Рвота

Рвота.

 Сколько же прошло дней с тех пор, как я перестал думать о том, что меня довело до того состояния кипения разума, в котором варится огромный твердый кусок мяса существования. Меня с детства волновали простые и даже порой очень наивные вопросы из разряда о строении мира и человеческих нравов и устоев. Из чего исходят люди, когда раздают на съемочных площадках роли именно этому человеку. Почему убийца еврей, а жертва блондинка, почему на стуле сжигают негра, почему не надзиратель – злая и мерзкая паскуда – негр? Почему когда убивает белый, все пытаются искать проблемы в воспитании, а когда убивает черный – свора журналистов тут же бросается к географической карте в поисках страны, откуда родом предки преступника?
 Сегодня я сижу в полнейшем одиночестве в хоромах моего мокрого мрачного подвала, красочно украшенного старыми банками вместо люстр и зеркал, чей пол застлан ковром из едва ощутимого слоя бесцветной пыли, чьи занавески и подушки из серых паутин так осторожно свисают надо мной. Всё что передо мной, это стопка пожелтевших твердых от засохшей влаги чистых листов, немой стержень черной ручки, несколько еще не открытых бутылок забористого виски и два блока красных, крепких сигарет. Еще есть шуршание за плинтусами черных крыс и, лишь иногда, чаще ночью, - громыхание грозы наверху.
 Все эти дни мое внимание поработил выкрашенный в вызывающую белую краску рупор, валяющийся в углу подпола, чуть поодаль от моего стола.
 Мне достался этот рупор от отца, он работал в полиции, был отличным следователем, но закончил свою славную и безукоризненную жизнь от рака крови в своей вечно неприбранной и дурно пахнущей от ночных попоек комнате.
 Отец говорил, что рупор обладает некой силой, он что-то вроде некоего тотема, который на вид не может нести особой пользы, но в то же время имеющий страшную необъяснимую магию. Ему достался рупор от одного из преступников сознания, говорил отец. То был сумасшедший в рамках закоренелого гнилого общества чудак, вышедший со своим таинственным манифестом к людям в центре города. Тот чудак, когда его скрутила полиция, передал свой рупор одному молодому студенту, найденному в своей комнате наутро вахтершей; тело паренька было изуродовано так, что его личность не возможно было бы установить, если бы вскоре в полицию не заявили его родители. Этот рупор был в руках того парня. Отец узнал этот рупор и с огромным трудом смог добиться того, чтобы рупор достался ему. Нужно прибегнуть к огромной силе воле, дабы поверить, что это оказалось возможным в условиях наступивших дней.
 Мои мысли о рупоре и об отце прервал новый раскат грома наверху. Некоторые банки свалились с полок и рассыпались по полу маленькими осколками. Что-то мучило меня вторую неделю подряд. Странное ощущение рвоты, которое подошло вплотную к моей гортани, но не желавшее продвигаться дальше. Руки будто опустели изнутри, и теперь это были две длинные палки с пустыми  полостями внутри, в голове, словно из стороны в сторону, переправлялись потоки грязной гнилой крови. Первые несколько дней я молил, чтобы эти поезда, заставляющие мое тело дрожать изнутри, вырвались через ротовую полость и отправились ко всем чертям на дно канализации. Но этого не происходило и это добивало меня еще сильнее.
 На улицу выходить я перестал. Постоянство пасмурной погоды вызывает во мне еще более сильное желание разорвать мучение огромных синих вен, в болезненном экстазе вырывающихся и бьющих под тонким слоем кожи, легким взмахом острой бритвы для бритья. Дождь шел постоянно, серое небо давило даже когда я был в своем подполе и не видел его. Это ужасное состояние, будто бы тело только подвергается первым атакам гриппа, но на еще начальной стадии они вдруг останавливаются, и пулями застревают между мышц и костей. И рвота….
 Жизнь в напряжении от того, что в любой момент все, чем ты живешь, можешь в одно мгновение вывалиться через рупор твоих мыслей на пол, или на землю, или на соседа во время обсуждения с ним дерьмовой погоды или дерьмового правительства (все зависит от количества бутылок водки в его погребе и от благосклонности его сумасшедшей жены). В такие моменты ты перестаешь быть идиотом, которого противно в иные дни порой лицезреть в зеркале, ты чувствуешь себя словно другим.
 Однажды я вечером, уютненько разместившись в своем разваливающемся кресле под лестницей погреба, не без увлечения читал один небольшой роман неизвестного мелкого писателя. Не помню, как его зовут. Он писал про чувство безумной любви внутри человека, без наличия объекта обожания. Эти строчки помогли мне взъерошить память и попытаться вспомнить – что такое любовь. По воспоминаниям, которые только усугубили мое положение, вынудив меня осушить еще одну бутылку спиртного, я точно убедился, что меня мучила любовь, но «без наличия объекта обожания». Ребра точно также крошатся под ударами сердца, которое готово в любую моменту выпрыгнуть, что-то в груди, где-то над солнечным сплетением, неизвестная немая сила заставляет глубоко вздыхать каждые несколько секунд. И ничего, и никого. Не о ком думать, влюбиться в «ничто» – нет ничего ужаснее этого.
 Болят глаза, или веки, трудно сказать. Так бывало когда я, в пределах своих бесконечных экспериментов, не спал по несколько суток подряд. Точно также было и сейчас, только разве что тогда я мог в любое мгновение погрузиться в прохладу и нежность белой пуховой подушки, но теперь, теперь мне моя любовь не давала пролежать в горизонтальном положении более двадцати минут. Начинались ломки как у бывалого героинщика.
 Когда вокруг течет и расцветает в гниющем благоухании мир, я сижу в своем кресле и медленно, через силу, чтобы заглушить свои умственные боли и сердечные взрывы, осушаю очередную бутылку виски. Курить я больше не могу, никотин, как мне кажется, вот-вот польется темной коричневой жижей через ноздри, через уши, через...
 Бутылка с моих рук сорвалась на пол, но не разбилась, как другие банки от ударившей всем гневом по земле грозы. На сером облезлом месиве, что представляло в обычно воображение ничто иное как стену, я узрел разноцветную бабочку с салатовыми крылышками. Я чувствовал, как глядя на эту бабочку без изъянов, маленькое гениальное творение художницы-природы, я впадаю еще глубже, глубже в помойные ведра депрессии. Сдерживая грязные черные слезы, что проступили на моих бесцветных глазах под очками с толстой серой оправой, я нагибаюсь вбок, где валяется в луже разлитого спирта пустая бутылка, поднимаю ее. Даже эта бутылка, это искусственное вещество созданное руками столь неидеального дитя природы, она настолько идеальна, что мне смешна даже мысль о том, что столь идеальное может вмещать в себе смерть. Я запускаю свой идеал в бабочку, она ударяется об стену и падает вниз, настойчиво не разбиваясь. Я замечаю в размазанном пятнышке салатовый оттенок. Кто-то скребется в дверь погреба наверху, надо мной. Этот "кто-то" ласково мяукает. Мяу.
 Рвота.