Русская матрица в тупиках либерального прожектерст

Когда наступает отрезвление после пережитых нами выборно-митинговых баталий, то многое становится ясно. В частности то, что политический кризис, сопровождаемый почти неприкрытым раздраем элит, наступил сразу после «празднования» двадцатилетия от начала «великих реформ» и распада СССР. Он и стал логическим завершением тех системных процессов деградации, которые, нарастая крещендо, охватили собой хозяйственную, политическую, духовную жизнь некогда великой «симфонической личности» под общим названием Россия. В самом деле: практически ни одна институция, попав под нож реформационного безумия, не обнаружила за эти годы какого-либо ощутимого прогресса. Напротив – всюду упадок и движение вспять. И если пробиваются где-то ростки жизни, заявляет о себе что-то подлинное, то словно бы вопреки, как будто бы прорастая сквозь асфальт «столбовой дороги, ведущей в мировую цивилизацию». Родина как культурно-исторический субъект погружена в настолько странный и болезненный сон, что не срабатывают механизмы даже простого воспроизводства её общественной жизни.
    Так что же случилось? А случилось то, что в 90-е годы и понимали, и  отваживались произнести немногие из тогдашних демократов: «Неверной дорогой идёте, полугоспода-полутоварищи!». Сегодня даже в среде прозападной экспертократии - и оппозиционной и обслуживающей власть - нарастает убеждённость, что либеральный проект в России потерпел тотальный крах. Все розовощёкие упования перестроечных элитариев, подкреплённые энергетикой всенародной поддержки, за это двадцатилетие пошли прахом. Хочется верить, что большая часть рулевых перестройки поначалу искренне полагала: «Мы, конечно, и себя не забудем, но зато построим, наконец, здоровое общество европейского типа». Однако число «себя не забывающих» вдруг умножилось в чудовищной прогрессии, а социальная ткань начала стремительно расползаться буквально по всем швам. Симулякр-капитализм, возникший на развалинах СССР, каких только «лестных» определений не удостаивался. Он и «криминальный», и «компрадорский», и «периферийный», и «оффшорный», теперь вот ещё и «чекистский».  Но вот что интересно. Даже те, кто решается на такую констатацию не могут выскочить из парадигмальной ловушки либерализма. Слишком хочется им спасти этот проект. Слишком хорошо отвечает он их глубинным ценностным установкам, стратегиям личной жизни, всему их мировоззрению. И что им за беда, если речь пошла уже о более или менее плавной «утилизации» страны с окончательной распродажей её всякого рода субъектности?
    Говорят о том, что, мол, не те люди и не теми средствами проводили реформы (и с этим трудно не согласиться), что просто реформы не совсем завершены, что ещё чуть-чуть потерпеть и на тебе – русское экономическое чудо. Кто-то убеждён, что всё дело в коррупции  и/или в необходимости политических преобразований, в новой конституции и независимых судах и т.д. Тут срабатывает свойственный либеральному сознанию институциональный фетишизм. Как будто  сами институты важнее их реального и духовно-нравственного и социально-классового наполнения. А есть и те, кто во имя торжества своей идеологии готов рубануть по корням, по самому геному русской культуры, по её порождающей матрице. Понимая, что за двадцать лет бесплодных усилий ничего путного не выходит, они с отчаяния заявляют, что надо модернизировать наше сознание, проводить жесткую десоветизацию, а то и дерусификацию мозгов. А кто-то из нашей интеллигенции по традиции, восходящей ещё к Чаадаеву, в очередной раз совсем разочаровался в народе, мол, и антропологически он не тот (генетическое отребье, шариковы) и исторически он несостоятелен (почти нечем гордиться в прошлом). Да, такова уж тоталитарная мощь либерального дискурса, что человек, им пленённый, готов даже вырваться за красные флажки какого-то там национального консенсуса, проклинать свой народ и его историю, приветствовать распад территории своего государства лишь бы избежать болезненного пересмотра ценностей у себя в голове. Крайняя степень беспочвенности и национального критицизма порой доходит до откровенной смердяковщины. Смердякова, этого «очаровательного» героя Достоевского, как известно, не слишком вдохновляла русская победа над Наполеоном. Он не видел ничего плохого и в поражении, приговаривая, что «весьма умная нация-с завоевала бы весьма глупую-с».
    Есть невероятно точное слово, которым ещё наши предки обозначили подобное умонастроение – ЧУЖЕБЕСИЕ как род идейной одержимости. Так в чем дело? Почему всё это так  упорно воспроизводиться в наших элитных группах из века в век, принимая самые разные формы и степени, а сегодня выступая в сугубо светском и либеральном обличье? Причин много, они разные, но есть одна и наиболее важная. Как ни странно, это сама русская культурная матрица. Ей в конечном счёте обязаны мы и своими величайшими достижениями и этим своим родовым проклятием чужебесия. Дать точную формулу её не так-то просто. Это – как геном человека. Над её расшифровкой поработали многие отечественные философы, литераторы, историки и публицисты. Сказали своё слово и учёные «со стороны», глядя на нас из инокультурных миров,- слово чаще всего презрительно-снисходительное, реже – доброжелательное или восхищённое. Если весьма просто, не вдаваясь в детали и исторические изыскания, выразить итог общих усилий, то получится следующее. Пушкин в предельно лапидарной форме выразил направление поиска, утверждая, что наше отличие в особом характере «греческой веры» - православии. Причём, заметим, православность, становясь существенной частью нашей культурной матрицы и утрачивая при этом своё собственно религиозное содержание, продолжала работать и в эпоху Модерна, определяя важнейшие черты не только светской вообще, но и советской культуры в частности, что было особенно заметно на ранних этапах реализации Красного проекта.
   В противовес западноевропейскому христианству и тем православным регионам, которые испытали на себе его мощное влияние, наше – отличалось куда большим радикализмом в отрицании мира сего. Через византийскую аскетику пришла на Русь куда более полная весть о первоначальных апостольских временах, когда раннее христианство ещё не было окончательно адаптировано для включения в систему наличных социальных институтов. Поэтому у нас доминировала следующая установка сознания. От всегда несовершенной, поражённой неизбывным грехом «ветхой» социальности надо либо бежать, оставляя всё как есть и спасаясь за монастырской стеной или где-нибудь в Китеж-граде, либо кардинально её преображать в соответствии с богочеловеческим идеалом и хилиастическими упованиями, в том числе в их атеистических формах. Но, в любом случае, просто мириться с её данностью и заниматься частичным усовершенствованием её – удел пораженцев и духовных оппортунистов. Наличие такой установки объясняет очень многое в нашем прошлом и настоящем.
   Вот, например, Россия - страна идеократическая (как было замечено ещё евразийцами) ей требуется мобилизующее общее дело, она легко соглашается на власть больших идей, мессианских проектов, решая попутно и второстепенные задачи, но её едва ли вдохновляет заявленная цель исторического бытия  - стать просто «страной комфортной для проживания».  Такая цель не адекватна матрице русской культуры. Разумеется, исключительная ориентация на глобальную проективность имеет и свой негативный аспект. Это пренебрежение актуальностью, избыточные аскетизм и жертвенность, неумение жить настоящим, недостаточная «технологичность» господствующего стереотипа социально значимого поведения и национального характера и т.д. Поэтому в наиболее успешные периоды нашей исторической жизни национальные лидеры, выдвигая некую сверхзадачу, за счёт политико-правовых, часто весьма жёстких, механизмов и с учётом реалий своего времени умело демпфировали эти  качества и страна двигалась вперёд.
     Наш культурный генотип порождает и весьма своеобразные элитные группы. Реализуя в себе этот импульс отрицания лежащего во зле мира, они легко отрываются и от крови и от почвы, часто пребывая в подвешенном состоянии принципиально неопределимой идентичности. В своём положительном модусе это означает творческую открытость достижениям иных культур и цивилизаций, т.е. то, что Достоевский называл «всемирной отзывчивостью», апеллируя к гению Пушкина и пытаясь снять противоречия между западниками и славянофилами. Дело в том, что зрелые формы мироотрицания сохраняют и, более того, предполагают «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» и в конечном счёте выступают как софийные формы утверждения преображённого мира для себя и всего человечества. Наши герои, гении, святые и вдохновляемый ими народ сознательно или бессознательно руководствовались этим принципом. Однако за подобную открытость приходится платить. В частности тем, что наши разнообразные элитарии (включая и контрэлиту) и в прошлом и в настоящем ну никак  не могут создать жёсткие рамки общенационального консенсуса, выход за которые означает гибель России. Собственно, с такой элитой Россия перманентно находится на краю исторического небытия. Поэтому-то в девятнадцатом столетии у нас были возможны такие фигуры как В.С. Печерин, «сладостно ненавидящий Отчизну»,  было возможно и само явление нигилизма и радикального западничества. А в двадцатом -  «национальная гордость великороссов» вполне допускала «желание поражения своего правительства в империалистической войне». Вот и сегодня в среде либералов живо обсуждается неизбежность распада РФ (идея, странным образом перекочевавшая и в националистический лагерь), утверждается, что на Западе у России нет геополитических противников, а есть лишь одни образцы для подражания и т.д. 
     Историческое время имеет тенденцию к ускорению: оно интенсифицируется и более насыщено событиями сегодня, чем вчера. Поэтому 20 прошедших лет – это значительно «больше», чем два десятилетия ещё в первой половине двадцатого века. Тем неутешительнее подведение итогов. И если справедливо, что подлинным субъектом истории выступают элитные группы, вдохновлённые проектом, релевантным культурной матрице народа и отвечающим на вызовы времени, то смутировавший на российской почве квази-либерализм следует отбросить как неисторический и эту свою субъектность теряющий. Разумеется, при том условии, что Россия не хочет стать объектом или, по Н.Я.Данилевскому, «этнографическим материалом» для иных цивилизаций. Нужен новый проект, отвечающий нашим традициям, и  разработка некатастрофических путей перехода к его реализации. Вполне очевидно, что этот проект будет иметь все признаки «левизны» и обновлённого «советизма». Во-вторых, опыт последних месяцев показал, что жизненно необходимо договариваться о приемлемых рамках ведения политической борьбы, публичных идеологических споров без апелляции к улице. Одной политической реформы тут мало. Необходимо обязывающее соглашение всех политических сил, как минимум исключающий вмешательство извне в российский политический процесс и какое-либо поползновение на территориальную целостность страны. Это разумное и, казалось бы, вполне очевидное конституционное ограничение даже в государственных СМИ не находит убедительной пропагандистской поддержки. Да и откуда ей взяться, ибо бьётся (если не добивается) Россия в сетях либерального реформизма как государственной идеологии. Наконец, необходимы такие перемены в сфере культурной и образовательной политики , которые привели бы в кратчайшие исторические сроки к созданию и воспроизводству политической элиты хотя бы элементарно любящей свой народ и искренне, а не из своекорыстия желающей служить ему. По нынешним временам это уже много и, увы, для немалой части наших сограждан звучит или как дежурная благоглупость или почти как крамола. И если народ в массе своей ещё отозвался сегодня на патриотические призывы части политического класса,  в ситуации отчаянной неопределённости обеспечив победу Путину, то завтра этого сделать уже будет некому.
    А.И.Болдырев.