За мужем!

В некотором царстве, в некотором государстве, за городом Буяном, за морем-окияном,
сельцо, - не большое, не маленькое,- некрасивое, да неладненькое.
Вот в том селе жила-была солдатка по имени Луша. Во всём селе одни солдатки жили, мужья их много лет как на службу ушли и не вернулись. У Лукерьи двое ребяток было. Старший – сын, младшая – дочь, да двое больных стариков на руках. Какую только работу Лушка не делала, - землю копала, камни собирала, деревья сажала, варила, шила, вязала, стирала, да ещё деток своих грамоте учила. А они ей во всём помогали. Времени прошло ни много ни мало, только старики умерли. Дети подрастать стали. А муж всё со службы не возвращается. Луша с детьми, сколько не работают, всё у них в доме, вроде, темно, окошки покосились, шторки повыцвели. Да не у них одних так, всё село  серое стоит, весёлых песен нигде не поют, даже птицы певчие их село стороной облетали.
Решила Луша, дай, думает, в град-Столицу схожу, спрошу у Царя-батюшки, долго ещё муж мой служивым оставаться будет, а не то у баб силёнок не хватит в селе мужскую работу делать. В их краях на шесть ближних сёл ни одного мужика нет, только в седьмом селе один старый калека, - живёт бобылём, - даёт бабам советы, как им жить. Вот подружки и сказали, прежде царя, ты, Лукошка (это ей с детства такое прозвище дали), к нему сходи, он тебя уму-разуму научит.
Луша деток перекрестила, взяла с собой кисет, отцову память, да зеркальце маленькое, - мамин подарочек и пошла. Долго ли, коротко ли шла, а время от времени в зеркальце посматривала, как там дети одни управляются. Шла-шла, набрела на избушку на курьих ножках. Только к избушке подходить стала, та как завизжит, закричит: «Здесь полковник живёт, близко не подходи!», и повернулась к Лукерье крыльцом.  На крыльце сидит старый старик, кривой на левый глаз, на правой руке трёх пальцев нет. Ноги в тазу мочит, а вода грязная, серыми хлопьями покрытая. Поздоровалась Лушка и спрашивает, научи, дедушка, как к царю мне попасть, как про мужиков наших спросить. Старик одним своим орлиным глазом на неё посмотрел и вещает: «Ты вначале ноги мои мой, воду пей, а не то ступай, разговору не будет!» Лукерье не понравилось это, но виду не показывает, опять старика-то жалко, верно контузило его на войне. Ноги она ему помыла, воду грязную под крыльцо незаметно вылила. А был этот дед известный медовун, пчёлок держал, собирал яд, прополис, воск, ну,  конечно, и мёд собирал и торговал всем этим. Запел он песенку на радостях, что ноги у него чистые.
- «Пчёлки летают,
Цветочки целуют,
Медок собирают,
Дедушку балуют»
Пойдем, я тебе угодья свои покажу, может, ты, Лукерья, у меня и останешься. Ведёт он её в старый сарай, - угодья мои в погребе спрятаны. Ты не гляди, что сарай ветхий, зато погреб крепкий. Открыл старик погреб, ну, говорит, смотри, Лукерья, а сам взял и столкнул её, да крышкой накрыл и замок накинул, чтоб не выбралась. Испугалась она, давай кричать, на помощь звать, устала, присела отдохнуть, оглядеться. Видит в уголку паучок сидит серенький, с бородкой. На бороде крошки мелконькие и в левой верхней лапке ружьишко держит. Пригляделась Лукерья, а ружьишко-то с оптическим прицелом, смешно ей стало, видать и паучки в  войну играют. Паучок тоже Лукерью приметил. Смотрел-смотрел, да и заговорил, не остановишь его. Говорить он умел по-всякому, и говор его был похож на шарманку: лопочет и лопочет. Луша поняла только, что она паучку сильно помешала, охотился он на подвальных комариков, а она ему всю охоту испортила, и надо ей сапоги надеть, что в безымянном сундуке лежат.
Оказалось в погребе полным-полно сундуков, на каждом имена мужские и женские, страшно ей стало, но вскоре отыскала она безымянный сундук. Открыла его, а там старые разбитые боты лежат и написано «Скороход».
Надела она боты-скороходы, и увидела лаз, норку мышиную, заглянула туда, там коридор каменный, на полу ковровая дорожка лежит. Посмотрела вдаль, а дорожка вьётся то по стене, то по потолку, то по полу. Делать нечего, побежала она по дорожке, да так быстро, как таракан пруссак. Бежала-бежала, да вдруг, шлёп, на каменный пол свалилась.
А потолок этот и пол принадлежали Змей-Горынычу с его Змеиной. Сидит Змей на полу с тремя головами, с тремя глазами. Змеина Горыновна рядом с одной головой с одним глазом. Увидела их Лукерья, поздоровалась, а Змей -  в слёзы. Хотела она спросить, почему тот плачет, да сама догадалась. Все три головы перессорились между собой, одна другой мешают, ни слова сказать не могут, злятся, стучит Горыныч, по полу кулаками, когтями, голыми пятками по полу колотит, а Змеина его будто в рот воды набрала. Нашла Лукерья моток проволоки, сплела шапку,  такую большую, чтоб все три Горынычевы головы накрыть, надела на него, он и присмирели, научился по-людски разговаривать, да и жена его приветливей стала. Рассказала Лукерья, зачем она из родного села ушла и спросила, как ей Царя найти. А Горыныч ей: «Сначала у нас послужи, скоро праздник, разрисуй нам к красному дню яичко. Не знала Лукерья, что яичко Змеина снесла ещё 400 лет тому назад, Горыныч в ту пору на войне был. Змеина от тоски не стала яичко то высиживать, оно и окаменело. Как увидела Лукерья яйцо, - огромное, с церковный купол, испугалась. Да деваться некуда, принялась за работу. Велела лестницу приставить, костры вокруг разжечь, чтобы светлее в пещере стало, смела с камня пыль, паутину и малярной кистью начала яйцо разукрашивать. Надо сказать, любила Лукерья узоры, в книжках иногда их видела: и вязь, и арабески, и паркеты и изразцы нарядные. Разукрасила одну половину и просит Горыныча яйцо перевернуть. Стал Змей яйцо переворачивать, да треснуло вдруг оно, скорлупки развалились, а оттуда дочка змеиная, - красавица о двух головах, двухглазенькая! То-то радости у Горынычей. А Лукерья сватила кусок скорлупки и бегом от них. Подбежала к огромной печке, в которой они себе еду готовили, да и прыгнула прямо в огонь и попала на высокую горку, села в скорлупку, как в санки, и вниз, только в ушах свистит. Долго Лукерью мотало и вертело, правда, как лукошко, и вынесло прямо в ледяное русло. Когда скорлупка остановилась, увидела Луша, что темно вокруг, только в некоторых местах окошечки, прозрачным стеклом покрытые, а за ними и месяц, и звёзды. И так ей грустно стало, что хоть плачь. Потом заглянула в одно окошко, а там, вроде, царь с царицей, ковры везде, хрустали горят и гости со всего света, и одежды на них диковинные, а сами осанистые, по-всему видать, люди серьёзные. И много солдат их охраняет. Так вот какую службу наши мужики служат, а солдаты стоят рядами, не шелохнутся. Живые ли они, думает Лукерья. Начала мужа своего среди них искать, да вдруг колокол ударил. Тигль! Тигль! Тигль! Темно совсем стало.
Тут кто-то за шиворот её хватил и прямо в ухо кричит: «Попалась, попалась!» А это Старая старуха, - кожа, как печёное яблочко, на щеках румяна толстым слоем, глаза голубым огнём горят и синие круги вокруг глаз, а ресницы с вершок, черного цвета и завитые в мелкое кольцо. Зато одежда как у настоящей Снегурочки. Еле успевает Лукерья за Старой, больно ногам стало, боты скороходы в ледяную корку превратились. Притащила её старуха в комнату. Вы ведь знаете как у Деда Мороза,- всё блестит и переливается, только холодно, до костей пробирает мороз, за сердце щиплет, будто кто щипцами калёными его стянул.
На перине дед Мороз нежится, покрывалом укрылся. Покрывало всё тонким узором покрыто, да таким, которого ни вздумать, ни взгадать, ни кистью написать. И листочки на нём, и веточки, и грибочки, и птички, и зверьки разные, а между ними снежинки небывалой красоты и всё слоями и каждый слой свой рисунок имеет.
- Вот, Дед Морох, я кого в наших сенцах нашла. Воровка она, воровка, снег наш прошлогодний  воровала. Дед Мороз хочет с перины встать, а перина не пускает,- мягкая она, как лебяжий пух. Барахтается он в ней, подбежала Лукерья, помогла ему, вынула из перины. А Дед на неё не смотрит, говорит Старой: «Любимая моя жена, Моя Шнегурочка, теперь эта шолдатка у нас служить будет, штобы ты, Шнегурочка, ещё краше штановилашь, наукой жаймёшшя, дишшертацию будешь пишать». А старуха добавила: - кто плохо работу выполняет, я сама того рохгами  порю по пятницам.
На другой день встала Лукерья, печь затопила, тесто замесила, начинку приготовила, пироги испекла, студить поставила. Печка топится, а из неё угольки сыплются, а ковры-то белые. Лукерья эти угольки потихоньку в кисет собирает, чтоб мусору не было. Всего угольков получилось сорок три штуки. Хозяевам не понравилось, что Лукерья печку затопила, у них тепло слишком стало, ледяные брильянты  меньше сверкают, хрустали не горят. Обедать начали. Лукерья блюдо с пирогами несёт, пироги, - мягкие, пышные, запах от них чудный, аппетитный, а как на стол блюдо поставила, все пироги в лепёшки глиняные превратились. Вишь, это всегда у хозяев так случалось, уж больно злые, да жадные оба были. Ну, понятно, отругали Лукерью, снова розгами пригрозили. Другую работу ей дали: перины старухины взбивать, перья собирать, перья точить, в чернилах мочить,- хозяйке науку надо делать. Приподняла Лукерья верхнюю перину, а под ней самоцветы, такие крупные,- с кулак, и форма у всех одинаковая. Догадалась Лукерья, что это замороженные человечьи сердца, испугалась, да бегом из спальни. Ищет выход, видит часы на стене висят, с маятником и кукушкой, а время такое, что уже полчаса от полминуты прошло, выскочила кукушка, дверца открылась, Лукерья в открытую дверцу и выскочила и оказалась в тёплом поле, под ясным солнцем. Поле ромашками, васильками, гвоздиками покрыто. И до того Лукерье стало хорошо, скинула она пальтишко, боты эти противные, вышла на тропинку, а по тропинке навстречу петух, важный, головку на бок, очки на носу, и во всё горло кричит: -  «Ко, Ко, Ку-Ре-Ку! То ли Лукерья, то ли курица, то ли дурочка, то ли умница». Смешно стало Лукерье, а всё же думает про себя: «к царю я не попала, мужа не встретила, со службы мужиков наших деревенских не вернула». Загрустила, достала мамино зеркальце, а зеркальце вдруг заговорило: «Шарман, Лукерья, всё как всегда у тебя получилось, состарилась ты, мужа не вернула, дети выросли, ты не нужна им стала, видно грешила много, шарман».  Рассердилась Лукерья, бросила зеркальце, да не разбилось оно в траве-то. А петушок увидел зеркальце лежит, подскочил бочком к нему и ну давай перед ним прыгать, пёрышки чесать, клювом блошек хватать, головкой кивать, лапками по зеркальцу стучать, приговаривать: «Ка-кой Петя Ка-ро-сивый, шёл-ко-ко-вая  бо-ро-душка, перламутровое пё-пё-рышко», очки у него с носа и упали.
А что было после этого не знаемо. Кто говорил, что петух солдатом обернулся, лукерьиным мужем, кто говорит, что как очки с него слетели, жареным он оказался. Только ни Лукерьи, ни петуха больше люди не видели.
А в то село, откуда Луша родом была, хорошие женихи за невестами стали ездить со всего света. Кто в свои земли невесту увезёт, а многие в селе оставаться стали, строить новые дома. И село похорошело. Птицы вернулись, и песни красивые стали люди петь. И церковный колокол вторил им малиновым звоном: - Цыги! Цуги! Цаги! Ца! Ца! Б-Д-Р! Цо! Со! Б-Т-В-Ж! Це! Цы! Б-П-Ч-Т! Сч! Цл! Сл!