Александр Городницкий

 Кто-то скривит усмешкой губы:
 надоело- опять про евреев-
 будто в мире иных нет судеб-
 нет- держаться в тени скромнее.
 
 Не тревожтесь- не про Урицкого,
 (что "свои" же в ЧК достали)*
 про Поэта- Городницкого-
 может пели или читали?..

 Без претензий на "Народного"-
 бард, учёный- на склоне дней,
 из российских по-сути корней-
 с детства помнит себя-
 инородного...
 
*
Председатель
Петроградского ЧК,
убит евреем Л.Канегиссером
в день покушения Ф.Каплан
на Ленина- "еврейская рулетка"


ИЗ ИНТЕРНЕТА
МИШПОХА
(семья-иврит) №25

СТИХИ

Александр ГОРОДНИЦКИЙ

 
Александр Городницкий - профессор геофизики, заслуженный деятель науки Российской Федерации, академик Российской академии естественных наук, доктор геолого-минералогических наук. Лауреат Государственной литературной премии имени Булата Окуджавы. Автор более 30 книг стихов, песен, мемуарной прозы и нескольких десятков дисков с авторскими песнями.

 Александр Городницкий на месте расстрела могилевских евреев.
Фото Александра Литина.

 Меня зовут Александр Городницкий,  мне – 75. Родители мои родились в Белоруссии, в Могилеве, откуда в начале 1920-х годов уехали учиться в Ленинград. Сам я родился в Ленинграде, пережил блокаду. Окончив Ленинградский горный институт и, получив диплом геофизика, всю жизнь работал в экспедициях: 17 лет  – на Крайнем Севере и более 30 лет – на научных судах в разных районах Мирового океана. Побывал на Северном Полюсе и в Антарктиде, неоднократно погружался на океанское дно в подводных обитаемых аппаратах, исколесил практически всю планету. И только сейчас, на склоне лет, я неожиданно спохватился, что почти ничего не знаю о своих предках, о языке идише, на котором они говорили...

Перед войной мы с родителями каждый год ездили летом к бабушкам и дедушкам в родной Могилев. Весной 1941 года отцу вовремя не выдали зарплату и от поездки на родину пришлось отказаться. Это нас спасло, поскольку осенью того же года немцы уничтожили там всех наших многочисленных родственников...

Фотографии бабушек и дедушек не сохранились. Все фото сгорели в октябре 1942 года, в блокаду, вместе с нашим домом. Память о бабушках связана со вкусом малинового варенья и лежащими на чердаке антоновскими яблоками. А еще бабушка была большой мастерицей по части гефилте фиш...

Мой сын Володя в 1987 году уехал из Ленинграда жить в Израиль. Стал религиозным человеком, теперь он Зеев. У меня три внучки – Рахиль, Двора и старшая – Бася. Недавно она вышла замуж за Ушера, выходца из хасидской семьи (в январе этого года Двора тоже вышла замуж за хасида). Ни в той, ни в другой семье не знают русского языка. У Ушера пятнадцать братьев и сестер – многочисленная родня, все они говорят на идише, как это полагается у хасидов. Вот так идиш снова возвращается в мою семью. Круг замыкают мои внуки...

 

Эти слова прозвучали в документальном фильме «В поисках идиша», который сняли Александр Городницкий, Наталья Касперович, Юрий Хащеватский, Семен Фридлянд. Съемочная группа объездила многие города и местечки Беларуси, побывала в Израиле. Александр Городницкий встречался с самыми разными людьми, беседовал с ними о судьбе белорусских евреев, о судьбе языка идиша и рассказывал о себе, о своей семье.

В фильме звучат стихи и песни, написанные Александром Городницким.

 ***

Подпирая щеку рукой,
От житейских устав невзгод,
Я на снимок гляжу с тоской,
А на снимке двадцатый год.

Над местечком клубится пыль,
Облетает вишневый цвет.
Мою маму зовут Рахиль.
Моей маме двенадцать лет.

Под зеленым ковром травы
Моя мама теперь лежит.
Ей защитой не стал, увы,
Ненадежный Давидов щит.

Никого из своих родных
Ненароком не назову,
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.

Завершая урочный век,
Солнце плавится за горой,
Двадцать первый тревожный век
Завершает свой год второй.

Выгорает седой ковыль,
Старый город во мглу одет,
Мою внучку зовут Рахиль.
Моей внучке двенадцать лет.

Пусть поет ей весенний хор,
Пусть минует ее слеза.
И глядят на меня в упор
Юной мамы моей глаза.

Отпусти нам, Господь, грехи
И детей упаси от бед.
Мою внучку зовут Рахиль.
Моей внучке двенадцать лет.
 
 

После дождика небо светлеет,
Над ветвями кружит воронье,
Здесь лежит моя бабушка Лея
И убитые сестры ее.

Представительниц славного рода,
Что не встанут уже никогда,
В октябре 41-го года
Их прикладами гнали сюда.

Если б вместе с папой и мамой
Оказались себе на беду,
Мы бы тоже легли в эту яму
В том далеком проклятом году.

Нас спасла не Всевышняя сила,
ограничив смертельный улов,
Просто денег у нас не хватило
Для поездки в родной Могилев.

Понапрасну кукушка на ветке
Мои годы считает вдали,
В яму ушли мои предки
И с собою язык унесли.

Обживают их души устало
Поднебесный заоблачный слой,
Где парят персонажи Шагала
Над родной белорусской землей.

Вспоминаю я только по фрескам
Допотопной оседлости рай,
Этот город не станет еврейским
Юденфрай,
юденфрай,
юденфрай…

Будет долгой зима по приметам,
Шлях пустынный пылит в стороне.
Я последний, кто помнит об этом
В этой Богом забытой стране,
Где природа добрее, чем люди.
И шумит, заглушая слова,
В ветровом нескончаемом гуде
На окрестных березах листва.

* * *

Только наружу из дому выйдешь,
Сразу увидишь –
Кончился идиш.
В Чешских Грачанах,
Вене и Вильно,
Минске и Польше –
Там, где звучал он прежде обильно, –
Нет его больше.
Тех, кто в местечках
Некогда жил им,
Нет на погостах.
В небо унес их
Черный и жирный дым Холокоста.
Кончили разом
Пулей и газом
С племенем мерзким,
Чтоб не мешала
Эта зараза
Хибру с немецким.
В книге потомков
Вырвана с корнем
Эта страница
С песней о том,
как Ицик упорно хочет жениться.
В будущем где-то
В жизни без гетто
Им пожелай-ка
Тум балалайка,
шпиль балалайка,
штиль балалайка…
Те, в ком когда-то звонкое слово
Зрело и крепло,
Прахом безмолвным сделались,
Горсткою пепла.
Пыльные книги смотрят в обиде
В снежную замять.
Кончился идиш,
кончился идиш –
вечная память.

* * *

Год за годом
Все дороже мне
Этот город, что сердцу мил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.

Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.
Всю войну прошел, как положено,
Ордена свои заслужил.

Босоногое детство ожило
И проносится надо мной,
Было семь синагог в Воложине
В 41-ом перед войной.

Понапрасну со мною спорите,
Мол, не так уж страшна беда.
От поющих на идише в городе
Не осталось теперь следа.

До сих пор отыскать не можем мы
Неопознанных их могил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.

Одиноким остался нынче я
И от братьев своих отвык.
Я родные забыл обычаи,
Я родной позабыл язык.

Над холмами и перелесками
К югу тянутся журавли.
Навсегда имена еврейские
С белорусской ушли земли.

Я последний еврей в Воложине,
Мне девятый десяток лет,
Не сегодня, так завтра тоже я
Убиенным уйду во след.

Помоги, всемогущий Боже, мне,
Не хватает для жизни сил.
Я последний еврей в Воложине,
И меня зовут Самуил.

* * *

Жизнь, как лето, коротка,
Видишь, я не знаю языка
Идиш – достояние моего предка,
Да и слышал я его редко.
Не учил его азы – грустно,
Мой единственный язык – русский.
Но, состарившись, я как скрою
Расхожденье языка с кровью?..
Мой отец перед войной
С мамой говорил на нем порой – мало.
Чтобы я их разговор не понял.
Это все я до сих пор помню.
Я не знаю языка, значит
Не на нем моя строка плачет.
Не на нем моя звенит песня,
И какой же я аид, если
Позабыл я своего деда,
Словно нет мне до него дела?
Вдаль уносится река – жарко.
Я не знаю языка – жалко.
 
 2)
Александр Городницкий – поэт, один из пионеров авторской песни, доктор геолого-минералогических наук, профессор.
С «русским поэтом  еврейской принадлежности», как определяет себя сам Городницкий, беседует Вадим Фельдман 

– Александр, когда вы впервые почувствовали себя евреем?
– Случилось это в 1942 году в Омске, куда я вместе с родителями эвакуировался по ледяной Ладоге из блокадного Ленинграда. Было мне тогда 9 лет, и словоохотливые омские мальчишки, обозвав меня жиденком, популярно обьяснили, что это значит. Хорошо помню растерянные лица родителей, пытавшихся меня успокоить. Помню, как долго я плакал и ни за что не хотел быть евреем. Гораздо позже я написал об этом в стихотворении «Воробей».

Было трудно мне в первое время пережить свой позор и испуг,            
Став евреем среди неевреев, не таким, как другие вокруг,
Отлученным капризом природы от мальчишеской шумной среды,
Помню, в Омске, в военные годы, воробьев называли «жиды».
И когда вспоминаю со страхом  невеселое это житье,               
С бесприютною рыжею птахой я родство ощущаю свое.               
Только он мне по-прежнему дорог – представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок» на асфальте чужих городов.

– Говорят, что люди живут в этом мире, пока их помнят. Что вы помните о своих родителях?
– Моего отца звали Моисей, а маму Рахиль, родом они из белорусского Могилева, который в начале прошлого века можно было вполне считать и еврейским. Дед по отцу – Эфраим – был шорником и имел собственную мастерскую. Он отличался крепким здоровьем, религиозностью и редким трудолюбием, работал, не покладая рук, до 80 лет и очень любил париться в русской бане. Бабушка Лея, его жена, была непревзойденной мастерицей по части еврейской кухни, прежде всего по фаршированию рыбы и изготовлению «тейглах» – орешков из теста, вываренных в меду. Когда немцы занимали Могилев, бабушка, уже покинув дом, вдруг решила вернуться за какими-то вещами. Она не очень боялась немцев, хорошо помня оккупацию 1918 года, когда те торговали с местным населением, не вмешиваясь во внутренние дела. Вместе с тысячами могилевских евреев она и ее сестры погибли в лагере за городом, где фашисты полуживыми закопали их в землю.

– Да, многие еврейские старики погибли из-за таких воспоминаний. Та же история произошла с моим прадедом Хаим-Бером, помнившим, что когда немцы в 1918 году заняли Киев, в городе прекратились погромы. В результате вместе с прабабушкой Суркой он сгинул в Бабьем Яру... А как сложилась жизнь ваших родителей? 
– Отец и мама познакомились в школе во время конкурса на лучшую устную газету. Еврейская молодежь тянулась к новой жизни, покидая бывшую черту оседлости. Отец поехал учиться в Ленинград, а мама в Москву, где пыталась поступить в МВТУ им. Баумана. Она сдала экзамены, но не была зачислена «по социальному положению» и поступила в педагогический техникум. Отец же стал учиться в фотокинотехникуме, но не получал стипендию тоже из-за своего социального происхождения, как сын кустаря. В 1930 году мама приехала к нему, они поженились, и этот город стал местом моего рождения. Позже мама окончила  заочно педагогический, а отец полиграфический институт. Всю жизнь они много и упорно работали, отец трудолюбием пошел в деда, а мама взвалила на свои худенькие плечи семейный быт. Когда я думаю о счастливых семейных парах, всегда вспоминаю своих родителей.

– Городницкий – геолог, геофизик. Как случилось, что еврейский мальчик из интеллигентной ленинградской семьи выбрал такие «бродячие», связанные с риском для жизни,  профессии?
– В 1951-м я окончил школу с золотой медалью, очень увлекался историей, посещал литературную студию при дворце пионеров, любил географию и хотел поступать на истфак университета, но, несмотря на медаль, этот путь для меня был закрыт наглухо. Еще свежи были отголоски антисемитской кампании по борьбе с космополитами, уже готовилось «дело врачей». После кончины отца из его записок я узнал, что его чуть не посадили в то время по ложному доносу. Наших соседей по квартире вызывали в МГБ, чтобы они дали на него показания, но они оказались порядочными людьми.
Яд сталинской антисемитской пропаганды до такой степени коррозировал мое полудетское сознание, что я сам себе казался человеком второго сорта, неженкой и белоручкой, мечтая стать «настоящим мужчиной». Идти в «разрешенные» вузы –пединститут, мединститут, входящие в «черту оседлости», не хотелось. Тогда я отнес документы в ленинградский горный институт, где не было жесткого «национального ценза», и просил зачислить меня на геолого-разведочный факультет. Я никогда не увлекался минералогией и геологией и выбирал скорее не специальность, а образ жизни, который в моем наивном, мальчишеском воображении был связан с постоянными экспедициями, преодолением трудностей и приключениями. Сыграло свою роль и то, что в те времена в горном институте была форма, унаследованная еще с царских времен, напоминающая морскую офицерскую, а для нашего поколения облик военного был тогда главным идеалом.

– В последующей жизни приходилось ли вам ощущать свое еврейство?
– В НИИ геологии Арктики я не чувствовал своей инакости. Но один случай из геологической практики запомнил надолго. В 1962 году я руководил большой геодезической партией возле Игарки. Неподалеку от нас была разведочная партия Красноярского геологоуправления – шесть десятков буровиков, большей частью из бывших зеков, людей пьющих и отчаянных. Женщин у них в партии не было, а у нас работала лаборантка с пышными, светлыми кудрями. В день шахтера пьяные буровики  подьехали к нашей стоянке на тракторе, и тракторист потребовал отдать им лаборантку на утеху. Я схватил старый карабин, в котором было только четыре патрона, и услышал от тракториста: «Не балуй, а то мы тебя самого, жидяра, враз пришьем». Я выстрелил, впервые в жизни целясь в человека. К счастью, пуля только сбила ему шапку  и оцарапала голову, но ватага отпрянула.
Другой случай имел более печальные последствия. В 1968 году в доме писателей состоялся литературный вечер, на котором молодые поэты и прозаики, печатавшиеся в альманахе «Молодой Ленинград», я в том числе, читали свои стихи. Среди выступавших был будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский, и ему досталось больше всех. Группа черносотенцев из литстудии при ленинградском обкоме комсомола написала донос сразу в три инстанции: в свой обком, а также в обком партии и в ЦК КПСС. Нас обвинили в антисоветской и сионистской пропаганде и в организации «хорошо подготовленного сионистского художественного митинга». Бродский (какой ужас!) «как синагогальный еврей, творя молитву, воздевал руки к лицу, закрывал плачущие глаза ладонями». После этого его перестали печатать, а потом выдворили из страны. Мне была возвращена из издательства рукопись второй книжки стихотворений и отказано в приеме в Союз писателей, после чего меня не печатали 15 лет.

– Понятно, как обидно было, что произошло это в родном городе. А в  Украине вы бывали?
– Украинские комсомольские вожди были не менее бдительны, чем ленинградские. По-моему, в 1968 году, я должен быть выступать в одном из парков Киева. В ЦК ЛКСМУ попросили принести какие-нибудь свои стихи, чтобы просмотреть, что я буду читать со сцены. Под рукой был только экземпляр моего первого сборника «Атланты», который я подарил своему киевскому дяде с надписью «Дорогому дяде Исааку». К тому времени «Атланты» действительно были широко известной песней. Когда мне вернули книгу, надпись была подчёркнута красным карандашом, а выступление отменили.

– Конечно, кто же не знает, что атланты были евреями, поэтому вы отправились на поиски Атлантиды, а те, что «поставлены когда-то, а смена не пришла», – вечные жиды. Пещерному антисемитизму советских времен сегодня можно только удивляться, если даже упоминание еврейского имени вызывало запретительную реакцию. А какое впечатление произвела на вас еврейская страна – Израиль?
– Жизнь сложилась так, что мой сын Володя в 1987 году уехал из Ленинграда в Израиль, теперь его зовут Зеэв, и у меня там три внучки: старшая Бася, Двора и младшая Рахиль, которую по еврейской традиции назвали именем моей мамы, ее бабушки. В Израиле у меня вышло три книги, я посвятил этой стране немало стихотворений и песен, а одну из них, написанную для фильма «В поисках идиша», перевела на иврит Лариса Герштейн. 
 
Подпирая щеку рукой, от житейских устав невзгод,
Я на снимок гляжу с тоской, а на снимке двадцатый год.
Над местечком клубится пыль, облетает вишневый цвет,
Мою маму зовут Рахиль, моей маме двенадцать лет.
Завершая урочный бег, солнце плавится за горой,
Двадцать первый тревожный век завершает свой год второй.
Выгорает седой ковыль, старый город во мглу одет,
Мою внучку зовут Рахиль, моей внучке двенадцать лет.

Скачать песню Ал. Городницкого "Рахиль".*. mp3

Старшая внучка Бася недавно вышла замуж за Ушера – парня из хасидской семьи. У него 15 братьев и сестер, и все они говорят на идиш, как это и полагается у хасидов.

– Действительно, хасидские семьи – это единственная социальная среда, где идиш сохранился как живой разговорный язык. Расскажите о своем фильме «В поисках идиша».
– Когда мне исполнилось 75, я спохватился, что ничего не знаю о языке, на котором говорили мои родители и никогда не был в их родном Могилеве. Фильм выпущен на DVD, но считаю, что его нужно смотреть на широком экране. Сюжет  простой – я еду в Могилев в поисках следов моих родных и языка идиш, еду ...и почти ничего не нахожу.
К сожалению, нигде, кроме США, фильм не демонстрировался. Хотя в октябре прошлого года на кинофестивале независимого кино в Нью-Йорке он был отмечен премией в номинации «Иностранные фильмы и культура» среди 110 других картин.

– Побывав в Израиле, на родине ваших родителей – в Беларуси, продолжая жить в России, что вы думаете о будущем евреев в странах бывшего СССР?
– Наверное, тем, кто отождествляет себя с еврейской религией, логичнее всего жить в Израиле. Людям же творческим, писателям, ученым, работающим в языковой среде стран, где они состоялись как профессионалы... отвечу  стихотворением, которое вызвало критику как со стороны русских нацистов, так и религиозных ортодоксов, посчитавших, что я отрицаю свое еврейское происхождение, что абсолютно неверно. Итак…

----------------------------------------

Родство по слову

Неторопливо истина простая в реке времен нащупывает брод:
Родство по крови порождает стаю, родство по слову создает народ.
Не от того ли, смертных поражая непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали, людей обьединяя от зверей?
А стае не нужны законы Бога, она живет завету вопреки.
Там ценятся в сознании убогом лишь цепкий нюх да острые клыки.
Своим происхождением, не скрою, горжусь и я, родителей любя,
Но если слово разойдется с кровью, я слово выбираю для себя.
И не отыщешь выхода иного, какие возраженья не готовь,
Родство по слову порождает слово, родство по крови порождает кровь.

Вадим Фельдман, Бостон, специально для «Хадашот»
 
 
  © «Хадашот» - 2009