Мы жили по соседству

   
      
     В московских трущобах на 3-ей Сокольнической улице, прошло моё далёкое, светлое детство. До сих пор помню  особенный  древесно-грибной запах домов со столбами-подпорками, с длинными оконцами у самой земли. Стаи крыс грызлись и пищали между сараями, где росла мелкая кудрявая травка. В сараи складывали дрова и съестные припасы. Там же мы играли в дочки-матери и не представляли себе двора роднее и улицы красивее нашей.
      
     В тысяча девятьсот шестидесятом году вместо 3-ей Сокольнической улица стала называться именем Гастелло! В жилконторе интересующимся гражданам объясняли, что Николай Гастелло четыре года проучился в 3-м Сокольническом городском мужском училище им. А. С. Пушкина. Сначала многие шептались, что это ещё не повод для замены   исторического названия улицы, но ничего не поделаешь, - смирились.
   
     Улица наша действительно имела свою древнюю историю, которая начиналась в  Сокольнических лесах, где охотились русские цари. Царские сокольники жили рядом в Сокольничей слободке и по мере увеличения народонаселения на Сокольничьем поле выстроились двенадцать улиц.
    
     Мне казалось, что в названиях этих улиц звенят колокольчики: третья Сокольническая… красивая, прямая, звонкая.  Вдоль старой булыжной мостовой, под густой тенью тополей покоились широкие газоны. Неторопливые старушки в мешковатых одеждах, разгребали палочками землю, собирали на этих газонах грибы «шампиньоны».
    
     Когда тополя, выбрасывали созревший пух, мы ликовали. Тополиный пух был красив, лёгок  и, в союзе с ветром, - непобедим. Он парил в воздухе, лишая его прозрачности, застилал отполированные до блеска камни мостовой, проникал в комнаты, покрывал пушистой скатертью столы, тонул в кастрюлях зазевавшихся хозяек. Из него получалась игрушечная вата, валяные подушечки для кукол, снег из сказочной перины госпожи Метелицы. Мы поджигали пушистые полоски, которые ветер собирал вдоль бордюрного камня, и бежали вдоль улицы за огненными язычками, слизывающими пух.   
    
     Изредка по улице проезжал грузовичок с деревянным кузовом или скрипучая телега, запряженная лошадью. В конце улицы стоял изумительно душистый дровяной склад, оттуда возили дрова. Их сваливали горками во дворах, а по вечерам пилили на козлах двуручной пилой, прятали в сараи. Те, что не помещались, укладывали рядом, под железные навесы и зорко следили, чтобы не было воровства. Дрова со склада отпускали по ордерам.
    
     Деревянные и краснокирпичные дома толпились вперемежку, укрывая дворы, отделённые  от улицы дощатыми заборами с широкими воротами и калитками. Когда нашу улицу перенаименовали, заборы снесли, но столбы от них остались. Для нас это были пограничные столбы, отделявшие от улицы маленький мир, знакомый до последнего кирпичика, родной и надёжный. Здесь мы  гуляли без присмотра, играли в песочнице, соскабливали стёклышком с кирпичей пушистую плесень, кормили ею пластмассовых Катек-голышков.
   
     А до чего ж хороша  была клумба с разноцветными ромашками, душистой петуньей и календулой. Из бордовых лепестков ромашки мы делали маникюр, чтобы такой красотой привлечь внимание мальчишек. Под низкими окошками домов, в палисадниках, огороженных штакетником, в самую мрачную погоду светились маленькие солнышки - Золотые шары, и изумительной красоты бархатом радовали глаз георгины.
    
     Весь двор словно паутиной был перетянут кручёными верёвками, на которых моталось белоснежное прокипячённое с содой бельё. Под его тяжестью верёвки провисали и их подпирали палками.
    
     - Клав, ты стирать сегодня будешь?- кричала тётя Тоня, подбоченившись посреди двора.
     Неповоротливая тетя Клава в папильотках выглядывала из окна на втором этаже.
     - Неа, я завтра, у меня бак занят.
     - Тогда я твою палку возьму.
     - Бери.
     - Клав, а ты куда накрутилась?
     - Куда-куда. Раскудахталась…На кудыкину гору. Чёрт, любопытная, - ворчала недовольная тётя Клава.
    
     Наш двор окружали три дома. Справа бревенчатый двухэтажный, подточенный жучком,  будто обессиленный путник, привалился к боку тоже двухэтажного, но узкого как пенал краснокирпичного дома. Левее, после двух рядов сараев, врос в землю длинный сырой барак.
    
     Около клумбы, у сараев, у стены барака стояли скамейки, сбитые из старых досок. Обычно после ужина все выходили во двор и рассаживались на них поболтать, а когда не хватало мест, выносили грубо сколоченные табуретки.
    
     Бабульки, вспоминая прошлое, вязали толстыми крючками круглые половички из нарезанных на полоски старых чулок, халатов, нижнего белья. Всё, что уже нельзя было залатать, годилось для половичков.    
    
     Однажды, летним московским вечером, мы носились по двору, прятались в сенях и подъездах, с криками «палочка-выручалочка, выручи меня» стучали по стене, прыгали через верёвочку. Нам было весело, во дворе от нас было шумно.
    
     Тетя Тоня и тетя Лида, две подруги, уединились у сараев и доверительно беседовали в полголоса. Ленка с книжкой в одной руке и табуреткой в другой, прислушиваясь к разговору, вертелась около них и делала вид, что ищет укромный уголок.
    
     Под грохот колес самодельной тележки и позвякивание стеклянных бутылок с ацидофилином и ряженкой, во двор вваливался Гаврюша, Дарьин муж. Он работал грузчиком в продовольственном магазине, и частенько привозил домой молочные продукты, которые Дарья тут же продавала всем желающим.
       
     Гаврюшу мы любили и жалели. Его необычной внешности мы не замечали, а между тем, он сильно отличался от человека среднестатистического. Когда нам в школе выдали учебник по истории древнего мира и я, с интересом перелистывая его, дошла до Homo habilis, т. е. человека умелого, я сразу узнала в нём нашего Гаврюшу. У него были такие же короткие кривые ноги, длинное туловище, мускулистые руки, свисающие ниже колен и большая голова. По его лицу нельзя было определить наверняка, радуется он или горюет. Маленькие глазки под нависающими бровями грустили, а растянутый рот постоянно улыбался. 
    
     В тот вечер Гаврюша, тяжело ступая, отвёз тележку за угол, к своему сараю, сел на лавку рядом с мужчинами и скрутил козью ножку.
     - Гавриил, когда ж ты себе папирос-то купишь? – как всегда поддел его дед Вася.
     - Я эту самокрутку с восьми лет курю,… на эту вот дрянь, - Гаврюша коричневым от махорки пальцем ткнул в дедову папиросу, - никогда не променяю.
     Дед засмеялся, будто закрякал.
    
     Гаврюша с удовольствием затянулся дымком из своей самокрутки и привалился горбатой спиной к стене. Сразу стало ясно – человек блаженствует и наслаждается жизнью.  Но его блаженство длилось не долее двух - трёх затяжек, потому что из тёмных сеней, на порог барака вылезла Дарья. Сощурившись, она оглядела двор и, заметив на скамейке мужа, взвизгнула,
     - Ну, вы гляньте!.. А?! И давно ты тут рассиживаешься?
      Гаврюша закинул ногу на ногу и заулыбался.
     Дарья, кряхтя и охая , вытерла цветастым фартуком руки и направилась к сараю.
     - Бабоньки, кому молочного, подходи скорей. У меня там тесто подошло, кабы не убёгло.
     - Даш, я  за деньгами сбегаю, оставь мне два ацидофилина, - попросила тетя Васёна, наша дворничиха, - хочу Кольку своего попоить, что-то его второй день несёт.
     - Беги. Галине там скажи, она ряженку любит.
     - Даша, а сырков у тебя нет?
     Дарья наклонилась над тележкой, выставив напоказ пышные розовые штаны до колен.
     - Гаврюшка, ты чего, сырки-то не принёс?
    
     Не получив от своего Гаврюшки никакого ответа и не обнаружив сырков, Дарья вспомнила про тесто, быстренько закончила торговлю, прислонила тележку к сараю и широко зашагала к бараку.
    
     Вовка из пятой квартиры, забыв, что Дарья обладает боковым зрением и тонким слухом, получил крепкую затрещину, когда попытался изобразить её пролетарскую походку.
    
     Почему пролетарскую? Да просто в нашем дворе, за исключением Самышкиных, жили пролетарии. Никаких сомнений у нас по этому поводу не возникало, потому что информация исходила от деда Васи. Этот старец давным-давно вышел на пенсию и с тех пор имел свой наблюдательный пост на скамейке под тополем посреди двора и покидал его только поздним вечером. Когда дед, в конце своего повествования торжественно заявлял «не сойтить мне с энтого месту», все мы понимали: это конец, точка, гербовая печать, и не может быть никаких сомнений.
    
     Даже Дуська-милиционерша, которая  частенько получала от подвыпившего мужа хорошую взбучку, была зачислена дедом в пролетарии. Поведение этой самой Дуськи было для нас большой загадкой. Из книг, сообщений по радио мы знали, что милиционер - бесстрашный и непобедимый защитник  граждан. Один дядя Стёпа чего стоил!  Но Дуська!.. каждый раз, когда она, побивая все рекорды, неслась из своего барака к  тётке Меланье на второй этаж деревянного дома, спасаясь от  кулаков пьяного мужа, мы думали, что это такой манёвр. Вот если бы Серёга догнал её, она, конечно, применила бы силовой приём с захватом, повалила его, связала и доставила бы в отделение. Но, ничего подобного. Дуська успевала спрятаться, Серёга долбил ногами в дверь и матерился; выходил интеллигент Самышкин и спускал его с лестницы.
    
     Кроме пролетариев, в нашем дворе жила прехорошенькая дамочка, для нас совсем уж непонятная  Маруська-проститутка. Её профессия была тайной, которая будоражила воображение. Женщины любили поговорить о ней, но только в полголоса, напрасно думая, что дети их не слышат.
     - Видела, кого вчера привела?.. Опять новый! – цедила тётя Галя, приподнимая краешек верхней губы.
     - Военный!? - округлив глаза, шептала бабушка Оля.
     - Не знаю, в штатском был, но плотный такой.
     - Угу…угу, – урчала бабушка Оля, что означало – «меня-то не проведёшь, конечно военный».
    
     На задах нашего дома, сразу же за школой, был сквер со скамейками, песочницей, белой и жёлтой акациями и, конечно, тополями. Сквер называли «солдатский» из-за расположенных рядом Сокольнических  казарм.
    
     По другую сторону сквера, через дорогу, разделённую трамвайными рельсами, в серых каменных домах жили офицеры одинокие и семейные. На первом этаже одного из этих домов был продуктовый магазин, который, как и дома, называли «военный», там работал Гаврюша.
    
     Клиенты Маруськи жили в «военных» домах, выглядели они солидно и отличались отменной выправкой. Но иногда, правда очень редко,  красиво покачивая юбкой-шестиклинкой, она неторопливо проходила по двору со смущенным солдатиком из казарм.   
    
     Женщины, сидящие на скамейках, перемаргивались и толкали друг друга в бок. Они были потрясены, возмущены и радостно взволнованы. 
     - Смотри – смотри - смотри! Проститутка,.. совсем совесть потеряла, молоденького повела. Ой –ё- ёй, совсем мальчишечка!
     - А где ты у ей совесть-то видала? У ней сроду ничего такого не было. Вот стерьвь, …- Дальнейшие выражения приводить здесь не решаюсь.
    
     Дед Василий из-под тополя посмеивался, - энто она у порядки шефской помощи по обучению мастерства энтму делу. Пущай… Малец подучится, в жизни пригодится.
    
     Так вот, в тот памятный вечер, когда началась эта история, Дарья во второй раз обмяла тесто и вышла во двор. На неё сразу же налетел Вовка на своём самокате, и сделал он это нарочно. 
    
     Дарья взвизгнула, - что ты несёшься как угорелый! Сейчас уши надеру!
     - Своих народи, им и дери, - встрепенулся на скамейке Вовкин отец, - смотри куда идёшь. Тоже мне, персона. Весь вечер со своим тестом носишься, Гаврил-то у тебя до сих пор некормленый сидит.
     - Ишь ты, ну прям адвокат! Он при магазине накормлен. За своими присматривай, а к другим не лезь, - огрызнулась Дарья и подошла к скамейке, - Петровна, ну-ка подвинься, проветрюсь немного, жарко на кухне.
    
     Дарья долго приспосабливала широкий зад  к узкой скамейке, копошилась, как курица на насесте. Наконец она уселась, достала из кармана тряпку, через треугольный вырез халата вытерла подмышки и вступила в общий разговор.
     - А вот вы мне скажите, у вас ни у кого продукты из сарая не воруют?
     Никто из присутствующих не признал себя обворованным, но тема была принята для обсуждения. 
    
     В те времена о холодильнике могли только помечтать. Продукты хранили между оконными рамами, в кастрюлях с холодной водой. Те, что жили в подвале или  на первом этаже – в подполе, на втором этаже приспосабливали за окнами ящики и авоськи. В сараях,  в земляном полу, рыли погреба. В них стояли мешки с картошкой, кадушки с квашеной капустой, мочёными антоновскими яблоками и солёными огурцами.
    
     Дарья, завладев общим вниманием, продолжала.
     - Вчера, положила ячейку яиц, а сегодня – трёх не досчиталась.
     - Яйца в шестнадцатом брала? – спросила Петровна, зажатая между Дарьей и упёршейся на своём месте жилистой тётей Пашей.
     - Нет, Гаврюшка принёс. Так вот трёх уже нету. Ну, я эту заразу выявлю, будьте уверенны. Запомнит она меня. Пресекать надо сразу.
     На мужской половине двора разговором заинтересовался дед Василий.
     - Слыш, Дашка, а может это Гавриил с голодухи выпил?
     - Да будет тебе ерунду молоть! Что я его, не кормлю что ли? – обиделась Дарья, - говорю, украли!
     - А замок-то взломали иль как? 
     - Вот в том и дело, что замок-то цел. Видно ключ подошёл. Ну, я её выявлю, выявлю.
     - Даша,.. у тебя тесто из кастрюли вылезло, - крикнула через форточку  тётя Васена.
     - Ой!.. Всё,.. побегу. Гаврюшка, пошли домой.
     Послушный Гаврюша попрощался с мужчинами, с каждым за руку, и нехотя поплёлся к бараку.
     - Надоела со своим тестом, целый день с ним носится. Всё уж перекисло, сама-то как квашня, - заворчала недовольная Петровна и передвинулась на лавке, - нет, вы только поглядите, воруют у неё. Небось и вправду Гаврил сожрал.
    
     Из-за отсутствия других событий, тема пропавших яиц была как нельзя кстати. Выдвигали разные версии и даже называли имена грабителей от страдальца Гаврила до многосемейных Горбатовых, которым вечно нечего есть.
    
     Вечер был тихий и приятно тёплый. Дворничиха тётя Васёна из форточки барака вытянула черный резиновый шланг и разрешила всем желающим поливать клумбу и палисадники. Вместе со шлангом из форточки потянулся вкусный запах пирогов.
      
     За неторопливой беседой незаметно наступила темнота, когда лиц уже было не разглядеть, все стали расходиться по домам.Как только в последнем окне погас свет, из барака вышел Гаврил. Прекрасно ориентируясь в темноте, он открыл свой сарай, достал маленькую жестяную  леечку с длинным узким носом и машинным маслом смазал дверные петли. 
    
    
     Шура Асафьев, студент второго курса Института иностранных языков, возвращался домой после дружеского общения со своими однокурсниками. В Сокольниках в те времена пошаливали, а студент был трусоват и поэтому держался поближе к домам, в тени.
     « В темноте человека, то есть меня, трудно разглядеть, а если я кого замечу, прижмусь к стене. Может, пронесёт» -  успокаивал себя Шура.
    
     Была и ещё одна причина, по которой вдоль стен идти было удобнее: непьющий Шура сегодня решил стать мужчиной и пить наравне со своими товарищами. Конечно, он сразу захмелел, но не сдался. И вот теперь его мутило и раскачивало во все стороны, но он ощущал себя настоящим мужиком и был горд собой.
    
     Асафьевы жили на втором этаже кирпичного дома в малонаселённой квартире. Чтобы попасть к себе домой, Шура должен был пройти через весь двор, и подняться на второй этаж по железной лестнице с изуверски крутыми ажурными ступенями и низкими железными  поручнями. Этот, последний этап пути пугал Шуру больше всего. Именно поэтому он поочерёдно задирал ноги и шарил у колен руками, будто искал перила, представляя  себя на этой чёртовой лестнице. За этим занятием он едва не промахнул мимо своего двора, но какая-то непреодолимая сила качнула его, как раз вовремя, влево, во двор, и перевалила через ограду, в заросли Клавиных  Золотых шаров и георгинов.
    
     Сначала Шура хотел подняться, но ощутив приятную прохладу от земли и растений, решил здесь заночевать. Он нащупал парочку георгин покрупнее, подложил их под голову, обнял колени руками и, весьма довольный своей постелью, приготовился заснуть. Но не тут-то было.
    
     Напротив него, в бараке, со скрипом приоткрылась входная дверь, обитая ржавыми железными листами. Эту дверь на ночь запирали изнутри на длинный толстый крюк. В дыру между штакетником Шура увидел, как две тёмные фигуры с большими тюками в руках вылезли из барака и направились к сараям.
    
     « Ограбили. Кого-то ограбили»- пронеслось в хмельной голове Шуры. Он представил себе, как грабители залезают через форточку на кухню, оттуда крадутся по длинному пустому коридору к двери, шпилькой открывают замок. Ничего не подозревающие жертвы крепко спят. Грабители подушками душат несчастных, забирают ценные вещи…
«Стоп! Что-то здесь не так», подумал Шура,- «Это сколько ж надо передушить народу, чтобы набрать два таких тюка? Это же… надо весь барак обчистить. Нет! По-тихому это дело не провернуть. И почему вместо того, чтобы бежать на улицу, эти двое крадучись пошли к сараям?»

     В своём дворе Шура осмелел. Здесь можно забарабанить в окна, закричать «караул» и соседи выбегут на помощь. Он решился и прополз до конца палисадника. Прислушался… В Гавриловом сарае что-то происходило: под дверью высвечивалась тусклая полоса, а внутри что-то двигали и переругивались, но негромко, почти шёпотом.

     Удерживать голову в вертикальном положении было нелегко, да и глаза слипались, но всё-таки Шура успел увидеть, как из сарая вышла женщина. И тут же уставшая шея его подломилась, голова упала, и он мгновенно заснул.

     К вечеру следующего дня весь двор уже знал, что Дарья устроила Гаврила в сарае сторожить яйца. В первую же ночь Гаврил выяснил, что яйца воруют крысы, но рассказал об этом только деду Васе. Дарья продолжала надеяться, что муж поймает вора, а Гаврилу понравилось спать на воздухе в покойной тишине двора, возвращаться в душную комнату на кровать с панцирной сеткой ему не хотелось.

     Прошла неделя, Дарья потеряла всякую надежду и стала требовать, чтобы муж  ночевал дома. Гаврил заупрямился. Дарья каждый вечер пыталась закатить скандал, но за годы совместной жизни Гаврил накопил немалый опыт общения с хронически недовольной женой и успешно им пользовался. Со своей вечной непонятной улыбкой он, молча, смотрел на Дарью; и поскольку в скандале должны участвовать как минимум двое, а Дарья вопила на весь двор одна, получался драматический монолог.    

     Во дворе над ними посмеивались, говорили, что неспроста Гаврил обосновался в сарае.
- Да мне без него спокойнее. Он храпит как порося, - чтобы не уронить своего достоинства заявляла  Дарья, - Ничего! Вот похолодает, быстро домой прискачет.
Всё бы, конечно, обошлось, и Гаврил вернулся бы домой, не вмешайся в это дело  Вовка. Этот противный мальчишка, почему-то невзлюбивший Дарью, стащил с её верёвки выстиранную простынь и, окутав плечи, привидением промчался по двору.
     Дарье тут-же донесли, и она этой простынёй отстегала Вовку. Тот ничего лучшего не придумал, и сказал своей матери, тёте Клаве, что видел ночью из окна, как Маруська входила в сарай к Гаврилу.

     И вот, на следующий день, когда я читала заданную на лето книгу, к нам ворвалась моя подруга Любочка и, схватив меня за руку, поволокла вон из квартиры.
     - Куда помчалась! Рассказ дочитала? – крикнула с кухни мама.
     - Тётя Вера, тётя Даша Маруську бьёт. Ужас! Ужас! – сделала страшные глаза Любочка.

     Мама сняла с плиты сковородку и побежала вместе с нами во двор. Там, в пыли копошились две фигуры. Нападающая Дарья превосходила свою «соперницу» в весе, но зато Маруська была более вёрткая и всё время выскальзывала из её рук. Сначала женщины боролись молча, только пыхтели, но когда Дарья села верхом на Маруську и стала драть на ней волосы, та громко завыла. Мама увела нас к сараям и приказала не смотреть, а сама побежала за подмогой.

     Дед Вася наблюдал за дракой, но не встревал. Мужчины были на работе, а прибежавшие с мамой женщины не могли разнять двух озверевших самок. Лохматые, красные, разъярённые они уже не были похожи на Дарью и Маруську.

     Когда из барака, в розовом с белым горошком халатике, выбежала милиционерша Дуська и засвистела в свисток, у нас по спине пробежали мурашки. Дуська ловко закрутила руку Дарьи за спину, сдёрнула её с Маруськи и начала хлестать по щекам. Мы были в восторге! Вот оно, свершилось то, о чём мы мечтали: мы видели Дуську хоть и в халате, но при исполнении служебного долга. Кто-то вынес ковшик воды и из него облили Дарьину голову.
На Маруську страшно было смотреть, её разбитое лицо почернело от приставшей земли, разодранный лиф платья  и наполовину оторванный подол не могли прикрыть худое бледное  тельце. Она поднялась и сквозь рыдания пригрозила Дарье, - попомнишь ты у меня этот денёк! Считай, что жизнь твоя закончилась!
     - Сука - проститутка! – снова завопила Дарья, - будешь знать, как к  чужим мужьям шляться!
     - Всё, Маруся, всё. Тебе умыться надо, - тётя Васёна обняла её за плечи, -  идём, я тебе помогу.

     Мы с Любочкой решили, что после такого позорного поражения Маруське ничего другого не остается, как умереть со стыда. Но через несколько дней, сидя на скамейке, мы наблюдали, как она натягивает бельевую верёвку рядом с сараем Гаврила. Сам Гаврил тем временем сидел в сарае и подбивал сапоги, надев один из них на железную «сапожную ногу». Маруська никак не могла дотянуться до высоко вбитого гвоздя. Она вставала на цыпочки, плавно, неспеша, тянулась вверх руками, при этом платье её поднималось, открывая красивые ноги. Гаврил, со своей всегдашней улыбкой, поглядывал то на сапог, то на Маруськины ноги.
     - Гаврюшенька, голубчик, ты мне не поможешь? – ласково промурлыкала Маруська, проследив за его взглядом.
Тот удивился, но всё-таки подошёл, взял у неё верёвку, которую она немного придержала рукой, и привязал за гвоздь.
     - Спасибо, милый! – Маруська положила руку на его плечо и странно прищурила глаза.
Мы сидели как заворожённые, старались не моргать, чтобы не пропустить ни одного движения или слова. Такого мы никогда не видели в нашем дворе. Это могло сравниться только с балетом, на который ходили зимой всем классом. 
     - А-ну, марш отсюда! – выплыл откуда-то сбоку мамин голос, - пошли, пошли. Нечем тут любоваться.

     С тех пор мы часто видели Маруську рядом с Гаврилом. То они о чём-то говорили и смеялись, то он колол для неё дрова или подбивал каблучки её маленьких туфель. Дарья злилась, но не знала, что бы такое сделать, чтобы прекратить эти отношения, нежданно зародившиеся после того, как она «отмутузила Маруську».
     В конце августа резко похолодало, и Гаврил перебрался на зимнюю квартиру, но не к Дарье, а к Маруське. Дарья негодовала,- смотрите, люди добрые, пятнадцать лет мы с ним прожили. Слова дурного от него не слышала. А теперь сдурел, к проститутке ушёл. Ну, на кого променял? А? вы только посмотрите! Она его чем-то опоила, не иначе. Небось к бабке ходила, к колдунье, приворот делать! 
     - Ты одно пойми, Дашка, мужик не полено, - не сдержался дед Вася, которому надоели эти ежедневные причитания, - его надо жалеть, кормить, а не пилить. Не сойтить мне с энтого месту.
     - Много ты понимаешь, старый хрен, - возмутилась Дарья, - что ж  он у меня голодал или что?
     - Да ты, Дашка, дюже похожа на нашего ротного. Гавриил у тибе всю жисть как на гаупвахти. А Маруська, как ни крути, - женщина. Не сойтить мне с энтого месту, - дед почесал затылок, - хотя, конечно, и занимается энтим делом... А вы-то с Гавриилом как? Я вот сомневаюсь, женщина ты Дашка иль не женщина? Небось, энто дело у вас как по  команде: встал, упал, отжалсь, - дед весело закрякал. 
Дашка послала его на три весёлых буквы и пошла к своему бараку, ворча себе под нос « гусак безмозглый, старый пень, и этот туда же со своей килой».

     Наступил сентябрь, по-осеннему раскрасил листья на деревьях, нагнал на небо тучи и усадил нас за парты. Прощайте, летние каникулы! Теперь большую часть дня мы проводили в школе и дома за уроками. Но из разговоров взрослых  знали, что Гаврил живёт с Маруськой, а Дарье пришлось устроиться на работу в таксопарк, уборщицей. Гаврил со скандалом забрал свои вещи, а в сарай Дарья его не пускает и инструмент его не отдаёт. А ещё эта Дарья ходила к Гаврилу в магазин, жаловалась на него директору и говорила, что он ворует кефир. Директор не поверил, а Гаврил всё равно уволился из магазина и теперь работает на заводе и хорошо получает. 

     Однажды поздно вечером мы с мамой возвращались от бабушки, и застали Дарью под Маруськиными окнами. Она подсматривала в щёлочку между занавесками. Мама сказала, что « баба совсем дошла» и мы потихоньку прошли мимо.
 
     Прошёл сентябрь, дождливый октябрь, пахнущий палыми листьями, за ним ноябрь с первыми заморозками. Подсыпал снежку декабрь, приморозил бельё на верёвках. В первый же день зимних каникул всем двором решено было строить крепость и ледяную горку. Тётя Васёна сгребала снег, а мы лепили из него крепостные стены. Когда  во двор вошла Маруська, тётя Васёна отозвала её для разговора. Мы с Любочкой забежали за сарай и притаились. Мы любили подслушивать.
     - Маруся, постой. Ну как живёшь-то? – услышали мы голос тёти Васёны.
     - Спасибо, Васенька, замечательно!- проворковала Маруська.
     - Знаешь, Марусь, ты меня, конечно, прости, но я скажу... Отпустила бы ты Гаврила, ну, на что он тебе сдался? – тётя Васёна заговорщически приглушила голос, - Дарья-то совсем плоха, ревёт целыми ночами, почернела вся. Даже заговариваться стала.
     Я неутерпела, и выглянула. Маруська неторопливо снимала с руки пуховую варежку. Сняв её, розовыми пальчиками поправила маленькую шапочку на затылке.
    - А почему ты думаешь, что я его не отпускаю? Да если бы я его гнала, он бы не ушёл. А что касается меня,…- Маруська счастливо улыбнулась, -  я только с ним и поняла, что такое - настоящий мужик. И Дашке благодарна, что она эту кашу заварила. Я с ним, теперь до гроба не расстанусь. Так и передай, если кто спросит.
Маруська вернула руку в варежку и пошла к дому, а мы с Любочкой побежали рассказывать девчонкам про роковую любовь.

     И ещё один зимний день этих же каникул остался в моей памяти, солнечный, воскресный. Во дворе с утра пилили и кололи дрова, снимали с верёвок замёрзшее кипельно-белое бельё, пахнущее свежим, морозным воздухом. В этот выходной день, произошло в нашем дворе чудесное событие.
    
     Из подъезда кирпичного дома вышли Гаврил и Маруська. Оба в тёмно-синих, с начёсом, лыжных костюмах, весёлые и счастливые. Гаврил нёс на одном плече четыре лыжи, а на другом - четыре лыжные палки. Мы даже не сразу поняли, что это Гаврил. Он как-то помолодел, выпрямился и, несмотря на свои короткие кривые ноги, выглядел спортсменом.
 
     Всё и все вокруг замерли, тишина наступила такая, что стало неловко. Дед Вася, замотанный, как капустный кочан, высвободил подбородок из пухового платка, и воскликнул, - разрази меня пралик, энто ж надо так мужика обрядить! На себе не похож! Гавриил, не иначе, как в Сокольники собралися, на бега.
   - В Сокольники, дедуля, на лыжах покататься. Погода прекрасная, - ответила за оробевшего Гаврила Маруська.
   - Ну, ты девка, молодец! Не сойтить мне с энтого месту! – дед одобрительно крякнул и пожелал им «лёгкого морозцу».
Пришедшая в чувство Дарья с хрустом переломила заледеневший пододеяльник и, сдерживая подступившие слёзы, побежала в барак.


     Весна в том году не торопилась нас согреть, и настоящее тепло наступило только к майским праздникам. Дарья, под нажимом соседок, решила « взять себя в руки». Она сходила в парикмахерскую, оставила там свой пучок и пришла с шестимесячной завивкой. Первого мая, после демонстрации, она пригласила к себе мужичка из таксопарка. Тот моментально напился и уснул на Дарьиной постели, а под утро вышел на кухню в одних кальсонах и стал жадно пить прямо из носика чайника тёти Васёны. За этим делом он был застигнут Серёгой, получил «в глаз» и с тех пор не появлялся.

     Наступило лето с долгожданными каникулами. Опять мы целыми днями гуляли во дворе, играли в казаки-разбойники, прятки, в сыщик-ищи-вора. Вовка, хвастаясь новым велосипедом, опять налетел на Дарью и получил такую затрещину, что упал вместе со своим двухколёсным транспортом. Поднявшись, он со злостью закричал:
   - Так тебе и надо! Так тебе и надо! Злыдня!
   - Чего надо-то? – поинтересовалась подбежавшая Любочка.
   - Наврал я, что Маруська к Гаврилу в сарай ходила! А она поверила! Поверила-поверила! А теперь он с Маруськой живёт! Так ей и надо!!

     Весь двор притих, на Дарью невозможно было смотреть, так стало её жалко. Она сразу съёжилась, будто ножом ударили, с укором посмотрела на Вовку и, не подобрав нужных слов, замычала, погрозила ему пальцем.

     После Вовкиного признания, Дарья слегла. Её забрали на какую- то «Канатчикову дачу» и она пробыла там до осени. Мама с тётей Васёной ездили к ней на эту дачу. Тётя Клава тоже туда ездила просить прощенья за своего Вовку. Ей там почему-то было страшно, а ещё она говорила, что наша Дарья тихая и идёт на поправку.

     В начале осени Дарья вернулась со своей дачи. Она сильно постарела и редко показывалась во дворе. Накануне яблочного Спаса, мы видели её и бабушку Олю с сумками и шайками в руках, на головах были накручены тюрбаны из полотенец. Они ходили  в баню.
На праздник Дарья сходила в церковь и отстояла обедню, а вечером вышла из своего барака и встала у столбов. Долго там простояла, - ждала. Дождалась она Гаврила; подошла, погладила его по щеке. Грустно улыбнулась и попросила «за всё простить».

     Ранним утром следующего дня  на пустой ещё кухне Дуська пекла к завтраку оладьи. Она переложила со сковороды на тарелку шипящие  румяные оладушки и послала своего Серёгу отнести их Дарье. Тот сначала отнекивался, но потом  «сделал одолжение» - понёс. Дверь свою Дарья давно перестала запирать, и Серёга пендалем открыл её.

     Занавески на окнах были задёрнуты, и он не сразу разглядел вытянутое на полу тело с вывернутой вбок головой. Когда он подошёл ближе, руки его мгновенно обвисли. Тарелка с оладьями вывалилась и произвела такой оглушительный звук, что он закрыл уши ладонями.
Перед ним  с высунутым языком и выпученными глазами лежала Дарья. В её серую шею врезалась петля, аккуратно скрученная из цветастого пояска и Гаврилова потёртого ремня. Дарья привязала эту петлю на высокой спинке железной кровати с панцирной сеткой  такими узлами, что распутать их было невозможно. На кровати сидел большой плюшевый мишка, шов на его пузе разошёлся, и оттуда торчали опилки. Мишка, склонив голову, грустно смотрел на Серёгу.

     После недолгого расследования, Гаврил и Маруська похоронили Дарью в Кузьминках. Поминали всем двором. Когда Вовке дали поминальный блин с мёдом, губы его затряслись, и он не смог проглотить ни одного кусочка.