Фотоэпопея

                "Фотограф щёлкает, и птичка вылетает"
                Булат Окуджава

1950-ый год.

        Ура! Теперь у меня есть фотоаппарат! Ни у кого из ребят во дворе нет, даже у взрослых. И в классе тоже ни у кого нет. А у меня есть! Настоящий! И я горжусь тем, что у меня есть "Фотокор" – это от слова "фотокорреспондент". И значит, теперь я могу фотографировать – как настоящий фотокорреспондент.

        Может быть, вы думаете, что сфотографировать человека – это очень просто? Подумаешь – нажал на кнопку, и всё? А вот и ничего подобного! Ну, посудите сами.

        Вот я выхожу во двор со своим не очень портативным снаряжением: фотоаппаратом, большой сумкой через плечо и штативом. Разворачиваю там треножную деревянную подставку, привинчиваю к её площадке свой "Фотокор" и откидываю его переднюю крышку. В таком виде мой допотопный фотоаппарат, укреплённый на треноге, очень напоминает большеголового, тонконогого марсианина из романа Герберта Уэллса "Борьба миров".

        И я волнуюсь. Почему-то волнуюсь.

        Прежде всего, мне нужно с помощью двух кремальер, то есть винтов, установить аппарат по уровню. Для этого есть специальный жидкостной уровнемер: если покрутить два винтика, то можно добиться того, что пузырёк воздуха окажется в самом центре квадратного окошка с жидкостью. Теперь кручу ещё один винтик – и по рейке в сторону снимаемого объекта выезжает чёрная гофрированная гармошка, на конце которой объектив. А теперь сдвигаю заднюю крышку – если только это удаётся сделать, а то ведь бывает и так, что её заклинивает. На этот раз обошлось.

        Достаю из сумки вставку с окошечком с матовым стеклом и ставлю её вместо задней крышки. Вот теперь, если нажать на рычаг затвора, то на матовом стекле этой вставки можно увидеть изображение того человека, которого я собираюсь фотографировать. Только в перевёрнутом виде – то есть головой вниз, а ногами кверху – и не резко, не в фокусе. Но наводить на резкость пока ещё рано, поэтому я закрываю объектив и говорю:

        – Тань, подожди немного: сейчас я определю выдержку".

        И раскрываю таблицу для расчёта экспозиции, то есть выдержки. Смотрю на небо: редкие перистые облака. Они движутся настолько медленно, что наверняка не успеют закрыть собой солнце до того, как я скажу: "Снимаю!". Значит, такая погода в таблице называется "Солнечно". А снимаю я портрет, а не пейзаж какой-нибудь, а потому большое значение диафрагмы устанавливать незачем – хватит и 5,6.

        А ещё надо учесть, что светочувствительность моей фотопластинки – 100 единиц по ГОСТу, то есть 32 единицы по системе DIN. При этих условиях моя таблица показывает, что выдержку – или если грамотнее сказать, экспозицию – я должен установить равной одной пятидесятой секунды. Мне повезло: такая выдержка у моего фотоаппарата есть – ну так именно её и устанавливаю, передвигая рычажок на чёрном циферблате.

        Что дальше? Теперь снова щёлкаю затвором объектива, влезаю с головой в мягкие шторки фотоаппарата и по изображению на матовом стекле тщательно навожу на резкость. Выдвижением объектива я добиваюсь, чтоб изображение вышло чётким, не расплывчатым. Вот. Полдела сделано!

        Ну а теперь вот сдвигаю заднюю крышку аппарата вместе с матовым стеклом и со шторками и откладываю их в сторону. А на их место, по тем же полозкам, аккуратно вдвигаю заранее приготовленную чёрную металлическую кассету со стеклянной фотопластиной размером 9 на 12 сантиметров. Таких кассет у меня в запасе – три. А это значит, что без перезарядки я сегодня смогу сделать только три снимка.

        – Вот интересно, – думаю я, – скоро ли придёт такое время, когда снять без перезарядки можно будет не три кадра, как сейчас, а, скажем, десять или, может быть, даже двадцать? Ну почему не помечтать? А ведь, наверное, и стеклянные фотопластины когда-нибудь да научатся делать такими тонкими, что для них уже не понадобится сумка, потому что носить их можно будет просто в кармане?

        Но всё это в далёком будущем. Да и то: то ли будет, то ли нет. Пока же у меня этих кассет только три. И одну из них – первую – мне ещё нужно как-то вдвинуть в фотоаппарат, поставить её на место матового стекла. Вот только бы не заела она – клятая, – только бы вдвинулась – милая – без перекоса да ещё плотно, до конца – так, чтобы не осталось щели и не засветилась бы фотопластина! Ух! Кажется, обошлось, получилось.

        Ну вот,кажется, теперь уже можно снимать. Но тут же спохватываюсь. Объектив-то я не закрыл! Хорошо ещё, что вовремя вспомнил: я же мог засветить пластинку. Щёлкаю рычажком и закрываю объектив. Теперь-то уж, наверное, всё сделал правильно...

        – Ну, а теперь, – наверняка, думаете Вы, – всё готово, и можно снимать?

        – Как бы ни так! Ведь предстоит ещё одна ответственная операция: из кассеты нужно вытянуть шторку. Если эту тонкую металлическую пластину выдернуть вверх быстро и резко, то можно вырвать её совсем из кассеты – а тогда всё засветится. А ещё эта тонкая шторка-пластинка может погнуться – тогда выбрасывай всю кассету. Поэтому тяну я её очень осторожно, покачивая из стороны в сторону. Эх, только бы вышла эта шторка из кассеты плавно! Только бы её – родимую – не перекосило, не заклинило, не заело!

        Но, кажется, всё в порядке, и, наконец-то, можно снимать, можно нажимать на спусковой крючок.

        Ан нет, господа хорошие! Это пусть другие всякие там фотографы нажимают на спусковой крючок, и при этом пусть у них весь фотоаппарат дёргается, сбивая наводку. У меня же для этого есть специальный гибкий тросик. И я легонько так – ну совсем как заправский современный фотограф – мягко давлю на кнопку в конце гибкого тросика, и от этой кнопки срабатывает затвор объектива и чётко, и мягко, не нарушая мою настройку.

        И вот теперь – эта кнопка гибкого тросика в моей руке, и я обращаюсь к объекту съёмки, то есть к Татьяне, которая в течение всего этого чересчур затянувшегося процесса подготовки терпеливо ожидает, стоя на ступенях лестницы, ведущей снаружи нашего дома на второй этаж:

        – Тань, внимание! Смотри сюда, в объектив: сейчас я щёлкну, и из него вылетит птичка.

        Она смотрит – я щёлкаю.

                Фотограф щёлкает, и птичка вылетает.
                Мы будем счастливы (благодаренье снимку!).
                Пусть жизнь короткая проносится и тает.
                На веки вечные мы все теперь в обнимку.
                Фотограф щёлкает, и птичка вылетает.

        Ура! Исторический снимок сделан! Первый в жизни! Осторожно вдвигаю металлическую шторку в кассету и ставлю на этой кассете карандашный крест – это чтобы отснятую кассету не спутать потом с чистой, ещё не экспонированной. Всё! Готово! Или, как говорит в цирке клоун Карандаш: "Готово! Спортил!". А вдруг и в самом деле "спортил"? Ну, уж теперь что будет, то будет.

        Зато теперь я имею право начать подготовку к следующему, второму снимку. А всего у меня в наличии четыре кассеты, из которых исправных – три, а это означает, что за один раз я смогу сделать самое большее три снимка.

        Ну, вот теперь, когда я рассказал вам, как делается один-единственный снимок, вы, возможно, и согласитесь со мной в том, что сфотографировать человека совсем не так уж и просто и что дело фотографа вовсе не из лёгких.

        А ведь если немного помечтать, то можно примыслить себе, что когда-нибудь, в далёком будущем, лет эдак через пятьдесят, фотокамера действительно станет малогабаритной – размером, ну скажем, с мыльницу. И обращаться с ней будет совсем легко: вынул её из кармана, нажал на кнопку – объектив сам выдвинулся в рабочее положение и уже готов к съёмке, и остаётся только нажать на кнопку спускового механизма.

        Ну, уж нет! Об этом можно только мечтать. Конечно, фотокамера и в самом деле может когда-то стать очень маленькой, и с автоматикой, и с большим запасом кадров – возможно, даже до сотни, – а только всё равно никогда не будет так, чтобы просто вам нажимать на кнопку и ни о чём при этом не беспокоиться. Потому что нельзя же снимать с одной и той же неизменяемой выдержкой, например, с одной сотой секунды. Хотя бы потому, что меняется освещённость.

        Да и как, скажите, ваша воображаемая фотокамера далёкого будущего узнает, какая светочувствительность у моей фотоплёнки – двести единиц по ГОСТу или, скажем, шестнадцать по DIN? А главное – как это она сумеет правильно выбрать нужную диафрагму – одиннадцать или, например, пять целых шесть десятых? Она же – эта самая ваша фотокамера – не знает, какая мне, фотографу, нужна глубина резкости, и – самое главное – она же не умеет измерять расстояние до снимаемого объекта!

        А поэтому, что ни говорите, а я так думаю, что даже в далёком будущем фотографирование не превратится в простое нажимание на кнопку, а надолго останется довольно сложным интеллектуальным действом, своего рода искусством, неким таинством, доступным не для всех, не для каждого, а лишь для посвящённых, к коим с сегодняшнего дня принадлежу и я.

        Вот. А вы говорите: "Фотограф щёлкает, и птичка вылетает". Дело это совсем не простое. И я волнуюсь:

        – А вдруг ничего у меня не получится?

        Ведь это первая в моей жизни попытка что-либо сфотографировать. Поэтому на всякий случай, для подстраховки, я делаю ещё один снимок – это уже на вторую пластину. Теперь, значит, в запасе остаётся только одна-единственная кассета с одной-единственной пластиной.

        Но тут во двор выходит Мишка Квасов. Он – высокий и взрослый, работает на заводе, но все –  и даже мы, мелкие, – называют его почему-то просто Мишка Квасов.

        – Валик, а Валик! Сфотографируй и меня, – говорит он. – Мне нужно это для одного документа.

        Спрашивается: могу ли я отказать в просьбе взрослому человеку, да ещё такому, который к нам – к мелким, дворовым – настолько хорошо относится, что иногда даже играет вместе с нами в футбол, в чижика и в шахматы? Конечно же, я фотографирую и Мишку  Квасова.

        А тем самым, этими тремя снимками полностью исчерпывается весь мой наличный запас кассет с заряженными в них фотопластинами. Поэтому я закрываю свой фотоаппарат, складываю колченогий штатив-треногу и возвращаюсь домой.

        И пока поднимаюсь по лестнице на свой третий этаж нашего двухсполовинойэтажного дома, в голове – одна тревожная мысль:

        – А вдруг у меня ничего не получится? Вдруг я неправильно выбрал экспозицию или, может быть, засветил пластины?

        Ответ на эти острые, животрепещущие вопросы смогу получить только вечером: когда на улице стемнеет и когда дома все уснут, можно будет проявить мои три фотопластины. А пока впрок могу приготовить проявитель и закрепитель.

        Поэтому достаю из тумбочки две пластмассовые ванночки-кюветы и два цилиндрических картонных пенала. На одном из них написано: "Метолгидрохиноновый проявитель. Цена 35 коп.", а на другом – "Фиксаж кислый. Поташ. Цена 45 коп.". Вскрываю упаковку и высыпаю содержимое в кюветы с водой. Белые кристаллики поташа растворяются очень быстро и без осадка, а вот серый порошок проявителя приходится долго-долго болтать, а только всё равно на дне ванночки остаётся какой-то мусор, который упорно отказывается растворяться. Ну и пусть – зато это помогает не перепутать растворы: который мутный и с осадком – тот проявитель, а тот, что чистый – так это закрепитель.

        Теперь буду ждать наступления полной темноты. Ведь у меня нет специального затемнённого помещения для фотолаборатории. Вспоминаю прочитанные мною в журналах рассказы о фотолюбителях, устраивавших свои лаборатории в тёмных кладовых, чуланах, ванных комнатах, в шкафах-гардеробах, в крайнем случае, под столом и даже под кроватью, завешанных со всех сторон одеялами. Я начинаю понимать всех этих чудаков, или, лучше сказать, одержимых: ведь так не терпится узнать, вышло ли что-нибудь на твоей пластинке!
А пока я жду. "Я жду с томленьем упованья". Жду, чтоб стемнело.

                *     *     *

        Но вот, наконец-то, стемнело. Мама и бабушка спят, и я включаю фонарь с красным стеклом: фотоматериалы нечувствительны к красным лучам спектра, поэтому за процессом проявления можно следить при красном свете. И начинаю священнодействовать.

  Стеклянную фотопластину – а при красном свете она кажется совершенно белой, словно чистый листок бумаги – опускаю, осторожно держа её за острые рёбрышки, матовой, а не глянцевой стороной вверх, быстро в проявитель, чтобы он по возможности одновременно покрыл фотоэмульсию, и начался бы процесс проявления. И вот, как говорил один известный деятель, "процесс пошёл". А чтобы ускорить этот процесс, приходится покачивать ванночку с проявителем – тогда всё новые и новые порции проявляющего состава омывают мою пластину. И неотрывно всматриваюсь в белый прямоугольник девять на двенадцать. И волнуюсь.

        Я волнуюсь, потому что на этом светлом прямоугольничке почему-то слишком долго не появляется никакого изображения... Спокойствие! Реакция проявления так называемого скрытого изображения происходит не сразу. Требуется время, чтобы жидкость проникла в эмульсию, и проявляющее вещество вступило в соединение с частичками бромистого серебра, подвергшимися действию света. Ну, должно же на нём хоть что-то показаться! Должно же появиться хоть какое-нибудь изображение! И потому продолжаю покачивать кювету и жду. Жду и волнуюсь.

        И о, чудо! Чудо явления! В какой-то момент на светлой глади стеклянной пластины начинают появляться сначала чёрные чёрточки, затем тёмные пятна, их становится всё больше, они сливаются, объединяются и принимают всё более и более узнаваемые очертания.  Но только в негативном изображении. Светлые места – такие как небо, белые ступени лестницы, яркие блики на игрушке в руках Татьяны, бант на её волосах – получаются тёмными и всё больше чернеют. А тёмная земля на переднем плане, трава, тёмный забор на заднем плане остаются светлыми. Постепенно и на них появляются какие-то детали.

        Не знаю, как описать охватившее меня чувство. Радость, ликование, но вместе с ними и опасение, тревога: а вдруг что-нибудь да не так! В общем, и тут волнение, но какое-то другое... Все виды волнения! Подумать только:

                на какой-то там стекляшке
                бог весть из какой воды
                проявились явным чудом
                зримо милые черты!
                Деньги тратятся и рвутся,
                забываются слова,
                только лица остаются
                и знакомые глаза.
                Плачут ли они, смеются –
                не слышны их голоса.
                Лишь на фото остаются
                детство, лица, двор, глаза.

        Проявляю до тех пор, пока изображение не начинает довольно явственно проступать с обратной стороны пластинки. Теперь не передержать бы в проявителе. Поэтому быстро пальцы – в раствор, выхватить стеклянную пластину, слить с неё проявитель, прополоскать в ванночке с чистой холодной водой и опустить в кювету с закрепителем, где она будет находиться неопределённо долго, но не менее двадцати минут.

        И, кажется мне, что всё получилось отлично – ведь начинающему всегда везёт. После такого удачного проявления первой фотопластины я так же успешно справляюсь и со второй, а потом и с третьей.

        Всё! Все три моих первых негатива теперь закрепляются в фиксаже, промываются на кухне под струёй холодной воды, и вот они уже сушатся в вертикальном положении в специальной подставке. А я не могу дождаться, пока высохнет эмульсия на негативах, и с нетерпением и удивлением пытаюсь на ещё мокрых пластинках разглядеть, что же там вышло.

        Это ж надо! Получилось!

        Если смотреть на негативное изображение с обратной стороны – то есть со стороны стекла, – то при определённом наклоне тёмные места на негативе кажутся светлыми, и можно под каким-то удачным ракурсом уловить изображение, каким оно должно получиться на отпечатке, на позитиве. Теперь мне кажется, что мой первый опыт начинающего фотолюбителя удался.

        Но нет, друзья мои, это ещё не финиш, а только промежуточный этап. Потому что завтра, когда  негативы просохнут, с них ещё предстоит сделать позитивы, то есть отпечатки на фотобумаге. Но это завтра. А пока...

        А пока я вспоминаю рассказ об одном художнике, писавшем портрет одной дамы, которая спросила его:

        – О чём Вы  думает, когда пишете портрет?

        – А я не думаю, мадам, – ответил художник. – Я волнуюсь.

        Мне кажется, я понимаю этого художника. Вот ведь и я волнуюсь. И мне ещё придётся мно-о-о-го поволноваться!

        Однако, полдела всё же сделано, и поэтому пока – передышка: можно отправиться баиньки, на заслуженный отдых. Утро вечера мудренее…

                *     *     *

        Утро вечера мудренее. Утром начинается подготовка к заключительному этапу фотоэпопеи – к печатанию фотографий.

        Опять надо приготовить фотореактивы. Конечно, закрепитель, то есть фиксаж, можно использовать и старый, вчерашний, а вот проявитель нужен новый. Он так и называется: "Для фотобумаги". Нужен и набор фотобумаги, причём желательно разных типов: нормальная (№ 3), контрастная (№ 4) и особоконтрастная (№ 6); глянцевая, матовая и полуматовая; тонкая и картон; унибром и фотобром; а ещё – тиснёная, вирированная и сепия.

        Да ещё чтобы бумага была разных форматов, а то придётся потом листы 18 х 24 разрезать на четыре четвертинки, чтобы получить из них листочки по девять на двенадцать сантиметров. А ещё понадобятся кюветы, таз, пинцет, рамка, красный фонарь, резак фигурный. Всё это переносится в сарай – там и будет продолжение фотоэпопеи.

        – В сарай?

        – Ну да, в сарай.

        Сараи вокруг двух наших заводских домов выросли как-то неожиданно. Они окружили наши дома с трёх сторон в форме каре, отчего на пустыре, поросшем аж до самой Москва-реки лебедой да полынью, образовалось некое подобие двора, открытого теперь только в сторону пыльной территории бетонного завода. Под окном нашей комнаты тоже появился сарай – наш сарай, с погребом. Соорудил его за пятьдесят рублей один знакомый рабочий с бетонного завода. За сараем бабушка посадила картошку, и осенью урожай с этого картофельного поля – четыре, а то и пять мешков – мы загружаем в погреб.

        В душные летние ночи спать в этом сарае – одно удовольствие! Прохладно! А главное – то, что я и мой брат Шурик в этом сарае – полноправные хозяева. На одной стене у нас – булавками приколотый портрет маршала Жукова – цветная вставка из журнала "Огонёк". Жуков на этом портрете – весь в орденах и медалях. А четыре медали даже не уместились на его груди – так они висят у него на кителе с левой стороны аж ниже пояса! На противоположной дощатой стене – портрет маршала Чойболсана: у него наград намно-о-о-го меньше, хотя тоже немало. На третьей стене, у двери – репродукция – тоже из "Огонька" – картины Павла Корина "Александр Невский": ну, где он стоит с огромным мечом в руках.

        А вот в четвёртой стене мы с Шуриком сделали небольшое окошечко, с подвижной шторкой на нём. Окошечко это специально приспособлено для печатания фотоснимков. Делается это так. Вставляю я стеклянную пластину с негативом в рамку для контактной печати, при красном свете фонаря достаю из бумажного пакета "дубликатом бесценного груза" лист униброма номер три, аккуратно укладываю его в ту же рамку и пружинным поворотным замком прижимаю эмульсионной стороной к негативу.

        – Готов, – говорю.

        – Ну что? На счёт три? – предлагает Шурик.

        – А ты высунься в окошечко, – предлагаю ему я. Он выглядывает в дырку на небо:

        – Ни облачка.

        – Значит, на три, – соглашаюсь я.

        С этими словами Шурик поднимает шторку-задвижку окошечка, впуская дневной свет в темноту сарая, и аккуратно выговаривает:

        – Двадцать один, двадцать один, двадцать один.

        А затем резко опускает шторку. Это я, помнится, где-то прочитал, что если тебе нужно отмерить точно, ну, скажем, три секунды, то произнеси чётко "двадцать один, двадцать один, двадцать один" три раза подряд – вот и получится ровно три секунды. Мы с Шуриком так и делаем. И только много-много позже я узнал, что именно такой приём применяют очень многие фотографы мира.

        – Давай добавим пару секунд на небо, – предлагаю я, – а то небо на негативе очень плотное, и облака не прорисуются.

        Шурик соглашается. Но как при этом не засветить уже проэкспонированное поле будущей фотографии? Тогда я строю над ней замысловатую комбинацию из пальцев так, чтобы затенить основное поле, а область неба оставить открытой для света.

        – Я готов, – объявляю я Шурику.

        Он снова сдвигает шторку на окошке и размеренно выговаривает свои "двадцать один, двадцать один". А я в это время, чтобы не получилось на фото слишком резкой границы между тёмным и светлым, часто-часто подёргиваю свою фигуру, сконструированную из пальцев, и смещаю её в район неба, прорисовывая облака.

        А потом – проявление отпечатка. А с ним – повторение вчерашнего чудодейства, когда в обычной посудине, в обыкновенной воде – стало быть, из ничего! – является вдруг некое загадочное изображение, которое по неведомым законам развивается, а затем удивительным образом преобразуется, постепенно приобретая узнаваемые черты и детали.  Только не на стекляшке, как это было вчера, а на тоненьком листочке простенькой белой бумажки, плавающей в кювете.

        Непостижимое чудо сотворения из ничего и преображения завораживает необъяснимостью происходящего и создаёт эдакий эффект присутствия на мастер-классе, когда талантливый, но невидимый художник прямо у меня на глазах уверенными мазками создаёт отличный портрет и мастерскими штрихами прорисовывает детали, доводя его до идеального, прямо-таки фотографического сходства с оригиналом.

        Замечательно же то, что и я в этом процессе – не просто восхищённый зритель, не  отстранённый сторонний наблюдатель, а самый активный его участник, в некотором смысле соавтор, соучастник творения. Потому что и от моих действий  в немалой степени зависит то, насколько совершенным получится шедевр у этого мастера.

        Да, да. Вот как раз сейчас я замечаю, что потемнение облаков в левом верхнем углу листа происходит, по-моему, слишком медленно, и я говорю:

        – Шурик, давай подышим на этот угол.

        И своим частым дыханием, своим теплом мы прогреваем этот край листа, отчего проявитель начинает работать активнее, и мы доводим плотность облаков до нужной кондиции. Так вот.

        Да что говорить? Хлопот с печатанием немало. Но всё имеет начало, и всё имеет конец. Заканчивается и эта фотоэпопея. А вознаграждением для её участников за их труды праведные – вот этот десяток отпечатков. Лежат они в большом тазу с водой. Промываются. Промывку можно вести уже и при обычном свете. Ещё на мокрых листах я пытаюсь разглядеть, что же вышло.

        Говорят, что начинающему всегда везёт. Вот и мне везёт! Все три снимка с технической, то есть с чисто фотографической, стороны получились удачными. Это значит, что нет ни передержки, ни недодержки, ни перепроявки, ни недопроявки. Всё это у меня ещё впереди. Ещё будут и передержки, и недодержки, и засветки, и такие казусы, когда снимешь на пустую кассету или забудешь открыть у кассеты шторку, или перепутаешь кассеты и сделаешь два снимка на одной и той же пластинке – ах, как обидно... К счастью, сейчас со мной этого не случилось.

        Среди плавающих в воде листов есть и удачные фотографии. И фото Мишки Квасова – надо же! – тоже получилось.

        На следующее утро смотрит он на своё изображение и говорит:

        – А что? Похож. Нормально получилось. Держи.

        И протягивает мне ладонь, на которой серебряная двадцатикопеечная монета.

        – Нет, – говорю, – мне не надо. За что?

        – За что? За что? – передразнивает Мишка. – За работу. Заработал же. Держи.

        Вот он – первый в моей жизни заработок! Заработанная плата. Плата за работу. Плата за труд. И двадцать копеек, скажу я Вам, это не мало: на них могу купить полпачки фотобумаги, целых десять листов!

        Оказывается, фотографируя, можно зарабатывать деньги! Это же настоящее открытие! Правда, заглядывая вперёд, в будущее, я должен признать, что этот первый заработок так и останется и первым, и одновременно последним, и, следовательно, единственным доходом от фотографирования, а Мишка Квасов – единственным покупателем моей фотопродукции.

        Зато расходы последовали немалые. Кроме трат на приобретение пластинок, фотобумаги и нужных химикатов понадобилось купить фотоувеличитель "Крокус", фотоаппараты "ФЭД-2" (это – Феликс Эдмундович Дзержинский), "Любитель" и "Зоркий". А ещё и киноаппарат "Кварц – 2", кинопроектор "Луч", слайды и многое-многое другое.

        А сколько потребовалось освоить новых приёмов, сколько понадобилось приобрести специальных навыков, специфических умений! Разве обо всём этом расскажешь? Сколько томительных часов проведено в ночных бдениях при красном свете фонаря! И сколько же мне ещё пришлось поволноваться! Сколько усердных поисков и неожиданных решений! Сколько горьких расстройств и бурных восторгов! Сколько выстраданных побед и творческих удач! И всё это – фотолюбительство, фотоэпопея. Вот.

        А Вы говорите, что сфотографировать человека – это очень просто: "Фотограф щёлкает, и птичка вылетает".