Город-мираж

ГОРОД-МИРАЖ

Кто из вас может похвастать семейной реликвией, которой 200 лет, или хотя бы 100? Лично я не знаю никого. А все потому, что мотало наших предков из конца в конец нашей необъятной страны. Войны, раскулачивания, голод, депрессии так кружили их, что уже и не понять, где они - наши корни?

Мой родной город был старше меня лет на пять и рос вместе со мной. Он родился в Таджикистане недалеко от старинного города Ходжента, тогда еще Ленинабада, вскоре после окончания войны. Строго засекреченный, он спрятался на выжженных солнцем пустырях, где лишь ветер гонял мячи перекати-поле. Назвали его героическим для того времени именем – Чкаловск. Но все звали его Соцгород – социалистический город. Так что, мне довелось пожить при социализме.

Город действительно был социалистический. Там можно было оставить велосипед около магазина, и он ожидал своего забывчивого хозяина по 2-3 дня. Там первоклассников никто не провожал и не встречал из школы. Да и в старших группах детских садов туда и обратно дети ходили сами, а о маньяках и педофилах и мысли ни у кого не было. Улицы города были засажены плодовыми деревьями. И бродя по городу, можно было есть вишни, персики, урюк. Но главной достопримечательностью был артезианский колодец. В самом центре города вода бурлящим ключом била из-под земли, растекаясь по арыкам. Около источника был вцементирован железный столбик, к нему приварена мощная цепь, на которой висела тяжелая кружка, выточенная из нержавейки. Это сделали после того, как местные шалопаи закидывали эмалированные кружки на деревья. По сей день у всех, кто приезжает из Чкаловска, первым делом спрашивают: «А кружка еще висит?»

Многого я не помню из детства города, впрочем, как и из своего. Воспоминания хранят отрывочные эпизоды. Вот мы с мамой и отцом идем по дороге, плавящейся от невыносимой жары. Мои новые сандалии прилипают к вязкому асфальту. Я капризничаю, потому что боюсь испортить их битумом. И пытаясь спасти обновку, висну на руках папы и мамы, поджимая ноги.

- Нет, это невыносимо! Все руки оборвала, - сердится мама.

Папа хочет взять меня на руки, но мама не разрешает, потому что тогда я перепачкаю его белые парусиновые брюки. Мы сходим с дороги и идем вдоль длинного серо-зеленого деревянного барака по пыльной каменистой земле. Мы идем в гости к сестре отца, которая живет в этом бараке. А на противоположной стороне улицы стоят двухэтажные «финские» домики.

Почему их называли «финскими», я по сей день не понимаю. Если в Финляндии живут в таких домах, то я им не завидую, потому что собраны эти дома из деревянных щитов, обитых дранкой снаружи и внутри, оштукатурены и побелены. В них нет места даже для печки.
Домики эти я хорошо помню, потому что в пионерском лагере стояли такие же. В них было по три комнаты и веранда. Две внизу и одна - на втором этаже, куда вела деревянная лестница с улицы, из-за чего все старались занять место именно в этой комнате. Счастливчики, занявшие места в ней, более других были предоставлены сами себе. И ночью перед открытием и закрытием смены могли свободно улизнуть, чтобы раскрасить мальчишек зеленкой и зубной пастой. Но самое главное - чтобы в канун торжеств влезть на гору, где белеными камнями было выложено гордое имя лагеря, и переложить «Орленок» на «Осленок». Это была традиция лагеря. И как бы за нами не следили, это происходило из года в год.

А в памяти о бараке остался темный, освещенный двумя тусклыми лампочками длинный коридор, по обе стороны которого - двери, двери, двери. В коридоре противно пахло кошками, табаком, жареной картошкой с луком и хозяйственным мылом. Половицы под ногами предательски прогибались и скрипели. А, кроме того, в полу были дырки, и надо было внимательно смотреть под ноги, чтобы не провалиться. Этих дырок я особенно боялась. Мне казалось, что стоит ноге провалиться, как ее тут же отгрызут мыши. И хоть я очень любила свою тетю, но поход через барачный коридор каждый раз оборачивался испытанием. Зато меня обязательно угощали халвой или вареньем, что в какой-то мере компенсировало коридорные страхи.

Это был один из первых бараков, с которых когда-то начинался мой город. Таких старых бараков было два. Были в городе и другие бараки, покрепче этих. Они остались от лагеря для военнопленных немцев. Мама недолго работала в нем на кухне. А немцы строили наш город. Первые улицы, Дом культуры, Среднеазиатский политехникум с общежитиями, Управление комбинатом были построены ими.

Город рос, люди рождались и умирали. Умирали и военнопленные немцы. Сначала у них было отдельное – «немецкое» кладбище. Когда-то оно, вероятно, находилось на пустыре. Но я помню его уже в центре города: за кинотеатром «Искра», в начале парка, слева от входа. К тому времени на этом кладбище уже никого не хоронили, и оно стояло не отгороженное от парка. Десятка три железных крестов с проржавевшими табличками над сровнявшимися холмиками. На табличках – немецкими готическими буквами были написаны непривычные фамилии и даты.

Я до сих пор помню чувство страха, когда в классе седьмом или восьмом мы с девчонками бегали в парк мимо этого кладбища, чтобы потолкаться вокруг танцплощадки. Мальчишки рассказывали, что по ночам на могилах светятся голубые огоньки. И хоть огоньков мы ни разу не видели, потому что старались не смотреть в сторону кладбища, но коленки все равно тряслись. А среди мальчишек находились такие, которые по ночам зачем-то раскапывали эти заброшенные могилы. Правда, этих «смельчаков» за это исключали из пионеров, но случаи эти периодически повторялись, пока в конце шестидесятых кладбище не сровняли с землей, а на этом месте построили детский сад.

Когда военнопленных немцев выпустили из лагеря, на их место завезли наших. Тех, кто в свое время находился в плену у немцев. И его стали называть пропускной фильтрационный лагерь, или ПФЛ, а тех, кто в нем сидел - пэфээловцами. Когда выпустили и пэфээловцев, бараки подремонтировали, разделили на квартиры, и поселили в них обычных людей. И только в шестидесятых годах на их месте протянулась улица из четырехэтажных домов. А лагерную кухню переоборудовали в «Прохладцех». В нем делали мороженое и лимонад, и всех детей младших классов обязательно водили туда на экскурсию показывать, как делается эскимо на палочке. Но мне больше понравилось, как ловко из одной капли теста получаются хрустящие стаканчики. Нас всех угощали ими.

Мы жили не в бараке и даже не в «финском» домике, а в кирпичном доме, построенном пленными немцами. Кроме нас в квартире жили еще две семьи, и мама постоянно жаловалась на тесноту. Так было в каждой квартире, и наше проживание напоминало коммуну. У нас была большая комната, заставленная кроватями, потому что кроме папы, мамы, меня и брата с нами жила бабушка.

Наш двухэтажный домик на десять квартир вместе с двумя такими же стояли буквой «П», образуя большой закрытый двор. Весной большинство жителей выносили кровати, раскладушки или мастерили топчаны, и до поздней осени ночевали на улице. На деревьях развешивались лампочки, и темными южными вечерами мужчины играли в домино, карты, шахматы. А женщины вязали, шили, штопали. Иногда вдруг кто-нибудь из них предлагал:

- Девчонки, а давайте споем!

Понемногу к ним подтягивались и мужчины. И тогда до самой ночи лились песни. А иногда кто-нибудь выносил на улицу патефон с пластинками, и начинались танцы! Прямо на земле, между арыками. А мы, подражая взрослым, разбивались на пары, и выделывали незамысловатые коленца. Это были мои первые уроки танцев.

Ночью над нами шелестели акации, а под кроватями журчали струи арыков, навевая сладкие сказочные сны. Я приметила удивительную странность акаций. Почему-то цветы на них распускались всегда только 1 мая. Не 30 апреля, и не 2 мая, а именно на праздник, к демонстрации. Тогда я думала, что это волшебное дерево, и надо только поймать момент, когда распускаются цветы, загадать желание, и оно обязательно сбудется. Своими фантазиями я ни с кем не делилась. Это была моя тайна. И лет до десяти перед праздником я под всякими предлогами до самой ночи не уходила с улицы. Подолгу сидела у арыка с дремотно журчащей водой, таращила слипающиеся глаза, чтобы поймать этот миг. Но чуда не происходило. Мама звала домой. Я упрашивала, капризничала:

- Мам, ну еще чуть-чуть…

Потом в наше пререкание вступал отец, и я понуро плелась домой, так и не дождавшись таинства. А утром, едва проснувшись, бежала на улицу - посмотреть на акации. Но они уже стояли все в облаке белых душистых барашков. Я опять упустила чудо. После завтрака отец ломал веточки распустившейся акации, и мы всей семьей шли на демонстрацию. Я тайком отрывала цветочки и слизывала их сладкий нектар, чтобы подсластить горечь обиды.
На демонстрацию мы ходили с колонной от папиного завода, где встречались с дядей Адамом и его семьей. Все радовались, пели, шутили, даже танцевали. После демонстрации мы всей гурьбой шли в парк на шашлыки в летний ресторанчик, который был разделен на кабинки дощатыми решетками, увитыми цветами. В центре этого ресторана бил фонтан. Потом детей вели на детскую площадку, где мы часа на два разбредались по аттракционам. А вечером на летней эстраде начинался концерт. Домой мы добирались поздно ночью. Уставшие, но счастливые.

Папа с дядей Адамом были друзьями, как говорят, не «разлей вода». Они вместе работали на заводе, ездили на рыбалку, ходили на футбол. Мама иногда даже сердилась на отца:

- Тебе Адам дороже семьи!

Помню, как безутешно горевал отец, когда дядя Адам преждевременно ушел из жизни. Больше такого друга у него не было.

Сейчас мне кажется странной их дружба. Ведь они оба прошли войну, но только в противостоящих армиях. Дядя Адам был из тех самых немцев, которые строили наш город. А со дня окончания войны прошло всего лет десять, и не все раны успели затянуться…
Еще помню праздники тех времен. Вечером собирались гости, и начиналось гуляние! Больше всего на свете я любила, когда приходил папин двоюродный брат – дядя Вася. Он пять лет отслужил на флоте. А что за моряк, который не научился отбивать чечетку? И он бил ее так лихо, что никто не осмеливался состязаться с ним. Но главное, конечно, было пение! Главным запевалой был дядя Ваня. У него был красивый грудной баритон. Его просили:

- Иван, запевай!

И он начинал петь так, что мурашки бежали по коже, а за ним подтягивали все остальные. Сейчас уже мало кто поет. Даже по праздникам. А ведь когда человек поет, он душой открывается Богу. Тогда критерием гуляний было не кто как напился, а у кого как пели. И мама часто с гордостью пересказывала похвалы соседей в адрес нашей семьи.

Город, похожий на мираж в пустыне, стремительно расстраивался, оттесняя ее все дальше. В первый класс я пошла уже в школу № 5. Стадионы, бассейны, школы, детские сады, больницы, кафе, не говоря уже о новых улицах и кварталах, росли с такой скоростью, что человек не бывавший в Чкаловске года три, приезжая не узнавал его. И Комсомольское озеро, голубым сапфиром блестевшее на пустыре за городом, лет через пять уже находилось в его черте. А за ним уже высились Заозерный квартал, а еще дальше – Новый. Открылись в городе Драматический и Кукольный театры. По тенистым улицам города уже бегали два рейсовых автобуса. Свой Дом отдыха, турбаза, профилакторий, пионерский лагерь и совхоз, снабжавший город молоком, мясом, фруктами и овощами, выросли на берегу Каракумского водохранилища. Мы гордились, что живем в Соцгороде. и даже немного зазнавались. В нем никто никого не упрекал: «Понаехали тут!» Здесь было необычное сообщество – все съехались с разных уголков страны. Мой отец был родом из Сибири, а мама – с Поволжья, и наша семья не была исключением.

Город едва не дошел до Сая – глубокого ущелья, оставшегося от высохшего русла доисторической реки. На одном его берегу, словно срезанном гигантским ножом, были четко видны напластования разных эпох. Он возвышался метров на тридцать, и на этой отвесной стене были пещеры, но попасть в них было невозможно. Мне представлялось, что когда-то в них жили первобытные люди – такой это был первозданный уголок. По дну Сая протекал небольшой ручей с чистейшей водой, образуя кое-где небольшие водопады. Летом этот ручей пересыхал. А весной мы всем классом с учительницей ходили в поход, и доходили по дну ущелья до Чертова моста, километров за десять от города. Деревянного моста, который когда-то соединял два берега ущелья, уже не было, но место, где он висел, так и сохранило это название.

Свой первый рассвет после выпускного вечера мы встречали на берегу озера, который когда-то сами символически копали на комсомольских субботниках. Потом все одноклассники разъехались поступать в институты, и окунулись совсем в другую жизнь, расставшись с миром под названием «детство». После учебы кто-то вернулся, а кто-то остался в больших городах. Но никто не забывал навещать Чкаловск, потому что это была наша Родина.
А потом кто-то решил, что все мы живем неправильно, и страна, где родился и рос мой город, стала чужой для нас, и все разъехались уже безвозвратно. Сейчас в парках города, когда-то утопающих в цветах, пасутся коровы. И многие квартиры стоят брошенные, потому что в городе нет воды, газа, а зимой – и света…

Меня уже не мучает ностальгия, лишь болит душа по брошенным могилам. И хочется надеяться, что хоть моим внукам, рожденным в другой стране и другом городе, никогда не придется покидать своей родины – места, где они родились.