Корова, миниатюра

                КОРОВА


         Весна последнего года уходящего тысячелетия выдалась на Урале холодная. Ветер то и дело напоминал о себе. Хотелось укрыться от него в теплой одежде или где-нибудь в машине. Так мы и ездили по Северу во второй половине мая и начале июня. Ночевали где скажут: в разных гостиницах и общежитиях - то в
холодных номерах, то, напротив, в душно натопленных комнатах с горячими батареями и комарами в июле.
         А здесь нас поселили в отдельных люксах. Территория гостиницы примыкала к городскому пруду. Природа снизошла до  солнечного ясного дня, но воздух был все же прохладен.
         Рано утром без стука открылась дверь моего гостиничного номера, и Евгений Павлович весело прокричал:
         - Пошли купаться.
        Я не удивился его приглашению, видел его весеннее купание в озере Шарташ, когда, раздвигая лед или пенистые остатки его, он барахтался в весенней воде, пыхтел и брызгался, а я, глядя на него, застегивал, плотней куртку. И потом, когда ему предлагали закрыть окно в машине, потому что сквозило, он отмахивался, и говорил насмешливо:
        - Вот ему, - он называл мою фамилию и указывал пальцем на меня, - я отвожу еще лет пятнадцать жизни, - а я - при этом его глаза блестели, а редкие седые волосы разлетались на голове, обнажая участки облысевшей головы,  - проживу до ста двадцати лет.
        После такого выступления все зябко пожимали плечами, а Родыгин всегда поднимал стекло.
        Мы пошли купаться.
        За территорией гостиницы начинался длинный ряд одноэтажных деревянных домов, а от них слева - пруд. Евгений Павлович на ходу снимал с себя верхнюю одежду, и, не проверяя воды, в одной набедренной повязке, в виде ситцевых светлых, бледно цветастых трусов уже входил в воду. Пройдя до колена вглубь пруда, спокойно погрузился, вытянув вперед руки.
        Минуты две его не было видно, только пузыри, да всплески указывали маршрут.
       Я снял штиблеты и сел на травку, рассматривал на горизонте синие полосы невысоких уральских гор.
       Родыгин резвился в воде. Вышел на берег довольный и розовый и... направился вдоль берега. Я подумал: «Отжимать набедренную повязку».
       А он, срывая на ходу желтые цветы лютиков, хрупкие незабудки, короткие стебли ромашек, пучки зеленой травы - собрал солидный полевой букет. Он шел без остановок к единственному живому существу на всем  пустом утреннем берегу, спокойно потреблявшем свой ранний завтрак, - корове.
        Буренка была, действительно бурая. Опустив голову, она жевала очередную порцию зелени.
        Родыгин, в мокрых трусах, остановился, не доходя до животного метров десять, что-то сказал, обошел корову со всех сторон, ласково приблизился к ней, подавая собранный букет.
        Буренка приняла подарок, шершавым языком дернула на себя и часть букета исчезла. Мутными от удивления и дармовой еды глазами смотрела корова на композитора, позволяла себя гладить.
        Родыгин гладил по шее Буренку, а она, поглотив последние остатки букета, отвернулась от человека и вновь принялась щипать траву.
        Родыгин - то ли обиделся, то ли хотел удивить животное, вдруг напрягся, и протрубил бычьим голосом - длинно, протяжно: «Му-у-у», а затем замер, как это делают настоящие быки. И пошел прочь, опустив голову и ревя утробно на ходу: «У-у-у, ы-ы-ы».
        Буренка красиво подняла голову и двинулась за Родыгиным. Так они и подошли ко мне: буренка во всей своей красе - и  Родыгин, в мокрой набедренной повязке, с которой все еще капала холодная вода на голые колени и ступни ухажера.
        Вот видишь, как надо обращаться с животными, все внимание любят, - пробурчал он, чем-то словно бы недовольный. -   А мы, люди, все  дураки,  лишь бы учить друг друга!