Елена прекрасная

Он приезжает раз в год, в апреле, и дарит Ей цветы.
Таське он привозит красивые заграничные коробки с шоколадными конфетами.   Таська - мой дружок, мама всегда оставляет меня у них, когда уходит на работу. А тетя Лена - Таськина мама. Я её сразу полюбил, даже не помню, когда. Потому что она - самая красивая на свете. И когда она нас с Таськой научила читать, мы по складам прочитали сказку одну, самую первую, я тогда очень обрадовался, потому что там  - про Елену, которую зовут -  Прекрасная. Вот наша  и есть - самая Прекрасная.
Человек, который дарит Таське конфеты, а его маме цветы, называет Её - Еленой. Это мне нравится. И вообще, мне нравится смотреть на них двоих, когда он приезжает. Только Таська мне всегда мешает и надоедает, зовет, то конфеты есть, то поиграть новыми игрушками. Тогда я придумал: отдаю ему  свой альбом  и коробку со всеми  цветными  карандашами. Коробка у меня особенная. На ней нарисована Елена Прекрасная из русской народной сказки, в сарафане, но похожа она все равно на царевну. В коробке- 24 карандаша и все разного цвета. Таська  всегда рад порисовать этими моими карандашами, но я их отдаю Таське только, когда приезжает Георгий Иосифович. Чтоб не мешал смотреть.  Георгий Иосифович тоже красивый. Он сидит на стуле, как на кресле, и курит вишнево-коричневую трубку.  Костюм у него светлый  такой... у меня в коробке даже такого карандаша не найдется, хоть там   целых двадцать четыре цвета. А рубашка -  белая- пребелая, в тоненькую золотую полосочку. Он беспокойно поглаживает своей розовой рукой подбородок и очень долго смотрит на Елену. А потом говорит ей что-то мягким  голосом, прямо каким-то журчащим. От его голоса у меня всегда что-то как скапливается в горле, и всегда хочется откашляться. Что он говорит, я никогда не слушаю.  Мне и Таська долго не дает смотреть на них.
- Возьми свои карандаши.
- Порисуй еще, Таська.
- У меня ничего не получается, это ты у нас - художник. А я папу хотел нарисовать... у меня не получается.
- Какой он тебе  папа! - Меня просто взрывает, когда он называет его папой,  - Вот мой отец  - погиб, и у меня его нет... А у тебя?! То – нет, то - есть... 
Таська обиделся:
- Есть! Говорю тебе - есть!
- Что ж  он  с вами не живёт, а только на Еленин день рождения  заявляется?
- Мама не хочет ...
Потом случилась беда. Прямо на День рождения Елены - Прекрасной...
Моя мама пришла с работы, зашла за мной, как была,  с ведром и тряпкой, которую всегда забирала с собой домой, чтоб другие уборщицы не растащили инвентарь. Она поставила ведро у двери, сказала мне: “Собирай, сынок, свои рисунки, карандаши, идем домой, ужинать будем.” Я сказал, что не хочу есть, меня Елена накормила.  Мама покачала головой:
- Ну, зачем Вы, Елена Николаевна! Я ж просила, не кормите его, я сама... Вы и так делаете для меня больше, чем... сестра родная. Целый день почти ребенок у Вас...  За это люди... другие... какие бы деньги брали...
Елена махнула своей тонкой рукой  и ответила, как всегда  чуть растягивая слова:
- Да ладно Вам! Мой  Альтаир с вашим сыном лучше ест, мне меньше мороки с ним. И вообще, когда они вместе, я за моего Альтаську спокойна. Так что, еще не известно, кто кому  и чем обязан... Присаживайтесь к столу. У меня сегодня День рождения. 
Мама  покраснела и сказала:
- Господи... А я и не знала... И без подарка... Вы уж не обижайтесь... Поздравляю Вас...  - но за стол не села, заторопилась, - давай, давай, сынок,  быстро собирайся, дома еще дел у нас полно, а уже поздно...
- Мне Ваш сын замечательный подарок сделал, вот, посмотрите-ка, какой он у Вас талантливый. Карандашами  простыми, а что вытворил! Я тут, конечно, намного красивее, чем на самом деле, но дело не в этом,  он сумел  каким-то непостижимым образом  отобразить мой норов, то, что внутри у меня  колобродит, вот ведь, что удивительно! Ребенок, а уловил - самую суть...!
Мама еще больше раскраснелась от этих похвал. Она взяла мой рисунок и смотрела то на него, то на Елену. Но потом спохватилась и  опять заторопилась домой. Елена проводила нас до дверей, мама шагнула за порог и вдруг вскрикнула, схватилась за сердце и упала прямо на руки Елене.
Все говорят, что Елена -  врач  “от Бога”.  Но маму она спасти  не смогла. Смерть была - мгновенная.
Елена Прекрасная взяла меня к себе. И началась Другая жизнь. Удивительная и всегда новая. Мы часто переезжала: то жили на стройке, где люди перегораживали какую-то  реку. Река была сначала голубая - голубая, а потом стала даже не серая, а стальная. А то поселились в тайге, далеко  от железной дороги. Там было столько зеленого цвета, что моих четырех зеленых карандашей не хватало, и мне пришлось смешивать цвета, чтобы нарисовать то, что я видел. А то вдруг долго ехали на поезде, а потом на бричке и даже на ослах в пыльный, без единого деревца, бело - глиняный кишлак.
Но всегда одно было неизменным: в апреле приезжал Георгий  Иосифовича. Теперь он долго разговаривал со мной и с Таськой. Привозил  не шоколад, а Таське - всякие забавные книжки по химии и математике, мне - альбомы с репродукциями великих художников. Если случалось, что Елену  срочно вызывали на операцию, он допоздна рассказывал нам  о своей любимой медицине, о том, над чем работает сейчас его научно- исследовательская  лаборатория, говорил о Москве, о спектаклях, о знаменитых артистах и известных людях, с которыми он был на дружеской ноге. Таська жался к нему, он задумчиво гладил своей холеной, розовой рукой черноволосую, в непокорных кудряшках, голову сына. На другой день Георгий Иосифович уезжал. Прощаясь, он всегда с одинаковой тоской просил: “Елена, переезжай ко мне”. Она напряженно смотрела в сторону и неизменно отвечала: “Нет, Георгий»
И всякий раз мне было пронзительно жаль Елену прекрасную. Но еще больше - его.
После отъезда Георгия Иосифовича Таська ходил с потухшими глазами. Я утешал его, как мог, рисовал на него смешные карикатуры, он смеялся, а по ночам плакал. Оба мы скрывали это от мамы. Скрывать было не трудно. Она редко бывала дома. Ночью, когда мы спали, она приносила нам новые книги, заглядывала в  наши дневники и тетради, приводила в порядок нашу одежду, оставляла записки: “Мальчики! Суп на плите.  За тройки - взгрею. Книги читайте медленнее. Зайдите после школы ко мне: посмотрю  на вас – неспящих»
Однажды, после очередного прощания с Георгием   Иосифовичем, на его неизменное “Переезжай ко мне...” она  устало ответила: “Мы приедем к тебе... летом... на месяц,- и, перехватив наши восторженные взгляды, неуверенно добавила, - может  быть, останемся».
Не помню, как пролетело время до отъезда, как ехали: для нас это было время фантазий, планов, грёз о большой загадочной Москве, время надежд на что-то неизвестное,  волнующее и счастливое.
На двухэтажной  подмосковной даче первое, что поразило, - железная,  витая, высокая ограда, за которую Елизавета Михайловна, мать  Георгия Иосифовича,  не позволила нам выходить.
Она же запретила нам мыть за собой посуду после еды, выгнала нас из нашей “детской”, когда мы взялись застилать свои кровати. Она нарядила нас в одинаковые костюмчики с короткими штанишками, составила для нас “Расписание дня” и строго следила за его неукоснительным соблюдением. Елизавете Михайловне никто не мешал заниматься нашим воспитанием. Елена  Николаевна и Георгий Иосифович с утра отправлялись в клинику. Возвращались возбужденно-радостные. Я не узнавал Елену. Глаза ее еще больше синели. Она похудела, лицо стало каким-то прозрачно светлым, словно освещенным изнутри. По вечерам она играла нам на рояле до одиннадцати часов, а потом, легонько столкнув вместе наши головы, звонко целовала нас обоих сразу:
- Ну, мальчишки, нравится вам здесь?
Нам нравилось.
- Только пусть нас к ребятам местным пускают...
И вот мы за оградой. Встретили нас настороженно, даже враждебно: “Баричи из усадьбы! “. Но после короткой драки последовало перемирие. И в залог будущей дружбы мы повели  новых знакомых в наш сад за яблоками. Вечером мы стояли посреди  залы, освещенной девятирожковой хрустальной люстрой, и держали ответ: “Где и при каких обстоятельствах  приобретены синяки, и кому  пришла в голову дикая идея - завести эту ораву неизвестных в уникальный сад!” Выручил нас Георгий Иосифович. Он спокойно сел в свое любимое мягкое кресло, пыхнул душистым табаком из вишневой трубки и прожурчал:
- А мы с Еленой Николаевной приготовили сюрприз... Да, Елена? -
Она недоуменно пожала плечами:
- Сюрприз? ... Ах да! Халат! Мальчишки, принесите из прихожей  мою  сумку!
Торжественная серьезность момента была явно смята.  Мы бросились в прихожую, через минуту растроганная и размякшая Елизавета Михайловна примеряла новый китайский парчовый халат:
- Какая прелесть! Как приятно он шуршит! Леночка! Где вы его достали? Как Вы угадали? Ведь он  совершенно такой же, как тот, что уже почти сносился. Только старый - серый, а этот - зеленый. -
Таська потащил меня в нашу “детскую” и потребовал:
- Нарисуй ее в этой зеленой чешуе! Она шуршит, как змея
Несколько дней спустя Таська восторженным шепотом сообщил мне потрясающую новость.
- Папе предлагают заведовать новой огромной  больницей в Нур-Ата.!
- Это где? -
- Это  в горах, в Узбекистане, на разработках мрамора, - Таська еще больше понизил голос, - Там еще и рудники, представляешь?! И золотодобыча! Там  неисследованные озера со священной рыбой маринкой. Там закрытая зона, дикие места и страшная эпидемия малярии. Представляешь?!
- А его лаборатория? -
- Так это именно то, над чем они работают. Новая вакцина.  Понимаешь? 
- А мама?
-  Мама? Мама-чудо! Она уже написала рапорт, чтобы её направили туда же! -
За обедом мы с Таськой сначала шепотом, а потом, забывшись, уже в полный голос обсуждали предстоящий отъезд. Елизавета Михайловна слушала, не прерывая и не вмешиваясь.
Она отложила тяжелую серебряную вилку в сторону, сложила руки на груди и сидела молча, зловеще шурша своей новой зеленой чешуёй. Ни один пункт  “Расписания дня” не пострадал. Зато  всю графу “Свободное время для игр” она не  отменила, и мы полностью использовали этот параграф, каждый по-своему.  Таська рылся в энциклопедиях и сообщал мне всякие новости о составе мрамора, о народонаселении Нур-Атинских гор, о природе малярии, о перспективах Самаркандской области. А я, вспоминая горы, виденные как-то в окно поезда дальнего следования, когда мы с Еленой пересекали Урал, рисовал на ватманских листах то, что представляло мне мое воображение: буро-фиолетовые скалы, прозрачно- голубые впадины горных озер, розовые мраморные гроты, бородатых людей в чалмах, и в  халатах, подпоясанных пестрыми платками.
Вечером Елизавета Михайловна, попросив у меня один из моих этюдов, сначала очень внимательно и обстоятельно рассмотрела его, а потом, показала его сыну, ласково спросив:
- Георг, это правда?  Тебе предложили Узбекитан? Ты согласился?
Он молчал. Где-то далеко прошумела электричка. Галдели воробьи в саду, а у нас было тихо. Я смотрел на Елену. Она словно застыла. Отвернувшись к  окну, она смотрела на ветку яблони, мечущуюся от закатного ветерка...  Её прямая спина была напряжена. Молчание затягивалось. Первым не выдержал Таська:
- ... Согласился! Ну, пожалуйста... Скажи ей...  Пап -па...
От этого “папа”, которое никто из нас не слышал  уже много лет, Елена-Прекрасная  словно расколдованная, очнулась.
Она все еще стояла у окна, но уже отвернувшись от погасшего заката. В проеме  потемневших стекол   я не видел ее глаз, только белое пятно лица и сдержанный надрыв голоса. Голос умолял? Приказывал? Отчаянно звал...
- Брось все ...Ну!? Что тебе эти хоромы? Поедем. Поедем  все вместе...  навсегда... Будем там... как тогда, помнишь? Как в самом начале...
Георгий Иосифович  поднялся со своего любимого кресла,  как-то неловко отложил на край витого столика свою вишневую трубку, она упала на ковер, но он, кажется, этого даже не заметил. Резко  подошел к  Елене и положил свои холеные руки ей на плечи.
Тихо прошуршав атласным халатом, Елизавета Михайловна потянула за веревочку, и комнату залил яркий свет всех девяти рожков хрустальной люстры. Георгий Иосифович как-то странно вздрогнул, мельком глянул  на мать и вдруг   безвольно  обмяк. Розовой рукой он нежно погладил  черные, гладко зачесанные волосы Елены и сказал своим обычным журчащим голосом:
- Я ... я... подумаю.
Елена мягко  сняла его руки со своих плеч и молча, вышла из залы.
Утром мы уехали. На вокзале он, как всегда, с тоской тихо  произнес:
- Елена, приезжайте.
Она прижала к себе наши головы, нервно и нежно теребя нам макушки: - Нет, Георгий. -
Поезд медленно отходил от  перрона. Елена зашла в купе, а мы стояли в коридоре и смотрели, как  все быстрее и быстрее убегают назад и в даль московские улицы, дома и люди.