Бланес

               
   Самоуверенный путеводитель-всезнайка уделил всего лишь пару равнодушных строк небольшому городку, угнездившемуся, как колония морских птиц, в щелях обрывистых утесов Коста-Бравы. Беглый взгляд туриста замечает в Бланесе, как и в других прибрежных поселках, долгое прошлое, таящееся под тяжкими  якорями, которые сняли со ставших ненужными рыбацких лодок и поставили там и сям на маленьких площадях, где вместо влажной морской тишины их обвевает жаркий дым и грохот бесконечного потока двигателей. Якоря задыхаются и ржавеют, а прошлое спит, положив голову на лапы, и не вздрагивает больше от пронзительного зова огромных гладких чаек.

   Все же здесь неудержимый прогресс уперся носом локомотива в изрезанный берег и неуступчивые скалы, и нехотя остановился, пустив вперед старенький дребезжащий автобус, душный и переполненный, который доставляет туристов и местных жителей на квадратную площадь перед зданием, стилем и цветом донельзя схожим с забытым тридцать лет назад райисполкомом. Даже стяг, хоть  и не красный, но так же развевается на крыше, и взгляд невольно ищет какую-нибудь Доску Почета, и с некоторым разочарованием не находит.

   Мы приехали в Бланес, узнав из местных брошюрок о том, что там растет ботанический сад доктора Карла Фауста; сочетание фамилии творца и его творения обещало чудо, и мы вскарабкались по уличным лестницам на вершину утеса. Ботанический сад доктора Фауста парит над морем, как гигантский зеленый альбатрос, отсюда маленькими кажутся парусные яхты в ослепительно-синей гавани, игрушечные волны бодают неподвижный берег и, небольно ударившись, отбегают назад. Сад Фауста парит над морем, раскинув широкие, разрисованные песчаными тропинками крылья, гудит пчелами, птицами и людьми. Иногда к нашим ногам взлетала большая чайка, ловко лавировала между пахучими соснами и неслась вниз, не найдя наверху ни одной рыбы.

   Восточное Средиземноморье вольно цветет здесь, покачивается, переговаривается, перебрасывается запахами и колерами. Вот стоит группка задорных высоконогих девчонок; на каждой головке красный, розовый, белый венчик из длинных шелковых лепестков; давным-давно, когда мы были примерно такого же роста, как эти создания, их называли цыганками, считали простенькими сельскими цветками. Но вдруг оказалось, что их зовут космос, ни больше ни меньше, милым растениям из домашнего палисадника  дали такое бездонное название – зачем? Что в этом легком, теплом цветке напомнило какому-то ботанику бесконечный холод Вселенной? Наша память вынесла блаженство теплого лета, мягкой травы, крупные круглые бутоны цыганок, волнение догадок – окажется  ли стремящийся на свет Божий цветок красным, белым или лилово-розовым, бурые стебли осенью. Память, как и все остальное, меняется со временем, но не всегда выцветает, иногда становится ярче, пронзительнее, какой-то оттенок в ней ощущается как давность, и воспоминание о цыганках было одновременно далеким и ярким, как будто с тех пор прошло сорок световых, космических  лет, зим... Может быть, так думал и тот, кто назвал космосом этот ясный цветок. Кто знает, как возникают названия.
      
   Среди растений ныряли стайки разноцветных школьников, их пронзительные голоса долго не замолкали, мешая зрению. Мы свернули на боковую тропинку, чтоб увернуться от них, и, пройдя через сыроватый туннель,  неожиданно оказались на крошечной площади, лежащей на дне большой чаши, вытесанной из желтых скал. В центре стоял бюст Гете, под ним по-немецки и по-испански звучали нежные строки Миньоны –Ты знаешь край... Доктор Карл Фауст, подумали мы, был, возможно, тоже влеком своей фамилией из ледяной сказки Германии двадцатых годов в иные, солнечные, миндальные края, к морю, к свету. Больше света, просил Гете перед смертью. В прекрасном саду, летящем над сверкающим морем, однофамилец гетевского героя попытался, быть может, снять проклятие с имени, изгнать Лукавого, остановить долгое мгновение не одной смятенной души, но тысяч прекрасных, пусть и бессловесных, душ, продолжить то, что начал в конце книги  тот, первый Фауст, умудренный жизнью. Нам удалось узнать совсем немного о жизни Карла Фауста,  ничего о том, что привело его к желанию создать сад, и мы сочли себя вправе представить себе произошедшее так, как нам хотелось, и, может быть, нам удалось угадать правду, но если даже все было не так и герр Фауст ни в малейшей степени не ежился при каждом упоминании своей фамилии, а памятник Гете поставило германское посольство  – меняет ли это что-нибудь?

   Фауст теперь не один. Его сад цветет и смеется, жмурится на солнце, на толстом пористом камне сидит Мефистофель, обернувшийся здоровенной косолапой ящерицей. Здесь нет ни греха, ни Гретхен, а из бесчисленных соблазнов остался один – сорвать цветок, который нельзя срывать, и долго, пристально вдыхать его сладкий или терпкий аромат, даже когда аромата нет совсем, чтоб унестись в колышущиеся просторы памяти, на веселый дворик, на улицу, в мягкую под босыми ногами пыль.