Радужная акварель

- Это тебе, - весело улыбается вернувшийся с работы отец, протягивая мне небольшую бело-голубую коробочку, на которой светятся крупные золотые буквы, складываясь в слово «ЛЕНИНГРАД».
 
Коробочка цвета летнего неба и зимнего снега. Одновременно в памяти всплывают жаркая духота и ледяной, бьющий по щекам ветер – и от того, и от другого перехватывает дыхание, сжимает горло жестокой ладонью.
 
А буквы – цвета моих волос, солнечно растрепавшихся и так привычно падающих на глаза, когда я наклоняю голову. Я окидываю волосы назад; серебрится на запястье браслет.
 
- Что это? – с интересом спрашиваю я, глядя на белые буквы на голубом фоне.

«Набор № 1 акварельных красок» - гласит мелкая надпись.
 
- Тебе же в институт надо было акварельку, - сообщает отец, отряхивая с теплой куртки снег.
 
Снег оседает и тут же тает на темно-зеленом коврике у двери, и я обнимаю отца, шепчу «спасибо».
 
Светло-коричневая дверь в комнате закрывается, даря чувство защищенности и безопасности, и я быстро прохожу к столу, снимаю крышку с акварелек. Говорят, они пахнут для художников вкусно… Но я не художник, я же только учусь!
 
Я с интересом прикасаюсь к лежащим в плотные ряды странным сверткам, зачем-то пересчитываю. Четыре ряда и шесть столбиков. Набираю полные воздуха легкие, непонятно чего боясь, и убираю подальше бумажку-талончик с номером партии.
 
- Кадмий лимонный, - вслух произношу я, вытаскивая первый сверток, нетерпеливо стаскиваю бумажечку и серебряную фольгу, озадаченно моргаю. В руках у меня не кусочек акварели (ну это же не мелок, в самом-то деле!), а маленькая баночка с краской.
 
Я осторожно принюхиваюсь и улыбаюсь – примерно так же пахнет свежая книга, хрустя страничками.
 
Я хватаю мягкую беличью кисть, окунаю ее в прозрачную воду, вообще-то настаивающуюся для цветка и, высунув кончик языка, пробую краску кистью. Темная краска, ну ни капли не лимонная, тут же меняет свой цвет, становится яркой, сочной. По комнате словно разносится запах цветущего лимона, и я довольно щурюсь.
 
А ну-ка…
 
- Каждый охотник желает убить! – бухчу я, пытаясь вспомнить детскую считалочку. – Мммм… нет, не то. Каждый охотник желает… знать, где сидит фазан, точно!
 
Я с интересом заглядываю в коробочку и теряюсь, глядя на столбик с красным.
 
- Железоокисная светло-красная… Это еще что за название? – озадачиваясь я. Судя по этикетке – цвет больше похож на цвет засохшей крови; во рту тут же появляется привкус железа. И впрямь – железоокисная…
 
Ой, алая!
 
Я радостно улыбаюсь, замечая знакомое слово, и разворачиваю упаковку, опускаю только вчера купленную кисть в воду.
 
Ярко-алая полоска свежей кровью сверкает на бумаге, и перед глазами встает лицо брата с рассеченной бровью.
 

- Лэй, не двигайся! – возмущаюсь я, прижимая к кровоточащей ранке бинт, тут же пропитывающийся алой жидкостью боли.
 
- Но больно же! – возмущается этот остолоп, зовущийся старшим братом, шипя сквозь зубы.

 
С кисти капает краска, и я тут же окунаю ее в воду, затираю прозрачной водой некрасивое пятно.
 
Что там у нас дальше? Каждый охотник… Оранжевый.
 
Ой! Опять кадмий. На сей раз – оранжевый.
 
От яркой полосы пахнет апельсинами – сочными, спелыми. Рот тут же наполняется слюной, и я вспоминаю, что скоро лето, где будет тепло-тепло, и не будет выматывающей учебы, и будет ярко светить солнышко! А еще от краски чуть-чуть пахнет самыми обычными карандашами – у них почти такого же оранжевого цвета оболочка. Эх, сколько всего в этой жизни уже было…
 
Я вздыхаю, вспоминая следующий цвет, и вновь с подозрением заглядываю в коробочку. Издевательство!
 
Кадмий желтый средний или охра желтая?
 
Я теряюсь, но в итоге выбираю кадмий. Средство испытанное, проверенное, так сказать…
 
Краска светит солнцем, и русые волосы отражают ее свет. Наивные люди всегда называли меня Солнышком, - внезапно вспоминаю я.
 

"В крови её солнечный ветер,
Хрустальное пенье реки.
Придет она вновь на рассвете
И песню споет – вопреки."


Я скандирую часть своего собственного стиха, разглядывая следующую краску. Ну, зеленый, к моему великому счастью, просто зеленый.


- А летом я к тебе приеду, сестрен, - обещаю я. – И мы побегаем по зеленой траве… ты только дождись.
 
А летом снова дела, снова работа после учебы, снова не будет времени…
 

Зато будет листва! И зеленая, яркая, сочная трава, вызывающая улыбку – особенно люди улыбаются от нее весной, когда яркая зелень только-только проклевывается через грязный талый снег.
 
"Надо не забыть сделать гербарий", - киваю я сама себе.
 
Голубой (тоже без всяких лишних слов, хвала небесам!) сияет морем, от которого отражаются солнечные лучи в теплый день на юге. Пахнет горячим песком, шумит вода, и я тянусь к следующему цвету, мажу синим.
 
На сей раз каким-то там кобальтом…
 

На бледной ладони чуть машет крыльями большая бабочка, щекотно цепляясь маленькими лапками.
 
- Надо учиться отпускать людей от себя, - вздыхает мать, когда я хватаю бабочку, пытающуюся улететь, за крыло.
 
- Но я не могу, - киваю я, бережно накрывая насекомое ладонью. – Они мне нужны.
 

Фиолетовый мазок напоминает вечернее небо и почему-то сливу.
 
Мать заглядывает в комнату, распахивая широко дверь, и зверь внутри меня ворчит – опять нарушаете территорию!
 
Она подходит к столу, и я хватаю нейтрально-черную краску и быстро замазываю радугу.
 
- Что это? – спрашивает мать, разглядывая черное пятно.
 
- Память, - весело улыбаюсь я, аккуратно убирая краски в серебряную фольгу, в их упаковочки.
 
«Я вернусь к этому чуть позже», - обещаю я себе.

 
...Акварель уже пол года лежит на столе нетронутой.