Фантазии любви

Она  не  такая,  как  я.  В  ней  все  совершенно.  От  нее  даже  пахнет  иначе,  как-то  по-особенному.  Если  она  проходит  мимо,  я  на  несколько  секунд  умолкаю,  немею  и  долго,  с  томительным  чувством  странной  истомы,  смотрю  ей  в  след.  Она  облако.  А  с  облаками  не  говорят.  Ими  любуются.   
 У  нее  тонкая  бледная  кожа.  Совсем  не  такая,  как  у  меня,  и  невесомые  пышные  волосы  с  колечками,  со  спиральками,  с  золотистыми  завитками  на  лбу  и  висках.  Эти  завитки  всегда  слегка  пошевеливаются,  когда  она  проходит  мимо.  И  солнечный  свет  почему-то  всегда  попадает  ей  на  эти  локоны,  создавая  ощущение  нимба.
 Она  мне  кажется  непорочной,  чистой  и  возвышенной,  какой-то  слегка  парящей,  всегда  проплывающей  мимо.
 В  ней  нет  пороков.  Не  может  быть,  потому  что  она  другая,  она  не  такая,  как  все  мы.  Это  я  могу  быть  грязным  и  неряшливым.  Это  я  могу  носить  в  своих  карманах:  перочинный  нож,  коробку  спичек  и  связку  ключей,  которую  нашел  у  бабушки  в  чулане.  А  у  нее  даже  карманов  нет,  чтобы  обзавестись  всей  этой  дудорой,  этими  опасными,  увесистыми  вещами.   
 Проходя  по  школьному  саду,  она  касается  шаловливой  рукой  то  высоких  побегов  жасмина,  то  влажных  лопухов,  то  когтистых  ветвей  розы.  И  они  ее  не  ранят.  Только  осыпают  красные  брызги  лепестков  ей  под  ноги.  Проходя  мимо  молоденьких  лип  в  школьном  парке,  она  своей  теплой  ладонью  листает  их  зелёные  листья,  которые  к  ней  ластятся  и  льнут.  Хотя  по  своей  натуре  она  не  ласковая  и  не  строгая.  Она  особенная.  И  когда  она  смотрит  на  меня  своими,  хорошо  затененными  из-за  длинных  ресниц  глазами,  то  мне  эти  глаза  ничего  не  говорят.  Вероятно  потому,  что  я  в  её  глазах  такой  же,  как  все.  Во  всяком  случае,  для  нее.
 Вот  она  сидит  за  партой,  склонив  свою  голову  чуть-чуть  набок,  подперев  тоненький  подбородок  маленьким  кулачком,  и  в  ее  позе  я  вижу  столько  совершенства,  столько  гармонии,  что  мне  очень  хочется  ее  нарисовать.  Мне  хочется  запечатлеть  хотя  бы  то,  как  случайный  солнечный  луч  серебряной  мухой  запутался  в  ее  волосах.  Как  мило   розовеет  маленькая  мочка  ее  уха,  как  задумчиво  надулась  и  слегка  оттопырилась  её  нижняя  губа.
 А  какая  у  нее  родинка  на  правой  щеке,  чуть  ниже  глаза.  Крохотная,  коричневатая,  манящая.  Я  пока  что  не  понимаю,  почему  эта  родинка  так  украшает  её?  Почему  столько  искренности  и  удивления  у  нее  в  глазах?  Почему  у  нее  такой  приятный  голос?  Вообще,  не  понимаю,  что  мне  от  нее  нужно?  Почему  я  так  упрямо  на  нее  смотрю?  А  когда  она  проходит  рядом  мимо  меня - почему-то  не  могу  смотреть.  Слепну.  Что-то  во  мне  перегревается,  перегорает  и  гаснет.  Остается  только  показное  равнодушие,  да  душное  одиночество  оробевшей  души.  Какая-то  остаточная  детская  остолбенелость.
 Когда  однажды  в  каком-то  иллюстрированном  журнале  я  увидел  «Девочку  с  персиками»  художника  Серова, - то  сразу  подумал,  что  это  она,  только  слегка  повзрослевшая,  уже  без  детских  завитков  по  вискам,  но  все  так  же  забрызганная  солнцем,  в  потоке  сухой,  теплой,  согревающей  вечности.
 И  был  еще  случай,  когда  я  оказался  рядом  и  случайно  коснулся  ее  оттопыренного  зада  своим  бедром.  Это  произошло  неожиданно  для  меня,  моментально,  мимолетно,  можно  сказать,  стремительно.  Но  этого  касания  почему-то  хватило,  чтобы  обжечься  и  понять:  она  вовсе  не  облако  и  не  плод  моего  воображения...  А  ещё  помню,  с  каким  странным  чувством  я  смотрел  на  нее,  когда  она  приходила  купаться.  Как  она  заходила  в  воду,  всегда  аккуратно  прикрывая  те  места,  где  потом  будут  груди.  Скрывая  то,  чего  пока  нет.  Пряча  будущий  стыд.  И  ноги  при  этом  у  нее  переступали  всегда  плавно,  неслышно  и  робко.  Как  будто  она  не  реальный  человек,  а  какая-нибудь  вечно  юная  Нимфа.
               
Но  вот  прошло  совсем  немного  времени - и  все  переменилось  в  ней.  Она  стала  другой.  Она  стала  маленькой  земной  женщиной,  знающей  себе  цену.  В  ней  появилась  гордость,  взгляд  ее  стал  быстрым,  несколько  надменным  и  оценивающим.  Стремительно  ясным.  Посмотрела  и  сфотографировала.  Потом  слегка  наклонила  голову,  чтобы  сменить  ракурс - и  сфотографировала  еще  раз.  Потом,  как  бы  невзначай,  прикрыла  веки,  задумалась  и  разглядела  полученный  снимок  во  всех  мельчайших  деталях,  во  всех  подробностях.  Составила  впечатление.  Немного  подумала  и  отвергла  увиденное.  Сказала  себе:  нет.  И  снова  стала  привычно  гордой,  недоступной,  холодной,  как  все  красивые  девочки.
Волосы  у  нее  постепенно  стали  густыми  и  тяжелыми,  какими-то  глянцевито-блестящими  на  сгибах  крупных  кудрей,  а  на  макушке  аккуратной  головки  поселился  атласный  черный  бант  с  круглыми  разноцветными  блестками.  Плечи  спрятались  под  черный  свитер,  изящно  подчеркивающий  её  тонкую  талию.  Бедра  обтянула  черная  юбка,  из  модного  тогда  панбархата.  Щеки  стали  еще  более  бледными,  а  глаза  глубокими  и  печальными.  По  всему  стало  видно,  что  она  играет  какую-то  роль.  Увлечена  ею,  ушла  в  неё  с  головой.  И  мы,  ее  ровесники,  для  нее  как  бы  перестали  существовать,  превратились  в  обыкновенных  зрителей,  потому  что  не  доросли,  не  способны  понять  и  оценить  её.  Мы  стали  фоном,  обрамлением,  полной  противоположностью.  Даже  внешне  стало  заметно,  что,  порой,  она  вся  находится  в  себе.  Вся  для  себя.  И  в  этом  состоянии  как  бы  наблюдает  себя  со  стороны.  Каким-то  образом  видит.  Оценивает.  Какая  она  сейчас?  Какое  производит  впечатление?  И  такой  у  нее  при  этом  был вид,  как  будто  мы  все  немного  ей  обязаны  за  что-то.  Ибо  она  снизошла  до  нас.  Она  пока  что  с  нами,  такая  удивительно  красивая,  с  таким  изысканным  трагическим  шармом…
Когда  немного  позднее  я  узнал,  что  Света  пишет  стихи,  я  не  удивился.  Все  шло  именно  к  этому.  Это  был  как  бы  заключительный  аккорд,  недостающий  штрих  к  правильно  составленной  композиции.
                Нет  ничего.  Есть  только ты.
                И  мир  угаснет  за  стеной,
                Покуда  ты  сидишь  со  мной,
                Не  существует  суеты…
                Не  существует  чьих-то  бед,
                Ночей  холодных  и  пустых.
                В  ресницах  до  черна  густых-
                Любимый  взгляд,  нежданный  свет.
Когда  на  одном  из  школьных  вечеров  она  прочитала  это  стихотворение - у  меня  в  душе  что-то  оборвалось.  Все,  решил  я,  сейчас  ее  непременно  заметят,  прославят  на  всю  страну,  и  она  уедет  в  Ленинград  или  Москву.  Будет  жить  там,  как…как  Бела  Ахмадуллина,  как  человек  богемы,  и  я  ее  больше  никогда  не  увижу.  Ничего  про  неё  не  узнаю…
Но  она  почему-то  не  уехала,  не  стала.  Даже  осталась  доучиваться  вместе  с  нами.  Снова  снизошла.  Только  теперь  это  была  уже  не  просто  Света,  а  Света  Черная.  Царица  ночи…
С  этого  времени  она,  пожалуй,  и  стала  по-настоящему  одинокой.  Потому  что  все  вдруг  поняли:  а  ведь  она,  действительно,  не  такая  как  все.  Хотя  и  до  нее  Ленка  Носкова  тоже  писала  стихи.  Но  Ленка  была  не  так  красива,  как  Света  и  стихи  у  нее  были  очень  простые,  и  трагического  шарма  у  нее  совершенно  не  было.  Ленка  всегда  была  хохотушкой,  она  все  время  что-нибудь  рассказывала  и  смеялась,  прикрывая  рот  пухлой  ладошкой.  Поэтому  к  ней  нельзя  было  относиться  серьёзно.
В  конце  концов,  одиночество  Светы  закончилось  тем,  чем  оно  и  должно  было  закончиться, - неожиданной  и  нелепой  любовью.  Она  влюбилась  в  молодого  учителя  химии  Николая  Алексеевича  Вяткина,  полноватого  русоволосого  красавца  в  модных  очках.
Как  сейчас  помню,  какое  у  нее  было  лицо,  когда  она  на  него  смотрела,  сидя  в  кабинете  биологии  под  сенью  старого  фикуса.  Не  лицо,  а  сплошные  небесного  цвета  глаза,  излучающие  блеск  обожания.  Чуть  выше - густая  копна  волос  и  темный  бант.  Чуть  ниже – красивые и  чувственные  губы.
Николай  Алексеевич  уже  был  женат  и  не  обращал  на  Свету  внимания.  Но  в  этом-то  и  был  весь  смысл  настоящей  любви  для  бедной  Светы.  Она  должна  была  полюбить  именно  так.  Возвышенно  и  безответно,  как  в  настоящем  серьезном  романе.  Полюбить,  чтобы  почувствовать  боль  и  отчаянье,  порождающее  настоящую  стихию  чувств.  Чтобы  потом  сделать  всего  один  шаг  от  стихии  чувств  к  стихии  слова.  Сначала  до  боли  стиснуть  зубы,  а  потом  запеть,  да  так,  чтобы  камни  ожили,  зашевелились  древесные  корни  берез  в  тверди  земной,  цветы  распустились.
                Женщина  в  черном
                На  яркой  сцене.
                Женщина  в  черном,
                Запой,  не  плачь!
                Руки,  как  звуки
                Над  гладью  Сены,
                Чуб  золоченый
                Черен  как  грач.
                Женщина - песня,
                Женщина - танец,
                Женщина  в  черном-
                Трагический  нрав.
                Женщина  быстрая,
                Как  африканец,
                Женщина  -  чудо, -
                Эдит  Пиав!
Ее  стихи  становились  все  прекраснее,  но  сама  она  почему-то  стала  таять  на  глазах.  Похудела,  осунулась.  Нос  у  нее  заострился,  глаза  провалились.  Она  с  неподдельным  пафосом  и  сочувствием  стала  рассказывать  всем  о  трагической  судьбе  Марины  Цветаевой.  И  вообще -  о  трагичности  настоящей  поэзии  в  России.  Однажды  взволнованным  голосом  прочитала  нам  свое  лучшее,  как  ей  казалось,  стихотворение  о  Марине.
               
Ее  стали  печатать,  сначала  в  местной  газете,  потом - в  областной.  Потом,  кажется,  где-то  в  Москве.  Она  постепенно  стала  знаменитостью.  И  я,  как-то  вполне  буднично,  приучил  себя  к  мысли,  что  она  не  для  меня.  Она  мне  не  пара.  Я  не  должен  смотреть  на  нее  так,  как  смотрел  раньше,  не  должен  думать  о  ней.  Она - готовая  к  полету  птица.  Ее  место  в  облаках,  в  высшем  свете,  где-то  далеко-далеко  от  привычного  для  меня  изгиба  реки,  темного  края  леса  на  горизонте.  Я  был  уверен,  что  мое  признание  в  любви  для  нее  ничего  не  будет  значить.  Не  сказал  раньше,  что  толку  говорить  теперь.  Сколько  таких  признаний  она  еще  услышит.  У  нее  большая,  блестящая,  длинная  жизнь  впереди.   
Потом  она  поступала  в  педагогический  институт  на  факультет  филологии,  и  я  был  заранее  убежден,  что  она  туда  непременно  поступит,  потому  что  она  человек  талантливый,  потому  что  ей  это  очень  нужно.
И  когда  осенью  вдруг  узнал,  что  она  в  институт  не  поступила,  не  прошла  по  конкурсу,  то  очень  удивился.  А  потом  был  удивлен  еще  больше  тем,  что  она  беременна,  что  ждет  ребенка  и  помогает  сестре  в  огороде  картофель  окучивать,  что  ходит  по  саду  в  каком-то  старом,  застиранном  халате.  Что  на  голове  у  нее,  вместо  атласного  черного  банта  -  белый  платок,  да  и  плечи  у неё как  будто  немного  округлились.  Она  пополнела…
Потом  случайно  узнал,  что  она  выходит  замуж  за  какого-то  Вовку  Дрягина,  у  которого  ни  образования,  ни  авторитета.  И  мне  стало  жаль  ее.  К  этой  детской  жалости  примешивалась  детская  обида  и  отвратительная  уверенность,  что  ничего  уже  нельзя  исправить.  Наверное,  мне  просто  не  хотелось  верить,  что  все  мои  сокровенные  мысли  о  таинственной  значительности  Светы - это  моя  фантазия,  некое  болезненное  проявление  моей  стеснительной  и  скрытной  натуры…

И  вот  прошло  ещё  несколько  лет.  Мы  стали  взрослыми  солидными  людьми,  и  незаметно,  как-то  непривычно  быстро  начали  стариться.  И  в  это  время  нас  снова  свела  судьба. 
Сейчас,  если  честно  сказать,  я  жалею  об  этом,  потому  что  я  едва  узнал  в  ней   прежнюю  Свету.  Передо  мной  на  этот  раз  была  какая-то  полная,  немолодая  и  некрасивая  женщина  с  водянистыми  глазами.
Но,  что  самое  странное,  в  ней  ещё  теплилась  прежняя  гордость  и  прежнее  высокомерие  бывшей  искусительницы  сердец. 
Из  её  слов  я  понял,  что  она  совсем  недавно  развелась  с  мужем  и  сейчас  свободна,  как  в  юности.  Говоря  это,  она  так  лукаво  на  меня  посмотрела,  как  будто  это её  признание  должно  было  стать  для  меня  решающим,  подтолкнуть  к  какому-то  шагу,  ибо  я  в  ту  пору  тоже  был  одинок.  Она  снова  играла  некую  роль,  может  быть  очень  важную  для  неё  в  данный  момент,  но  уже,  увы, не  свою.  Для  искусительницы  сердец  она  была  слишком  тяжеловесна  и  бесформенна. 
Когда  она  широко  улыбалась - то  это  несоответствие  становилось  ещё  более  заметным.  Вокруг  её  глаз  появлялись  частые  морщинки,  крупные  щеки  густо  краснели.  К  тому  же  и  голос  у  неё  стал  каким-то  грубым  и  громким,  сильно  напоминающим  мужской.  То  есть,  от  прежнего  изящества  в  ней  не  осталось  и  следа.
Разговаривая  с  ней,  я  уже  не  чувствовал  ни  волнения,  ни  радости.  Повадки  у  неё  в  ходу  были  всё   те  же,  она  пыталась  обольщать,  но  выглядело  это  уже  довольно  глупо.  Претендовать  на  прежнюю  волну  ответных  чувств  она  не  могла,  а  приятно  удивить  ей  было  уже  нечем.  Я  смотрел  на  неё  отсутствующим  взглядом, в  фокусе  которого  была  прежняя  Света,  и  чувствовал  во  всем  происходящем  нечто  ирреальное,  напоминающее  тоску   по  утраченному.  При  этом  всё  в  нашем  нынешнем  разговоре  казалось  мне  вздорным,  не  имеющим  никакого  значения.  Говоря  ей  комплименты,  я  боялся  сфальшивить.  Танцуя,  пытался  нашептать  ей  на  ухо  что-нибудь  смешное. 
И  вдруг  меня  жиганула  мысль:  «Зачем?  Для  чего  мне  всё  это  нужно?  Той,  прежней  Светы,  давно  уже  нет.  Есть  эта  грузная  женщина.  Есть  душевная  пустота  и  чувственное  изнеможение.  Больше  нет ничего».
А  ещё  есть  грустное  осознание  прожитых  лет,  некий  душевный  надлом,  за  которым  может  последовать  только  обыкновенная  ложь,  потребность  потрафить  навязчивому  чувству  долга, - некой  схеме,  характерной  для  отношений  между  мужчиной  и  женщиной,  где  смутно  проявляется,  или  должна  проявляться  прежняя  симпатия.  Уловить  её  желания,  попытаться  исполнить  в  миниатюре  всё  то,  о  чем  мечтал,  не  забывая  при  этом  о  мнимом  приличии,  принятом  за  правило  в  нашем  обществе.  Нужно  ли  мне  всё  это?  И мне  показалось,  что  не  нужно. 
Да  я  ли  это?  Тот  полный,  лысеющий  человек  в  зеркале   напротив… Скорее  всего,  не  я.  Я  другой.  Душа  моя  молода,  легка,  поэтична.  Она  старается  замечать  только  чужую  старость.  Своей   не  видит.  И  это  не  ошибка.  Это  некий  прагматизм  зрелого  человека,  которому  долго  не  везло  в  любви.