Вернись, Пегас, вернись!

Альберт Березин  был довольно известным в  литературных и художественных салонах областного центра человеком. Вообще-то это был его литературный псевдоним, а настоящее ФИО было куда менее благозвучным – Олег Афанасьевич Сопликин. Но как же такую фамилию выносить на обложку поэтического сборника или фотоальбома?  А их у него  насчитывалось за два десятка лет творческого труда несколько, да ещё один фотоальбом именной и два – в соавторстве  с другими фотохудожниками. Пописывал он и литературоведческие критические статьи на своих коллег поэтов-писателей: одних захваливал, других валил навзничь. К первым относились все те, кто хвалил его «нетленки», к другим – те, кто  был независим от чьих-либо веяний и влияний, тем более его,  кто имел свой «почерк» и кто не видел в нём самом Божьей искры, считал его стихи вымученными и выморочными, а его самого – надутым и напыщенным индюком. Будучи время от времени ведущим какой-нибудь   литературной встречи, он в упор не замечал тех – других, пропускал их «мимо кассы» и не давал пикнуть, чтобы о себе заявить, а будучи членом совета местного отделения союза писателей,  всегда настаивал вычеркнуть таких «непокорных» из списков претендентов на какие-либо номинации или премии.

И вдруг Альберт Березин – ещё тот любитель и завсегдатай всех литературных (и окололитературных) и всяких других творческих посиделок – перестал на них появляться. Кто-то пустил слух, что он заболел, кто-то – исписался, а недоброжелатели что – «сдулся»…

А он и, правда, заболел. Болезнь его была необычной.


Как все творческие люди, будучи членом  двух творческих союзов, поэт, литературовед, фотохудожник Альберт Березин, наряду с незаурядными способностями и  каким-никаким талантом, был самолюбивым, тщеславным и неуверенным человеком. Болезненное самолюбие и тщеславие порождало у него обидчивость и настороженную мнительность,  а ещё – зависть. Эта дама его совсем замучила. Капля за каплей просачивалась она в его душу, разъедала нутро. Он терпеть не мог, если кто-то из  коллег по творческому цеху преуспевал на пути к Парнасу. Как так? Он такой талантливый, такой многогранный и на тебе – какой-то, или,  какая-то, что-то там выдала «на-гора» да ещё и  на уровне республики! Такого не должно было быть! Он первый, он лучший, он  самый талантливый! Негативные эмоции, чужие успехи наносили ему серьёзные душевные раны.  Его высокий (как он считал) интеллект не позволял  тонкой, ранимой душе быть спокойной, ибо, как известно, знания умножают скорбь. Он крайне нуждался в положительных эмоциях и в дополнительном притоке биологической энергии. Универсальным и быстрым энергоносителем оказался… алкоголь.


В то утро, как всегда, Березин сел за стол. Но  ему что-то совсем не писалось. Голова была пустая, как барабан, и отказывалась работать. Мозг словно испарился. Альберт исходил потом. Как он ни силился что-то изобразить – потуги были напрасными:  строчки не ложились на бумагу, не  появлялись на мониторе компьютера. В очередной раз он вставал из-за стола, шёл на кухню за чашкой кофе, курил – не помогало. Тогда он отправился под душ – то же самое. Прибегнул к испытанному средству – коньяку. Потянул одну рюмку, вторую – ноль на массу, как говорят  водители.

И это после двух десятков лет ежедневного корпения за столом: за листом бумаги с карандашом, затем  – за пишущей машинкой, а последние пять лет – за компьютером! К концу дня с ужасом, похожим на панику, поэт осознал, что не может выдавить из себя ни одной строчки.

– Да что же это такое? – начал рыться в воспоминаниях Березин. – Да ничего же не случилось со вчерашнего дня, никаких стрессов, никаких особых переживаний и на тебе, словно вышиб кто из седла! – в сердцах воскликнул он, выливая в рюмку остатки коричневой жидкости из бутылки. И вдруг, словно споткнувшись на этом слове,  встал, как вкопанный, посреди кабинета: его память сотворила чудо – перед глазами появилась яркая картинка.  Он вспомнил  события, предшествовавшие его такому, можно сказать, творческому недомоганию, а, вернее, сон, который приснился ему под то самое утро, и свою реакцию на него.

…Он был дома – на отцовском подворье. В  руках  держал поводья танцующего красавца коня. Он был необыкновенной масти – «в яблоках».  Вот Альберт-Олег птицей взлетает на спину красавца и скачет-несётся по знакомой с детства Поляне – широкому просторному лугу. А луг тот синий-синий – от цветов колокольчиков. Они бьют коня по ногам и разбегаются во все стороны и словно звенят ему вслед победным звоном. А он несется во всю прыть, а потом вместе с конём отрывается от земли и плывёт по небу, словно парит на крыльях. Потом снова  оказывается  на земле, на отцовском селище, привязывает своего скакуна к жердине. Тот весь лоснится от пота, нервно вздрагивает от прикосновений, когда хозяин принимается его оглаживать и отирать специальной щёткой. 

А на соседском огороде тоже гуляет-резвится конь. Вернее, кобылица. Она белой масти. Вся, как натянутая струна, танцует-гарцует-носится по огороду и начинает призывно ржать. И вдруг его «яблочный» обрывает коновязь, взбрыкивает и одним махом перелетает отделяющий его от красавицы-белянки забор. Вот они, бок о бок, носятся уже вдвоём по соседнему участку, и как Олег ни зовёт своего скакуна назад, чем только не приманивает, тот ухом не ведёт в сторону хозяина. Мало того, лошади вылетают с огорода и несутся, сломя голову в сторону луга. Вскоре он их уже и не видит,  обе скрываются из виду совсем, только вдалеке слышится, а потом затихает топот четырёх пар копыт…

В холодном поту Альберт просыпается. Сон стоит перед глазами. К чему это? – задаётся вопросом поэт. – И коня у меня нет, и огорода. Квартира и та на шестом этаже? Куда ночь – туда и сон, – бормочет поэт на подсознательном уровне. Так говорить учила его  мать, когда он был ещё маленьким и ему, бывало, снился какой-нибудь страшный сон. А ещё тот сон надо было смыть водой. Вспомнив наставления матери, Альберт поплёлся в ванную. Стоя под горячей струёй душа, он смывал с себя остатки ночных видений. Позавтракав, привычно уселся за письменный стол. И … стал маяться.


Вспомнив всё это, Березин ужаснулся, страшная мысль-догадка прорезала мозг: «От  меня отвернулась Муза. Да это же мой Пегас ушел от меня! Неужели сон обернулся явью?». Он похолодел. «Да ну, не может быть, чушь какая-то собачья. Вот сейчас возьмусь и выдам на-гора новый стих, а то и поэму намахаю», – он сдвинул брови и взялся за карандаш, чтобы потом  сесть за компьютер и завершить начатое. Но, ничего не выходило ни на бумаге, ни на экране. Сюжет будущего стихотворения не просматривался даже вдалеке, рифма ускользала куда-то. Голова была  пустая, только перед глазами маячил конь, перемахивающий  через изгородь…

– Пойду-ка я прогуляюсь, – произнёс Альберт вслух. Пошёл. Прогулялся. Сел за стол. Пусто в голове, пусто на странице. Мысль о покинувшем его Пегасе неотступно преследовала.  Она была странная, зудящая, неотвязная, гложущая, непреоборимая, отравляющая всё его сознание и осязаема до такой степени, что ему хотелось оттолкнуть её руками. Безысходная тоска охватила поэта. Образ коня в «яблоках» проник в сознание, завладел им, угнетал его. Он теперь мог думать только о нём.

– Вернись, Пегас, вернись, родненький! – как заклинание  шептал неустанно Березин, осушая очередную рюмку.

– Ну, что, допился-дописался? Говорила, отдыхать надо, перерывы делать, отвлекаться и от того, и от другого.  Не обращать внимания на писанину других. Пишут себе – и пускай пишут.  А ты? Послушал? – за спиной стояла  жена Алина, которая была далека  от творческих мук супруга, но всячески поддерживала его, втайне гордясь, что он у неё «член аж двух творческих союзов». «Регалии» мужа возвышали и её в глазах подруг, родни, коллег по работе в детском садике.


Так прошло несколько месяцев, в течение которых Альберт Березин не смог написать ни строчки. Зато плотно подсел на «энергокомпенсатор» – спиртные напитки. Жена, чьё благополучие напрямую зависело от Пегаса мужа, начала искать способы его лечения. Сначала заставила съездить (вместе с ней, разумеется) к знакомой бабке-знахарке, убедив благоверного в том, что его «сглазили» в одном из союзов завистники-коллеги. Бабка внимательно выслушала жалобы болящего и посоветовала найти сувенирного коня, объяснив, что подобное лечить надо подобным. Точеную деревянную лошадку, укреплённую на куске древесины, нашли в сувенирном отделе центрального универмага города. Что  там колдунья шептала на коня, потом на него, давала выпить какую-то воду, ею же и опрыскивала, Альберт слабо запомнил, в его голове билась одна единственная мысль-заклинание: «Вернись, Пегас, вернись!».

Только ни заклинания, ни бабка не помогли. Наваждение усиливалось с каждым днём. Образ уносящегося «яблочного» коня поглотил все помыслы, преследовал во сне. Он сходил в церковь (по совету жены) и воззвал к Богу за помощью. Но вместо ожидаемых небесных видений, заветных строк на бумаге ему виделся уносящийся конь, чудился  удаляющийся топот копыт…

А тут ещё в писательском союзе собрались издать сборник и у Березина попросили что-то «свеженькое», нечитаное, не опубликованное. А что тут дашь – всё мало-мальски приличное  читано-перечитано на многочисленных творческих встречах, напечатано в его тощих книжонках-сборниках. Все все видели, слышали. Находясь в состоянии тихой паники, Альберт обратился к известному психотерапевту, о котором был наслышан от друзей и знакомых. Тот и жил, и работал  в «ближнем зарубежье», был учеником знаменитого Довженко, давно практиковал, снискал славу настоящего специалиста человеческих душ, у него была своя клиника.

Импозантный, седой и кучерявый доктор-психотерапевт внимательно вгляделся в глаза Альберта-Олега, взял его за руку, начал с ним беседовать-расспрашивать…


Со времен Фрейда психиатры знают, что человек может обрести покой от снедающей его тревоги, если получит возможность высказаться. Психотерапевт в познании этой истины не был исключением. Он слушал пациента внимательнейшим образом.

«Так. По типу темперамента товарищ холерик. Неустойчивая психика. Легко внушаем, мнителен, склонен к преувеличениям, слаб как личность.  Все время чего-то боится и непрерывно об этом думает, зависть гложет, что кто-то лучше пишет, больше издается, читается, востребован», – пронеслось в его голове и затем легло на чистый лист истории болезни.

– А сосед что?  Соседка, говорите? Кто она? Тоже поэт? Нет? А кто же? Пишет прозу? Ерунду какую-то? Издается? Продается?  Игрушку сделала по своей сказке? Деньги лопатой огребает? Ясно! Вам нужно пройти целый курс психотерапии.  Приступим со следующего понедельника.

«На почве постоянных возлияний получился своеобразный самогипноз – он сам себе внушил, поверил, вбил  в голову, что от него отвернулась, сбежала Муза, а вернее – конь-Пегас. Сбежал к соседке, – легла новая запись на лист бумаги. – Включился эффект ноцебо*. Его можно подавить. Включим-ка мы ему другой эффект – плацебо* и выдадим установку-рецепт: нельзя завидовать, нельзя желать другим того, чего не хочешь получить сам. Проведем процедуру очищения подсознания, уничтожим  накопившуюся грязь…», – продолжил доктор записи.

Во время последнего лечебного сеанса психотерапевт положил перед поэтом чистый лист бумаги и попросил записать на нем все скопившиеся обиды, перечислить «творческие пакости», которые он делал коллегам, сказал, что читать не будет, чтоб не стеснялся в выражениях и ничего не скрывал. Объяснил, что это будет первый шаг его к душевному спасению, своеобразное покаяние в грехах. Когда облегчит таким образом душу, и Бог, и сами грехи отпустят его. Тот послушно все исполнил. Доктор зажег свечу, взял исписанный с двух сторон лист и, глядя в глаза Альберта своими колдовскими (желудево-черными) глазами, сказал: «Как сгорит сейчас этот лист бумаги, так улетучатся из твоей головы всякие дурные мысли, чувство зависти, желание насолить другому человеку…».

Доктор приступил к гипнотерапии. Погрузив больного в легкое фазовое состояние, которое позволяло проводить мотивированную эмоционально насыщенную «суггестию с апелляцией» к высшим человеческим чувствам, психотерапевт вовлёк Олега-Альберта в активный процесс личностной перестройки: «Весь твой прежний чувственный мир станет для тебя неприемлемым – ты будешь чувствовать по-новому, по-другому будет реагировать твоя душа на поступки  и слова людей и знакомых, и незнакомых; ты будешь иначе смотреть на природу, на искусство, на успехи  и просчеты свои и чужие…».

Альберт не заметил даже, как под воздействием чарующего, монотонного, усыпляющего  голоса доктора он уснул. Когда открыл глаза, то  увидел уже погашенную свечу и горстку пепла от своей недавней писанины-исповеди.

– А теперь, дружок, езжай вместе с семьёй на море, оно завершит лечение,  «смоет» с тебя остатки «болезни», поможет укрепить твой дух, твою волю, оздоровит и успокоит лучше всяких целителей и психотерапевтов, – закончил доктор свой последний сеанс курса психотерапии.

Альберт так  и сделал: закрыл-забросил все дела, взял в охапку свою Алину и укатил в Крым. Южное солнце, море, здоровый сон,  довершили дело: к концу второй недели поэт страстно захотел к столу, к листу бумаги и карандашу, «мышке» и клавиатуре. У него проснулся  зверский творческий аппетит, голову переполняли свежие мысли, умопомрачительные идеи; он думать даже забыл о  своих «конкурентах», ему хотелось петь и прыгать. А главное – творить-писать!


*Ноцебо – в переводе с латинского означает «наврежу себе».
*Плацебо – таблетка или микстура «от всех хворей».

"Нёман" №4 2013