Почти холера

По черному потолку плыли красные и синие круги, по ковру, что висел на стене, плясали маленькие человечки, книги в шкафу увеличивались и уменьшались в размере, вспыхивали названиями: "Красный гриб", "Война миров", "Первые люди на луне". В комнате то вспыхивал свет, то снова наступала полная темнота. Жаркий воздух касался моего лица жесткой ладонью бабушки, на мгновенье появлялось ее плачущее лицо и тут же исчезало. Внутри меня что то бурлило, скручивалось, распирало, а затем свободно изливалось вокруг меня, горячей волной омывая ноги и спину. Я пел и смеялся, рассказывал свои истории о рыбалке и путешествиях, которые мы проделывали с папой. Рядом сидели бабушка и дедушка, они меня не понимали, но мне этого и не хотелось, мне просто хотелось говорить, смотреть вокруг, смеяться. Я видел костер, на его углях сидел дядя Сережа, он сам был красным угольком, его борода светилась желтым светом. Он жарил рыбу, держа ее в руках, рыба шипела, выворачивалась, била дядю хвостом. Рыба очень плохо пахла, если честно, она сильно пахла какашками. Я видел реку, по ней плыла огромная лодка, такая большая, что не помещалась в реке. Она то и дело натыкалась на мели, а в лодке сидел папа с бутылкой пива в руке, у него была голова бабушки Шуры, бабушка плакала, наверное она не хотела пить пиво, которое держала папина рука. Лодка удалялась, она плыла по ковру, на котором были странные темные узоры в виде маленьких человечков и ромбиков, ковер был весь помят волнами, что шли от лодки. Тут дядя Сережа крикнул, что рыба готова, и я увидел бабушку, она сидела на стуле перед моей кроватью. Я спросил у бабушку где ее пиво и где папа, а она заплакала и закрыла лицо одной рукой. Есть рыбу я не хотел, я хотел лететь низко над водой, иногда касаться воды рукой, задевать траву, что торчала из реки. Я видел мальков, они плыли за мной. Крупные щуки и голавли стояли у дна покачивая плавниками, они следили за мной дедушкиными глазами и тоже плакали. Мне казалось это странным, как я могу видеть слезы под водой?


А потом я как бы умер, но еще жил, потому что видел все, что происходило со мной, а происходило что то странное. Дедушка снял с меня одеяло и перевернул меня так, что я видел телевизор и окно, которое выходит на дорогу. Занавеска на окне шевелилась, да это была и не занавеска вовсе, а песок на пляже, вокруг валялся топляк, красными пятнами полыхали цветы иван-чая. А потом меня начали тереть теплыми полотенцами и постепенно перестало пахнуть странной жареной рыбой. Но дядя продолжал разговаривать со мной. Он спрашивал, пойду ли я на рыбалку, а я отвечал, что папа занял лодку, поэтому мне придется ловить с берега. Потом дедушка перевернул меня на спину и стал вытирать мне полотенцем ноги. Я повернул голову к стене, там, на ковре был папа в виде человечка из орнамента. Он сидел в лодочке, совсем маленькой, размером с большой резиновый сапог, лодочка была без весел, но украшена цветами, точнее она была просто раскрашена как матрешка. Папа махал мне рукой и кричал, что бы я брал удочки и шел к нему в лодку. Я крикнул в ответ, что лодка такая маленькая, и мы перевернемся и тут бабушка снова громко заплакала и положила мне на лоб холодное полотенце, оно пахло кухней. Папа и дядя Сережа исчезли, а в дверях появились две головы моих братьев. Валерка делал серьезное лицо, а Мишка смеялся. Потом я уснул.


Когда я проснулся, было уже совсем светло, я был одет не в мою пижаму, а в какие то белые кальсоны, которые были мне очень велики. Постельное белье так же было другим. Я сел, свесил ноги и в зеркале, что разделяло дверцы шкафа, увидел взъерошенного мальчика с огромными глазами, с лицом бледно зеленого цвета на фоне большого черного ковра на стене, покрытого человечками и замысловатыми узорами. Я понимал, что в отражении - я, но узнать себя совершенно не мог. Для проверки я почесал коленку, отражение вяло повторило мое движение. Я потрогал лицо, коснулся глаз. Казалось, что глаза уползли в глазницы, словно две улитки, когда их щекочешь травинкой, а нос выступил далеко вперед, придавая лицу какое то крысиное выражение. Волосы слиплись и торчали в разные стороны. Руки тряслись, но это придавало уверенности, что я живой и в зеркале не мертвец. Впрочем, я не очень себе представлял детей - мертвецов. Одну бабушку мертвую на похоронах я видел, в кино мертвецов видел, но все они были скорее бледные, а у той старушки были даже накрашены губы. Я машинально протер свои губы, они в отражении казались темно-серыми и не были накрашены. И тут мне резко захотелось в туалет по большому. Так резко, что, казалось, в живот мне воткнули острый кинжал.


Я кинулся в туалет. В коридоре, на диване сидели Мишка с Валеркой и испуганно смотрели на меня.  Сидение в туалете  немного вернуло меня к жизни. На обратном пути чуть-чуть шатало, я не успел добрести до кровати, как кинжал снова воткнулся в живот, я развернулся и, под радостные тыкания пальцами братьев в мою сторону, скрылся в туалете. Мои мелькания из комнаты в туалет и обратно, привели братьев-балбесов в неописуемый восторг. Похоже, они засекали время и заключали пари, когда старший брат, словно зеленое приведение, снова появится в коридоре. Дважды кончалась бумага, дважды мне пришлось сменить трусы, поскольку быстро ходить я не мог и мой кишечник работал существенно быстрее. Похоже, только он и работал в моем теле. Сидя на унитазе, я закрывал глаза и открыть их было очень трудно, да и просто лень, в то время как кишки извивались во мне как клубок ошпаренных змей и пытались выплюнуть из меня все содержимое, даже мозги. Встать с унитаза я уже просто не мог, даже дотянуться до защелки было проблемой. В конце концов я сполз с унитаза на колени, открыл дверь, - там стоял врач, в руках у него был шприц...


Я лежал в машине скорой помощи, скорая плыла по ухабом деревенской дороги, надо мной болталась кишка капельницы, а во мне дрожал и медленно  ворочался кишечник. Капельница становилась веткой дерева, рукой мамы, папиным ремнем. Водитель разговаривал с врачом о всякой всячине, их голоса мне казались голосами дедушки с соседом, когда они договаривались резать Ваську, большого борова, что жил в сарае. Васька не вызывал моего сочувствия, он жил в темноте, жутко вонял, громко хрюкал и вообще был страшным и злобным существом. Но дед любил Ваську, и ему не хотелось убивать поросенка самому. Он просил соседа, и они торговались о цене. Потом я услышал, что они обсуждают как зарезать меня, потому что я заболел. Я помню как бабушка просила деда зарезать курицу, потому что ей показалось, что та заболела. Я не захотел есть суп из больной курицы, а бабушка сильно ругалась. И вот теперь настал мой черед, я заболел и меня нужно зарезать, пока я совсем не сдох. Из кабины доносились мужские голоса, они обсуждали как лучше меня зарезать. Перед моими глазами возникла чья то рука, в руке был нож, я открыл глаза и увидел санитара с носилками.


Я лежал на больничной кровати. Прошел вечер и ночь. Капельница торчала из вены правой руки. Я потрогал свой живот левой рукой, он не урчал, впрочем, его, живота, совсем не было. Вместо него была глубокая впадина, на дне которой был пупок, а сверху нависали ребра, напоминая песчаный карьер, где мы бросались камнями, а один камень попал мне в голову, кровь залила лицо, я шел домой, на пятый этаж, а капли крови отмечали мой путь. По бокам живота возвышались кости, которые я раньше не замечал, за края костей можно было взяться, словно это маленький тазик, в котором моют ноги на даче перед сном. За пупком сразу шел позвоночник, так что мне показалось, что у меня совсем нет кишок. Давить на позвоночник через живот было больновато. Может мне удалили больные кишки пока я спал? Или они вывалились с поносом? Или они расплавились от болезни? Я ощупал себя как мог, но никаких ран и швов не обнаружил. Это успокаивало.


Жизнь потихоньку налаживалась, мне даже дали поесть, что сразу погнало меня в туалет. Мне выдали горшок, он удобно стоял под номером 7 на своей полочке, на уровне моей груди. Я сходил в горшок и поставил его на место, откуда и взял. К вечеру я снова поел и снова кишки оживились и я снова воспользовался горшком и снова поставил его на место. Следующий день порадовал врачей моим окрепшим аппетитом, я наверстывал упущенное, но все это плохо держалось во мне, и горшок становился все тяжелее и тяжелее, пока, к четвертому дню, не наполнился до краев, так что закрыть его крышкой не представлялось возможным, потому что содержимое начинало выдавливаться из него. Еще вчера я немного утрамбовывал крышкой, а что было делать? Два последних раза я уже не мог сесть на горшок, приходилось целиться, наблюдая сверху процесс, и укладывая "продукт" словно мороженщица укладывает мороженое в вафельную трубочку, такой спиралькой... Я поднял жутко тяжелый горшок, что бы поставить его на положенное место, а это очень трудно было делать потому что я старался отвернуться как можно дальше от самого горшка, что бы не нюхать эту многодневную мерзость, так что горшок держал практически на вытянутых руках, изгибаясь всем телом, при этом рисковал вылить на себя кашеобразное и страшно воняющее содержимое, чего мне совершенно не хотелось. Я уже был близок к заветной ячейке, руки мои тряслись, ноги подгибались, а тошнота тяжелыми волнами накатывала на меня, когда в туалет вошла санитарка и совершенно остолбенела от увиденного. Я понял по выражению ее лица, что делал что то не так и поставил свою нелегкую ношу на пол. Вот сказал я, у меня горшок заполнился, тяжелый очень стал! Санитарка всплеснула руками, схватилась за голову, а потом сказала, что я, мол, совсем сумасшедший, раз столько... добра скопил. Оказалось, что использованный горшок нужно было оставлять на полу, что бы санитарка вымыла его, а врач мог профессионально оценить содержимое. Я лишал медицину своих анализов в течение четырех дней, скрывал так сказать, от науки. Теперь все прояснилось, жизнь снова стала намного проще.


Меня перевели в палату для выздоравливающих. Только я переехал, как мне сообщили, что в больницу поступил Валерка, мой двоюродный брат. Я, конечно, обрадовался, ведь его должны были положить в мою палату, а значит он не сильно болел, не как я. Действительно, Валерка зашел в палату непрерывно болтая о том, что у нас на даче все болеют, что объявлен карантин, никого нового на дачу не пускают и все лечатся, а что его на всякий случай привезли сюда, что бы не мешался. Валерка пошел даже со мной в столовую, на полдник, съел запеканку, попросил добавки, выпил две кружки чая, вернулся со мной в палату, лег и. .. потерял сознание, не переставая болтать. Я, конечно, удивился продолжению его рассказа, оно было совершенно бессвязным и содержало много слов про меня, Мишку, каких то его ленинградских школьных друзей. Потом его речь стала тихой и перешла в бормотание. Прибежали врачи, сняли с него штаны и сделали укол, повернув его на бок, а он стал писать прямо на врача и сделал такой фонтан, что чуть не достал до моей кровати. Я отвернулся к стене, решив, что Валерка помирает и что, интересно, что - все мои родственники умрут? Я представил наш деревенский дом, где в разных позах лежат мои родственники, все зеленые и мертвые. А между ними ходят врачи и делают им уколы, но те не шевелятся, все, умерли... Валерку быстро увезли в реанимацию, где он оставался несколько дней и к нему не пускали.


А потом приехал дядя Сережа. Приехал болеть. Он собрал вещи на даче, никого спрашивать не стал, взял и приехал в больницу. Врачи с радостью, по его словам, положили дядю в нашу семейную палату, а к тому времени и Валерку из реанимации перевели обратно ко мне, только он был не такой веселый, а сильно похудевший, как и я, и с лицом зеленоватого оттенка. Мы с Валеркой все ждали, что дядя Сережа вот вот сознание потеряет, что ему плохо будет. Но он только в туалет часто бегал, а сознание не терял. А еще он пиво все время из сумки доставал, пил его и жаловался, что оно в нем не держится, а сразу через кишечник выливается, не успев всосаться. Я ему сказал, что бы он горшок, главное, на полу оставлял, а когда пиво пойдет, что бы выливал его, а то врачи увидят в горшке пиво, и выгонят его сразу из больницы. А дядя Сережа смеялся и говорил, что он постарается пиво из себя не выпускать больше. Он пил пиво и потом делал страшное лицо и говорил, что держит пиво, а мы смеялись и прыгали ему на живот, что бы пиво выскочило. Мы даже подрались с ним, почти по-настоящему. Весело было.


А потом мы все вернулись домой. Дядя Сережа вернулся первым, потому что врач узнал, что он пил пиво. Не знаю уж, в горшке пиво было или в крови его обнаружили, но дядя сказал, что его замели, но это не страшно, так как он уже достиг уровня отличных брикетов. Я только потом понял, что он называет брикетами, а до этого я подумал, что он мороженое хочет купить. Когда мы с Валеркой вернулись, то бабушка рассказала, что из-за нас с папой чуть половина деревни не поумирала, что это мы рыбу заразную с рыбалки привезли, что это такая злая дизентерия, почти как холера, называется Флекснерой, словно ядовитый цветок, как ей потом в амбулатории сказали, от нее много людей умирало, особенно детей. И еще, что это же понятно, что от папиных родственников ничего хорошего ждать не приходится, только холеру и прочую дрянь. А мне так даже понравилось болеть, я никогда таких снов раньше не видел. Только вот с горшком неудобно получилось, хорошо еще, что на себя не пролил. Ну, и не умер же никто в конце концов!