Эта длинная дорога в школу

        1950-ый год. Москва.

        – Переписывай свою мазню, – говорит бабушка, – да собирайся в школу.

        Переписал. Собрался.

        Никто из взрослых нас в школу не провожает и, уж конечно, не встречает: им, родителям, и без нас своих проблем хватает, чтобы ещё и нашими заниматься. Да и идти-то до школы не так уж и далеко: минут эдак тридцать или сорок. Почему именно идти, а не, скажем, ехать? Так это потому, что никакого городского транспорта в нашей округе нет: ни автобуса, ни – тем более – трамвая.

        Несколько прыжков по лестнице через пару ступенек – и я во дворе дома. Дом наш стоит на территории бетонного завода, поэтому начало пути - по пыльной дороге. Слышу сзади гул двигателя машины. Оглянувшись назад, вижу, что клубы дорожной пыли из-под колёс сносятся ветром в сторону склада готовой продукции. Ага! Значит, чтобы не наглотаться пыли, мне надо успеть перейти на другую сторону дороги, к гипсовому цеху.

        Из цехового бункера мощной белой струёй льётся цемент - прямо в открытый кузов грузовой машины. Не хочу дышать цементной пылью и перехожу на другую сторону дороги, к складу готовой продукции. Здесь, за железнодорожной веткой, двухэтажное здание заводоуправления. А в нём на втором этаже, в бухгалтерии, работает моя мама.

        А некоторые этот дом называют не заводоуправлением, а новым заводоуправлением. Это потому, что раньше управление заводом находилось в том доме, в котором я теперь живу и который, конечно, не предназначался для жилья. Но жить-то людям где-то надо! Вот мы и живём в старом заводоуправлении. Наша комната, например, раньше была чьим-то кабинетом. И другие комнаты тоже. А у Филипповых, Жемчужниковых, Роговец, Будкиных и Сумкиных так до сих пор стеклянные кабинетные двери, и через них из нашего общего коридора прекрасно слышно всё, что происходит в этих комнатах.

        На первом этаже заводоуправления - Красный уголок. В нём можно полистать подшивки газет – только это неинтересно. Можно поиграть в шашки – это куда как интереснее. А раз в неделю привозят фильм: "Котовский", "Александр Пархоменко", "Кубанские казаки", "Мы – из Кронштадта", "Серенада Солнечной долины". А под объявлением о кино, написанным красной краской от руки, – "Цена 20 копеек".

        А напротив Красного уголка, справа от заводских ворот – "наша палатка". Это – единственная в нашей округе, на Камушках, лавочка, в которой, отстояв, конечно, в длинной очереди, можно купить что-нибудь съестное.

        Слева от дороги, в карьере – мусорная свалка. На ней можно найти, если повезёт, какую-нибудь занятную штучку: необычную банку, заковыристую железяку, непонятный прибор и бог весть что ещё. А ещё год тому назад на месте этой свалки был концлагерь для немецких военнопленных – длинные бараки, забор с колючей проволокой и собаки-овчарки, лай которых было слышно отсюда, сверху, с дороги. Вот в этом месте дороги, помнится, и остановил тогда меня немец, когда я был на коньках. Ох, и напугал же он меня тогда!

        Напротив свалки, через дорогу – пруд. Чистый. Только мы в нём не купаемся. Потому что он глубокий. А ещё потому, что в нём недавно тонул мой брат Шурик.

        А дальше за прудом вдоль дороги тянутся картофельные поля. А с другой стороны – глухая бетонная стена забора трубного завода № 4. Идти вдоль этого забора опасно: а вдруг сзади машина? Она ведь и сбить может.

        За картофельными полями высится кремль. Ну, не тот, конечно, где Сталин и правительство. Так у нас в шутку называют нелепую развалюху – то ли дом без окон, без дверей, то ли шалаш, обитый ржавыми железными листами. А венчает сие сооружение некое подобие островерхого шатра, также покрытое некрашеными листами ржавого железа  с соседней свалки – вот поэтому и кремль.

        "Как известно, от Кремля начинается земля". Вот и от нашего кремля начинаются аж три дороги. Направо пойдёшь – в деревню придёшь: там мы иногда покупаем настоящее козье молоко. Прямо пойдёшь – к сахарному заводу придёшь. Имени Фёдора Мантулина  – он руководил боевой рабочей дружиной во время декабрьского восстания 1905-го года и был расстрелян прямо во дворе этого завода. Налево пойдёшь – к трубному заводу № 4 придёшь.

        А там, у проходной трубного – ещё одна продовольственная лавка. Её называют "девятая палатка". "Девятая палатка" лучше, чем "наша палатка", потому что в нашей палатке очередь всегда стоит на улице, а в девятой – обычно за дверью, а на улице только тогда, когда продают что-нибудь особенное: например, муку или растительное масло. А за этим трубным заводом уже железнодорожная платформа Тестовская и район Шелепиха.

        Три пути. А только все они – не мои. Потому что мне – в школу. "Мы пойдём другим путём", – сказал Ленин. И правильно сказал – я тоже пойду другим путём: через четырнадцатые дома. Так называют два деревянных двухэтажных дома под номером 14. В одном из них, в отдельной – подумать только, в отдельной! – квартире живёт мамин начальник – главбух бетонного завода Исаак Соломонович Острун. А он и в самом деле – острун: еврейские анекдоты так и сыплются из него, как из рога изобилия, по любому случаю. Его сын – Додик, то есть Давид – тоже Острун и такой же остряк, как его папа Исаак Соломонович.

        Во дворе  четырнадцатых домов есть даже детская площадка с песочницей и качелями – как жаль, что в нашем дворе ничего такого нет! Но я не малыш какой-нибудь, чтобы качаться на качелях, и поэтому не задерживаюсь на детской площадке, а направляюсь прямо к ручью.

        Но у бараков за железнодорожной веткой замечаю стаю гусей. Гуси тоже замечают меня, а самый главный гусь угрожающе вытягивает в мою сторону свою длинную шею, предупреждая остальных об опасности с моей стороны. Но я – со своей стороны – и сам опасаюсь агрессии с их стороны.

        – Гуси, гуси!

        – Га, га, га!

        – Есть хотите?

        – Да, да, да!

        – Ну, летите…

        Нет, не хочу я, чтоб они летели и чтоб налетели на меня. Не хочу, чтоб было как в прошлый раз. Мне надо идти тихо-тихо. Ме-е-едленно, ме-е-едленно. И как бы не глядя вовсе на всполошившихся гусей. И не размахивая портфелем.

        Иду. Бреду. "Еле двигаю своей машины части". Как в замедленном кино. И вот я уже около ручья, а это значит, что на этот раз, кажется, обошлось без приключений.

        Два шага по камушкам – и я на другой стороне ручья. Иду вверх по ручью, вдоль серого высокого бетонного забора. За ним – детская больница имени Дзержинского. И сразу вспоминается история, связанная с этой больницей.

                *     *     *

        Однажды бабушка сказала мне и Шурику:

        – Сбирайтесь-ка, ребята! В больницу идём. С матерью прощаться: мать умирает.

        Это известие прозвучало, как гром средь ясного неба. Да, я знаю, что мама сейчас в больнице имени Дзержинского. Ну и что? Больницы они для того и есть, чтобы в них больных лечить и вылечивать! А не так вот. Даже язык не поворачивается, чтобы сказать это страшное слово: "умирает".

        В комнате как-то сразу стало темно. Потолок стал серым и низким. Потемнело враз и за окном.

        Как жить дальше?

        Я ещё только в шестом классе. Зарабатывать деньги на жизнь смогу только через четыре или пять лет…

        Как жить дальше?

        Втроём – бабушка, я и Шурик – подходим к дырке в бетонном заборе больницы: не обходить же, в самом деле, всю больницу только для того, чтобы войти на территорию через ворота со стороны трамвайного круга!

        Как жить дальше?

        Возможно, мне придётся бросить школу и поступить на работу? А что я умею делать? Ничего…

        Дырка в заборе – высоко над землёй, но мы с Шуриком пролезаем в неё легко, а вот бабушке нам приходится помогать. Поднимаемся в горку к двухэтажному корпусу.

        Ну как жить дальше? Мы – без отца. А теперь ещё и без мамы. Полные сироты. Хорошо ещё, что мы получаем хорошую пенсию за отца, погибшего на фронте.

        Вот мы на втором этаже, в больничной палате. Здесь всё – белое. Пожухло-белые стены палаты, мертвенно-бледные шторы на окнах, смертельно-белые простыни на кроватях. И мы – все трое – тоже белые: в белых халатах. Нас, белых, подводят к белой кровати, которая в углу у окна.

        Странно, что, увидев нас, мама не пытается хотя бы приподняться, а только улыбается. У неё жёлтое лицо, жёлтая шея, жёлтые руки поверх белого одеяла и – что самое страшное! – тёмно-жёлтые белки глаз. Её болезнь называется желтуха.

        Мы стоим вдалеке от мамы и молчим. Потом слышу:

        – Валера, подойди ко мне.

        Подошёл.

        – Наклонись ко мне – я тебя поцелую.

        Наклонился. Поцеловала. И говорит:

        – Валерочка, будь умницей, учись в школе хорошо, слушайся бабушки, помогай ей во всём. Ты – старший, помогай Шурику, не обижай его, заступайся за него, будь всегда рядом с ним. Дружите и никогда не расставайтесь. Живите дружно. Обещай мне …

        – Обещаю.

        – Шурик, подойди ко мне.

        И Шурику – почти те же самые слова. И он обещает тоже.

        И ещё:

        – Жить идите в детский дом. Там вам будет хорошо: ведь вас – трое, вы там  будете вместе и будете помогать друг другу. Хорошо?

        – Хорошо.

        – Домой обратно идём молча. А что тут скажешь? Я – старший. И я думаю: "Как жить дальше? ". Но ничего придумать не могу. Нет, без мамы плохо. Как жить дальше?...

        А дальше? А дальше как-то так получилось, что мама не умерла. И стали жить дальше …

                *     *     *

        Дальше – иду вдоль серого бетонного забора больницы имени Дзержинского, в которой умирала мама, и вот я – на асфальте безымянного проезда, ведущего от железнодорожной платформы Тестовская к трамвайному кругу и Стрельбищенскому переулку. На правой стороне проезда – продовольственная палатка. В этой палатке два года тому назад я потерял продуктовые карточки – а, может быть, их у меня украли? – и вся семья осталась без продуктов. 700 граммов хлеба в день – на рабочую карточку, 550 – на детскую и 400 – на иждивенческую, бабушкину карточку. Хорошо ещё, что это случилось в самом конце месяца.

        А сейчас мне – мимо этой палатки, мимо женской школы № 89 на перекрёсток Стрельбищенского переулка и 3-ей Красногвардейской улицы. За этим перекрёстком – роддом – единственный на этой улице кирпичный дом. Напротив роддома – дом моего одноклассника, соседа по парте и друга Алика Прокоповича. Его родители – Афанасий Васильевич и Мария Семёновна – милейшие люди. Я люблю бывать у них, слушать их неспешные рассказы о жизни, делать вместе с Аликом наши уроки – да ещё и в отдельной комнате, а в перерывах наших занятий выходить погулять в сад. Живут же люди! А у нас – одна комната в шестнадцать с половиной метров. И это на пятерых. Мне и пригласить-то Алика к себе в комнату стыдно, неловко как-то.

        От перекрёстка до школы – рукой подать: по Стрельбищенскому до конца. Называют переулок так потому, что раньше когда-то здесь было стрельбище Охотнического общества. Теперь же по левой стороне переулка – двухэтажные деревянные бараки, а по правой – одноэтажные дома с палисадниками. В одном из них живёт ещё один мой одноклассник – Слава Алексеев. У него в доме тоже, как у Алика, несколько комнат. А сад даже больше. Иногда мы со Славой делаем уроки в этом саду, под яблоней. И тогда его дедушка обязательно говорит нам:

        – Вот так же и Исаак Ньютон сидел в саду под яблоней, а ему на голову упало с дерева яблоко. Вот тогда он и открыл свой знаменитый закон всемирного тяготения. Может, и на вас упадёт яблоко, и вы откроете какой-нибудь закон?

        Но яблоки на нас почему-то не падали. Зато их выносила бабушка Славика из дома, а мы их с удовольствием хрумкали …

        Незаасфальтированный Стрельбищенский утыкается в высокие металлические ажурные ворота, над которыми крупными буквами значится: «Совхоз "Смычка"». Да, самый настоящий, взаправдашний совхоз в Москве: с полями, тракторами, чернозёмом, удобрениями. А "Смычкой" он зовётся потому, что в тридцатые годы в стране были популярными лозунги "Даёшь смычку города и деревни!", "Сотрём грань между городом и деревней!", то есть приблизим условия сельской жизни – по уровню благоустроенности – к городским. Вот и смыкаются здесь у нас село и город: нашу школу и совхоз "Смычка" разделяет только невысокий забор. Да и забор этот – не ахти какое препятствие для сближений: во время школьных переменок иные смелые перелезают через забор, бегут на совхозные поля и возвращаются на урок с пучками свежей моркови, и тогда мы хрумкаем на уроке, как зайчики.

        Но однажды одного из "зайчиков" подстрелили: это совхозный сторож всыпал Эдику Брауде – ну, который из барака на 4-ой Красногвардейской – дробью пониже спины. Думали, будет скандал, разбирательство. Ан, нет. Директор школы, Георгий Иванович, замял это дело. А Эдику родители купили новые брюки – не ходить же ему, в самом деле, в школьной форме с дырками на штанах. Набеги голодных школьных "зайцев" на совхозные поля прекратились. Но не совсем, а только на некоторое время.

        А вот уже и она – родная школа. Над калиткой – табличка:

              Средняя общеобразовательная школа № 83
               Краснопресненского района г. Москвы

        Из окна на первом этаже выглядывает Георгий Иванович, директор школы – он со своей семьёй живёт в школе. Вот и конец этой длинной дороге в школу.

        Ну, здравствуй, родная школа!