Семь дней в Москве. 1998 год

 

 Лечу в Москву на фестиваль православных телевизионных программ. Пассажиров на нашем авиарейсе едва ли два десятка набирается - “деловые люди средних лет”, все в приличных костюмах, не говоря уж об экипаже. Лет 17 назад и я выразительно читала приветственные тексты и предлагала пассажирам “прохладительные напитки” и “легкий завтрак”, но тогда пустыми самолеты не летали, и работы было больше; наши стюардессы предупредительны и выглядят так, словно сошли с экрана из очередного рекламного ролика. Небо чистое, облака землю не закрывают, и тянутся, тянутся внизу бесконечные леса... Я читаю акафист святителю Николаю и думаю о том, что, вообще, в самолете, между небом и землей, легко молиться... В нашей группе  в Свято-Тихоновском богословском институте есть один летчик: хорошо ему, наверно, в небесах! Или летчикам нужно рулить и не до молитвы? Вот некоторые батюшки и на земле за руль-то не садятся, чтобы не отвлекаться... Внизу Волга, неправдоподобно широкая, блестит на солнце, а мой сосед удивляется:

- Неужто это Волга и есть? - ему казалось, что еще больше должна быть главная русская река...

  Акафист я давно дочитала и вспоминаю то самое чаадаевское письмо, за которое объявили его сумасшедшим: “Сударыня, раз уж выпало нам по неосторожности нашей родиться в малопригодном для жизни климате, нужно стараться всеми силами смягчить его суровость...” Это он о Москве так пишет, а что бы о наших краях сказал?

* * *

  В Москве теплынь, от растерянности я даже разглядеть ничего не могу, чувствую только, что все цветет и пахнет, но от множества людей, машин, рекламных щитов рябит в глазах, да и только.

* * *

  В полутемном просмотровом зале на большом экране идет чья-то рождественская сказка. Моя работа попала в конкурсный показ и должна идти в четверг. Я вздыхаю с облегчением и предлагаю своему спутнику подкрепиться, но на выходе в ответ на наши расспросы нас ведут “потихоньку” кормить в здешнюю столовую, извиняясь за скромность трапезы, а когда я снова поднимаюсь наверх - почти сразу объявляют мою работу! “Краешек света”, фильм о Соловецком монастыре, мы снимали почти три года назад, это была  моя первая работа, и не провалила я ее только потому, что рядом на студии были профессионалы, мне же единственно принадлежала идея прочесть за кадром прекрасные стихи Елены Пудовкиной. Смотреть трудно, я готова сквозь землю провалиться, вижу одни ошибки и с облегчением вздыхаю после финальных титров. Соседка шепчет мне:

- Конец затянули и сбились в сторону, но стихи прекрасные, это вы их читаете?

  В темноте бородач какой-то сует свою визитку и просит вечером позвонить. Без обсуждения сразу же объявляют следующую работу, и я с облегчением понимаю, что, слава Богу, все самое страшное позади, меня не освистали. Интересно, как наши предки понимали смысл слов “позорище”, “шоу”? Не знаю... Отчего-то еще вспоминается, как царскую невесту выбирали - навезут в Москву со всей России девиц и давай выбирать-разглядывать, вот сейчас это фестивалем назвали бы...

* * *

  Вечером еду к школьной подруге, полжизни назад обосновавшейся в Москве: после института столичного - здесь же замуж вышла. У Вали квартира прямо над Останкино, в окошко выглянешь - кажется, взлетаешь, так снаружи просторно. В прихожей висит на стене карта мира, но я и без нее помню хорошо, где хозяева отдыхали: Турция, Египет, Греция, Кипр, Шри-Ланка, Мальдивы и еще какие-то экзотические острова под пальмами. На большой фотографии Валя плавает в хрустально голубой воде в окружении экзотических рыб:

- Представляешь, они совсем людей не боятся!

* * *

  Крохотный круглый островок в изумрудном море, белый песчаный пляж, “бунгало” на берегу:

- Мы там жили одни целую неделю, и теперь я знаю, что такое райская жизнь...

  Работает моя одноклассница в обычном районном садике, но и бывший муж, и нынешний сожитель - состоятельные люди, первый даже депутат Государственной Думы. Словом, она на “ярмарке невест” нашла свою долю и счастлива, не мечется, не тянет мужскую лямку, не думает “о судьбах Родины” - я ей почти завидую и спрашиваю только:

- А можно было на этом острове навсегда остаться?

  Валя не знает. Нет, наверное. Сколько на свете состоятельных бизнесменов - не хватит на всех островов, да и кто их кормить там будет? Это только в старой сказке один мужик двух генералов прокормил...

- Хочешь, в Иерусалим тебя свозим? - спрашивает меня Валин муж.

  Я молчу, не знаю, что ответить. Когда мы ехали на Соловки, другой “состоятельный бизнесмен” сказал мне:

- Нет, я предпочитаю Соловецким Канарские острова...

  Тогда я тоже растерялась, не знала, как ответить: “Дело вкуса” или “каждому свое”. Кажется, пробормотала только: “Соловки - это четвертый Рим, а не просто острова в Белом море...”

* * *

  На другой день с утра я брожу по Останкино, долго выбираю книжки в Троицкой церкви, поражаясь богатству полок и дешевизне, а потом то же самое испытываю в книжной лавке Сретенского монастыря, где привечает всех гостей фестиваля игумен Тихон (Шевкунов). Монастырь в самом центре Москвы, на Большой Лубянке. Но где я - на небе ли, на земле? На стене в соборе копия Туринской плащаницы, фрески старые, а иконы - новые, все дивной красоты, хор невозможно слушать без слез, закатное солнышко через высокие окна освещает в иконостасе Лик Спасителя, золото в ризе Божией Матери и архангела Гавриила. От слез удержаться невозможно, стоит только вспомнить ежедневную нашу с дочкой дорогу через грязный город “на учебу и службу”. Господи, лучше стоять у порога дома Твоего, нежели жить в селениях грешников! Не нужно никаких Канарских островов, поселиться бы “в пустыньке” у храма, на том самом высоком речном берегу, умереть бы сейчас - только бы не возвращаться к прежней жизни ...

* * *

  - Знаешь, никак не могу согласиться эмигрировать, - говорит мне Валя, - так жалко своих бросить: родителей, сестру с ребенком. Давно уже уехали все, кто хотел...

  Ее 12-летняя дочь учится в коммерческом пансионе и проводит половину лета за границей, а половину - на даче под Сыктывкаром у бабушки с дедушкой.

  В 7 утра, как пружинка, вскакивает она с постели и уезжает в школу, а вечер проводит на диване перед телевизором - уроков ей не задают.

  - Катя, хочешь в субботу в монастырь поехать? - спрашиваю я у нее, памятуя, как просилась она со мной в Оптину пустынь.

  Катя мнется, и я вижу, что ей хочется в выходные поспать подольше.

  Мы встречаемся с Катей каждый вечер, а каждое утро разводит нас в разные стороны.

  - Вообще-то я в Бога не верю, - говорит мне Катя однажды вечером.

  Я уже засыпаю, но все-таки пытаюсь ей ответить:

  - Закрой глаза, задерни штору. Видишь ты сейчас башню Останкинскую?

  - Нет.

  - Но ведь ты знаешь, что она есть, потому что видела тысячу раз, также и с Богом. Вот мир Божий, вот слово Его. Можно закрыть на все это глаза и говорить: “Ничего не вижу...”

  - А вы думали о самоубийстве?

  - Нет, не думала, потому что знаю, кто такие мысли людям внушает.

  - Да, в это я верю, - непонятно отвечает Катя...

  Все выходные она просидела перед телевизором, не выходя из дома.

* * *

  Наш фестиваль называется “Православие на телевидении”, но мне отчего-то хочется все время сказать наоборот “Телевидение на православии”. Зависимость от телевизора сродни наркотической и “ТВ есть опиум для народа”, это я знаю точно - не понаслышке, а по себе самой. Фестивальные показы идут целыми днями, и много очень интересных работ, но я едва нахожу в себе силы их смотреть, гораздо больше мне хочется стоять у Плащаницы в Сретенском монастыре и плакать.

* * *

  Игумен Тихон раздает нам последний номер журнала “Русский дом” с девизом “Для тех, кто еще любит Россию”. Говорит:

  - Самому мне в православной журналистике интереснее всего думающие люди. Соберутся 100 священников и будут напрасно уговаривать человека поверить, а потом бабушка какая-нибудь скажет ему: “Ты бы хоть перекрестился на храм Божий, милок”. Коснется Господь его сердца. Так что не проповеди нужны, а православный взгляд на мир Божий: от моды и погоды до судеб Родины...

  - Где их искать, православных людей, честных и думающих? - задаю я себе риторический вопрос, и словно на него отвечает игумен:

  - Чем левее, тем подлее, чем правее, тем глупее, а вы идите царским путем...

* * *

  Среди участников фестиваля много женщин - моих коллег, в том числе и весьма непохожих на “благочестивых мирянок”. Моя тезка из Иваново, Наташа Морозова, автор лучшей фестивальной работы о батюшке-гусляре отце Владимире и его семье, щеголяет в мини-юбке и с распушенным по плечам “длинным конским хвостом”.

  - Я люблю своих героев и дружу с ними, - говорит она.

  Отца Владимира и его матушку, обоих с консерваторским образованием, научили петь под гусли духовные стихи певцы из “Сирина”, моего любимого ансамбля - и как же дивно они поют! Как любят друг друга, какие детки у них прекрасные!

  “Мой духовный сад” называется Наташин фильм, и в тот же вечер я покупаю в “своем” Останкинском храме аудиокассету с тем же названием.

  - Это старая, мы уже наизусть ее знаем, - смеется Наташа.

* * *

  Я устраиваю “девичник”, зову Валю с Катей послушать кассету, они соглашаются:

  - Дивный голос, и отчего это у батюшек красивые такие голоса?

  - Не красивые, а ангельские, духовные, - мне вспоминаются “Сирин” и “Орфос”, сретенский хор и все слышанные мною “духовные голоса”...

  - Человек с хорошим вкусом не будет петь, смотреть и слушать всякую дрянь, - это говорит мне знакомый выпускник Свято-Тихоновского института. - Можно и “мыльную оперу” православную спеть, не в жанре дело...

  - Ты должна развивать вкус у своих зрителей, - вторит ему другая моя знакомая, иконописица и клирошанка.

  Да, я сама это знаю, что должна, должна, и только когда кончатся деньги, спохватываюсь, мне нужно было бы, кроме книг и кассет, гостинец из Москвы дочери привезти...

* * *

  - В Москве православие златоглавое, а у нас - барачное, - говорю я в интервью и сама расстраиваюсь от таких слов.

  В Свято-Тихоновском институте, что при храме Николы в Кузнецах, два объявления меня поразили: все требы в храме “ввиду нашего трудного времени совершаются бесплатно”, зато студентам института “общежитие не предоставляется”, а учиться там надо на совесть, не подработаешь, значит - только москвичам открыта дорога...

* * *

  Выходишь из метро на Кропоткинской к храму Христа Спасителя и первое, что видишь, вывеска: “Вино. Табак. Церковная утварь”.

  На экскурсии по чудотворным московским иконам Божией Матери симпатичный наш гид из “Радонежа” говорит у этого храма:

- Да, обокрали народ, но кто не жалеет об этом, значит, пожертвовал добровольно.

  И я задумываюсь:

- Нет, я жалею, пусть бы лучше заработанное учителям и врачам отдавали, а то ведь стыдно жить на свете.

  Вот я кормлюсь третий год Христовым именем - иначе о моей работе на телевидении не скажешь, - а в сущности, и вся страна так живет... Не знаю ни одного человека, который бы что-то создавал: хлеб растил, дома строил. Нет, все торгуют - по мелочам и по-крупному, разговаривают - на лекциях, в газетах, в эфире, по Интернету и радиотелефону, за рюмкой и без, гоняют на машинах, смотрят фильмы, читают газеты, ругают правительство, пьют, “руководят” и работают руками только на крошечных “дачных” участках те, у кого они есть и кто еще не отчаялся.

  - У вас на Севере не города, а братские могилы, - говорит мне без тени иронии моя двоюродная сестрица, на днях переезжающая из Москвы в Петербург. - Разве можно там жить, отчего ты не переезжаешь?

  - Большой разницы между Москвой и интинскими шахтами нет, деньги везде достаются трудно, и творить можно везде, если довольствоваться малым, - говорит мой знакомый аспирант.

  - Вот мое самое любимое место в Москве, - показывает на Шереметьево-2 по дороге в аэропорт Валин муж. - Москва что-то значит только для провинциалов, а в сущности, захолустный город.

  - А какой хороший?

  - Лондон, пародию на который мы видим в Петербурге. Нужно жить в Лондоне или... в Австралии. Вот сменится там правительство, разрешат въезд в страну, и нужно быстрее туда уезжать.

* * *

  Что мне всем им ответить?

  На фестивале матушка Ольга Гобзева, бывшая актриса, ныне занимающаяся брошенными стариками, так говорит:

  - Тяжелее всего жить по своей воле, особенно женщине. Нужно неотступно просить Господа о наставнике, а пока - стараться жить согласно воле Божией о себе.

  Почти каждый вечер еду я в Сретенский монастырь поплакать, облегчить душу, а накануне причастия на исповедь - прямо из Звенигорода, куда возили нас в Саввино-Сторожевский монастырь, в походном виде, в джинсах.

  - Завтра, если сможете, оденьтесь поприличнее, - просит меня батюшка. И к причастию я еду принарядившись - совершенно не по погоде, - и радостно мокну на обратном пути домой в своей новой белой блузке.

  Нет, в Москве хорошо - просторно. И в Звенигороде просторно, в недавно возвращенном церкви монастыре звонят колокола, а неподалеку от развалин скита над пещерой преподобного Саввы бьет из земли ключик... Прошлым летом в Кажиме из церкви святителя Дмитрия Ростовского матушка Анна водила нас на Никольский ключик в сосновом бору, я так и назвала свою программу - “Истоки”... Так же поэтично называются православные программы по всей России - от Хабаровска до Калининграда, и рассказывают везде об одном и том же: вот на пугающе пустом месте пробивается первая травка, где-то сквозь плотно накатанный асфальт, где-то просто через “отбросы цивилизации”... Рассказывают о чудесах и чудесных людях, “о тех, кто все еще любит Россию”.

* * *

  На закрытии фестиваля наш “Краешек света” награждают Похвальным листом и лично меня - грамотой и стопкой книг, среди которых том Пушкинских стихов с “православными комментариями” - “Пушкин и христианство”. Оттуда я с удивлением узнала, что Саввино-Сторожевский звенигородский монастырь - единственный, чей образ вошел в пушкинские стихи, и даже Проложное житие основателя перевел он на русский язык, бывал здесь и в детстве, и в зрелые годы... Прежде 200-летия Пушкина в монастырь вернутся мощи преподобного Саввы, чудом сохраненные в лихолетье, в августе состоится торжественное их перенесение из Свято-Даниловского монастыря. А вот в Захарове - бабушкином имении, где проводили дети Пушкиных лето, - ничего не сохранилось.

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам...

И спустя полтора века другой поэт: “В нищей стране никто вам вслед не смотрит с любовью”.

Так вот что с нами произошло! Мы перестали любить свою нищую поруганную Родину - разорили, обезобразили, напакостили, а потом стали думать, что всегда так было... “Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал”, - пишет Пушкин Чаадаеву в подлиннике по-французски в последнюю свою лицейскую годовщину, 19 октября 1836 года. Я не смогла бы вслед за ним повторить эти слова. В XIX веке еще можно было бы это сделать, в конце XX - невозможно принять на свою совесть эти реки крови, миллионы жертв... В алтарной преграде Сретенского монастыря - новая икона “Снятие пятой печати”. Внизу в белых одеждах - семейство царя-мученика, над ним на троне Господь Вседержитель, в притворе висит объявление об “альтернативных” слушаниях в “Радонеже” о готовящемся захоронении лжемощей “Второе поругание”...

  Седой монах подходит к объявлению, целует царский портрет: “Батюшка, заступись!”

  Я знаю, что в день рождения государя, 19 мая, на память Иова Праведного, в Москве состоится многотысячный крестный ход, да и давно уж мне известно, что в обеих столицах почитают царственных мучеников, еще два года назад с Валаамского подворья в Петербурге я привезла в нашу часовню новомучеников их икону, - но там она где-то затерялась, и ни в одном храме епархии за все время работы над своей программой не видела я ни одной подобной иконы.

   Лечу домой. На этот раз пассажиров в самолете с десяток, меньше экипажа, наверное - я выхожу под холодный дождь и с тяжелой от книг сумкой бреду домой, слыша удаляющиеся московские голоса:

- Ты должна, должна...

  Встретила подругу, по несчастливому стечению обстоятельств проведшую ночь в Шереметьево между самолетами из Анталии на Сыктывкар, и первое, что она мне говорит:

  - С турками легче, чем с москвичами: с первыми еще договориться можно, а в Москве обдерут, как липку, и - хоть помирай, если денег больше нет.

  Не знаю, с чем сравнить два образа столицы: вот стоит в центре Москвы Сретенский монастырь со святынями: Господней плащаницей, иконой царственных мучеников, Крестом на месте лубянских расстрелов. Это как остров в океане - как Соловки... А выйдешь за ворота и увидишь: “Вино. Табак. Церковная утварь”.