Бесконечное дерево

- Стой! – громогласно воскликнул он. – Ты не можешь пройти дальше!
И путник замер в трёх шагах от него.
Он чуть наклонился вперёд, чтобы лучше рассмотреть маленького путника. Тот был и в самом деле маленьким, тонким и хрупким. И было в нём что-то такое, что-то неуловимое, мешавшее называть его привычным словом «путник».
- Простите, - произнёс путник красивым мелодичным голосом. – Я не знала.
Ну, конечно: это была женщина.
Он смягчился.
- Ничего, - сказал совсем другим тоном, тише и приветливее. – Я здесь для того, чтобы предупреждать и останавливать заблудших. Тебе нужно повернуть обратно.
- Но почему?
Он распрямился всем своим могучим телом, он возвёл очи к мглистому небу. Зашелестела листва, зазвенело серебро: он смеялся.
- О, путники! Люди, нелюди и все прочие! Какая наивность приводит вас сюда? Какие заблуждения, какие иллюзии, какие обманы? Вы проходите долгий путь, вы оставляете привычный мир, вы встаёте передо мной и только здесь задумываетесь: «Где я? Куда иду? Зачем иду?».
- Я знаю, зачем иду, - возразила женщина. – Я не знаю, почему мне нельзя пройти дальше?
- Если ты это спрашиваешь, то не знаешь, что по ту сторону меня. А значит, не знаешь, куда идёшь. А значит, не знаешь зачем. Слепые глупцы! Глупые слепцы! Но для того я здесь и стою: предупреждать слепцов и останавливать глупцов. Моя белая роща, мой сторожевой пост отделяет время от безвременья, трехмерное пространство от безмерного, личное от всебезличного. Тот, кто пройдёт мимо меня, утратит свои пределы и исчезнет, будет поделён на ноль и станет неизмерим, войдёт внутрь себя и вывернется наружу! Множества множеств обратятся в единицу и наоборот!
Женщина долго молчала.
- Да, мне сложно тебя понять, - вздохнула, наконец.
Он скромно и в то же время горделиво улыбнулся.
- Ты права, женщина! Мало кто может это понять. Лишь величайшим из великих, стремящихся в своём величии к бесконечности, дано воспринять хотя бы ничтожную долю наночастицы этого понимания!
Эти слова женщина оставила без ответа, лишь посмотрела на него длинным испытующим взглядом.

- А сам-то ты кто? – спросила, наконец.
- Что ж, я попытаюсь ответить на твой вопрос! Возможно, твоего человеческого разума всё-таки хватит, чтобы воспринять малую долю ничтожной наночастицы понимания обо мне. Но слушай внимательно, дабы ничего не упустить!
Я – вековечное дерево, мировой ясень. Я – древесный князь, и эта зачарованная белая роща вокруг – моя свита, мудрейшие и светлейшие среди деревьев. Мои корни уходят в предначальное, а корона – в послеконечное. На моих ветвях держится мир, и я как идеальное комплексное число объединил в себе рациональную и иррациональную части мира. Я связую как мост и разделяю как стена пределы измерений, вещество, сознание и полное их отрицание. Я – совершенная формула вселенной. Имя мне – Игдрасиль!
Закончив последнюю фразу, он услышал гром оваций от своей зачарованной свиты: деревья, травы и звёзды восторженно аплодировали ему.
Только женщина оставалась молчаливой.
Она ничего не поняла!
- Итак, я ответил на твой вопрос, - промолвил Игдрасиль с холодной высокомерностью. – Ты вместила то, что способна вместить – и точка. Теперь ты сама, нетипичная женщина-путник, опиши мне себя: кто ты есть в основе своей, и какова твоя мера, и куда направлен вектор твоего устремления. Расскажи подробно, но без излишеств, потому что в том, что тебе кажется бесполезным, зрелый разум может увидеть решающее значение, а то, что тебе кажется большим и важным, может оказаться абсолютным нулём.
На миг ему показалось, что эти слова опечалили женщину. Краешки её губ и бровей опустились, приобретя направление к земле, а в глазах блеснула влага – кажется, у людей это признаки грусти. Их так много, людей, нелюдей и всех прочих! Разве он должен помнить все их неисчислимые причуды и повадки?
- Да-да, - торопливо закивала женщина, преодолевая неуместную печаль. – Я всё расскажу. Конечно.

- Ты прав: никакой я не путник. И не надо мне никаких путешествий самих по себе, и туда, куда ты меня не пускаешь, мне тоже не надо. Я бы с радостью сидела дома и занималась обычными домашними делами, которыми занимаются и от которых радуются все женщины. Да я это и делала до некоторого времени. Потому что у меня был свой уютный дом. А в доме – мой самый родной, самый главный, самый любимый человек.
Я очень-очень любила его. Да что я говорю: я и сейчас его люблю. Мне было с ним очень хорошо. Уютно, интересно. А он… Он, конечно, тоже меня любил. Ну, во всяком случае, я так думаю. Но он – мужчина. А у каждого мужчины всегда есть своя великая идея, важное дело, которое он должен совершить. Мужчинам всегда мало иметь только дом и любимую, им нужно что-то открыть или сделать в этом мире. Оставить свой след. Вот и у моего любимого была такая идея… Да что я говорю: и сейчас есть! И эта идея больше, чем у многих-многих других мужчин. Она поглощала его почти полностью, так что мне оставалось его совсем чуть-чуть. Я бы, наверно, даже ревновала его к этой идее, если бы так сильно не любила. В общем, он искал формулу мироздания. Точнее, даже, как он говорил, дерево формул.
- Достойное занятие! – уважительно заметил Игдрасиль.
Женщина кивнула и продолжала.
- Он математик. Кандидат наук. Очень много времени проводил со своими книгами и тетрадками, всё читал, считал, думал, писал. Даже на улице или в гостях не переставал считать и думать. Я сама порой почти видела, как у него перед глазами мелькают числа и формулы, будто из какого-нибудь кинопроектора. Но мне нравилось заботиться о нём. Варить ему овсяную кашу, приносить чай, покупать его любимый шоколад с миндалём. Выгуливать его в парке – именно выгуливать, а то он сам постоянно забывал, что нужно иногда двигаться и дышать свежим воздухом. Конечно, иногда я сердилась и обижалась на него, не без этого. Иногда мне хотелось, чтобы он побольше внимания уделял мне. Но… в общем, я понимала, что он по-другому не может. Я привыкла. И простила его за это. И люблю его таким.
И мне казалось, что всё у нас хорошо, и что я с его идеей установила перемирие, что мы с его идеей поровну его разделили и владеем им. Но, видимо, что-то я просмотрела.
Я была так занята своими приятными заботами, что не замечала, как он отдаляется от меня, уходит вглубь себя. А он уходил, всё глубже и глубже, всё быстрее и быстрее. Пока, наконец, не исчез совсем.
И я осталась одна…
Она отвернула голову, как-то странно зажмурилась и закусила свою нижнюю губу зубами.
- Довольно! – поспешно воскликнул Игдрасиль. – Я выслушал твою историю и всё понял. Не нужно больше никаких подробностей. Единственное, что я по-прежнему не понимаю: какая связь между этим твоим человеком и моей белой рощей?
Женщина вытерла глаза кулаком и ответила:
- Я ищу его здесь. Ведь ты сам сказал, что ты – дерево и ты – формула вселенной. Я думаю, он искал тебя!
- Меня?! – Игдрасиль снисходительно ухмыльнулся. – Что ж, логика в твоих рассуждениях несомненно присутствует. Но всё же, поверь мне, его здесь не было. Ты пришла не туда. Моя белая роща произрастает у истоков мироздания, и мало кто из вас, людей, способен отвлечься от вечной вашей бессмысленной беготни и подняться сюда. И даже когда это случается, вы не задерживаетесь здесь надолго. Я оценил твои старания, человек-женщина. Ты действительно больше многих из твоего племени, раз добралась сюда. Но теперь развернись и возвращайся обратно в свой мир. Здесь ты не найдёшь того, что ищешь!

Она ушла.
Эта бессмысленная и болтливая женщина-путник, напрасно отвлекавшая его, удалилась, и он мгновенно забыл о ней.
Один. Снова совсем один.
Только его чудесная зачарованная белая роща окружала его. Высокие и стройные стояли кругом дерева, лишь едва касаясь друг друга вытянутыми пальцами-листьями, и в полдень звёзды сияли среди ветвей.
Ни гласа, ни глаз не было у деревьев.
Тишина. Белизна. Недвижимость.
Но на самом деле именно в этом и заключается истинная полнота бытия! Ведь что такое белизна? Тот, кому хоть немного известны законы физики, знает, что белый цвет содержит в себе все прочие цвета.
Что такое неподвижность? Любому здравому разуму понятно, что именно в неподвижности заключена наивысшая потенциальная энергия.
А что такое тишина? Разве не есть она равновесие всех звуков?
В конечном мироздании всё может быть измерено и описано через отношения мер. Тот, кому известны меры и отношения, знает всё. Ему уже не нужны сами вещи, ведь он проник в их идеальную суть. Дерево испускает ветви в небо и корни в землю. Ветви испускают плоды, цветы, листья. Цветы испускают лепестки, пестики, тычинки. Тот, кто владеет мерами и отношениями, доберётся от семени к дереву и наоборот.
Белая роща расстилалась перед ликом Игдрасиля, и в её белизне-тишине-недвижимости хранились меры всех вещей.
Всё может быть измерено в конечном мироздании.
Но кто сказал, что мироздание конечно? Если нет меры у самого мира, значит, он всегда больше суммы своих измеримых частей? Значит, есть ещё что-то за пределами всех мер?
Да, есть. Игдрасиль прекрасно знал об этом. И оно было совсем рядом. По ту сторону его. У него за спиной. Ведь он стоял на границе: здесь заканчивались все меры и начиналось неизмеримое. Абсолютная бесконечность, которую ничем не отличить от абсолютного нуля. И зная, что это неведомое, неизмеримое, совсем рядом, он никогда-никогда не мог понять, что это такое.
Потому что понять – значит, измерить.
Позади него, там, куда он никогда не мог оглянуться и что не мог познать, в самом сердце мирового древа скрывалась иррациональная чёрная дыра.


*    *    *

- Это снова ты? – строго спросил Игдрасиль.
- Я, - робко ответила женщина.
- Хм. Даже не знаю: сердиться мне на тебя или похвалить? Конечно, ты здесь абсолютно неуместна и отвлекаешь меня от моих важных занятий. Но ведь что-то заставило тебя прийти сюда опять, отложив твои ничтожные занятия. А это значит, что моё крошечное семечко, семя вековечной истины, нетленной красоты и непреходящей ценности запало тебе в душу и пустило там ростки. Ты стала ещё больше всех остальных своих соплеменников. Хвалю! Но теперь ты сама скажи: с какой целью ты повторно явилась сюда?
- Я хочу ещё немного поговорить с тобой о моём друге.
- У-у-у! – будто злой ледяной ветер пробежал по его кроне. – Ты меня разочаровала! Напрасно я тебя хвалил! Прийти сюда, к началу всех начал, к первоисточнику всего сущего только для того, чтобы вспомнить одно из бесчисленных и ничтожных последствий… Какая нелепость! Да, напрасно я тебя хвалил!
- Он не нелепость! – ответила женщина со смешной человеческой гордостью. – Он – человек! И это уже очень много. Он один из самых умных людей. Но что ещё важнее – он мой любимый. Сейчас он оставил меня, да, но я считаю, что причина тому не его дурной умысел, а большая беда. Я ищу его! И буду искать! И я ищу его здесь, потому что его ум и его устремления приведут его именно сюда!
Игдрасиль так удивился дерзости этой беспомощной маленькой закорючки, что даже ничего не возразил. А она приняла его молчание за согласие и продолжала:
- Он говорил: «Человек – величина векторная: он имеет не только протяжённость, но и направление, и существует до тех пор, пока движется от своего начала к своей цели». Он говорил: «Дерево – это молния, которой земля стреляет в небо. А человек – это дерево, которым конечное стреляет в бесконечное».
Она внимательно, даже с каким-то подозрением посмотрела на Игдрасиля, Но тот молчал, и она заговорила снова:
- Ещё он говорил: «Человек – как фотон света. Природа света – корпускулярно-волновая. Так и человек может быть целой твёрдой частицей, а может быть волной». И ещё он говорил… ещё говорил…
Тут женщина сбилась, как-то вдруг засуетилась. Полезла себе в сумочку, висевшую на плече, стала вытаскивать оттуда какие-то бумажки.
- Я не помню точно его слова, - сказала смущенно. – Что-то про квантовый парадокс. Что квант света… или фотон?... что он может быть одновременно в разных местах… там ещё какой-то физический эффект – дисперсия, что ли?
Игдрасиль вздохнул. Мимолётное очарование глубокомыслием изречений пропало. Эта женщина не понимала ничего из того, что произнесла! Она просто вызубрила всё это по каким-то бумажкам, написанным кем-то более умным. Что-то вызубрила, что покороче и попроще, а более сложное и длинное даже не смогла. Впрочем, и тот, кто это написал, действительно ли понимал эти слова? Может, и он их подсмотрел? Считал с одного из листочков, слетевшего с одного из дерев белой рощи и занесённого в его мир ветром таинственной случайности?
Мимолётное очарование ушло.
- Зачем ты всё это мне говоришь? – утомлённо спросил Игдрасиль.
- Я надеялась, что ты вспомнишь его по его словам, его мыслям, - призналась женщина.
- Его мыслям? – возмутился Игдрасиль. – Ты думаешь, среди всего, что ты говорила, есть хоть одна его собственная мысль? Я просто поражаюсь на вас, людишек! Вас так много, вы все такие одинаковые, крошечные, жалкие, но при этом каждый думает, что именно он – ось вселенной, и мироздание должно вращаться вокруг него. Какая метафизическая чушь! И теперь я, мировое дерево, сущность действительно космического масштаба, должен выслушивать какую-то очередную жалкую историю какого-то очередного жалкого человечка, вся жизнь которого подобна искорке, что вспыхнула на миг, отделившись от костра-жизнеподателя, и тут же угасла, или подобна снежинке, что неразличимо пополнила полчища снегопада и вскоре растает? Абсурд!
Он видел, как женщина опечалилась и опустила голову после его речи. Но она ничего не сказала. Да и что она могла ему возразить?

*    *    *

Изумрудная трава среди корней зачарованных деревьев колебалась необычно, и сумерки не утаили это от его бдительного ока. Ритм привычного замедленного танца травы изменился, ломался и скакал. Чьё-то насилие исказило чудесный травяной танец: кто-то полз под покровом стеблей, листьев и бутонов.
- Стой! – громогласно воскликнул Игдрасиль. – Ты не можешь пройти дальше. Поднимись и предстань передо мной, чтобы я мог тебя рассмотреть!
Кто-то в траве замер. Искажения прекратились, трава вновь поплыла в своём привычном, тягучем и сонном танце.
- Не думай, что ты можешь утаиться от меня! Мои корни расстилаются повсюду! В любой точке я могу извлечь корень из земли, обвить им тебя, задушить, изломать и погрузить во тьму, даже не разбираясь, кто ты есть на самом деле. Если ты не хочешь этого, то поднимись и предстань передо мной!
Не более двух секунд ничего не происходило, а затем над травой на длинной шее поднялась маленькая чёрная голова с огромными глазами и ярко-алым ртом.
Змей.
- Приветствую тебя, путник-змей!
- Я не змей, - отвечал змей измученным, ломающимся, хриплым голосом. – Я – лебедь.
- Лебедь? – искренне изумился Игдрасиль. – нет, такого мне ещё не встречалось: змей, который считает себя лебедем. Необычно!
- Но я действительно лебедь.
- Тебе придётся показаться мне целиком, чтобы я поверил.
- Мне очень трудно это сделать. Я весь измучен. У меня нет никаких сил.
- И всё же сделай это. Мой быстрый корень прямо под тобой.
- Хорошо. Я попытаюсь.
Длинная чёрная шея его преломилась посередине, голова опустилась вниз, глаза мучительно зажмурились. Ему действительно было трудно и даже больно. Трава снова неритмично задрожала, расступилась, и над ней поднялось чёрное туловище. Да, это действительно был чёрный лебедь, но совершенно изможденный: перья растрёпаны, местами вырваны, местами сломаны, широкие крылья уныло опущены к земле, а короткий хвост почти полностью выщипан.
- Да, теперь я убедился, что ты говоришь правду, - благосклонно кивнул Игдрасиль. – Можешь опуститься обратно на землю.
- Нет, - с тихой гордостью возразил лебедь. – Раз уж я смог подняться, то останусь стоять! Иначе сам поверю, что я не лебедь, а змей.
- Что с тобой случилось, гордая и печальная птица? – участливо спросил Игдрасиль.
- Это шакалы, - отвечал лебедь гордо и печально. – Неисчислимые чёрные тени. Они преследуют меня повсюду. Они гонят и травят меня, они хотят растерзать меня и сожрать, чтобы каждому из них досталась маленькая частичка меня.
- Когда целое распадается на части, оно исчезает и гибнет как самостоятельная единица! – мудро заметил Игдрасиль.
- Я – лебедь-птица, - продолжал лебедь, не слыша его. – Ты принял меня за змея, потому что я полз через траву, подобно змею, который ходит на своём брюхе, а не парит в звёздном небе. Когда-то я мог летать и поднимался очень высоко, я надолго прощался с твердью земной, с кронами деревьев, я поднимался над облаками и странствовал среди вечных звёзд. Я был могуч и уверен в себе. Я был счастлив. А потом появились шакалы.
Сначала их было совсем немного: три или четыре. Я не знаю, откуда они пришли. Я не сразу заметил их. Сначала они только тихо скулили, хрипели и жалобно подвывали. Но постепенно голоса их становились всё громче и пронзительнее, и я смог различить, о чём они лают. Они выли, и лаяли, и кричали мне: «Ты не птица! У тебя нет крыльев! Ты не можешь летать!».
Сначала я совсем не обращал на них внимания. Потом смеялся над ними. Потом стал задумываться: почему они так говорят? И тогда я усомнился: может быть, в их словах есть доля правды? И сразу же крылья мои ослабли, и я стал снижаться. Я испугался, а шакалы заверещали ещё громче и радостнее. Я видел, как они беснуются прямо подо мной, как разевают свои чёрные пасти, из которых торчат во все стороны железные клыки, а в глубине пылают алые языки, как жадно тянут они ко мне свои хищные морды. Я захотел взлететь повыше, но почему-то не мог: силы вдруг оставили мои крылья. Я зажмурил глаза, но не мог зажмурить уши, и крики шакалов проникали мне в мозг. И чем глубже они проникали, тем звучали убедительнее, и тем слабее становились мои крылья.
И я поверил им окончательно. И рухнул с небес на землю. И тогда они бросились ко мне со всех сторон: я увидел, как страшно горят крошечные алые точки их глаз, как сверкают и клацают их железные зубы. Я был охвачен ужасом, я хотел немедленно взлететь – и не мог! Мои сильные крылья вдруг ослабели и не поднимали меня в воздух. Мне пришлось бежать, как какой-то курице, а шакалы мчались за мной и быстро приближались. Они почти догнали меня, железо их зубов и когтей почти коснулось меня, но я успел добраться до деревьев и каким-то чудом вспорхнул на самые нижние ветки.
С тех пор шакалы постоянно со мной. Чем дольше я им внимаю, тем больше верю, тем слабее становлюсь я, и тем больше становится их. Поначалу я хотя бы спасался на ветвях, перепархивая с одного дерева на другое, но теперь не могу даже этого. Я обессилел и утратил веру в себя. Я рухнул на землю и теперь прикован к ней навечно. Шакалы преследуют меня по пятам. Я знаю, что больше никогда не смогу взлететь, но я не хочу достаться шакалам. И у меня уже больше нет другого спасения, кроме как перейти границу, на которой ты стоишь.
- Я понимаю тебя, скорбная птица-лебедь, - раздумчиво произнёс Игдрасиль, выслушав путника до конца. – Но скажи мне: шакалы и сейчас преследуют тебя? Признаюсь, я не вижу ни одного!
- Их неисчислимое множество, - печально ответил лебедь. – Но они таятся от посторонних глаз. Загляни в мои глаза, воспользуйся моим взглядом – и ты всё поймёшь.
Игдрасиль так и сделал. Лебедь поднял к нему голову, а Игдрасиль заглянул в самую глубину его глаз. И тогда он всё увидел.
Он увидел шакалов. Они затопили всю белую рощу как убийственная чёрная река, плещущаяся у корней деревьев, таились в траве, и только красные пары крошечных злобных глазок горели повсюду.
И ещё Игдрасиль увидел человека. Это был очень старый и очень усталый человек, худой и сутулый, со сморщенной кожей, редкими седыми волосами и затравленным бегающим взглядом. На нём были серые штаны и рубаха навыпуск, украшенные рядами вертикальных параллельных кривых. И тогда Игдрасиль понял, что этот человек – комплексное число, и шакалы – его мнимая часть, но и лебедь-змей – тоже мнимая часть, а действительная часть – только тот беспомощный безнадёжный старик. Баланс в этом комплексном числе был нарушен: мнимая часть стремилась к бесконечности, а действительная – к нулю.
- Да, - сказал Игдрасиль. – Теперь мне всё ясно. У тебя нет другого пути, кроме как за пределы. Я не буду тебе препятствовать. Проходи!
Зачарованные деревья расступились в стороны, образовав широкий коридор. Они стояли как почётный караул, провожающий в последний путь своего героя. Старик медленно брёл меж ними, шаркая слабеющими ногами, а за ним, подобно мантии умирающего короля, подобно сброшенным маскам усталого клоуна, тащились и мнимый чёрный лебедь, и ирреальные шакалы. Игдрасиль смотрел ему вслед. Игдрасиль видел, как параллельные кривые жизни старика разбежались во всех направлениях, и старик ушёл по ним всем сразу в своё безвременье-безмерность.


*    *    *

Что-то странное творилось с белой рощей. Какие-то чужеродные голоса вдруг зазвучали в ней, замелькали странные тени… Нет, это были даже не тени! Это были вполне конкретные, даже излишне конкретные, объёмные и весомые объективные тела, своей объективной конкретностью попирающие, искажающие, извращающие тончайшую хрупкую суть белой рощи. Они появились все сразу, одновременно. А может, они проникли сюда по чуть-чуть, тайком, и поначалу оставались незамеченными, но потом словно кто-то включил свет разума, и Игдрасиль внезапно осознал их неисчислимое присутствие вокруг себя. Но вот странность: несмотря на всю свою объективность и конкретность, свою объёмность и весомость, эти чужеродные тела оставались где-то на зыбкой границе восприятия. Игдрасиль не мог их поймать прямым взглядом, они всё время ускользали, и только самый краешек глаза, который, как всем известно, настроен на восприятие всего невидимого или знакового, улавливал их присутствие. Вот справа проковыляла какая-то неуклюжая фигура, угрюмо бормоча что-то невразумительное – и растворилась среди деревьев, когда Игдрасиль оборотился к ней. Вот кто-то прошаркал слева, скрипуче покашливая – и тоже исчез. И снова справа… слева… Повсюду!
- Смотрите! Смотрите! Мне кажется, он их замечает! – раздался знакомый голос совсем рядом.
Игдрасиль встревоженно зашарил взглядом перед собой и вдруг увидел ту самую женщину, которая приходила к нему уже дважды.
- А, это снова ты! – сказал он надменно.
- Да, это я, - кивнула женщина, ласково улыбаясь. – Ты узнаёшь меня?
- Конечно! У меня абсолютная память! Я помню каждый миг из той вечностью, которую стою здесь.
- Значит, ты вспомнил, кто я? Как моё имя?
Он возвёл лицо к небу. Каждый листочек на его ветвях мелко-мелко задрожал. Он смеялся.
- Твоё имя? – молвил он, наконец, отсмеявшись. – Ты действительно думаешь… в самом деле думаешь, что я должен знать имена каждой букашки, что приходит ко мне? Всех этих людей, нелюдей и прочих? Имена? Я должен знать? Ты так наивна?
- Нет, - серьёзно ответила женщина. – Всех не должен. Только моё. Потому что я - не все.
Он саркастически фыркнул. С какой важностью она изрекла эту простейшую аксиому, что единица не равна множеству! Как будто сделала для него великое открытие. Он уже собрался сказать что-нибудь язвительное об этом, но…
Что-то странное происходило с белой рощей.
Какие-то неведомые, а может, давно и крепко забытые чувства вдруг нахлынули на него, заструились от корней и кроны в самую сердцевину. Он наклонился ниже, чтобы лучше рассмотреть маленькую женщину, стоящую перед ним, вгляделся в её лицо. Странные картины как живые поплыли перед его взором…

…Он стоял там один.
Ни гласа, ни глаз не было у деревьев.
Тишина. Белизна. Недвижимость.
Но не бессловесной красоты искал он сегодня. Он вглядывался в белые сумерки среди деревьев, вслушивался в шорохи листвы с одной надеждой: различить появление из этих сумерек единственного драгоценного живого существа.
Её.
И дождался!
Он заметил, как невдалеке от одного из берёзовых стволов отделилась тонкая фигурка и направилась к нему.
Свершилось! Это была она.
Молодая, красивая, летучая, улыбчивая. Тёмные густые волосы спадают на плечи. Умные карие глаза смотрят в самую глубь его души. На ней были тугие джинсы цвета полуденного неба, сапожки и короткая изумрудная куртка.
Она стремительно приблизилась к нему, улыбнулась и сказала:
- Добрый вечер, любимый! Как я рада, что снова вижу тебя!
- И я безмерно рад! – искренне ответил он. – Добрый вечер!
Она привстала на цыпочки и потянулась к нему губами. Он тоже наклонился к ней, и их губы соединились, две души слились в одно дыхание. Как же это было сладко! И как странно: кажется, что длится бесконечно, а когда завершится, превращается в неизмеримо короткий миг.
А потом она взяла его за локоть своей прохладной ладонью, и они отправились гулять в чудесных тихих сумерках среди зачарованных деревьев…

…Он шёл очень быстро, почти бежал, ступая огромными шагами. Он снова спешил оказаться на том самом заветном месте. Он ничего не видел вокруг себя, думая только о новой встрече с ней.
Как вдруг:
- Э, ботан!
Он словно налетел на невидимую стену, остановился и растерянно заозирался вокруг себя.
- Что? Простите, не понял.
- Ботан, грю. Что непонятного? Бо-та-ник!
- Ботаник? С чего вы взяли? Нет, я совсем не разбираюсь в ботанике. Я математик.
- Ма-те-ма-тик! – и они дружно, задорно загоготали.
Их было трое. Все одинаковые, ниже его ростом и ничуть не шире в плечах. Лица у них были какие-то детские. То есть, нет, не так! В этих лицах осталось много детских черт: круг в основе, на нём пухленькие щёчки, маленькие вздёрнутые носики, веснушки. Макушки коротко стрижены, уши торчат в разные стороны. И одновременно к этим детским чертам подмешались взрослые черты, причём самые худшие: сизые мешки под глазами, растрескавшиеся губы, кривящиеся в отвратительных ухмылках, пустые глаза. Как будто уродливые старички натянули на себя тонкие резиновые детские маски. Или кто-то перемешал два набора паззлов, на одном из которых противный старик, а на другом румяный капризный карапуз.
- Слыхали, пацаны, - сказал один. – Он ма-те-ма-тик!
- Это чо, такой новый вид ботанов?
- По ходу так!
- А чем он отличается от других?
- Наверное, у него очки не на носу, а на заднице!
- Не очки, а очко!
- Ну, это у всех!
Новый взрыв гогота.
- Простите. Мне нужно идти, - пробормотал он, опуская глаза. Прижал к животу тетрадку, шагнул в сторону.
- Не-не-не, погодь! Мы же тока начали! – один схватил его пальцами за пиджак.
- Мы же просто поболтать хотим. Разобраться. Мы ж интересуемся!
- Пацаны, а может вся фигня в его бумажке? Они же все чего-то пишут. Может, все разное?
- Разреши, мы поглядим? Не возражаешь?
Кто-то так ловко выдернул из его руки тетрадку, что он даже не успел воспротивиться. Миг – и вот уже три обманчиво-детских круглых лица с любопытством уставились в его тетрадку.
- А-бал-деть! Да это ж стихи!
- Реально!
- Но тока сдаётся мне, никакая нормальная баба их не поймёт! Циферки какие-то, стрелочки, закорючки…
- Не, не поймёт! Бабам другое надо! Попроще, да повеселее.
- Послаще!
- Потвёрже!
- Морковочку!
Гогот.
- Не, ну, может, это для какой-то особой, ботанной бабы?
- Ага! Бабы-киборга!
- Чо?
- Ну, типа терминатора.
- Терминаторши?
- Ага!
- Опа, пацаны! Да он влюблён в терминаторшу! Точно, и стихи ей особые, ботанно-терминаторские пишет, из одних циферок и воробьиных какашек!
- Реально.
- Э, пацаны! А вдруг у него тут свидание с его терминаторшей?
- И чо?
- А вдруг она придёт и нас всех того? Ну, как все терминаторы?
- Э, пацаны! Мы реально влипли!
- Надо резко валить!
- Я боюсь! Не обделаться бы набегу!
Гогот.
- Ладно, ботан, не очкуй, - ему сунули тетрадку в руки, хлопнули по плечу. – Мы просто пошутили. Скучно!
- Иди к своей терминаторше. А то она ещё не дождётся. Найдёт себе другую морковку!
- Ага. Потвёрже.
- Послаще.
Его ещё раз толкнули. Он развернулся, сделал шаг и почувствовал, как ниже спины его ударил тяжёлый ботинок.
- Э, осторожнее! Очки ему не разбей!
- Не очки, а очко!
Гогот.
Он не оглядываясь, торопливо зашагал прочь, крепко прижимая к груди заветную тетрадку.
- Она поймёт, - бормотал он себе под нос побелевшими губами. – Вы не понимаете. Никто не понимает. А она всё поймёт…

… Кто сказал, что математика – не искусство? Что она скучная? Что она сухая и твёрдая? Тот, кто так думает, сам имеет вместо сердца обезвоженную фасоль, сухую и твёрдую. На самом деле математика – это величайшее из искусств. Она глубже музыки, потому что проникает в душу, минуя всякие грубые телесные приспособления вроде ушных раковин и барабанных перепонок, и выше поэзии, потому что в принципе не допускает никакую дисгармонию. Ленивый поэт может выдать за стихи любую совокупность слов, но формула математика обязана вести к единственно верному результату, иначе в ней вообще не будет смысла.
Он улыбался и едва не плакал, глядя в свою тетрадку, исписанную рядами стройных формул. Как они прекрасны! Но не просто числа видел он перед собой, не завитки синих чернил на белом бумажном волокне, а таинственные первоосновы мироздания, которые вскрывает пытливый разум. Он видел мировое дерево, единое и бесконечное, в котором всё связано со всем сложными и в то же время несказанно прекрасными цепочками причин и следствий.
Он улыбался и едва не пел, когда входил в двери университета, когда взбегал по широким мраморным ступеням, когда торопливо, но очень старательно переносил формулы из тетрадок на маркерную доску в огромной лекционной аудитории. Не пел он только по одной простой причине: он пока не знал, как должны звучать те числа, которые переполняли всё его существо.
А потом, когда первый ряд аудитории заняли члены учёного совета, а за их спинами кое-где расселись любопытствующие студенты, он открыл им мировое древо. Тот самый Игдрасиль. Не весь, конечно, а лишь малую его частицу. Но в том и непостижимая суть мирового древа, что оно открывается всё даже в самом малом своём листочке.
От волнения он почти не видел свою аудиторию сквозь беспричинно мутнеющую очки. Все присутствующие сливались для него в одно живое существо, огромное, странное, разглядывающее его с непонятным любопытством. У этого существа  была голова – учёный совет – подобная голове старой гигантской черепахи, у которой мудрость граничит с маразмом. Но кроме этого у существа было сердце – молодое, чуткое, любящее. Там, в середине аудитории, сидела она. Он не видел её, но знал, что она здесь, она очень внимательно его слушает, радуется за него и волнуется чуть ли не больше, чем он сам.
Он водил маркером по рядам чисел на доске и чувствовал себя великим мимиком. Он произносил эти формулы вслух и чувствовал, как они звучат в его горле обворожительной песней. Мировой ясень Игдрасиль вырастал на их глазах во всём своём величии и блеске.
До тех пор, пока отвратительный скрипучий треск не оборвал его песню.
Он даже не сразу сообразил, что случилось. Лопнула мёртвая ветка? Но откуда она здесь? А потом он понял: это заговорил учёный совет. Сначала один из его ртов, а потом и все остальные. Речи учёного совета были подобны сухим мёртвым щепкам, и они полетели в Игдрасиль как дротики, раня и занозя. Великое древо исчезло в единый миг. Мёртвые атаковали его, фонтан жизни, и он отступил. Учёный совет ничего не понял! И приглядевшись пристальнее, он увидел, что под веками учёного совета вместо глаз фасоль, сухая и твёрдая…

- Ольга, - медленно выговорил он, оглушённый как криком в самые уши. – Тебя зовут Ольга.
- Да! Да! Да! – радостно закивала она. – Ты вспомнил! Ты вспомнил наконец-то!... А кто я? Кто я тебе?
Он снова напрягся.
-Ты… ты моя жена.
Ольга часто-часто заморгала, стала тереть щёки ладонями, отвела взгляд, потом снова посмотрела на него, опустила руки, потом снова поднесла к лицу, стала кусать себе костяшки пальцев, снова опустила руки.
- Доктор, Вы были правы! – сказала кому-то в стороне. – Ваш метод работает!
- Процедуры и лекарства в правильном сочетании дают свой результат, - прозвучал в ответ глубокий хрипловатый баритон.
Тут Игдрасиль заметил слева от себя ещё одного человека в белом халате и белой шапочке, строго глядевшего на него сквозь толстые стёкла массивных очков.
Впрочем, почему Игдрасиль?
Он опустил взгляд вниз и увидел самого себя. Руки. Ноги. Живот. Обычные человеческие руки и ноги. Обычное человеческое тело. Штаны и рубаха в широкую серую и синюю полоску – те же самые разбегающиеся параллельные кривые, как у старого лебедя, ушедшего мимо него в неизмеримое.
- Я – человек? – озадаченно пробормотал он себе под нос. – Теперь я – человек?
Он стоял на асфальтовой дорожке, окружённой деревьями, перед счастливой Ольгой и строгим доктором. А за деревьями были другие дорожки и другие люди в таких же полосатых пижамах
- Ты вспомнил! – радостно повторяла Ольга. – Наконец-то ты вспомнил, Игнат!
Игнат? Игнат. Да, его так звали. Здесь это было его имя.
Игнат. Игдрасиль.
- Ты вспомнил. Наконец-то! Я так ждала этого и так боялась, что устану ждать. И не дождусь… Считать эти бесконечные недели, быть рядом с тобой – и без тебя. Листать дома твои тетрадки с твоими любимыми числами и ронять в них слёзы. Думать про эти числа, что они всегда так радовали тебя, и что они отлучили меня от тебя. Ждать. Плакать. Надеяться… Но теперь всё позади, правда? Теперь ты, наконец, всё вспомнил!
Он посмотрел на неё всё ещё растерянно. Внутри него начинали подниматься какие-то тёмные, позабытые чувства.
- Да, теперь я всё вспомнил! – воскликнул он с яростью и отчаянием. – Я вспомнил, что такое город! Город людей! Миллионы людей. Все они вечно куда-то бегут, вечно что-то ищут, что-то отнимают друг у друга, толкают, бьют и съедают друг друга! Миллионы людей, и все друг другу противны, все друг другу не нужны, друг другу мешают. Да-да, теперь я вспомнил это, и вспомнил, почему не хочу это вспоминать. Гораздо лучше мне среди деревьев и чисел. Они никогда не дерутся и не кричат, и не обманывают, и не придумывают всяких злых шуток. Они простые и честные. В них есть порядок, в них есть гармония. Я настоящий и уместный среди деревьев и чисел, а среди людей я всегда поддельный и излишний. Моя душа как дерево, а ум как число. На ветвях моего дерева созревают божественные числа, и через это я соединяюсь со вселенской гармонией. Теперь-то я всё вспомнил и всё понял! Я не хочу назад, в этот бессмысленный и ядовитый человеческий город. Я хочу остаться здесь, в моей белой роще. Я всё вспомнил!
Но Ольга обхватила его нежными руками, прижалась к нему всем своим телом так, что он вздрогнул, ощутив её приятное тепло. Потом она подняла голову, её лицо оказалось близко-близко к его лицу, и сказала тихо:
- А как же я? Ведь я тебя люблю! Я всегда вижу тебя настоящего, и ты всегда уместен и нужен в моей жизни! Я столько вытерпела, чтобы вернуть тебя и снова быть вместе. И я готова, если нужно, всю жизнь быть твоим проводником в запутанном мире людей. Не оставляй меня! Вернись ко мне! Я люблю тебя!
И он ничего не смог ей возразить. А деревянные ветви-руки его сами собой вдруг задвигались и осторожно легли ей на плечи...


* * *

- Игнат, что приготовить на ужин: курицу или рыбу?
Ольга ласково запустила ему пальцы в волосы на затылке.
- Что?.. А! М-м-м, - он ненадолго задумался. – Курица была четыре дня назад, рыба – семь. Значит, сегодня… курицу!
- Хорошо! Как ты скажешь! Будет готово где-то через час. Потерпишь?
- Конечно. Мне как раз нужно ещё час поработать.
- Работай, работай! – она озорно потрепала его по макушке и упорхнула на кухню. Зашумела вода в мойке, загремела посуда, Ольга замурлыкала себе под нос какую-то песню.
Игнат снова остался наедине со своей тетрадкой. Он взял ручку, которую отложил с появлением Ольги, придвинул тетрадку ближе, склонился над ней. Белые страницы были покрыты рядами цифр и знаков, таких знакомых, родных, до дрожи, до слёз. Он опустил руку, уперев стержень в пустую строку, потянул, и синий след на белой бумаге начал выявлять новую щёлку в покрове мирового неведения.
В старые времена, когда люди ещё не обуздали электричество, по городам ходили фонарщики и зажигали уличные фонари с помощью специальных длинных палок-зажигалок. И там, где они прошли, из одинаковой на первый взгляд темноты выявлялись в свете фонарей самые разнообразные улицы, полные самых разнообразных вещей. Так и он, Игнат, сейчас, будто маг-фонарщик с помощью ручки, своей палки зажигалки, извлекал из однородной белизны бумаги синие улицы расчётов и рассуждений.
Ольга думает, будто знает, что такое реальность! Будто знает, что существует на самом деле, а что – только плод воображения, больного или праздного. Ей кажется, что курица и рыба – это реальность. Эта квартира со столом, ручкой и всем прочим, что в ней есть – это реальность. Пилюли доктора, лопоухая шпана, учёный совет – реальность, а вот – белая роща, мировое дерево, лебедь и шакалы – наваждение. Она думает, что Игнат – это реальность, а Игдрасиль – вымысел. Наивная! Счастливая и глупая! Но он-то знал, что в действительности всё не так. У реальности есть конечная, измеримая часть, а есть другая, неизмеримая. Он-то знал, что реальность гораздо сложнее – но для того, кто смог постичь, проще. Он – комплексное число, как и тот старик-лебедь с шакалами. Он ясень – и он человек. Игнат – Игдрасиль. Он комплексное число, у него есть действительная и мнимая часть. Но которая из них действительная и которая мнимая?
Он тщательно выводил цифры и знаки, как живые трепещущие листочки. Он развешивал сочные гроздья формул, и нанизывал их на длинные раскидистые ветви, он угадывал, почти уже чувствовал всем своим существом могучий ствол, единую сердцевину, из которой всё берёт начало – сокровенное мировое дерево, величайшее комплексное число, включающее в себя и иррациональную чёрную дыру.
Он тихо-тихо смеялся.
Он был счастлив…