Он был целым миром...

   Смерть младенца… Есть ли что более несправедливое в этом мире? Смерть существа, которое уже жило, чувствовало и не хотело исчезать не потому, что мыслило и рассуждало, а потому, что вся его новорождённая  природа инстинктивно цеплялась за жизнь, противилась смерти, тянулась за уходящим светом…
   Он ещё не мог знать, что такое жизнь и почему надо жить, но успел почувствовать и полюбить это необыкновенное и единственное  своё бытие, наполненное ярчайшими радостями и тёмными болями, часто терзавшими его маленькое тело. Он родился без диафрагмы, и его уже резали и кромсали, но он явился для жизни и должен был любить её и такой. И любил её.
   Окружающее пространство было для него продолжением его тела: руки матери, её грудь, тёплое молоко, обрызгивающее ему лицо, голоса, свет, другие руки, которые его мучили, гремящие игрушки, тихое пение баюкавшей его матери -  всё это было в нём, им самим.  Он был целым миром, чудесным, новым, радостным; начав жить, возникнув из ничего, он не успел ещё выделиться из него, оторваться и ощутить границы своих пределов  и начала всего остального. Его маленькие руки не кончались крошечными розовыми  пальчиками, они продолжались в незнакомых, но необъяснимо понятных ему предметах. И тело матери было его телом…
   И вот теперь разом рушилась эта единая и прекрасная связь. Свет уходил, и краски, звуки, запахи бледнели, исчезали, словно мутнела и обозначалась поверхность ранее не различимого стекла…
   И лишь умерев, он обрёл утерянную гармонию. В беспредельном пространстве любви он стал её неугасимой и не исчезающей частью, не имеющей ни конца, ни начала.