Ненавистное имя. ч. 1. 666

             Первый раз Боречка попал на Тот свет с прободной язвой. В то время, когда родственники пребывали в скорби у его больничной койки, он пребывал в уверенности, что находится в Раю.
Кризис миновал. Когда Борис осознал, что его силой вернули назад,  он безутешно, в голос разревелся прямо в палате реанимации. У него отняли, как  в раннем детстве, самое дорогое, самое сокровенное – любовь, в которой остро нуждались двое его сирот – душа и тело.
              Второй раз это сучилось, когда он был за рулём своего полуторатонного «Форда», который сам до детали разобрал и собрал. Часто, сидя за рулём, напевал:

– З кумом скинулись потроху – вже п'ємо.
  Кум рулює, я гальмую – ну й мчимо!*

Бывало по-другому:

– Я в коляску сів, а кум мій за кермо.
  Запустили. Газонули – їдемо!*

              Его зверь-машина, как любил называть свою коняку Борис, несясь с горы, отбросила вначале заднее колесо, следом – переднее. Справа – обрыв метров триста, слева – откос метра три. Направо – верная смерть. Остаётся – налево. Борис видел шедший по встречной полосе пассажирский автобус. Он избежал лобовое столкновение.
             Везунчик Борис, который изъездил все фронтовые дороги за годы войны, лихо уводил машину от фашистских бомб, объезжал воронки, сумел обхитрить смерть и вернуться в мирную жизнь без царапины.
– Врёшь! На живца не возьмёшь! – крикнул он, вывернул руль влево, отведя от смерти отца, жену, дочерей и племянницу. "Форд", переворачиваясь через крышу, полетел под откос.

              И опять общий наркоз. И опять болезненное возвращение к жизни и социуму. Он остался живым, но без одной ноги. Долгие годы Бориса мучили фантомные боли. Когда  казалось, что чешутся пальцы на ноге, хватал руками ненавистную култышку, и, тряся, и раздирая её в кровь, выл:
– Где, ты, ножка моя? – подо Львовом гниёшь, в чужой земле схоронена! – и напивался всё чаще, и дважды резал вены, и писал прощальные письма, не желая страданий себе, заставляя жить в страхе и страданиях детей и жену:
– Сдохнуть бы мне! – и, запивая пачку Элениума (Тазепама, Реланиума) бутылкой водки, никак не умирал.
              И вот теперь он умер.
              Борис лежал в новом костюме, который так ни разу и не надел при жизни. Ненавистный протез был пристёгнут к культе. Широкий, поддерживающий ремень, облегчающий вес протеза при ходьбе, был перекинут через плечо, но уже не давил и не натирал. Борис лежал. А все стояли вокруг. Январь, морозно, у собравшихся изо ртов валил пар, и только он один не мёрз, и только у него одного не перехватывало дыхание от студёного воздуха.
Он видел, как почерневшая Софьюшка  дёргала за руку старшую дочь, стоявшую поодаль, как бессердечную дубину. Он слышал, как жалостно причитала она, склоняясь над гробом, как кричала, отвернув своё тёплое, живое лицо от его, замазанного белилами в морге синюшного, деформированного лица, взывая к Лизке:
– Подойди к отцу! Попрощайся! –
Но та оставалась недвижной. Непоколебимой:
– Нет! Я его боюсь! – а взгляд всё утыкался в траурную табличку с цифрами:
– В  двадцать шестом году – родился, в восемьдесят шестом – умер, прожил  – шесть десятков лет. Кого хороним?

                За поминальным столом собралась родня. Разговор не клеился. Софья сидела потухшая, виновато повторяя:
– Как же я не почувствовала, как же я не… Уехала на Кавказ, хотелось повидаться с сёстрами, денег накопила за год, отдохнуть хотела… -
В ответ все сочувственно вздыхали. Борису слышать это было невыносимо.
Он переместился в свою комнату, где его остывшее, одеревеневшее тело пролежало двое суток.

                После принятого «на грудь» алкоголя резко схватило сердце, он вытянул руку, да так и не дотянулся до пузырька с сердечными каплями. Тело наполовину сползло с дивана, шейные мышцы не удержали голову, и лицо ткнулось в пол. Сердце продолжало хаотично носить пьяную кровь по руслу, скапливаясь и густея в сосудах мозга. А он всё тянулся ко спасению.
Таким его и обнаружила внучка, дочь младшей Лильки, которой осточертело третьи сутки слушать орущий телевизор.
– Мама, а дедушка лежит ногами на диване и не дышит.

             Сейчас в его комнате находилось много гогочущих посторонних – работников зоопарка с Лилькиной работы и племянник Сергей по линии жены из Краснодара. Сама Лилька, сжимая в руке гранёный стакан с вином, стояла, опершись на подоконник.
– Не пей, доча! Не…– закричать не вышло. –
Лилия залпом осушила стакан и передала его дальше, по кругу.
Борисова душа метнулась обратно, к общему столу, где жинка Сонюшка, сёстры Катя, Галя…
Старшая дочь вышла из кухни и занесла в гостиную голубцы.
– Подкидыш, – услышал он. –
Галина? За что?

– Господи!
– Да, сын Мой!
– Я не хотел! Я не знал! Я хотел сына, чтобы в футбол… а тут – девка, ссыкуха, раньше срока! Да ещё имя ненавистное! Ой, дураааак, дурааак, – голосил Борис. 
– А первенца почему убил? Я о такой жертве не просил.
– Я не убивал! Она сама, дура брюхатая, не в кабину села, а в кузове решила порастрясти телеса-то свои!
– Сама?
Борис решил поспорить, повозражать, в конце концов,  перекричать, припугнуть, врезать, как следует. Вызверился, выструнился, и... осёкся.
– Да, из-за меня. Я тогда... не прав был... Я!
– Вот поэтому, Я подарил тебе двух девочек. А ты?
Борис схватился за голову, сжал виски, пальцами вцепился в волосы, зажмурился, согнулся, как будто ему дали под дых, ожидая кары небесной, гнева Божьего, ада преисподней. Вот сейчас, разверзнется под ним земля и поглотит со всеми потрохами!
– Господи! Прости! –
Его обняли, мягко прижали к груди, и, пульсирующий болью сгусток, стал утишаться, сонастраиваясь со стуком милосердного сердца:
– А ещё, знаешь,  знаешь… девочка, которой я выбил глаз камнем из рогатки. Мать её пригрозила, если не женюсь, проклянёт.  И Лизка-то, одноглазая... Получается, прокляла?
– Почему не женился? Испугался?
– Нас на испуг не возьмёшь! – Не любил.
– А жену Сонюшку? –

          Борис плакал. Любовь и нежность, растекаясь теплом, скользили по седым волосам, ерошили их, возвращая им огненность, и они благодарно-ответно топорщились, морщины на лице разглаживались, взор становился ясным, небесным, по щекам, лбу, носу, по плечам рассыпались солнечные брызги веснушек. 
– Господи!
– Да, сын Мой!
– А она ненавидит меня?
– Кто?
– Лизка!
– ?
– Старшая.
– ?
– Л и з о н ь к а, доченька моя.
– Она молится о тебе.
– Молится…
– Упёртая, как ты, не сразу ко Мне пришла.
– Наша порода. А я увижу её? Поблагодарить?
– Это Я тебе обещаю.

*)  автор слов – Павло Глазовой.