Спивак-Бубенец

          Нет. Весёлый рассказ не получался. Никакой не получался! Ни весёлый, ни грустный. Четыре года он ночами сидит над этой тетрадкой, бьётся, что-то переделывает, а понимает – всё мимо. Да, есть отдельные весёлые строчки, шутливые фразы, анекдотические случаи, но единый сюжет пока не найден, и рассказ не получался.
          В комнате было душно. Иван Иванович приподнялся и, отворив дверь в лоджию, распахнул окно. За окном стояла сухая, душная ночь южнорусского города. Он вглядывался в черноту ночи, пытаясь определить, появились ли облака? Но нет, какие к чертям собачьим облака, – каждую звезду разглядеть можно!
          – Господи – подумал он – ну, почему дождь льёт, когда не нужен? Как сенокос и жатва, так и дождь, тут как тут. А когда в апреле и мае нужны дожди для пробуждения природы, у тебя их для нас нет. Или ты жалеешь их для нас, Господи? – Ответа от Всевышнего он тоже не ожидал. Все предыдущие рассуждения были просто мыслями вслух.
          Вдалеке небо озарялось сполохами, однако звуки грома не доходили. Ничто не предвещало ветра и дождя. Это были так называемые сухие грозы, от которых следует ожидать не дождей, а пожаров. В лоджии не было света, но зарницы хорошо освещали её, и Иван Иванович поправил подушки на кресле. Последнее время он часто сидя спал в лоджии.      
          Если засыпал в кровати, что стояла в спальне, то ночами стал постоянно просыпаться – сердце почти останавливалось. Задыхаясь, садился и делал несколько судорожных вдохов, пытаясь восстановить дыхание. Это удавалось далеко не сразу. Ложиться снова в кровать он боялся. Боялся умереть во сне. Вставал, шёл в туалет, затем включал телевизор и слушал новости. Пока гнездился в кресле у телевизора, удивлялся, как это голова умудряется работать сразу в двух направлениях – глаза и уши получают новости, а мозг, как бы существуя отдельно, обдумывает весёлый рассказ, который он писал.
          Иван Иванович понимал – сердце негодное. Отсюда, и здоровье никудышное. У него была сложная форма мерцательной аритмии и он замечал, что, день ото дня, чувствует себя всё хуже. В областной больнице помочь ему не могли, надо, мол, ехать в Москву. А Москва деньги любит. Денег лишних не было. Приятель-кардиолог, который как-то навестил его, долго слушал, внимательно изучил кардиограммы, больничный эпикриз и не сказал ничего хорошего. Живи, говорит, Иван Иваныч, как живётся. Пока была жена, он и «жил, как живётся». Но жена, царствие ей небесное, два года назад ушла в мир иной, а он быстро, как большинство одиноких мужиков, да, тем более, пожилых, опустился. Большая беда заключалась ещё и в том, что он жил на пятом этаже. Да, в хорошей, добротной пятиэтажке, но лифта-то в доме не было. Сходить в магазин, что-то купить – всё превратилось в проблему. Детей у них с женой не было, они сошлись восемь лет назад, когда ему и ей было далеко за пятьдесят.
          Спасали две вещи. Они не давали опуститься окончательно и заставляли жить. Первое – это внезапно возникшее лет пять назад жгучее желание оставить после себя на бумаге описание смешных случаев, произошедших с ним. Второе – очень старый, но хорошего качества кабинетный рояль.
          Неизвестно какими путями, ещё при жизни жены, он присел к столу, взял перо и бумагу, и пришёл к пониманию того, что ему просто необходимо написать рассказ из своей жизни, причём, обязательно весёлый. Это стало навязчивой идеей, но, слава Богу, он никому ничего не навязывал, а потихонечку, но каждый день писал. Вычёркивал и снова писал. Уже четыре года.
          За рояль он тоже садился ежедневно, как привык это делать в прошлой, "непенсионной" жизни, но играл мало. Всё больше аккомпанировал себе, напевая своим "козлитончиком» военные песни.
          В этот раз, придумав для рассказа пару удачных фраз(так он считал) и записав их набело в толстую тетрадь, он почувствовал, что, наконец, захотел спать. Долго не размышляя, дошлёпал до ванной, надел тёплый, «банный» халат, шерстяные носки, вышел в лоджию и, сидя в кресле, заснул. Конечно, это был не сон, а погружение в небытие на двадцать-тридцать минут. Пробудившись, он почувствовал себя невыспавшимся, разбитым, да  ещё и с привкусом гадости во рту.
          Была душная ночь, ему не хватало воздуха. Иван Иванович посидел, продышался, затем привстал и, внезапно, увидел стоящего в соседней лоджии своего соседа по лестничной площадке Антона Ивановича.
          – Дождя жду, панешин, сверкает сильно – сказал сосед, не поздоровавшись. – Ишь, панешин, духотища какая стоит. Заснуть, панешин, не могу. Может, по рюмке дёрнем, Иван Иваныч, расширим сосуды, панешин? Жён у нас с тобой нет, пилить, панешин, нас некому. Моя водка, твоя закусь, панешин.
          Словом, вцепился, как клещ. Ему и выпивать тоже было нельзя, да уж больно Антону Ивановичу не хотелось сидеть в своих стенах – водка есть, а рюмку дёрнуть не с кем. Значит, надо зайти хоть к кому-то в гости, хорошо бы и к соседу.
          – А может, и вправду, выпить чуток? Что мне будет, с одной рюмки-то?
          Больше Иван Иванович себе не мог позволить, ибо знал, что «можно, панешин, и в ящик  сыграть», как говаривал Антон Иванович. Придётся, видать, выпить. Привязался ведь, как банный лист.
          Сосед, в прошлом, был председателем Совета Профсоюзов какого-то провинциального областного города и имел в своём лексиконе слово-паразит – «панешин». В переводе на язык Пушкина, оно означало «понимаешь ли». Употреблял его сосед постоянно, без него не мог сказать ни одной фразы.
          Когда на очередном пленуме он читал по бумажке доклад, то это напоминало мученье третьеклассника, которого внезапно вызвали к доске и вручили для чтения перед классом незнакомый текст. У слушателей это чтение ничего, кроме зубной боли, вызвать не могло.
          Антон Иванович читал длинный, нудный доклад, постоянно сбиваясь и вытирая обильный пот, заливавшийся ему лицо и шею. Обязательно пил воду, стоящую на трибуне в графине. Но, стоило ему завершить, а ведущему спросить в зал, «какие вопросы к докладчику», то сосед, не ожидая вопросов, с помощью слова «панешин», жестикулируя обеими руками, разъяснял кому-нибудь, как следует закончить, панешин, сельхозработы, панешин, в свете последних решений съезда профсоюзов. На эту часть доклада люди даже специально приезжали – отдохнуть, посмеяться и подсчитать сколько раз будет сказано слово «панешин»!
          – Так что, Иван Иванович, панешин, по рюмке выпьем?
          - Заходи, Антон Иванович, заходи. Сейчас я открою.
          Они, было, присели на кухне, надо сказать немаленькой. Квартира у Ивана Ивановича была двухкомнатной – спальня и зал. Но была и лоджия, и хорошая, метров восьми, кухня, и кладовка. Когда-то он пригласил мастера и тот понаделал, где только возможно, антресоли. Однако всем этим богатством Иван Иванович не пользовался. После смерти жены и обострения его болезни мир значительно сузился, он начал, как мы уже замечали, незаметно для себя опускаться. Может, он это и замечал, но физическая немощь не позволяла делать то, что раньше он делал «одной левой».
          Кухня было не прибрана, ведро не выносилось дня три и смердело, а в мойке лежала горка грязной посуды и сковородка. С потолка кое-где свисала паутина, иконы, за два года после смерти жены, превратились в пылесборник – украшающий их рушник стал серого цвета.
          Иван Иванович нашёл приличный кусок получёрствого чёрного хлеба, из литровой баночки с рассолом достал два солёных огурца. Огурцы хранились  в холодильнике «Юрюзань», потому и не пропали, достал кусок хорошего домашнего копчёного сала. Ещё в холодильнике лежала баночка шпротов, но её он доставать пожалел. Уже и не припомнить, когда она оказалась здесь, думается, лежала «из жалости» года три. Сало и огурцы принесла соседка с первого этажа – он помогал её оболтусу сдать экзамен в музыкальном училище по сольфеджио. Всё порезал и извиняющимся тоном сказал.
          – Пойдём, сядем в зале, Антон Иванович.
          В зале сразу бросался в глаза чёрный кабинетный рояль и стоящий подле него вращающийся стул. Клавиатура была открыта, на крышке клавиатуры виднелась полустёршаяся надпись – J. Becker. Старенький, потрепанный диван, тумбочка рядом с ним, телевизор Крым 218, да круглый стол, с четырьмя стульями вокруг него – вот, собственно, и вся обстановка зала.
          Засиженная мухами пятирожковая люстра, пыльный тюль на окнах завершали убогость этого жилища. Раньше подоконники в изобилии украшали цветы, до которых его покойница была великой любительницей, но они давно посохли, и Иван Иванович их выбросил.
          – Это кто же, панешин, у тебя играет, Иван Иванович?
          – Как это кто? Я играю!
          Он снова сходил на кухню, принёс две красивые мельхиоровые стопки, грамм по пятьдесят, предварительно тщательно протёртые, поставил их на стол.
          – Банкуй, Антон Иванович!
          – Погоди, дорогой, погоди. Мы ж с тобой, панешин, не алкаши, чтобы бежать скорей выпить, панешин, как вшивый в баню. Сыграй что-нибудь, панешин. Огинский полонез знаешь?
          Иван Иванович не стал подправлять соседа, не стал кочевряжиться. Сел за рояль и сыграл знаменитый полонез. Потом уже сам, без упрашивания, негромко запел песню об Одессе, которую ему довелось много лет исполнять во время службы:

 «Горит черноморское солнце в тумане,
 Акации с нами в пути,
 По улицам песня шагает и манит,
 Солдат в ногу с песней иди…
 Отец твой прошел эту улицу с боем,
 Под танки бросался твой брат,
 Тогда лишь становится город героем,
 Когда стал героем солдат»…

          Не ожидал сосед, что Иван Иванович в прошлом был профессиональным певцом. Что много лет служил музе музыки Евтерпе, правда, не зная, о существовании сей дамы. Что был обладателем несильного, но приятного, хотя и слегка дребезжащего тенора. Сейчас он находился на пенсии, причём уже довольно давно – и годы подошли, и тенорочек стал ещё больше дребезжать.
          – Ну, ты даёшь, панешин – сказал, вытирая слезу Антон Иванович. – Я ж Одессу, панешин, освобождал. Какого ты года, Иван Иванович? Господи, и я, панешин, восемнадцатого. Годки мы с тобой, панешин. Так ты, значит, панешин, учился музыке. А где?
          Иван Иванович рассказал любопытному соседу, что ещё до войны окончил Харьковское музыкальное училище им. Б. Н. Лятошинского по классу вокала и сразу попал на службу в Ансамбль песни и пляски Черноморского флота, где всю свою жизнь и служил.
          – Поначалу было нелегко – притворно жаловался Иван Иванович - и голосовая нагрузка немалая, и хормейстер не сразу «принял» меня. А уж над фамилией посмеялись вдоволь. Фамилия у меня необычная, музыкальная – Спивак-Бубенец.
          – О! Так ты, видать, панешин, с Украины? И я, панешин, луганский!
          – А я из-под Винницы. Вот, из-за фамилии, да и из-за голоса моего, один из артистов ансамбля, Яшка, любил позлить меня. Рассказывал народу байку, якобы  произошедшую с молодым певцом, имевшим, ну, надо же какое совпадение, такую же фамилию. И рассказывал, зараза, тогда, когда я не мог слышать.
          – Значит, приходит молодой тенор в Одесский оперный театр – начинал Яшка – и заходит в кабинет главного дирижёра. Так, мол, и так, имею вокальное образование, желал бы служить в вашей прославленной труппе. Тот говорит: «Прошу к роялю. Кстати, как ваша фамилия молодой человек? Спивак-Бубенец? А какие условия вы хотели бы иметь? – Триста рублей, шесть спектаклей в месяц и трёхкомнатная квартира? – Понятно, но вы знаете, что это условия народных артистов Советского Союза? Знаете. Хорошо, что будем петь? Понятно, прошу»!
           - Как только этот Спивак-Бубенец издал пять нот, главный говорит: «Достаточно! Вот что, товарищ Пердак-Звонарец! Я вас могу взять, но на шестьдесят рублей, тридцать спектаклей и койку в общежитии»! Тот падает на колени и говорит: «Спасибо»!
          Антон Иванович захохотал, а Иван Иванович улыбался, вспоминая молодость.
          – Давай, Иван Иванович, пригубим, панешин, по единой, раз нас природа, панешин, поставила в такие рамки.
          Они выпили водку, чинно закусили, чем Бог послал, и Антон Иванович минут через тридцать засобирался – ночь, пить больше нельзя, да и здоровье хозяина ему не понравилось.
          – Ты что, Иван Иванович, болеешь, панешин? Сердечко, говоришь, дурит? Я утром, как проснёмся, панешин, позвоню одному местному кардиологу. Нет, ты его не знаешь, он, панешин, нашего возраста и уже давно на пенсии. Но кардиолог – высший класс, панешин. Не чета нынешним. Договорились?
          – Спасибо за заботу, Антон Иванович. Договорились. Но есть у меня две просьбы до тебя. Первая – вот ключ от моей квартиры. А то я уже перестал наружную дверь закрывать. Боюсь, помру и буду лежать, вонять, а никто не войдет. Дополнение к первой просьбе. Вот мой паспорт, пусть он лежит здесь, в тумбочке. Вторая просьба – когда сам, или кто в магазин идёт, на меня продукты берите. Я-то ходок уже никакой. - Иван Иванович потёр щёки ладонями - ух, как водка на меня подействовала, аж в пот бросило. Ничего, зато хоть высплюсь сейчас. Водку, пожалуйста, возьми с собой.
          – Какой, панешин, разговор. Отдыхай, Иван Иванович. Если б ты знал, как я рад, панешин, что мы с тобой познакомились поближе! А то стоим рядом на лоджиях, два мудака, панешин, и только кланяемся. Тьфу! Пойду, отдыхай. Завтра я о себе, панешин, немножко расскажу.
          - А я тебе почитаю свой рассказ о весёлых и радостных событиях из моей жизни. Правда, он ещё далеко не завершён. Четыре года я его пишу, ещё ни с кем не делился, никому не показывал - Иван Иванович взял в руки толстую тетрадь, прижал её ненадолго к груди, как что-то очень дорогое, и положил на тумбочку. - Я надеюсь, что это лучшее, что останется после меня. Ладно. Ключ не забыл захватить?
          Иван Иванович закрыл дверь за Антоном Ивановичем, убрал остатки закуски в холодильник. Заново надев халат и шерстяные носки, сел в лоджии в кресло и заснул сном праведника.
          Утром, не дозвавшись, Антон Иванович открыл квартиру унесённым ключом. Ивана Ивановича он обнаружил в лоджии, сидящим в кресле, с улыбкой на синем лице. Вызванная скорая и милиция констатировали смерть.
          – Лёгкая смерть – сказал врач скорой. - Умер во сне, с улыбкой. Это ТЭЛА. – Видя непонимающий взгляд Антона Ивановича, расшифровал – тромбоэмболия лёгочной артерии.
          – Вчера мы с ним ночью, панешин, по рюмке выпили, пел он, играл на рояле.
          – Вот, возможно, сосудики расширились, тромб и тронулся.
          В это время, осмотревший квартиру следователь, спросил Антона Ивановича, не знает ли тот, где паспорт умершего. Тот кивнул головой и открыл тумбочку. Получив в руки документ, следователь подозвал помощника и стал диктовать.
          – Пиши, диктую с паспорта. На, возьми мою ручку, ручки, видишь ли, у него нет! Не хрен на ручках экономить! Пиши. Иван Иванович Спивак-Бубенец, восемнадцатого года рождения, украинец, уроженец села Тютьки, Винницкой области. Тютьки, а не титьки. Не знаю, может, по-украински и тютьки. Тебе сколько лет? Конечно, тебе ещё про титьки интересно. Ничего, на ночных дежурствах вдоволь насмотришься, их иногда пачками привозят. Как кого? Титьки привозят. И пьяных в жопень, и обкуренных, да так, что и титьки, и тютьки наружу. Наше молодое женское поколение, глаза бы мои их не видели. Ну, что, записал? Добро! – Повернувшись к врачу, спросил – можно выносить?
          Антон Иванович, взял в руки лежащую на тумбочке толстую тетрадь, с рассказом, который четыре года писал Иван Иванович. Раскрыв её, он нашёл исписанными три листа ничем не связанных между собой фраз. Остальная бумага была чистой. Однако, на последней странице, Антон Иванович неожиданно прочитал:
          - Заходил нынче ко мне в гости сосед по лестничной клетке. Какой же, панешин, достойный человек, панешин! Будем, панешин, теперь почаще с ним видеться.
          Антон Иванович прикрыл глаза, прижал тетрадь к груди и, внезапно, не ожидая подобной слабости от самого себя, заплакал.