Оскомина счастья

   Она не спеша снимала колечки-сережки, и тщательно раскладывала всё по своим местам. Был в этом процессе какой-то потайной смысл, который помогал ей во время нехитрой процедуры упорядочивать свои мысли. Увесистое кольцо соскользнуло с пальца и стало звонко падать, задевая в своем полете какие-то ручки-ящички. Звучно шлепнувшись на пол, оно покрутилось пару раз вокруг своей оси и замерло. Зеленая стекляшка вывалилась из оправы. Она наклонилась ее поднять, но неловко наступила на сверкающее великолепие  и услышала легкий хруст...Бижутерия, как и ее хозяйка, не справилась с грузом дня, навалившегося на нее всей своей мрачной тяжестью. Так долго сдерживаемые, запрятанные вовнутрь слезы, от вида раздавленного стеклышка вырвались наружу, и точно прочерченными черными векторами, соединили два события воедино: начало конца и конец начала.
   Сил на примирение с самой собой не было. И она разревелась, как простая деревенская баба: громко хлюпая покрасневшим носом, причитая-приговаривая, с придыханием исторгая из себя неутихающие рыдания. О чем плакалось - она сама не знала. Но тугая спираль эмоций,  живущая в ней вот уже почти месяц, и доставлявшая ранее тонко звучащие моменты, сегодня вдруг кольнула ее чем-то острым в самое нежное место Души. Стало нестерпимо больно и беспросветно. Так всегда бывает, когда что-то рождается, либо что-то умирает.
 Разрушение, начатое ею с раздробленной искусственной стекляшки, требовало продолжения. И она нарочито размашисто запустила в стенку кружку, из которой он раньше, в прошлой жизни, пил свой растворимый кофе. Осколки поцарапали плохонькие обои. И она стала обрывать их со стен причудливыми полосами. Одна лента потянула за собой рамку с фоткой, та рухнула, мелко звуча обидой, и располосовала змеистыми трещинами стекла их застывшие в улыбке лица.
Но всего этого было мало, предательски мало! Боль требовала разрушения, немедленного и бесповоротного.
  Она с остервенением выбрасывала всё и отовсюду. Феерия тканей, бижутерии, бумаг и осколков прошлой жизни  ворохами мертвых воспоминаний покрывала полы все более толстым слоем. Очень важно для нее сейчас было довершить начатое до конца, до самого последнего конца. Того самого, после которого наступает омертвение души и уже ничего не больно и не страшно…
  Телевизор не оправдал разрушительных надежд, всего лишь тихонько пшикнув растрескавшимся об угол подсвечника экраном. А окна с глухим отказом не стали биться ни от каблука ее остроносой туфли, ни от яростно запущенной в них настольной лампы. Даже разрушение ей не принадлежало…
   Осколок кружки случайно ширкнул под ее ногами. Ровный такой, с глупыми буквами «ое море», заостренный книзу, как тонкий скальпель. Она подняла его с полу и легонько провела острым концом по запястью. Тонкая полоска сначала раскрылась аккуратным хирургическим надрезом, а потом расцвела алым кружевом. Второй раз так ровно не получилось, и вместо идеальной прямой линии получился странный зигзаг, больше похожий на красную нитку из мохерового шарфа. А дальше пошло хорошо: порезы ложились ровно и с равными промежутками. Наконец, к алому цвету добавился  бордовый оттенок. Это керамическое острие  добралось до вены, и теперь она могла наблюдать, как причудливо смешиваются  токи ее крови, рождая высочайшее искусство смерти.
...Входная дверь громко стукнула, и, среди окружающих ее невесомых ощущений, этот звук был явно диссонирующим. Звук мешал ей, заставлял слышать, думать…А уже ничего этого не хотелось. Конец начала, и начало конца…
   То, что он увидел – было мерзко. Тошнота подступила к горлу, он никогда не любил вида крови. А тут ее было предостаточно. Как она могла так поступить, зачем ей это было надо?! Он не мог понять, что могло заставить умную и красивую женщину ковырять вены осколком его кружки, собственно за которой он и пришел. Конечно же не любовь. Но тогда - ЧТО?!
   Судя по закаченным глазам и отсутствию у нее реакции на его пощечины, дело было плохо. Вены она почти не задела, а вот артерию раскроила основательно. Он попытался наложить жгут, и весь перемазался в ее крови, острый  железный запах которой был повсюду….Ему показалось, что ресницы на ее бледном и даже синюшном лице, слегка дрогнули. И он почувствовал, как в ответ дернулось его сердце, сбиваясь с привычного ритма. Она выдохнула... и больше не вдохнула. Он принялся трясти ее тяжелеющее тело, попытался сделать искусственное дыхание, бил ее по щекам, понимая, что это бесполезно, и что уже ничего не изменить.
...Тело увезли через несколько часов. Было странно находиться в ее доме и не слышать ее голоса, ее шагов, ее дыхания...Ощущение пустоты навалилось на него, и он понял, что ему трудно дышать. От запаха крови затошнило, и его вывернуло наизнанку прямо посередине комнаты. Долго рвало, и он не мог даже встать и дойти до туалета. Наконец спазмы почти прекратились. Он поднялся, шатаясь, нашарил на заваленном вещами полу какое-то полотенце, и стал вытирать им рот и лицо, облокотившись на дверцу шкафа. Вторая дверца от перекоса распахнулась сама и с полки полетел на пол какой-то листок бумаги, мелко исписанный ее почерком. Он автоматически наклонился, поднял и стал читать, дальнозорко щурясь:
«Когда?!
Когда меня не станет...
Тоскливо выйдет медсестра,
бумажку  теребя в кармане,
так буднично коверкая слова
о смерти, соболезновАньях...
Протянет бланк с кардиограммой букв,
убористо написанных  сегодня
под непрерывный капель перестук
врачом, талантливо бездарным.
Безысходно...
Тогда!!!
Тогда захочешь мне ответить-
«Да,  люблю!!!»
в немую боль казенных коридоров…
И, до икоты, горлом, ощущая пустоту,
которую ты называл свободой,
все будешь думать: как бы не помять
листок формата А четвертый,
неотвратимо понимая - слишком поздно...»
Его затрясло, где-то внутри застучало часто и мелко, скулы свело изморозью, плечи задергались, и из груди вырвался странный звук, больше похожий на вой, чем на плач. По щекам потекли слезы, а в голове рефреном стучало: «неотвратимо понимая - слишком поздно...»