Продолжение:
- Думаю, в следующий раз они расстреляют нас в пух и прах! Повезло, что ни одна машина не загорелась... Возвращаться назад на карачках – это совсем не то о чем я мечтал...
Но Старик на этом не успокаивается.
- Все-таки есть в этом и кое-что хорошее, - говорит он. - Теперь нам больше не придется ломать голову из-за Ренна. Форс-мажор. Против этого, к сожалению, ничего не поделаешь.
При этом он делает кислое лицо. Старик в ударе: Новая ситуация ему нравится, вместо того, чтобы впасть в уныние. Я могу только удивляться тому, как он сидит в своем кресле и занимает меня этой болтовней, словно в настоящий момент нет никаких проблем: Раненые снова в нашей медчасти, и я больше не досягаем для людей из СД в Ренне или Париже – это уж точно! Все к лучшему.
- И КПС также может сэкономить свои призывы..., - язвит Старик.
Я не могу сидеть здесь вечно, пронзает меня внезапная мысль и опутывает меня. Поэтому я поднимаюсь и говорю:
- Ну, тогда я снова распаковываю свои вещи.
- Действуй, - мягко отвечает Старик. - Если бы у меня был такой видок как у тебя, то я прежде всего умылся бы!
- Задание понял! – Мне становится стыдно: Давно уже следовало бы сменить подштаники. Сам бы уж справился как-нибудь.
Я всегда так поступал: словно толстокожий, раздраженный до последнего, не замеченный сверху, не повинующийся знакам судьбы. И это срабатывало достаточно часто, и было неплохо следовать указующему персту. Однако, на этот раз не получилось. На этот раз я страдал.
Я иду в радиорубку: стерильное помещение как в госпитале. Серые аппараты, провода. Радисты сидят ко мне спиной. Все напоминает проведение таинственного опыта.
Тишина. Только тонкое пищание доносится из наушников: призрачные голоса коротких волн.
Моршеля снова и снова вызывают на связь, но Моршель не отвечает. Царит «тягостное молчание», настолько тщательно радисты обыскивают магнитные волны.
Старик все чаще в течение этих дней стоит в задумчивости перед большой картой Атлантики устремив взгляд в район, из которого Моршель выходил на связь в последний раз. Лубах тоже молчит.
Так всегда: Сначала возникает лишь беспокойство, если отсутствуют ожидаемые сообщения. Волнение, которое затем появляется, тоже можно еще легко объяснить: У лодки могут быть веские причины не светиться в эфире. Если же молчание продолжается дольше, причиной этого может быть, наконец, простое повреждение радиопередатчика. Можно утешаться лишь тем, что были подлодки, которые выходили в эфир вновь, когда все уже считали их давно затонувшими. Во всяком случае так быстро как раньше больше не приходит «Трехзвездочный рапо;рт» .
Когда после обеда Старик находит меня в клубе глубоко утонувшим в кресле и размышляющим, он интересуется:
- Проблемы?
- Проблемы? – я усмехаюсь. – Откуда же им взяться в нашем защищенном от проблем положении?
Старик опускается в рядом стоящее кресло и смотрит на меня искоса.
- Хотел бы только знать, почему это ты баклуши бьешь?
- Я – баклуши? Но коль уж ты говоришь о баклушах: уж лучше их бить, чем они тебя – или нет?
Старик поднимает брови и ворчит:
- Остряк!
Я подчеркнуто равнодушно дергаю плечами.
- ... и вместе с тем мы, пожалуй, можем прекратить поиски Симоны, - добавляю с горечью.
- Я бы так не сказал..., - отвечает он неуверенно.
- Мы слишком много времени угробили впустую...
Старик надолго задумывается, а затем говорит:
- И да и нет – но так или иначе, головой стену не пробьешь...
Поскольку Старик ничего более не добавляет, я снова погружаюсь в свои мысли... Какой же я все-таки был глупец! Искать Симону – это с самого начала была бредовая идея. Без Симоны я не сидел бы сейчас здесь. Что она вообще еще значит для меня?
Лежа на койке, спрашиваю себя: Как теперь все должно повернуться? Нет танков, нет самолетов, нет новых подлодок – нет никакого чудо-оружия... Куда ни кинь - везде клин! Полный пипец!
Совершенно ясно, что мы находимся в глубокой жопе – и лишь только абсолютные идиоты могут сомневаться в этом. Практически все флотилии подлодок уничтожены, от флотилий минных тральщиков и флотилий сторожевых кораблей тоже мало что осталось. А флотилии эсминцев? Флотилии торпедных катеров, миноносцев? Все они сдохли. О крупнотоннажных судах вообще лучше помолчать….
Холодная ярость охватывает всего меня к этим надменным упрямым торговцам смертью, этим фанатичным заправилам, которые сами совершенно не испытывают никакой нужды в своем идиллическом маленьком сосновом лесу, но посылают экипаж за экипажем на верную смерть.
А еще эти идиоты здесь, которые не способны даже к самым простым соображениям! Фюрер не оставит нас здесь! Фюрер посылает нам танк! Фюрер, Фюрер! И я не смеюсь! Наш славный Фюрер – он черта лысого будет беспокоиться о нас. Он скорее милостиво разрешит нам подохнуть здесь с голоду! Это по любому!
Как можно спать, когда снаружи стоит чертовский шум! Вытаскиваю подушку из-под головы и кладу голову на предплечье. Так, а теперь подушку на левое ухо! Вот теперь я больше не слышу доносящийся снаружи неясный шум, однако различаю сильную стрельбу и совсем близко. Проклятье! Что должна означать вся эта тупая пальба?
В следующий миг пальба прекращается - как будто моя ругань подействовала. Хорошо, попытаюсь теперь уснуть.
Так проходит одна четверть часа, а затем еще одна. Но я не могу заснуть.
В правом виске чувствую биение пульса. Может, подсчет пульса поможет уснуть? Пока шепчу онемевшими губами числа ударов пульса, жду напряженно начало новой пальбы. И она тут же начинается: Отчетливо различаю карабины и автоматы. Черт, это же просто беспорядочная стрельба от испуга. На кой черт такая бессмысленная трата боеприпасов?
Со сном, во всяком случае, покончено безвозвратно. Можно было бы и встать. Но вместо этого остаюсь лежать с открытыми глазами и размышляю: Не впервые меня занимает вопрос, не слишком ли привлекают внимание павильон Старика и мой? Несколько храбрецов могли бы без шума снять часовых в воротах и легко захватить или прикончить Старика и меня. Это получилось бы у них без особого труда. Пока наши люди пересекли бы двор, добираясь до нас, было бы слишком поздно - думаю, наши вообще бы не забили тревогу.
Следует обсудить это со Стариком. Но с ним на эту тему не так просто поговорить. Старик любуется собой в своем упрямстве и героическом позерстве. Вероятно, в его глазах это важная составляющая его роли сидеть здесь на передке у всех на виду и демонстрировать всем, что он Maquis ни капельки не боится.
И тут резкая барабанная дробь автоматных очередей врывается в мои мысли. Довольно близко! Неужели на территории флотилии? Вместо того, чтобы броситься узнавать обстановку, я действую так же упрямо как и Старик: Остаюсь лежать и лишь напрягаю слух, однако не слышу ни призывов, ни криков команд, а только несколько коротких автоматных очередей.
Десять минут третьего. Когда будет светать? Наверное, где-то около пяти утра. Значит, еще три часа! Твою мать! Несколько часов сна никому не помешали бы….
Нужно подумать о Симоне: У меня просто не укладывается в голове, что она тоже проживала здесь, в этом павильоне, именно в этой комнате, в этой самой койке, в которой я теперь лежу. Почему она не перешла в павильон Старика? Потому что это произвело бы чертовски плохое впечатление? Тогда он вероятно едва ли приходил к ней....
Я лежу словно в температуре. Снаружи снова что-то щелкает. На этот раз звучит вразнобой – как хлопушки. Дьявол его разберет, что теперь это должно означать. Приглушенные хлопки приходят словно издалека: три раза, пять раз, а потом опять две короткие хлесткие автоматные очереди – но на этот раз подальше. Внезапно на стене напротив окна появляются горизонтальные светлые полосы. Они мерцают и снова гаснут.
Следовало бы закрыть жалюзи, чтобы, по крайней мере, прекратить оптические эффекты. И надо было купить беруши для ушей. Но нет, заткнуть уши, это не дело! Я должен услышать, если случится внезапное нападение...
Снова белые полосы света! На этот раз они задерживаются подольше, прежде чем пропадают в мерцании. «…В глуби чертога на стене / Рука явилась — вся в огне… / И пишет, пишет. / Под перстом / Слова текут живым огнём…»
В полудреме мои мысли путаются: То Оратор из области подносит свое лицо так близко к моему, что я могу видеть каждую пору на его носу как в увеличительное стекло. За борт подлеца и использовать вместо кранца! – предлагаю я адмиралу. Обмотать его линем! Этакий подлец! Однажды выплывет, как они за кулисами все проворачивали. И тогда наступит час расплаты!
Затем я снова бодрствую. Обречен? Фильм такой был. Назывался «Поездка без возвращения»? Или это была книга? Насколько известно, Союзники давно уже организовали Комитет для нашего задержания. Томми и янки и русские, они втроем – и мы, нацисты, мы совершенно одни, и хотя бы только поэтому мы проиграли.
Что мы принесли миру: разрушенный Роттердам, стертый с лица земли Ковентри. Повсюду лежат руины уничтоженных городов, опустошены целые области, уничтожены сотни тысяч человек. Должны ли оставшиеся нас полюбить? Только в Роттердаме на нашем счету 30 000 погибших, и это были, конечно, сплошь мирные горожане, которые, Бог свидетель, ничего против нас не планировали. Теперь очередь доходит до нас – до седьмого колена. Вера, любовь, надежда – эти три постулата жизни! Любовь – самый главный из них, и в ней мы будем нуждаться дьявольски сильно...
Хлесткие щелчки выстрелов пугают меня в моем беспокойном сне. Ну, все – я уже сыт этим по горло! Одним прыжком вскакиваю с койки. Свет не зажигать! Еще пара выстрелов, затем беспорядочный грохот. И снова голоса перед главными воротами. Задерживаю дыхание, внимательно слушая: Топот сапог по мостовой, стоны и стенания и голос команды:
- Здесь берите - живей, живей!
Говорю себе: Там, наверное, схватили какого-то француза, который нарушил комендантский час. Патрульные стреляют чертовски быстро. Спешно натягиваю шинель, туфли и выхожу.
У Старика горит свет. Дверь открыта. Кажется он внизу, у ворот.
Там беспорядочно рыскают лучи карманных фонариков. И вот я слышу глубокий, взволнованный голос Старика:
- Оберштабсарца сюда. Немедленно! Шевелитесь! Он уже идет?
Вижу группу темных теней в полумраке, которые между собой тащат тело.
- Я сейчас подойду! - слышу голос Старика. Теперь он видит меня:
- Проклятая неприятность: Альвенслебен!
Я ничего не понимаю.
- Альвенслебен схлопотал пулю! Похоже, однако, что ему страшно повезло. Завтра он должен был выходить... Только предварительно должен был со мной встретиться.
В луче света, падающего из двери Старика, различаю бооцмаата охраны и узнаю, что Альвенслебен был подстрелен нашим часовым у ворот.
- Часовой крикнул ему «Пароль!», и когда ответа не последовало – выстрелил.
- Однако была целая перестрелка?
- Так точно! Господин обер-лейтенант тоже стрелял!
- А что будет теперь с лодкой Альвенслебена? – интересуюсь у Старика за завтраком.
- Мы приведем его в чувство. Раньше это был бы прекрасный отпуск с выездом на родину. Теперь ему предстоит идти в поход.
- Так он все же пойдет? А не следует ли доложить по команде о происшедшем и тому подобное?
- Собственно говоря - следует.
Искренне радуюсь тому, что фраза "собственно говоря", получает наконец-то хоть какое-то ограничение.
Старик смолкает. С этим «собственно говоря - следует», выполнена первая часть ритуала. Альвенслебену чертовски повезло, как сказал оберштабсарц: лишь касательное ранение, царапина – «чистое ранение мышцы, и не слишком сильное!»
Вопреки моему дефициту сна я все же могу смотреть на сложившуюся сегодня ситуацию трезвым взглядом. Могу даже удивляться тому, как быстро привык к слову «отрезаны». Вероятно, оно не звучит в моих ушах слишком угрожающе. Я предпочитаю слово «окружены». Мы окружены врагом. Но слово «окружены» звучит как-то странно: Я окружен, ты окружен, он, она, оно окружено...
Совершенно не хочу знать, сколько тысяч человек окружены здесь в Бресте. Но то, что, хватит всего несколько групп Maquis, чтобы поставить нас в крайне тяжелое положение – это, пожалуй, чистой воды безумие!
Часовой, подстреливший Альвенслебена, прибыл к Старику. Я вижу его, бледного от охватившего его страха, идущего на негнущихся ногах по коридору.
- Его сейчас пронесет от страха! – говорю Старику, пока моряк ждет при адъютанте.
Парня зовут Гюнтер. Старик краток:
- Вы действовали правильно, Гюнтер. Все в порядке.
Только эти несколько слов - и у парня, стоящего вытянувшись в струнку, но со всеми признаками растерянности в проеме двери, кадык поднимается и опускается несколько раз, сглатывая слюну волнения, а затем он с заметным трудом открывает рот, как будто хочет сказать что-то, но Старик поднимает руку и спокойно говорит:
- Все хорошо, Гюнтер. Вы можете идти.
Гюнтер все еще, кажется, не может этого понять. Затем до него медленно доходит, что ему не угрожает никакое наказание, и я присутствую при превращении человека прижатого грузом вины к грунту, в человека, сияющего от проявленной к нему справедливости.
Когда дверь снова закрывается, Старик говорит:
- Альвенслебен был, само собой, вдрызг пьян. Но реагировал достаточно быстро. Повезло, что он не подстрелил часового. Дружище Альвенслебен израсходовал почти весь магазин. Чувствовал себя, наверное, атакованным Maquis. Вот такая штука!
Два матроса убирают посуду в столовой. Узнаю: сиськатая посудомойщица Тереза не явилась на службу.
- Получает свои заказы, - объясняет Старик.
Я не понимаю.
- В отрядах Сопротивления, конечно! – поясняет мне Старик.
- Неужели она там тоже служит?
- Да больше придуряется, - бросает доктор.
Наконец-то до меня дошло: У Терезы - не все дома?
- Тьфу, ты черт! Господа, пора обедать! – кричит весело Старик и смотрит с усмешкой. – Времена станут еще труднее, - добавляет он радостно и слегка покашливает «кхе-кхе-кхе».
Зампотылу пристально всматривается в плавающие в бульоне куски картофеля. Несколько молодых офицеров издают булькающие звуки: давно уже не слышали ничего смешного. Никто не знает, что это внезапно нашло на Старика.
- Никогда не подумал бы, что такая дама ни мне, ни тебе, ни всему нашему шарму не поддастся, - обращается теперь Старик к зампотылу. Не краснея, тот направляет взгляд снизу вверх от своей тарелки и кривая гримаса искажает его рот улыбкой Щелкунчика.
- А как дела с ее заменой? – допытывается Старик. – Я имею в виду по женской линии.
- Почти безнадежно, господин капитан!
- В штольнях за лодочным Бункером довольно часто проходят чистые оргии. Разгульные пьянки со связистками из вспомогательной службы и медсестрами, - сообщает доктор.
- Болтовня! - Старик бросает резко. - Я лично сам все осмотрел позавчера...
- Днем, - ворчит оберштабсарц.
Старик вопросительно поднимает правую бровь, но позволяет оберштабсарцу закончить свое брюзжание.
После всего, что я знаю, дела с каждым днем все хуже идут в штольнях, в которых отсиживаются солдаты: Пьянки и настоящие оргии с насилием каждую ночь. Кажется, в штольнях нет функционирующих уборных, а лишь зловонные параши, которые опорожняются где-нибудь перед входами. Даже в светлую первую половину дня на дорожке, проходящей между задней стеной Бункера и штольнями можно видеть группы пьяных в стельку вояк, среди них унтер-офицеров и фельдфебелей.
- Вчера, год назад, 24 июля 1943 года, был массированный авианалет на Гамбург, - произношу вполголоса.
Мы опять сидим в павильоне Старика.
- Когда я весь в грязи снова пришел после него в этот город счастья, то увидел лишь пирамиды, составленных по шесть карабинов...
- А зачем ты мне рассказываешь это? – безучастно интересуется Старик.
- Чтоб улучшить настроение. И чтобы ты лучше увидел различия. Вопреки всему, все, что здесь есть у нас – прекрасно: приличное пиво, хороший коньяк, чистое жилье – этакая ухоженная жилая атмосфера.
Старик не поддается. Он лишь произносит:
- Кстати, Брест упоминался в сообщении ОКВ .
- В связи с чем?
- К западу от Бреста получил повреждения вражеский эсминец.
- Поврежден эсминец – и об этом они трубят на весь мир?
- В районе Caen все еще идут бои. Об этом тоже сообщили. Судя по всему, речь идет о крупной наступательной операции.
- Кто же умудрился подбить эсминец?
- Черт его знает! Во всяком случае, из сообщения этого узнать не удалось. Они не сказали, кто подбил его.
Старик вновь погружается в свой ритуал чистки трубки, и между нами воцаряется молчание.
- По какому сценарию все теперь пойдет? - я, наконец, нарушаю молчание.
- Поживем, увидим - надежная народная примета.
- Доверяй, но проверяй – тоже хорошая примета.
Старик снова замолкает.
- Просто повезло, что у нас есть такая большая стена, - произносит, помолчав немного. – Она избавляет нас от больших проблем. Не хотел бы я сидеть здесь с флотилией на открытой местности.
- То, что мы занимаем выгодную позицию на этом холме, тоже элемент везения!
- Кто знает? Меня только волнует связь с Бункером – и сильно.
Действительно, это наш handicap : Дорога к Бункеру идет по всему городу. В темноте, даже вдвоем, никто не решится идти по ней пешком.
- Если бы у нас только было побольше автобусов... Ладно, поживем - увидим! Наступают веселые времена!
- И, к сожалению, среди людей больше нет любви, - язвлю, но Старик не слышит, он сосредоточен на своей трубке. Затем, как бы невзначай, он говорит:
- В Первой флотилии, между прочим, пропал командир. Был вызван приказом в Bernau - для награждения Рыцарским крестом. Где-то по пути и пропал....
- ... вместе с Рыцарским крестом, - не унимаюсь я.
Лицо Старика сразу мрачнеет. Повисает неловкое молчание.
Чтобы снова запустить беседу, говорю через некоторое время:
- Если мы потеряем здесь базу ВМФ, тогда море для нас будет закрыто…
- Остается еще Норвегия – Крайний Север..., - бормочет Старик вполголоса, как в монологе, и я задумываюсь, говорит ли он все это теперь с иронией или нет.
- А необходимые бункеры и верфи?
- Там нам все придется начинать с нуля...
- Могу себе только представить это так: Исландия, Фарерские острова, Шетландские острова, Оркнейские острова, Британские острова – чистый клинч! Стратегически не может быть лучше для наших уважаемых противников! – Я бы назвал это петлей на шее.
- Не преувеличивай! Пока еще не все так плохо, как тебе кажется! – Старик взрывается от ярости, – На карте все выглядит хуже, чем на самом деле.
- Я просто стараюсь представить себе районы, в любом случае, достаточно недружелюбные для нас – я имею в виду, для наших подводных лодок.
Тут Старик, к моему удивлению вдруг весело моргает прищуренными глазками и вальяжно так произносит:
- Ах, не знаю: Stavanger , Bergen - там тоже, конечно, может жить. Там даже есть селедка! Все-таки разнообразие: сельдь вместо устриц. Неплохо, однако, да?
Не могу придумать ничего другого, как закатить глаза вверх от наигранного отчаяния. А затем меня прорывает:
- Не помнишь, коллаборационисты в Норвегии зовутся «квислинги»?
- Да, «квислинги».
- Звучит как «мислинги» .
- Точно так, - улыбается Старик. Но в следующий миг его хорошее настроение улетучивается.
- Если все Атлантические флотилии перебазируются в Норвегию, вверху с ума сойдут, - я снова затеваю беседу. – Может быть, вскоре мы узнаем об этом поточнее? Ведь такие крупные мероприятия требуют, в конце концов, тщательной подготовки, если они должны будут стать необходимыми...
Старик занимает глухую оборону:
- Это же чистое безумие позволить нам умереть здесь с голоду – или просто списать нас со счетов.
Старик складывает руки перед грудью, будто к молитве. Он так пристально смотрит перед собой, словно для него больше не существует окружающего мира. И хотя повисает гнетущее молчание, мне кажется, я знаю, какие мысли он прокатывает в голове: Более нет никакого известного стратегического плана. Никакой ясности, что ждет флотилию. Как все сложится дальше?
Но вот Старик сводит брови домиком.
- А ты все пишешь и пишешь каждый день новые листки, - произносит он задумчиво, - и даже прилежнее, чем когда-либо раньше. Можешь ли ты мне объяснять, что, собственно, ты делаешь?
В замешательстве медлю с ответом.
- Вероятно, это чистый атавизм, - говорю, наконец. – Но может быть, я тоже тайно верю в большие перемены. Например, в танки, которые придут, чтобы освободить нас от захвата яростным врагом, и в чудо-подлодки, которые положат конец нашим страданиям. Вероятно, я верю во все это, но показываю не слишком отчетливо...
Старик криво ухмыляется и гремит:
- Скорее всего, я так полагаю, тебя однажды причешут против шерстки, а потом публично повесят – нам в устрашение и назидание...!
Перед сном прохожу еще раз по территории флотилии. Время от времени останавливаюсь и осматриваюсь вокруг. Затем прохожу сотню шагов и снова останавливаюсь, задираю голову и рассматриваю небо.
- Небо, - произношу вполголоса.
Надо мной висят звезды, некоторые из которых могу назвать. Задрав голову, произношу шепотом их названия. Но многих совершенно не знаю.
Луна не видна. Весь свет идет от звезд. Почему? Моих знаний не хватает: Я даже не знаю, когда всходит и заходит луна.
Внезапно яркий луч света бьет мне прямо в лицо. Я будто наталкиваюсь на встречный удар. Правая рука автоматически тянется к кобуре. Луч света опускается передо мной на мостовую.
- Пароль? – кричат мне резко из темноты – и, к счастью, я могу молниеносно его назвать.
Удвоенный наряд патруля, который так испугал меня, стоит под выступом крыши. Доносится стук каблуков и затем хриплый кашель.
- Спокойного дежурства! – желаю в темноту и топаю дальше.
Лежа на койке, еще раз прокручиваю сцену у Старика. Является ли это действительно атавистическим инстинктом, который побуждает меня, как белку, собирать все что вижу и слышу, делать запасы и при этом не задаваться вопросом, удастся ли мне когда-либо ими снова воспользоваться? Верю ли я все же в глубине души, в то, что то, что я делаю, сохранится? Или это мучение является просто моей формой жизнеутверждения? Как смог бы я здесь вынести хотя бы один день без того, чтобы не рисовать, не писать или, по крайней мере, не высматривать и не подслушивать и не вносить все замеченное и подслушанное в свои Заметки?
ОТРЕЗАНЫ
Дни с моросящим дождем сменяются днями с синим, безоблачным небом. Воздушные налеты бывают, но их удивительно мало. Однако, именно отсутствие вражеских действий и беспокоит меня. Меня охватывает мучительное ощущение того, что земля вокруг нас как бы бесшумно минируется. Для солдат-окопников во время войны не может быть спокойной жизни, если они ничего иного не могут делать, как быть в постоянном ожидании, что до них доберутся вражеские саперы и взорвут к чертовой бабушке.
Постоянно докладывают, что французские судостроительные рабочие становятся все нахальнее. Возрастает опасность диверсии. Но что может Старик с этим поделать? Даже если он разрешит закрыть территорию верфи, он вынужден будет все же оставлять рабочих в Бункере. Мы от них зависим. Держу пари, что среди них давно имеются хорошо организованные боевые группы и некоторые даже точно знают, что они должны делать, когда поступит команда к действию.
Для нашей непосредственной защиты организовано удивительно мало, и эта малость, как мне кажется, сделана излишне робко. Такое чувство, будто бы все поражены странным параличом. И только Старик вертится юлой среди всего этого. То он требует расставлять дополнительных часовых вне стены, как только начинает темнеть, то снова и снова обходит территорию флотилии, чтобы обнаружить уязвимые места. После такого обхода он жалуется мне:
- Если бы они только захотели, то стерли бы нас в ноль с лица земли.
Судя по всему, нам предоставлено нечто вроде отсрочки. Инжмех флотилии говорит более определенно:
- Они разрешают нам тушиться в собственном соку.
От Maquis трудно укрыться: каждую ночь в городе то тут, то там вспыхивает яростная перестрелка, но это уже не новость.
- Ни два ни полтора, - произносит Старик и это звучит так, что кажется, ему было бы лучше, если бы, наконец, это началось.
Что за парадокс: Мы окружены, и, все же, я внезапно чувствую себя свободным – вопреки всему беспокойству – впервые за долгое время. Не досягаем для главарей в Берлине и Париже. Будь, что будет – во всяком случае «откомандировать» меня никто больше не может.
Кажется, у Старика дела тоже идут по-прежнему: Он явно оживает: Его жизненные силы пробудились. Старик даже рядится в образ, напоминающий манеры ландскнехта, и появляется теперь в галифе и высоких сапогах.
Возникла проблема с боцмаатом по имени Мертенс.
- Один из лучших людей старого корабля-ловушки, - поясняет Старик, - но с ним просто не могу больше ничего поделать: он все время попадает в новые трудности... А у него уже десять боевых походов.
Мертенс сцепился с «парнями из штолен», конечно будучи пьяным в дымину. Он якобы пристал к одной из «остановившихся там» дам и сцепился по крупному с каким-то обер-лейтенантом. И очевидно не только на словах. Когда его хотели арестовать, Мертенс, который судя по всему, обладает силой Берсерка , проявил упрямство и трёх человек, приблизившихся к нему, уложил на землю.
Существует версия выдвинутая Мертенсом и подтвержденная двумя матросами, согласно которой он делал даме только учтивые комплименты, но, очевидно, на языке, который не был знаком ни ей, ни выскочившему ей на помощь обер-лейтенанту.
Старик вздыхает:
- Это мне начинает уже надоедать, и я больше не знаю, что должен делать. Если рапорту дадут ход, то мы лишимся одного из наших лучших людей...
Я размышляю: Тебя заботит скорее мысль, а не сорвется ли этот человек еще раз...
Спустя несколько часов, Старик сообщает мне:
- Опять новости! – и ждет, пока я не поднимаю напряженный взгляд. - Драма ревности в борделе! А это значит: На волосок от трагедии оказались. Полное безумие!
Узнаю: Какой-то матрос нашел за диваном в комнате проститутки фотографию своего приятеля, в нем взыграл зверь, и тогда он подстерег своего друга и выстрелил в него. К счастью, и вследствие своего опьянения не попал.
Из радио звучит:
«- Верховное главнокомандование Вермахта объявляет: К югу от Caen были укреплены отбитые вчера у врага наши позиции и наши войска сдерживали возобновленные атаки противника. Исходные позиции танков к востоку от Caen были разбиты массированным артиллерийским огнем.
В районе западнее Caumont противник проник несколькими клиньями, которые были блокированы брошенными в бой нашими сорока пятью танками... Американские подразделения продолжали наступление западнее Saint-L; всеми силами. Вражеской группе в двадцать танков с пехотой на броне удалось нанести атакующий удар и прорваться вплоть до Canisy . В ходе этого рейда пять танков были подбиты. Здесь и у Marigny завязались ожесточенные бои. Севернее Periers наши войска прочно удерживали позиции, отражая все атаки противника... Активные действия нашей боевой авиации были направлены минувшей ночью по исходным позициям противника у Caen и по морским целям северо-восточнее Cherbourg ... Противник потерял в воздушных боях одиннадцать самолетов. На территории Франции за это период было уничтожено в боях сорок террористов.
Огонь возмездия по Лондону продолжается.»
Старик выключает радио. Повисает долгое молчание.
- Звучит не слишком торжественно, - говорю вполголоса.
Старик лишь яростно мотает головой.
- ... в боях уничтожены... активные действия нашей боевой авиации, - произносит он наконец и повернувшись ко мне усмехаясь язвит:
- Твои люди!
В эту минуту появляется адъютант и с довольно важным видом. Он кладет Старику чуть не под нос несколько папок для бумаг и раскрывает верхнюю. Старику следует немедля прочитать находящееся внутри.
Не приходится долго ждать, как я тоже узнаю: Несмотря на наше трудное положение и на то, что едва ли придут еще подлодки, опять возникает старая проблема: Должно ли быть возвращено на продсклад все неизрасходованное продовольствие вернувшимися лодками или нет?
Зампотылу настаивает на имеющихся инструкциях, но матросы не хотят понимать, что продовольствие, которое они сэкономили, как они утверждают, «своими недоеданиями в походе», снова должно быть сдано на склад. Они пытались вынести банки консервов с борта, чтобы послать полевой почтой в бандеролях домой. Еще недавно экипажи так не поступали.
«- Мы здесь катаемся как сыр в масле, а там, дома нашим нечего есть. Что можно купить на эти чертовы марки?»
«- У нас прыщи от жирной жратвы - а они дома трясутся над каждой крошкой...» , - бунтуют мариманы.
Тут сам черт не разберется, почему эта проблема сегодня снова стала так резко.
От Старика ожидают Соломонова решения, но он сидит словно в ступоре. Если он захочет поддержать мариманов, то ему придется принять решение, противоречащее зампотылу и инструкциям. Поэтому он принимает озабоченный вид и отсрочивает решение.
Адъютант смотрит с тоской на бумагу.
- Тормозишь! А у нас очередная проблема! – ликующе восклицает Старик, когда вхожу на утро в его кабинет, а затем поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд:
- Запрещено пользоваться полевой почтой. Больше ничего не проходит.
Меня вначале озадачивает веселый голос Старика. Но затем мне на помощь приходит пословица:
- Что одному сова орет – другому соловей поет!
- Подходит! - Старик широко улыбается.
Запрещено пользоваться полевой почтой! Как это все достало! Для меня написание писем уже давно стало надоедливым делом. А кому вообще я мог бы все же написать? Когда я получил последнее письмо? Возможно, мне кто-нибудь и написал. Но как такое письмо могло бы достичь меня? Я шатаюсь как неприкаянный, без четкого адреса. Кто знает о том, что я сейчас в Бресте? Позабыт – позаброшен. Сгорел в хаосе войны...
Как-то вдруг начался разгар лета. Двор флотилии сверкает под ярким солнцем. Кроме часового перед его выкрашенной в черно-бело-красный цвет будкой у ворот никого не видно. И все же недавно у меня появилось чувство, что за мной, когда пересекаю эту слишком большую сцену, наблюдает много глаз.
Припоминаю, что Бартль охотнее всего приказал бы снести все старые серые дома по ту сторону стены. Мне, как-то раз даже показалось, что за ставнями этих домов как будто бы стояли люди с биноклями. Однажды нас обстреляют из этих домов. Пока же еще никто не решается стрелять в нас – из страха перед жестокими репрессиями: 50 заложников за 1 военного – таково соотношение.
Останавливаюсь посреди двора и брожу взглядом по рядам закрытых серых жалюзей. Пара ставень косо висит в углах, перед несколькими окнами их нет вовсе: Обнаженные стекла слепы, словно заклеены темной бумагой.
При таком осмотре теряется чувство угрозы: Французы, которые еще остались в городе, уже привыкли к нашему существованию и ничем не угрожают. Ясновидец! Подтруниваю безмолвно над собой и продолжаю свой путь.
Подлодка без шноркеля покидает надежную пещеру Бункера. Прощание на пристани Бункера угнетает. И если бы сейчас кто-нибудь все же осмелился крикнуть: «Спастись, победить и жира добыть!», то он рисковал бы быть сброшенным в маслянисто-черную солоноватую воду.
Командир лодки выходит на мостик и приказывает:
- Приготовиться к выходу в море!
На верхней палубе раздается топот: Моряки занимают свои посты. Через несколько минут доносится с мостика:
- Отдать швартовы!
Раздается сигнал тифона , его глухой солидный басовитый звук многократно отдается эхом. Беззвучно лодка медленно выдвигается из Бункера сквозь нависшее облако синего чада в розовую портовую воду. Мне видно, как мимо темной массы проходит минный тральщик, а затем подлодка выделяется на фоне пастельных тонов противоположной пристани длинной темно-серой вытянутой тенью. Однако вскоре, ее форма растворяется на фоне сильно дымящегося, скошенного плавучего крана.
Все происходит слаженно, словно на бойне. Механизм уничтожения работает как по часам: laudos , без сучка, без задоринки. Смерть целых экипажей - это превосходная смерть для чиновников. Нет ни дымящейся крови, ни следов, ни омерзительно пахнущих трупов. Никаких шансов ни для мародеров, грабящих трупы, ни для коллекционеров личных опознавательных знаков. Никаких объявлений о розыске и списках разыскиваемых лиц, никаких дознаний и освидетельствований, никаких улик, никаких синяков или отпечатков пальцев: Лучше и быть не может.
Никто не требует отчет, ни одна женщина не спросит, как утонул ее муж, ни одна мать – как утонул ее сын. Никто не хочет знать, не было ли вот это последнее использование этого экипажа ужасным безумием. Система функционирует. Бог войны носит лысый череп гросс-адмирала как защитную маску.
Будучи ребенком, я однажды видел, как в мешке с двумя кирпичами для веса, утопили котят, в пруду гравийного карьера. Несколько воздушных пузырей, еще долго расширяющиеся и расходящиеся круги на воде – и все закончилось. Помню свои чувства: Я мог бы убить мальчика, бросившего тот мешок на середину пруда.
Не решаюсь спросить, как дела у подлодки, что мы проводили три дня назад. Старик этого тоже не будет знать. Никогда еще ситуация с лодкой не была так неясна. На прошлой неделе в соседней флотилии тихо вернулась лодка, которая была давно списана как потерянная...
Мало лодок, вернувшихся домой два, а то и три раза – как вот Ульмер, например. Больше не могут пробиться. Их обстреливают с самолетов бортовым оружием, специальные противолодочные отряды подвергают бомбардировкам: Делают из них котлету. Без вымпела, без пустой болтовни, они молча двигаются в соленой морской воде сюда. У людей испуганные, изможденные лица. Хоть волком вой. Повторение сцены прощания мучительно и для тех, кто на борту и для стоящих на причале.
Старик молчит. Я тоже молчу. Человек привыкает ко всему... Когда во мне поднимается ужас и рот уже готов раскрыться, с силой сжимаю губы. Если бы мне предстояло пережить такое, я бы выбрал одно: Уж, коль нам суждено погибнуть, то лучше от пуль врага, а не расстрельной команды собственной фирмы.
- А что там с саботажем? – интересуюсь у Старика, когда мы снова сидим в его кабинете.
- Скажу так: Я бы больше не доверял никому из французов на верфи.
- А если бы ты был один из них – я имею в виду французов – и должен был бы надрываться на немцев?
- Тогда бы я, естественно, знал, что мне следовало бы сделать, - отвечает Старик не медля ни секунды и при этом хитро щурится. Однако затем снова делает серьезное выражение лица и говорит:
- Там надо быть предельно внимательным. Хороший главный механик тот, который совсем не сходит на берег во время нахождения корабля на верфи. Дышит в затылок каждому работнику верфи – вот это мудрость! Когда он следит за ними как черт....
- ... за душами праведников, - дополняю быстро.
- Да, приблизительно так. Но почему это ты так волнуешься об этом? Сейчас мы располагаем лишь старой подводной лодкой-ловушкой, и та, так или иначе требует ремонта. Кроме того, едва ли французы заняты в Бункере. Ясные отношения....
- …тоже дорогого стоят, - отвечаю ему.
Незадолго до обеда почти сталкиваюсь на входе в столовую со Стариком.
- Пришел приказ убрать побережье. Даже аккумуляторные батареи собрать назад, - сообщает он, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице.
- То-то я удивляюсь, откуда вдруг прибыло столько много артиллеристов и саперов.
- Все они теперь направлены к нам. Кажется, скоро здесь будет весело!
Мы вместе входим в столовую. Я должен постараться, чтобы поспеть за Стариком: Он делает слишком широкие шаги.
Хлебая суп, Старик говорит:
- Мы должны, наконец, продвинуться вперед с маскировкой бассейна и заменить на верфи деревянные столбы на железные опоры – иначе скоро будет не до этого...
Под вечер наблюдаю, как по краям бассейна действительно устанавливают железные опоры. Старик небрежно приближается, руки засунуты глубоко в карманы брюк.
- Чистая работа – как всегда! Мы не можем позволить себе халтуру!
Он в таком приподнятом состоянии духа, что я даже решаюсь приколоться над ним:
- Что же подумает Фюрер, считая, что от нас тут кожа да кости остались, а на самом деле увидев всю эту байду...
- Аэропорт Брест-Север – аэродром уничтожен, - ворчливо отвечает Старик.
- Так ведь там его никогда и не было прежде, - возражаю упорно.
- Эскадрилья истребителей стояла, но они улетели, только пятки засверкали, когда пришли янки. Они же такие быстрые. Но до тех пор, пока еще аэродром там, мы не теряем надежду однажды увидеть самолеты также и собственной фирмы.
- А Брест-Юг? - скромно интересуюсь.
- О, Господи! Да там всего-то несколько хромых спасательных гидросамолетов базировались. Но они уже давно исчезли. А янки перепахали бомбами всю взлетно-посадочную полосу.
Старик уставился на свою трубку. А потом внезапно выдает:
- Я уже могу представить себе, почему теперь все идет насмарку: Они лгут, и прежде всего, сами себе – зовутся ли они фон Рундштедт или фон Клюге . И в первую очередь врут там, в своем Вольфсшанце ...
Он вдруг запинается - но, судя по всему, еще не закончил.
- Роммель был, конечно, исключением. Он знал свое дело. Не то, что все эти пузыри, которые важничали здесь на побережье...! А теперь извольте радоваться – теперь мы расплачиваемся за то, что они заварили. Но так у нас всегда – я уже давно к этому привык....
Все ясно: Старик хочет выговорить свою ярость и успокоиться. Но это удается ему лишь наполовину. Не проходит и минуты, как он снова шумит:
- То, что Брест, если дело дойдет до крайности, не будет взят с моря, должно быть ясно, собственно говоря, каждому. Наконец, мы не на войне Семидесятых . Я бы дорого дал за то, чтобы мы могли здесь повернуть все на 180 градусов. С тыла, я все время это утверждал, именно с тыла заявится к нам злой дух, когда однажды здесь начнется смертельная молотьба.
Звучит не очень оптимистично, - мелькает мысль, - менее оптимистично, чем я ожидал от Старика.
- У Бреста есть, по крайней мере, одно преимущество, - продолжает он, кажется, уже более спокойным тоном, - Его не так легко можно обстреливать корабельной артиллерией, как побережье Нормандии. Им просто не удастся войти в его узкие гавани.
Старик произносит эти слова довольно осторожно и «не слишком уверенно». Сколько времени будет длиться это ожидание, пока нас не атакуют всеми силами и средствами: с воздуха, с земли и с моря?
Проходя по двору флотилии, думаю про себя: Вероятно, Бартль все же здорово прав: Здания вблизи главных ворот флотилии следовало бы снести под ноль, лучше всего весь этот квартал, это открыло бы нам, в случае нужды, широкое поле обстрела. Жаль только, что это коснулось бы не только старых хибар.
Без гаража Ситроена Брест будет как на ладони, в этом можно не сомневаться. Наш морской госпиталь тогда образует своими широкими помещениями нечто вроде форта-заставы. Никаких сомнений, что здесь будут ожесточенные бои. А это значит, что базу нам долго не удержать. Для активной обороны мы располагаем, в конце концов, всего-то двумя Бункерами за главным корпусом.
Старик прав: Все укрепления смотрят, как и во времена Вобана в море. Огневые точки и командные пункты смотрят только в море. Никто, в течение всех этих последних лет строительства крепости, очевидно, не озаботился мыслью, что Брест может подвергнуться атаке со стороны суши. В прекрасном единодушии все ответственные лица вперили свои взоры в море – скорее в направлении моря, так как из крепостных укреплений Бреста даже нельзя увидеть открытое море!
За обедом Старик кажется в лучшем настроении.
- Мы должны быть уже довольны тем, - объявляет он на всю столовую, - что при сложившихся обстоятельствах нас не так просто сбить с ног. Поэтому теперь, в первую очередь, для нас важны наши активные действия против возможного саботажа или диверсии.
Старик смотрит, что для него характерно, опустив голову и стянув брови домиком на сидящих вокруг. И так как из зала не поступает никакая реакция, он добавляет:
- Я, во всяком случае, не хотел бы проснуться от ручной гранаты под койкой...
Тут напряжение прерывается покашливающим смехом.
Когда толпа офицеров выплывает после обеда из столовой, Старик говорит мне:
- Нам следует отказаться от наших с тобой павильонов, в это слишком тревожное время. Предлагаю перейти в скромные комнатки, но подальше от дороги. Я урегулирую это с зампотылу. Свободных помещений достаточно. Переедем под вечер. Бартль сможет выделить пару человек для помощи... Ну, а теперь мне нужно позаботиться о кислородных баллонах на верфи. Оберштабсарц постоянно плачется об этом.
- Старик и его пудель! - случайно слышу, как кто-то произносит в клубе. Пудель – это я.
Пусть будет так: В конце концов, хоть что-то о себе узнал. Ясное отношение ко мне!
Ответы Старика на мои вечные расспросы больше не так кратки, как были недавно или дают информации больше, чем в первые дни. Со временем они стали точнее и более детальными – медленно, но верно. Старик больше не уклоняется от моих расспросов и иногда показывает, что он действительно думает. Однако могу ли я быть в этом совершенно уверен?
Привокзальная площадь буквально забита беглецами из пригорода. Среди высоконагруженных колымаг различаю двухколесные тачки, реквизированные у крестьян. Там же серые, перекособоченные фургоны, в большинстве своем газогенераторы на древесном сырье, раздолбанные будто фургоны ярмарочных торговцев. Среди людей в форме много гражданских лиц. Интересно, они же все не могут быть немецкими гражданскими служащими? Разве что коллаборационистами, для которых теперь удачный побег – это вопрос жизни и смерти?
С того места, где я стою, всматриваюсь в направлении узкого входа на рейд: Там снова висят они – аэростаты заграждения: неуклюжие серые небесные рыбы в холодной кобальтовой сини!
Проходя мимо пока еще целой зеркальной витрины внезапно вижу свое отражение и мне требуется несколько долгих секунд чтобы увериться, что этот нагловатый, блестящий как пятак Аника-воин – действительно я: Форма цвета хаки, кобура с пистолетом, мягкая кепи с козырьком, как у парней из африканского корпуса. Однако я легко могу извинить себя за такой прикид: Для формы цвета морской волны из тонкого ультрамарина слишком трудные времена!
Наблюдаю разгрузку грузовика за оцеплением любопытствующих морских пехотинцев: Пишущие машинки, ящики с бумагами, даже корзины для бумаги и связка гардинных штанг. Взволнованные, проклинающие все и вся, с раскрасневшимися лицами между ящиками и узлами носятся офицеры.
- Все сжечь! - орет один из них.
- Только спирт сначала слейте! - кричат из оцепления.
От Старика мне известно: Такие вот, прибывающие на грузовиках полевой комендатуры «спецы», требуют себе с наглым высокомерием «отменные» квартиры. Они действуют так, словно здесь у них должен быть обеспечен привычный им режим регистрации и ведения дел.
У гаража Ситроена начали рыть окопы. К вечеру бойцы, занятые рытьем окопов, возвращаются пешком во флотилию. В какое дикое и запущенное состояние они пришли уже спустя всего несколько дней! Напоминают скорее не солдат, а ополченцев, не имеющих единой формы: На некоторых серые комбинезоны, на других полевая форма защитного цвета, и только на немногих цвета морской волны. Даже форма цвета хаки и та есть.
Солдаты морской пехоты, несущие службу часовых выглядят, напротив, в своей портупее с висящим штыком чрезмерно воинственно. К чему могут быть применены, например, их штыки? Они же только косо оттягивают портупею. И эти нелепые противогазы...
Большинство бойцов засучили брюки на морской манер, другие засунули их в сапоги с коротким голенищем.
- Янки уже удрали, - слышу голос одного морпеха. Он, кажется прав: Дело уже не выглядит так, будто янки уже завтра приблизятся к нашему порогу.
- Ну, им еще потребуется какое-то время, - отвечает другой, - мы же пока не убегаем от них.
- Так примитивно я себе это никак не представил, - бормочет Старик. - Никаких следов нашей разведки.
- Знаешь, как я себя чувствую?
- Как же?
- Как жертва какого-то слабоумия.
- «Добыча ловца не ждет, а ловец ее поджидает», - как говорится – Маразм крепчает!
- Я слишком забочусь о «добыче», в своем лице.
- Ну и как же ты пришел к такому выводу именно теперь?
- На днях встретил пехотинца - унтер-офицера – он только что прибыл сюда...
- И что?
- Он прибыл сюда со своим подразделением из Quimper .
Старик, словно мешком ударенный тупо спрашивает опять:
- Ну и что?
- А то, что подразделения из пригородов Бреста собираются в нем, это ясно как день Божий, для ожидаемой защиты крепости, вот что я уловил, но до Quimper еще добрых 90 километров. И все же, я спрашиваю себя, почему не перебрасывают войска там, в направлении Парижа, а вместо этого бросают сюда, в мешок?
Старик, похоже, задумался. Однако вскоре только и произносит:
- Ты снова забиваешь себе голову вопросами войскового управления...
- Или, может быть, вопросами вождизма?
Старик делает вид, что ничего не слышал.
Вновь с неба сыплет дождь листовок. Согласно приказу они должны отдаваться в штаб непрочитанными. Но с тех пор, как в листовках стали печатать нечто вроде пропуска для открытого перехода на сторону противника, для солдат появилось искушение скрытно оставлять один экземпляр себе, так как была большая опасность быть пойманным с такой листовкой.
Хотел бы я сэкономить на еде. Мне действует на нервы вид этих господ, тупо сидящих и как кролики безмолвно жующих свою пайку. А Старик не принимает никаких, даже самых незначительных мер, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Он равнодушно черпает ложкой густой суп, и не смотрит ни вправо ни влево, лишь когда тарелка пустеет, требует добавку.
Если бы страдающая от дефицита внимания, озорная Тереза не исчезла, у него в один миг была бы требуемая добавка. А теперь? Старик пару раз проводит себе вокруг рта, но никто из бачковых не спешит к нему с суповой миской, и он громко спрашивает:
- Здесь, что, уже служба закончилась?
Адъютант вздрагивает, вскакивает и легко семенит к раздаче. Старик откинулся назад, а лоб собрался в глубокие складки. Так как теперь уже и адъютант не появляется, Старик зло осматривается вокруг. Когда он, так как сейчас, жует нижнюю губу, то он может взорваться в любой момент.
Внезапно завывают сирены, одна из них в последнее время стоит прямо у нас на крыше. Ее то нарастающий, то затухающий вой совершенно сводит меня с ума.
Снаружи доносится огонь зениток, и все взгляды немедленно устремляются на Старика.
В этот момент появляется, наконец, бачковый с дымящейся суповой миской – адъютант спешит за ним. Старик наполняет тарелку до краев, в полном душевном покое задвигает полную ложку в рот и начинает спокойно и величаво пережевывать порцию супа.
Старик в своей своеобразной манере: Братишки нам по фигу, и уж точно им нас не победить. Да пошли они все! Нам испортить настроение и аппетит, это все, на что способны эти недоумки, страдающие энурезом. Самое лучшее, это я точно знаю, хотелось бы Старику зависнуть сейчас в сиденье стрелка зенитной четырехствольной установки, которые сегодня стоят вокруг на соседних крышах.
Тем временем стук ложек едва слышен, все ждут команду Старика, но он упрямо продолжает есть молча.
Из больших окон открывается панорамный вид, как с холма полководца. Ясно вижу заградительный огонь тяжелых зенитных пушек. Украдкой бросаю взгляд на Старика, но он и не думает подниматься из-за стола и отправлять своих офицеров в укрытие.
Оконные стекла вздрагивают так сильно от разрывов снарядов зенитной пушки, что это звучит так, будто сошедший с ума ударник истошно лупит в свои барабаны.
- Они опять разгружаются на Crozon , - объявляет Старик равнодушно. – Там зенитчикам совсем не до смеха.
Скольжу взглядом дальше вправо над нашим панорамным окном, как внезапно перед белыми облаками появляются темные крапины. Протираю глаза: Оттуда приближаются тяжелые бомбардировщики, сомкнутый строй Либерейторов , если не ошибаюсь. Это чертовски похоже на массированный налет. Вот сейчас они появятся над Бункерами и сбросят свои бомбы...
Глухой, плотный шум проникает мне в уши и быстро нарастает: Истребители! Никакого сомнения: Это будет массированный налет. Если уж прибыли бомбардировщики с истребителями, то уж точно разделают нас под орех.
Истребители идут настолько низко, что они, едва их увидели, уже опять как привидения исчезают за стенами, крышами и навесами. Отсюда сверху, наверное, можно было бы проследить их маршрут, мчащихся с бешеной скоростью, скрывающихся в вышине.
От испуга и волнения у меня перехватывает дыхание. А Старик упрямо продолжает черпать суп дальше. Совсем спятил! - думаю про себя.
Лейтенанты кого я вижу, сидят, слегка пригнувшись, словно наготове рвануть к двери. Но взгляд Старика буквально пригвоздил их к стульям. Взгляд укротителя? Взгляд памятника? Что запрещает нам всем этот гипнотический взгляд?
Напряженно всматриваюсь, как высоко в небо вздымаются разрывы бомб, напоминая черно-серые, кудрявые цветки бархатцев. Фонтаны обломков поднимаются вверх удивительно медленно. На мгновение кажется, что эти странные клочья хотят остановиться в воздухе, но затем сыпятся на землю ужасным дождем и тонут в облаках черного дыма.
Такой вид из нашей ложи на сцену военных действий, а Старик даже не смотрит! Только когда несколько окон распахиваются с характерным треском, и несколько стекол разлетаются осколками, с силой стуча об пол, он поднимает взгляд и делает наполовину удивленное, наполовину снисходительное выражение лица – такое, будто вся эта суматоха ничуть его не касается. Всего лишь нарушение тишины, и ничего больше.
Зампотылу сидит, опустив голову, оберштабсарц искоса смотрит на Старика с интересом психиатра: поднятые брови, изборожденный морщинками лоб, в углах рта затаилась насмешливая, ироничная ухмылка.
Новые, резко очерченные, зубчатые облака взрывов притягивают мой взгляд в направлении Бункера. Никаких сомнений: Бункеры – вот главная цель этой воздушной армады. Не ошибаюсь ли я, но не ослабевает ли сила нашей противовоздушной обороны? Внезапно быстрый, на высокой ноте шум заглушает бомбовые разрывы, и весь ряд офицеров, сидящий напротив меня и не видящий всей сцены, вжимает головы в плечи. Тень нависает так плотно над окном, что на долю секунды в помещении темнеет. Я отчетливо вижу брюхо самолета и различаю чередующиеся полосы под крыльями: почти вертикально, словно дракон он прямо перед нашими окнами устремляется вертикально, словно метит в крышу. Звон, грохот, дребезжание. Оконные стекла разлетаются осколками, тарелки, неловко подхваченные глубоко вжавшимися в свои стулья офицерами падают со стола. Один стул опрокидывается.
Смущенно улыбаясь и пряча горькие взгляды, перепуганные люди снова усаживаются на свои места. Старик же делает злое лицо и орет:
- Эй, на раздаче! Сделать приборку!
Вот безмозглый осел! Так испытывать судьбу!
На улице больше нельзя ничего разглядеть из-за сплошных черных дымов. Едкий запах, скорее даже смрад заполняет столовую через окна. Наверное, попали в нефтяные цистерны.
- Отыграли как по нотам! - говорит оберштабсарц.
Со всей осторожностью пытаюсь юморить:
- Только жаль, что зрителей было маловато...
Старик криво ухмыляется.
- Настоящий эпический героический театр! – добавляю с горькой усмешкой.
Старик чувствует упрек и тут же реагирует:
- А как бы это выглядело, если бы офицеры сломя голову неслись по лестнице, словно школьный класс на перемене?
Высказавшись, он показывает удовлетворение человека, которому удалось сохранить лицо.
- Выясните немедленно, что разрушено, - Старик пытается теперь расшевелить зампотылу. Тот, все еще бледный, с ошарашенным видом, немедленно поднимается.
Когда Старик встает из-за стола, и мы вместе спускаемся по ступеням на лестничной клетке, он бормочет:
- Однако там ничего не должно было произойти! Нутром чую!
И уже сжимая в руке ручку двери своего кабинета, добавляет:
- Это был здесь один из самых тяжелых воздушных налетов.
- И относился он именно к флотилии, - добавляю тихо.
- Не думаю! Они же, несомненно, знают, что здесь одни лишь штабные крысы и такие парни как ты без дела болтаются….
Старик заметно наслаждается своей шуткой.
- Им стоило бы прибыть сюда раньше, когда здесь еще было полно экипажей, чтобы навести шорох, это стоило бы свеч, а сейчас?
С недавних пор часовые по ночам стреляют во все, что движется. Случайно присутствую при разговоре, когда адъютант, сразу после завтрака, докладывает Старику, что во время перестрелки прошлой ночью, в сотне метров от главных ворот были застрелены два француза:
- Они не остановились по требованию патруля.
Старик выслушивает доклад в высшей степени равнодушно.
- Вряд ли это настроит французов благосклонно к нам, - говорю, когда адъютант исчезает.
- Хорошо тебе говорить! Что иное может помочь нам, кроме принятия жестких и решительных мер? - Старик кричит на меня. - Мы должны, в конце концов, уяснить себе, хотим мы того или нет, что мы здесь во вражеской стране. - И затем добавляет: - Наконец, это французы объявили нам войну, а не мы им, - он говорит упрямо, как упертый подросток.
- Ну, это уж ты загнул! – отвечаю также резко.
- Мне иногда очень хочется знать, как бы ты справился в каком-нибудь деле, - горячится Старик. - Мы не должны показывать ни капли слабости, а маки; нас все бьют и бьют. Это же ясно и ребенку....
В этот момент открывается дверь в смежную комнату, и адъютант появляется в проеме двери, но вместо того, чтобы говорить, просто пялится на Старика. Старик глубоко вздыхает и, судя по виду, уже готов взорваться из-за этой выходки, но адъютант делает успокаивающий жест рукой и решительно идет мимо письменного стола Старика прямо к окну. Старик следует за ним взглядом - на лице ничего кроме недоумения. Адъютант открывает окно, и тут же в кабинет проникает шум голосов снизу.
- Это еще что за черт? - шумит Старик.
Адъютант кажется безучастным: ни следа испуга, но он делает приглашающий жест рукой к окну.
Этот жест прямо-таки вырывает Старика из кресла, и секундой позже мы стоим втроем плечом к плечу у широко открытого окна.
Старика словно парализовало. Я тоже не двигаюсь. Наконец, Старик издает несколько невнятных хрюкающих звуков и хрипов. Затем взрывается:
- Не верю! Просто не верю своим глазам!
Никогда еще не видел Старика таким взъерошенным. Однако, картина, открывшаяся нам с высоты птичьего полета, такая, что выведет из себя любого благопристойного христианина. Непосредственно перед нашим парадным входом стоит огромный артиллерийский седельный тягач – почти согнутый под прямым углом к прицепу и оттого выглядящий надломленным, а там блестят во всю длину два полных комплекта шноркелей! Нам также хорошо видно, что и тягач и прицеп проделали глубокие колеи в цветниках Бартля – и потому стоит такой гвалт!
- Что это еще за драндулет? - спрашиваю Старика.
- Длинный погрузчик с управляемым задним мостом. Там сзади сидит оператор и управляет задним мостом. Иначе никак не вписаться в повороты, - Старик дает разъяснение со знанием дела.
- Никогда еще такого Буцефала не видел...
- Ладно, пошли вниз! – громко командует Старик.
На лестнице слышен необычный топот сапог: адъютант, зампотылу и еще добрый десяток человек, спешат по коридору во двор.
Старик решительно направляется к группе, образовавшейся вокруг обоих водителей, а я медленно обхожу огромное транспортное средство и в невольном восхищении удивляюсь: Два шноркеля, будто запасные части к этой громадине! Ну и гигант, этот шноркель! Возвращаюсь к начальной точке осмотра по всей длине и считаю свои шаги: Минимум девять метров. Ясно: Без управляемого заднего моста эта махина никогда не смогла бы пройти повороты. Это просто чудо, как им удалось вписаться в городские повороты улиц. Все-таки, они чертовски узкие в Бретани. И прежде всего здесь, в Бресте!
Старик подходит ко мне и тихо говорит:
- Земляки Симоны.
Я, должно быть, посмотрел на Старика, таким дурацким взглядом, что он насмешливо ухмыляясь, рассматривает меня как какую-то невидаль.
- Французы! – теперь уже громко говорит он. И чтобы сделать для меня еще отчетливее эту новость, добавляет:
- Оба – французы, убедись!
Старик прямо-таки наслаждается тем, что я все еще ничего не понимаю.
- Они – пленные французы. Их послали одних в поездку из Германии, где-то около Бремена.
- С этими вот вещами? – спрашиваю недоверчиво. – И им сказали, что они должны ехать на этом мастодонте в Брест и передать нам здесь эти шноркели?
- Ну, им, вероятно, показали пути проезда на карте....
Старик, что, потешается надо мной? Оставляю его и приближаюсь к группе.
- Bonjour, messieurs. Comment allez-vous? - спрашиваю водителей.
- Tres bien, mon lieutenant! – отвечают дуэтом.
Какая утонченность! Час от часу не легче!
Вот передо мной стоят двое худощавых мужчин, едва ли старше тридцати лет, один с черными усами и черными вьющимися волосами, другой такой же. На обоих грязные комбинезоны. Такие же простые парни, как и рабочие верфи. И им удался этот трюк?
Зампотылу очевидно недоволен тем, что его прервали. Наверное, он как раз готовился их допросить. Тем лучше. Предоставляю ему поле деятельности и снова присоединяюсь к Старику, который тщательно обследует, низко приседая тут и там, мощный тягач.
- Как ты это понимаешь? – спрашиваю его, наполовину задохнувшись от быстрого подъема по лестнице, когда усаживаюсь напротив Старика в его кабинете.
- Что?
- То, что эти двое добрались до нас со шноркелями, вместо того, чтобы ...
- Чудеса, да и только! Обыкновенное чудо!
- Я этого понять не могу: Мы не можем выбраться отсюда – а длинный тягач со шноркелями – прошел!
- Простое везение! Such is life , как говорят испанцы! - шутит Старик.
- Французы! – Кто бы мог подумать!
- Пленные французы, - поправляет меня Старик, - Правильные парни. Им пообещали чистые, настоящие, проштампованные документы об освобождении, и они захотели их получить.
- Если бы они просто оставили этот мощный тягач и смылись в кусты, то уже давно были бы дома.
- Так думаешь ты, своим деструктивным умишком! Они дали честное слово. Но, по-видимому, это такая максима, которую ты или не можешь понять или не хочешь.
Внезапно Старик словно оседает. И хотя он еще поблескивает от воодушевления – этот блеск уже гаснет. Я точно знаю, что его волнует: Теперь у нас есть два шноркеля – но лодки, для которых они были запрошены, давно в походе: без шноркелей.
- Такие парни сумели бы пройти сквозь стены! – глухо произносит Старик. Затем он погружается в напряженные раздумья, и, наконец, я слышу:
- Посмотрим, может быть, нам удастся оснастить, по крайней мере, одну лодку.
И тут появляется в дверях весь красный от волнения Бартль и вытягивается по струнке.
Старик разыгрывает удивление и басит:
-Ну, Бартль, что это с вами?
Бартль не произносит ни слова от охватившего его волнения. Тогда Старик говорит:
- Я уже знаю! Оставьте сегодня все как есть. Я верю, что завтра вы снова приведете в порядок все, что сегодня превратилось в пыль.
- Так точно! Но...
- Никаких но! - Старик говорит так резко, что Бартль от страха опять принимает стойку смирно и затем выходит.
- Теперь пойдет к своим свиньям, - произносит Старик, - и там выплачется.
Через некоторое время добавляет:
- Или утопит свою ярость в вине... Хочешь послушать его стоны?
Авиабаза Morlaix расформирована. Из-за того, что путь на восток им закрыт, военнослужащие ВВС вынуждены теперь тоже перебазироваться в город. Удивляюсь тому, сколько «женского персонала» принимает в этом участие, но вовсе не в униформе, а в шубках и шикарных сапожках. Свои шубки дамы из-за летней жары не застегивают. Одна выглядит как Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел» и, судя по виду, кажется, знает это: Она не просто идет – она шагает таким же растянутым шагом на высоких каблуках, высоко неся голову и неподвижно устремив взгляд прямо перед собой.
Раздается восхищенный свист признания с противоположного тротуара.
Поскольку бензина недостаточно, несколько военнослужащих Люфтваффе тащат свои вещи как гражданские беженцы на тачках и гужевых повозках.
Я просто обалдел от того, что все это сборище устремляется в город. Они вовсе не походят на солдат. Мне смешно думать, кем могут являться все эти люди: Старшими офицерами- интендантами, старшими церковными инспекторами, старшими заплечных дел мастерами, руководителями клистирных трубок. А еще советниками от полевой почты, советниками по транспорту, советниками имперской железной дороги, председателями различных правлений и обществ, советниками по архитектуре, членами военсоветов, советниками по топливу - вероятно, еще и руководителями службы почтовых голубей, главными распределителями всего и вся. И здесь же в более простых формах всякой твари по паре: землемеры, картографы, сборщики налогов, мастера по подбивке подков, механики пишущих машинок, полевые аптекари, тайные жандармы, активные жандармы, повстанцы, пораженцы, подрыватели устоев государства ....
ВСТРЕЧА С ТАНКАМИ
Зампотылу уже несколько дней беспокоится о поставках. Он хочет послать грузовик, чтобы из Ch;teauneuf – если там, вообще, еще есть возможность проскочить, - и из Logonna привезти все то, что он, обобщая, называет «маркитантскими товарами».
Когда после обеда он возникает в столовой перед Стариком, я уже знаю, что он замышляет. И тут же слышу «Logonna» и «Ch;teauneuf» и «грузоподъемностью две с половиной тонны» и вижу, что пока зампотылу горячится, Старик щурится на него, словно не проспавшись.
- Об этом не может быть речи, - долетают до меня слова Старика. – Позаботьтесь-ка лучше о том, чтобы имелось достаточное количество одеял в медчасти и на случай, если нам придется перебираться в Бункеры.
- Слушаюсь, господин капитан! – отвечает зампотылу, будто выйдя из некоего подобия транса, внезапно снова по-военному.
- У него с нервами не порядок! - обращается ко мне Старик, когда зампотылу исчезает.
Еще не прошло и получаса, как запотылу входит в кабинет. Сквозь шум разговора в соседнем помещении, слышу, что «в том небольшом замке» имеется больший запас шерстяных одеял.
Может быть, этим зампотылу снова подразумевает Logonna?
- Ладно, - сдается, наконец, Старик, - но только прежде мы должны будем разведать дорогу.
Старик надолго задумывается, а затем объявляет:
- Лучше сразу сегодня во второй половине дня.
Зампотылу стоит, слегка согнувшись и, вероятно, не знает точно, куда ему смотреть.
- Закажите открытый вездеход на пятнадцать часов! Никлиш поедет! - Старик говорит наполовину командным, наполовину веселым голосом. Затем, вопросительным тоном, обращается ко мне:
- Ты как, едешь с нами? - и, вдруг, с сияющим выражением лица, как будто бы его внезапно осенила хорошая идея, к зампотылу:
- И Вы, естественно, тоже!
- Так точно, господин капитан!
- И прихватите автоматы для Вас и нашего Politruk .
И еще раз звучит запоздалым эхом:
- Так точно, господин капитан!
- Очень хорошо, - говорит мне Старик, - если мы опять покажемся населению.
При этом, когда он смотрит вслед зампотылу, в его голосе чувствуется нотка злорадства,.
- Своего рода испытание боем. Ему время от времени нужна встряска. Иначе не узнает, что такое война.
Веселенькое дело! думаю про себя. Должно быть, я и есть этот «Politruk».
Старик надел свою белую командирскую фуражку. Чтобы бросаться в глаза? Садится рядом с водителем, в то время как для меня и зампотылу определены задние сидения. Мы тотчас же усаживаемся высоко, поставив ноги на сиденья.
- В окрестностях Dirinon , на полпути между Landerneau и Daoulas , утром был атакован морской патруль, - сообщает нам Старик, когда водитель отпускает ручной тормоз. – Потому нам надо все основательно разведать и прозондировать почву, да и близлежащие кусты тоже!
Мне известно, что это значит. Но внутренне протестуя, думаю: Что за чушь! Если начнем зондировать кусты, то всех диких животных поднимем. Но кто же эти дикие животные, на которых нам предстоит охотиться? Люди из Maquis, например? И тут меня осеняет: Подлесок по-французски называется «Maquis»! Можно ли тогда говорить о «Maquis в Maquis»?
Набегающий воздушный поток исключительно приятен при такой жаре. Берем направление на Guipavas , хотя нам сообщают, что янки там уже были. Все выглядит так, будто Старик хочет избежать поездки по местности в направление Le Faou, где Maquis напали на наш конвой.
По местности, в которых находятся убежища Maquis, водителю приходится ехать особенно медленно. Немногие прохожие глазеют на нас так, словно мы инопланетяне.
У Старика на шее его орден. Белая фуражка и Рыцарский крест! Все должны видеть, какая изящная мишень проезжает по этим местам. Что за непредсказуемая, чокнутая свинья! Каждый день он все более явно страдает от того, что вынужден сидеть как пришпиленный за своим письменным столом.
Старик что-то насвистывает. Он кажется снова весь в своем ключе. Однако, по крайней мере, мог бы тоже взять автомат. Зампотылу держит свой на коленях, я тоже.
Водитель - бедолага. Он бы лучше сидел в столовой вместо того, чтобы везти свою шкуру на местный рынок за понюшку табака.
Когда остается еще добрых пять километров до Landerneau, дорога поднимается на вершину холма. Водитель преодолевает затрудняющие видимость вершины обычно с некоторой осторожностью, но на этот раз он едва ли касается педали газа. Как только Старик орет «Стоп!», наивысшая точка холма уже лежит за нами.
Я налетаю на плечи водителя, а зампотылу на Старика... Этим толчком вперед обнаруживаю, что там во впадине между домами блокирует дорогу: Танки!
В одну секунду замечаю камуфляж, оливковый цвет формы, более плоские стальные шлемы, загорелые лица. Отчетливо вижу черные створы стволов пушек, направленных на нас.
У меня перехватывает дыхание. Прежде чем успеваю что-либо сообразить, Старик уже поднялся с сиденья, и теперь машет правой рукой, описывая в воздухе круг, в то время как левой держится за рамку ветрового стекла: Сошел с ума, что ли?
- Задний ход! - орет Старик, не поворачивая головы, и продолжает размахивать рукой. Водитель сразу все понимает.
Не верю своим глазам: Янки машут нам тоже, в то время как машина делает сильный рывок назад. Я начеку и держусь крепко. Старик вопреки толчку остается стоять и машет и машет, как будто не может остановиться от охватившего его восторга. ТЕПЕРЬ, думаю я, братишки должны проснуться от своего удивления и начать палить – но там внизу на дороге уже новая картина: Янки исчезли как жуткое привидение.
Вопль Старика:
- Все парень, теперь гони! – перекрывает шум двигателя. Еще я слышу одинокий выстрел и думаю: звучит как калибр 3,5! Вижу, как Старик опускается на свое сиденье, и длинную ленту открытой дороги, лежащую перед нами.
- Давай, там слева чисто! – шумит Старик. Водитель разворачивается буквально на двух колесах, и наш вездеход мчится прочь.
Проклятая пыль, и чего ей не лежится! Просто вестерн – чистая киношка!
- Давай, давай! Опять влево – туда, между деревьями!
Сосновые стволы проносятся мимо. Меня подбрасывает так высоко и в стороны, что едва не вылетаю из машины. У зампотылу дела не лучше. Старик видит это и смеется, затем приказывает взять направление на дорогу. Мы проехали почти полный круг, когда, наконец, останавливаемся в плотном кустарнике. Старик орет:
- Выключай мотор! – но мотор продолжает шуметь, и мне требуется какое-то время, пока не понимаю, что этот шум идет не от нашей машины, а от танков. А мимо нас гремит и грохочет, скрытый от нас лишь тонкой призрачной листвой, самое большее в пяти метрах друг от друга, один танк за другим. Я считываю до пяти между наплывом и ослабеванием шума мотора.
Люки всех танков закрыты.
- Не усраться бы от страха! - говорит Старик и добавляет, полуобернувшись к нам: - Но все же очень интересно, нет?
- Бог его знает! – отвечаю ему.
Старик ведет себя так, как будто все в лучшем порядке. Он по-настоящему бодр: О проблемности нашего возвращения в Брест не говорит ни слова. Жаль, думаю я, что мы не взяли с собой корзину для пикника, как это принято у французов. Сейчас было бы самое время «pour casser la cro;te» с хорошим глотком вина ....
Водитель, заметно ошарашенный, смотрит на улыбающегося Старика. А когда еще и похвалу получает: «Хорошо водишь, Никлиш!», то тоже расплывается в улыбке.
Старик думает, что рядом с рекой есть еще одна дорога. Зампотылу уже развернул карту.
- Да, здесь вдоль Elorn до La Forest , - поясняет Старик.
- Черт, а как мы там спустимся? - спрашивает зампотылу.
- Наискось, только так. Ну, Никлиш – курс 180 градусов! Насколько могу судить, братишки не свернут с дороги.
Действительно, водитель находит узкую дорожку, которая ведет на юг. Справа и слева видимость закрывают земляные валы. Кустарник на обеих сторонах дороги настолько пышный местами, что скрывает нас с головой. Мы мчимся сквозь зеленый туннель.
- Зимой померанец еще глупее, чем летом, - произносит Старик. Он подразумевает под этим померанского упрямца водителя. Но тут замечает, что изречение больше не подходит, и усмехается.
- Помедленней, побойся Бога! Они же нас подстрелят! – орет Старик спустя некоторое время Никлишу в самое ухо. И тут же:
- Стой! Черт тебя побери!
Мы подъехали вплотную к собственному дозору: Различаю, несмотря на всю маскировку, направленные на нас две противотанковые пушки.
А Старик уже стоит и машет обеими руками - также как и у Landerneau. Водитель от охватившего его страха полностью заглушил мотор. Тишина.
Наконец, как большие грибы в замедленной киносъемке поднимаются из земли с полдесятка касок, и затем две руки также поднимаются и машут в ответ.
- Давай, вперед! – приказывает Старик водителю, чтобы он снова завел двигатель.
Противотанковый ров пересекает дорогу! Ну, и что с того! Сильно раскачиваясь, словно желая вытряхнуть нас, вездеход проезжает препятствие.
Так вот что приготовлено для неумолимого врага, если он пойдет этой дорогой! – мелькает мысль. Здесь уж янки вздрогнут не только от страха ....
- Такую поездку обычно называют «увеселительной прогулкой» или что-то в этом роде, если не ошибаюсь, - говорю Старику, вылезая из вездехода и сбивая въевшуюся пыль.
Старик широко улыбается и гримасничает, двигая нижней челюстью туда-сюда. Судя по его довольному виду, все наше предприятие доставило ему истинное удовольствие. Когда же я добавляю: «Мало пообщались с братишками», он так громко хмыкает, как будто я отколол то еще коленце.
- Я так и говорю, - он внезапно шепелявит и смеется.
Спустя несколько часов, по пути из кабинета в столовую, Старик говорит:
- Я позвонил, кстати, офицеру-квартирмейстеру при коменданте крепости и доложил ему, что неожиданно между Landerneau и Брестом расположилась американская колонна. Наличие в колонне танков позволяет сделать вывод о более чем серьезных намерениях. Мы укрылись в лощине, чтобы все зафиксировать, и что использование нами нашего слабого вооружения было не целесообразным, так как могло спровоцировать нападение на нас с последующим захватом в плен, но определенный результат является в том, что мы представили эту информацию, которую охотно хотели бы передать коменданту крепости.
- И что он сказал тебе в ответ?
- Поблагодарил. Был чрезмерно благодарен. Высказал подтверждение хорошего отношения и так далее – с большим уважением говорил. Очень вежливый человек!
Уже принесли суп, когда Старик поднимается и странно звучащим голосом объявляет:
- Господа мои – наступила реальная опасность. С этой минуты приказываю: Выход в город только по двое. Ношение пистолетов обязательно... И еще я, с глубоким сожалением, вынужден Вам также сообщить: Мы больше пока не можем выезжать в Logonna. Пока..., это значит, что мы должны постоянно отслеживать положение. Нашим господам противникам, по-видимому, горяченького захотелось, да как бы пальцы не обожгли. О значении нашей Атлантической базы в рамках общего ведения войны мне Вам, пожалуй, нечего рассказывать... Обнаруженные танки могут значить только одно: Поощрение к наступательным операциям бойцов Maquis. Поэтому, нашим заданием является защита базы, до тех пор, пока Фюрер не сможет позаботиться о ее деблокировании. Я рассматриваю все в целом лишь как временное нарушение сложившегося порядка.
Старик перекачивается с пяток на носок и обратно. По-видимому, он подыскивает заключительные слова. Но затем просто продолжает:
- Круговая оборона территории флотилии, это наша важная первоочередная задача... Остальные же, то есть, только те люди, которые не пригодны для ведения боя в круговой обороне, должны быть привлечены для защиты нашего переднего края – так сказать, к закрытию разрывов и брешей между сухопутными соединениями. Ладно, господа мои... – Старик повышает голос, но затем только и говорит: - Давайте наслаждаться нашим обедом.
Тотчас со всех лиц улетучивается лежавшее на них напряжение. Некоторые даже отваживаются слегка улыбнуться и устремляют свои взгляды полные надежды на Старика. Но тот вовсе не думает давать ожидаемого всеми пояснения. Взгляд его опущен, будто он максимально сконцентрировался на своем супе. Однако вскоре он снова высоко поднимает голову и берет зампотылу на мушку:
- Зампотылу, может у нас есть трудности с запасами?
Уверен, что Старик только хочет дразнить его. Но все же, зампотылу бьет себя в грудь и отрывисто сообщает:
- Никаких, господин капитан!
- Чудненько! – трубит Старик, но зампотылу не слышит иронии и начинает самозабвенно выступать перед собравшимися: Узкие места – об этом не могло быть у него никакой речи, если бы не возможная потеря запасов в Logonna и Ch;teauneuf. Запасы оружия – это, слава Богу, не его епархия. Он, во всяком случае, вооружен. А в некоторых областях запасов даже более чем достаточно.
- Например? - спрашивает доктор.
Зампотылу делает пару странных движений. Это выглядит так, как будто ему приходится рисоваться перед публикой – или как будто речь идет о тайне, которую он не сразу мог бы раскрыть. И только когда все уже проявляют горячее нетерпение, он произносит:
- В области коньяка, например...
- Область коньяка! – повторяет кто-то эхом.
- Обалдеть! - смеется другой.
- Неудивительно, при таких-то ценах!
- Как смешно! В этом весь наш зампотылу! Способный чертяка!
Зампотылу опускает глаза, словно уличенный во лжи грешник, но при этом надевает свою обыкновенную ухмылку.
- Коль речь идет об избытке, у меня тоже есть что предложить, - возглашает доктор голосом игрока снявшего банк:
- Мы снабжены презервативами – даже при ежедневном их потреблении, предположительно, на добрую сотню лет.
На минуту воцаряется тишина. Старик сидит с полуоткрытым от удивления ртом и сморщенным гармошкой лбом. С левого конца стола кто-то прыскает смехом. Несколько человек подносят ко рту салфетки. Доктор же глядит на всех равнодушно. Присутствующие молчат до тех пор, пока Старик не издает:
- Ну и ну! Как не стыдно!
И тут же возникает шумное обсуждение:
- «Область презерватива» – можно со смеху лопнуть...
- На какой срок у них гарантия?
Старик заканчивает всю эту болтовню своим способом: Он внезапно резко встает и громко объявляет:
- Приятного аппетита, господа!
Фифи наверное сцапали ночью двух старпомов. Какой-то француз видел это.
- Нам следует немедленно что-то предпринять! – рвет и мечет Старик. – Ну, я им и устрою!
А что он может подразумевать под словом «предпринять»? И кому «им»?
Для начала Старик приказывает собрать всех офицеров флотилии. В приемной все напоминает встревоженный муравейник. И вдруг докладывают: Оба найдены. Пьяные в стельку! В своих комнатах!
Этого я уже не переживу! Сейчас начнется тут катавасия! Но без меня! Быстро хватаю с крючка вешалки свою фуражку и исчезаю. И уже на лестнице, слышу, как орет Старик. Останавливаюсь, словно наткнувшись на стену: Давно не слышал такого насыщенного, гремящего командирского голоса. Пустые коридоры великолепно его усиливают. Снова ор: Грохочущее рычание облегчит состояние Старика – это прямо носится в воздухе!
Подходя к воротам, слышу из группы копающихся в земле людей, как кто-то далеко разносящимся баритоном поет: «Почему ты целуешь только губы твоей невесты? / Поцелуй ее в задницу - там такая же кожа!»
Вечером захожу в кабинет Старика: Старик сидит не шелохнувшись. Взгляд его прикован к рукам. Выражение лица неприветливо и угрюмо. Память услужливо достает фразу «прибитая физиономия». Она сидит во мне с тех времен, когда я был активистом еще у борцов союза тяжелоатлетов АДАС .
Внезапно уношусь мыслями в Oberlungwitz , почти в двадцати километрах к югу от Хемница: на чемпионат Саксонии по греко-римской борьбе.
Союз тяжелоатлетов АДАС и отборочные игры в Oberlungwitz – история, которая могла бы развеселить Старика.
Пару-тройку минут обдумываю, как бы достаточно осторожно коснуться этой темы, а затем делаю изрядный глоток пива, что принес бачковый из клуба, и начинаю:
- Тебе конечно известно, что я однажды был с борцами. Наверняка, это по твоему мнению, спорт пролетариев, но меня очень интересовали эти типы... как будто в противоположность курсантам военно-морского училища.
Старик, наконец, реагирует:
- Достойная среда для твоего выбора...
- Точно! Я даже заработал там медали.
- Потому что ты уже тогда был отморозком...
- Абсолютная правда!
Снова глоток, и выжидаю.
- Не томи! - произносит Старик, и я изображаю милостивое снисхождение:
- Так вот. Там проводились ежегодные отборочные игры, и там...
- «Отборочные игры» - звучит довольно странно, - перебивает меня Старик, - напоминает селекционные работы в сельском хозяйстве, я бы так сказал...
В этот момент снаружи раздается такой сильный грохот, что все стекла дребезжат.
- Ни хрена себе! – вырывается у Старика невольно, и он напрягается, с нетерпением ожидая повторения. Но когда второго такого звука не слышно, кивает мне: Я должен продолжать.
- Мне, тогда как раз исполнилось восемнадцать, и я ходил в фаворитах в моем классе. Повсюду в Oberlungwitz на стенах домов были наклеены плакаты: Большой карнавал борцов! – Хочешь верь, хочешь нет – но боролись на пяти матах. И все же, нужно было ждать целую вечность, пока не дойдет твоя очередь. Пивнушка, где лучше всего можно было убить время в ожидании, располагалась непосредственно под залом, в длинной, узкой как кишка комнате с лакированными столами. Вот там я сидел и потягивал лимонад, а напротив меня сидел наш полутяж с классной бабенкой: рыжей и соблазнительной как котенок.
Чувствую на себе заинтересованный взгляд Старика, и смотрю ему прямо в глаза: Старик кивает словно в задумчивости, а на лице выражение удовольствия.
- И дьявол его знает, что этот наш полутяж себе вообразил при этом, - продолжаю, - когда он начал оттягивать рыжей левый указательный палец назад – но не просто ради шутки, не таким образом..., - и я показываю Старику, как это было, - а для боли оттягивал его все дальше и дальше. Рыжая сначала покраснела, а потом побелела. Белый цвет был ей больше к лицу. Но она сидела не пикнув. Только стискивала зубы, да еще губы побелели. Я аж вспотел только от одного вида этого, и мне было ужасно страшно, что полутяж отломает ей палец. Мужика звали Тимм. Полный отморозок: Щетина, стрижка под ежика, челюсть как щипцы для колки орехов – и вдруг из меня вырвалось: «Эй, ты! Ну-ка прекрати заниматься этим дерьмовым делом!»
В следующий миг этот Тимм вытаращился на меня так, будто хотел сожрать меня с потрохами. Я вот подумал, тебя пронзит такая же невыносимая боль, как и меня там...
- Ничуть, - произносит Старик, а я делаю вид, будто история и закончилась на этом. И только когда Старик хватает свой стакан, говорю:
- Только эта боль пришла не от нашего полутяжа, а от той самой дамочки.
Старик с силой втягивает в себя воздух, а я поясняю:
- Она, как свободная женщина имела все права и могла, пока я смотрел в глаза Тимму, действовать как хотела, без того чтобы я заметил что-либо. Короче, она врезала мне такую затрещину, что я не смог очнуться и к следующему вызову борцов... Вместе с тем я получил, во всяком случае, значимый опыт. На всю жизнь, так сказать....
Старик только издает:
- Ну, ну, ну...
Я не осмеливаюсь больше продолжать свой путь до маяка Saint-Mathieu , но, по крайней мере, добираюсь до маленького пляжа Saint-Anne. Здесь я один как перст, и каждый, кто замыслил бы напасть на меня из кустарника, мог бы или сцапать меня одним прыжком или застрелить из охотничьего ружья. Но люди, которых встречаю на своем пути – это, прежде всего, рыбаки с очень длинными удилищами – производят чрезвычайно приветливое впечатление. Они приветствуют меня тоже, в ответ на мое приветствие. Бог знает, что они думают о морском офицере, с мольбертом на одном плече и палитрой в другой топающего по местности безо всякого сопровождения.
Внизу, у воды, прямо-таки тропическая растительность. Различаю даже плотные кустарники бамбука, которых я больше нигде в Бретани не видел.
Пробираюсь по горной тропинке, плотно прижимающейся к крутизне утесов, и вскоре передо мной открывается вид на залив и дальше до открытого моря: Голубая со стальным отливом глубокая вода. Дальше она изменяется к темно-синей зелени.
Здесь, по крайней мере, несколько часов, я могу быть художником наедине с собой. Я наслаждаюсь этим как неожиданной лафой, подаренной мне судьбой: никакого лицемерного позерства, никакой ложной суеты, никакой головоломки, никакой необходимости держать ухо востро.
Я спускаюсь, башмаки в руках, штанины засучены, на пляж. Море едва движется. Иногда я попадаю ногами на влажные места, иногда даже выдавливаю ступнями воду.
Опускаюсь на жесткий, покрытый пересохшей на солнце коркой песок. Он бледно-желтый – одна сплошная широкая полоса. Море напротив, так как я сижу довольно низко, имеет ширину с большой палец руки – словно вырисовано одним-единственным движением кисти.
Сижу неподвижно, только веки дрожат. И пытаюсь удержать их также в покое: Я пристально всматриваюсь в линию горизонта, до тех пор, пока глазам не становится больно. В этот миг чувствую себя как потерпевший крушение, которого выбросило на чужой берег... Потерпевший кораблекрушение? Чужой берег? Откуда взялись такие мысли? Если бы не было войны, то стоял бы я сейчас в Мюнхенской академии за моим мольбертом и рисовал... Война забросила меня сюда, и, все же, она до сих пор так далека от меня, как будто бы ее и вовсе нет.
Старик разрешил провести учебную тревогу флотилии. Командир штабной роты руководит учениями.
Когда люди с карабинами, противогазами и непривычными стальными касками спешат из всех углов и занимают свои позиции, Старик выказывает свое недовольство:
- Они даже не могут правильно бегать. Чистый дилетантизм! Будто в «Полицейские и воры» играют!
Большую часть своего времени Старика в кабинете не застать. Уже в полдень он едет к оборонительным сооружениям у гаража Ситроена. Зампотылу сидит на одном телефоне, а адъютант на другом. Дым стоит коромыслом. Из обрывков фраз узнаю: Продукты для оставшегося французского населения тоже приходится урезать, обнаружилась нехватка питьевой воды вследствие диверсий на водопроводах. Не могу понять, что все эти французы еще делают в Бресте? Чего ожидают? Увидеть, например, увлекательные картины решающего боя?
Сегодня, в виде исключения, Старик снова сидит за своим письменным столом. Когда вхожу, он тотчас же ругается, давая волю своим чувствам:
- Все же, подводники – это вам не окопники. Тактические занятия в поле с механиками, торпедистами, моряками, которые умеют сплетать и сращивать канаты, вязать узлы и вести наблюдение, но не знают, что такое блиндаж – этот номер не пляшет! Все-таки, наши люди более привычны находиться по боевому расписанию на своих боевых местах в лодке.
- Не сносить им головы, если дело примет серьезный оборот!
- Лишнее болтаешь!
Старик начинает обильно заряжать свою трубку, прежде чем говорит:
- Практические люди, эти парни из организации Тодта .
Я могу лишь гадать, что он мог бы подразумевать, говоря мне это. Я думаю о свиных полутушах и беконе с черного рынка, но тут он мне полушепотом сообщает информацию, которая звучит совсем иначе:
- Они установили в укрытия перед военно-морской школой сверхштатные перископы для наблюдения за окружающей местностью, чтобы никому больше не пришлось высовывать голову, если нужно было посмотреть, что делается снаружи... Более чем практично, нет?
Не знаю, с чего мне начать. Это прозвучало довольно цинично. Считает ли он использование не по назначению перископов хорошим делом или чистым идиотизмом? Чтобы ничем не рисковать, я только и говорю:
- Чудненько, чудненько.
продолжение следует...
Крепость. лотар-гюнтер буххайм. перевод с немецког
© Copyright: Владимир Лахмаков, 2013
Свидетельство о публикации №213042400505
Свидетельство о публикации №213042400505
Рецензии