Кривулька

                Михаил Литов

                КРИВУЛЬКА
               
        Это зрелище распростершейся в любовном томлении, покорно ждущей ласк самки очень хорошо было знакомо Шубенкину, но каждый раз действовало на него безотказно. Глядя, он неизменно дивился свежести своих впечатлений, а с тех пор как случай свел его с Кривулькой, удивление старого прохвоста было даже безмерным: много женщин прошло через его руки, и молодых, и красивых, и не очень, но ни с кем из них он не испытывал такого ощущения, как с Кривулькой, безбедно существующей за его счет потаскушкой, - словно все это происходило с ним впервые. И, как ни странно, ощущение не исчезало со временем, а возникало снова и снова, стоило ему только увидеть Кривульку распластанной на кровати, или сидящей в искушающей вульгарностью позе на стуле, или выходящей из пристроенной к дому сауны, с мокрой, гладкой, лоснящейся от жара кожей, с тюрбаном из полотенца на голове.   
     Кривулька знала о своей власти над преуспевшим на склоне лет бизнесменом и оттого крайне ответственно относилась к их любовным играм, боясь потерять выгоды своего влияния. Ее возлюбленный зажал в кулаке целый город, и от нее, Кривульки, тоже теперь зависели порядки в этом городе. Она с глубоким и широким, в своей громадности и для нее самой не вполне различимым чувством стелилась под Шубенкина и, пока тот, отдуваясь и подбадривая себя похотливым смешком, обрабатывал ее тело, внутренним, увлажнившимся в размякшей душе взором созерцала какие-то сияющие вершины, к которым ее несли волны едва ли объяснимого с позиций здравого смысла, но оттого не менее заслуженного успеха.
      Долбит и долбит неуемный старикан ее молодую плоть.
     Шубенкину вдруг как будто ударило что-то в голову. Что-то пестро взорвалось в мозгу. Он отстранился от Кривульки, приподнялся над ней, разнежившейся, и вытаращил глаза, как если бы сладкая и терпеливо единящаяся с ним девушка вдруг заделалась средоточием таинственной, страшной угрозы. Хотя смутно понимал, что Кривулька не виновата в происходящем с ним.
    - Что случилось, милый? - спросила она недовольно.
    Пожалуй, даже равнодушно спросила, и сама почувствовала, что перегнула палку. Не стоит показывать хозяину, что далеко не одни лишь его ласки и совсем уж в малой степени его мужские достоинства привлекают ее в этих любовных играх. И Кривулька тут же исправилась, повторив свой вопрос, но уже встревоженным голосом.
    Шубенкин медленно, неуклюже, как-то по-стариковски сполз с кровати. В голове у него то образовывалась бездонная пустота, то крутились вихри, ни смысла, ни природы которых не мог он разгадать.
    Кривулька, не зная, что и думать о странном поведении любовника и что ей в подобной ситуации следует предпринять, продолжала лежать на кровати, вытянувшись ящерицей. Ей пришло в голову, что старик внезапно потерял всю свою силу, стал импотентом. Мысль показалась забавной, очень уж комично выглядел морщинистый, с уныло обвисшим животом, жалкоплечий бизнесмен, который стоял в углу комнаты, уткнувшись носом в стену, и дышал, как загнанное животное. Девица скривилась в усмешке.
    Шубенкину же было не до смеха. Он медленно повернулся к Кривульке. Она была все так же прекрасна, так же призывно покоилась на белоснежных простынях, мощно развернув свои прелести, только вдруг почудилась в ней старику недоступность. Не потому, что мужская сила и впрямь покинула его, а потому, что по собственной воле он подойти к ней уже не смел. Он ясно это почувствовал. Он стоял и ждал какого-то приказа... Тогда, быть может, подойдет. Вот только с какой целью?
     - Так в чем же дело? - допытывалась Кривулька, а сама  старалась не смотреть на оторопевшего старца, чтобы не расхохотаться.
     Сердце Шубенкина в это время обливалось горячей волной ненависти. Он чувствовал, что девушка насмехается над ним, девушка неприятна ему, она опоена враждебностью, злобой и, вероломная, ищет случая предать его, он и сам, впрочем, отведал ядовитого зелья, это она опоила его, и теперь он пьянеет нерассуждающим гневом, захлебывается желчью. Жаждет крови. Какие-то грубые, варварские мысли закопошились в его голове. Ишь, развалилась, корова, и ждет небось, когда он ее обслужит... Да за кого она его принимает? Что он ей, бык племенной, что ли?! Шубенкин помыслил простонародно и затрясся от бешенства, в глубине души довольный, что так быстро и подогнано к его новым ощущениям создал образ врага.
    - Иди ко мне... - услышал он вдруг обращенный к нему голос.
    Вроде Кривулька пищит, но, возможно, вовсе и не она. Шубенкин огляделся, выпытывая у комнаты, кто, если не Кривулька, мог позвать его. И куда ему надо идти?
    Комната молчала. Она была обычной, прежней, и все же в ней что-то изменилось. Хотя не исключено, что другим стал он сам, преуспевающий коммерсант Шубенкин.
    Так и не поняв, кто же его зовет, но испытывая потребность двигаться, он сделал шаг - оказалось, к кровати, поскрипывавшей под мягкой тяжестью Кривульки. Задок ее матово заблестел, затем вдруг соблазнительно колыхнулась темь рощицы, той, что спереди. Наверное, направление Шубенкин взял случайно, но девушка так не думала. Она решила, что любовник возвращается к ней, и раскрыла объятия ему навстречу, вытянула губы трубочкой, картинная в этом условном поцелуе.
      А тот вдруг совсем близко, всего лишь за окном, увидел приникшее к стеклу демоническое, обросшее рыжими волосами, жутко оскаленное лицо. Ясно запечатленное, оно было страшным. Так вот кто руководит им, толкает его на преступление!
      - Давай! - На чудовищной физиономии едва заметно шевельнулись губы.
      - Даю! - внутренне отрапортовал Шубенкин, покорный чужой непобедимой воле.
      Оказавшись, на сей раз фактически неосознанно, в объятиях Кривульки, уже едва ли понимая, с кем имеет дело, Шубенкин в железной хватке сомкнул пальцы на шее девушки. Безотчетная, невыносимая ненависть душила его. Он не знал, как избавиться от нее, однако чувствовал, что надо немедленно спустить пары, иначе голова его разорвется, лопнет, как переспелый арбуз. Поэтому он и схватил первое, что подвернулось под руку - шею своей подружки, и с наслаждением сжал теплую нежную плоть.
     Девушка судорожно ловила ртом воздух, в выпученных глазах застыли ужас и недоумение. Шубенкин смутно усмехнулся, подыскивая подходящий к случаю поэтический образ. Смертная тоска, да. Смертная тоска разлилась в зеленых глазках возлюбленной. Девушка извивалась всем внезапно истончившимся телом и царапала спину насильника острыми коготками. Однако это сопротивление - как будто воробышек запрыгал, заметался под ним - лишь распалило Шубенкина. Он теперь точно знал, что на верном пути, потому что тяжелую, душную волну ненависти постепенно сменило радостное, почти победное чувство  беспредельной власти, причем в такой чистой и откровенной остроте, какой он ни разу еще не испытал на своем долгом веку.
     "Вот оно! так и надо! очень хорошо!" - пронеслось у него в извилинах. Всколыхнулась дремотность серого вещества под тяжелой поступью победы, чужой и неизвестной, как братская могила, над которой горделиво высится памятник. Искры, молнии защелкали в столбике позвоночника. Сыто икнулось утробе. Неизмеримо вырос частный его, неотъемлемый эрос. На востоке клонилась в закат европа, на западе древностно, угрюмо-реликтово щетинилась азия. Счастливы-то все одинаково; старичок апогейно блаженствовал. Не проходило четкое ощущение, что демон по-прежнему наблюдает за ним, мало того - одобряет его действия. Надо будет затем, как закончу, покушать в кухне, решил Шубенкин.
     Неожиданно страшная боль пронзила, такого с ним тоже еще не бывало, Господи, как больно-то! Это ничтожная Кривулька, изловчившись, тупо, как таран в крепостные ворота, ударила его коленом в пах. Тлеющий пепел посыпался из глаз сумасбродящего толстосума, он невольно ослабил хватку, и Кривулька, воспользовавшись послаблением, повернула голову набок и, болотно хлюпая горлом, вонзила острые зубы в его руку.
     - Сука! Скотина такая! - взвыл он от боли и отпустил ее шею.
     Упругое тело ловко вывернулось из-под него и кинулось к двери. Надо было продолжать убийство, развивать его ужасный сюжет. Шубенкин недолго корчился в муках. Невидимый голос, который приказывал ему, повелевал им, был сильнее любой боли. В два прыжка очутился он рядом с Кривулькой, которая не успела даже выскочить за порог, схватил за стального оттенка гриву длинных волос, дернул, опрокидывая, изо всех сил прижал к полу.
     Она попыталась закричать, но в горле у нее, мимолетно и неопрятно верша бесполезное колдовство, что-то сдавленно клокотало и булькало, мешая позвать на помощь. Показалось это вдруг очень забавным взыгравшему бизнесмену. Он искусно  намотал волосы на кулак - очень уж не хотелось расставаться с этой приятной на ощупь, шелковистой массой. И тут он всем своим существом осознал, что ярко-зеленые глаза, в черных кругах размазанной по всему лицу туши, смотрят на него с отчетливой и беспредельной ненавистью. Ага! Не испытывает, стало быть, к нему добрых чувств.
     Это его озадачило. Кривулька, настоящая, подлинная, преданная ему Кривулька никогда не посмела бы так смотреть на него, ведь он был ее покровителем, повелителем, он был тем, кто мог делать с ней все что ему вздумается. А тут что-то не то... Ох, не то! Эта странная злобная гримаска. Ненависть... Такой Кривульки не бывает, не может быть. В недоумении Шубенкин слегка пожал плечами. И вдруг это еще отчасти знакомое, это измученное лицо в потеках косметики, утратившее здоровую одушевленность, а заодно как будто и принадлежность к миру говорящих, думающих, чувствующих существ, как-то поднатужилось, напряглось и плюнуло ему прямо в глаза.
     Шубенкин опешил и не сразу понял, что произошло. Но уже  три секунды спустя повелительный голос ему все объяснил, научил, что делать дальше: надо поднять за волосы голову строптивой твари и стукнуть что есть мочи о порог, потом еще и еще. И так до тех пор, пока не закроются эти зеленые ненавидящие глаза, а у искривленного беззвучным криком рта не отпадет охота плеваться.
     Минут через пять, добросовестно выполнив все указания безвестного наставника, Шубенкин перешагнул через бездыханное тело Кривульки, оделся и, забыв, что собирался отобедать, вышел из дома. Он очутился в желтом осеннем саду, повеяло прохладой, пришлось поднять воротник пальто. Медленно, медленно прояснялось в голове Шубенкина, и уже жалко ему становилось убитой Кривульки и собственной, судя по всему, загубленной жизни. У окна, потрепанностью своей хорошо отличимый от нарядного фасада, стоял старик, в смущении теребил пуговицу на дранном ватнике, в который был по сезону облачен, и смиренно, с пытливой скорбью вполне товарного вида  смотрел на приближающегося хозяина дома. Какой же это демон? Это был не более чем опустившийся господин, старый оборванец, грязный бродяга, от которого за версту разило немытым телом и заношенной до несуразности одеждой.
      - Ты чего? - напустился на него Шубенкин. - Ты чего это навеял на меня такую зловредность?
      - А я что?! - тотчас остренько зачастил, заоправдывался бродяга. - Я... мы то есть... наше дело маленькое! Что-то, к примеру сказать, взбрело нам на ум, мы и сделали, но без нашего на то согласия. Мы, добрый человек, знаешь ведь каковы? Нас толкнули - мы упали, нас подняли - мы пошли. Вот что есть наша порода.
      - Говори нормально, не придуряйся! - строго приказал Шубенкин и поднял вверх указательный палец, но не грозя старику, а только выставляя что-то вроде бдительного поста, стерегущего нужную правду.
      - А ежели нормально, так скажу, - доложил бродяга истово, - то не моя сила была, а навязавшаяся со стороны, гипнотизерская убойная мощь, значит. Поступило распоряжение, ... а откуда, не хватит ума разобраться... я и пошел сюда, чисто как во дреме, как лунатик, иначе говоря. И тут, брат, ничего не попишешь. Охмурили нас с тобой, задурили голову как белке - вертись, мол, в колесе.
      Шубенкин погрузился в размышления. Бродяга явно говорил правду, все происшедшее подтверждало его слова. Но что же дальше?
      - Выпить бы, после такого-то потрясения... - попросился вдруг старик, с невинным видом переминаясь с ноги на ногу.
      - Ну, заходи в дом. У меня найдется...
      - Не-ет, - бродяга в сомнении покачал головой, - в дом - нехорошо... нехорошо нынче в твоем доме, сам знаешь... Я тут одну пивную знаю неподалеку.
      - Пошли, - решился Шубенкин, а когда они вышли из сада и бодрым шагом покатились по улице, с горестного вздоха начал такой разговор: - Я же девушку убил... молоденькую, красивую девушку, я ее любил. И надо же, я и перепихнуться-то с ней не успел, как все это налетело... Скажи, вот ты что думал бы, случись с тобой такое... когда б ты залез на бабу, а тебе вдруг ни с того ни с чего вышел резон не черпать удовольствия, а душить ее и бить до смерти?
      Вонючий старик провел в воздухе рукой, вычищая вставший вопрос таким образом, чтобы в нем не тлела горестная, ищущая теперь уже неведомого удовлетворения совестливость собеседника.
      - Что мне об этом думать? - возразил он. - В мои дремучие годы о бабах не думается. Да и обстоятельства не располагают. Я все больше по подвалам да по пивным, так что не до баб. Житья нет от безысходности, пропало мое существование давным-давно...
      - Я тоже немолод, - перебил Шубенкин, - вряд ли я тебя моложе, но без баб жизни не мыслю, и они от меня без ума. Кривулька, в частности. А все потому, что у меня деньги и власть, следовательно, здоровый образ жизни, - добавил он назидательно. - Я предприимчивый.
       - И я предприимчивый, особливо когда надобно на стаканчик выкрутить. Но здорового образа жизни не получается. Да и как ему быть, если разные болячки и хворобы одолевают... например, в боку страсть как колет!
       - В боку? В каком?
       Бродяга показал, и при этом его заросшая щетиной физиономия исказилась от боли, как если бы он прикоснулся к огню.
       - О! - воскликнул Шубенкин с чувством. - И у меня там бывает, еще как бывает, так, что и не повернешься иной раз, страх разбирает: не капут ли пришел?!
       - Теперь сам видишь, что тебе в твоем положении лучше не о бабах, а об душе думать.
       Шубенкин отшатнулся от этой чужой правды, от чужака, забравшегося на его поле с намерением расставлять там некие вехи по своему усмотрению.
       - Не о бабах? А зачем мне деньги, зачем авторитет, зачем сама жизнь, на что, скажи, мне ум, на что душа и сердце, если не думать о бабах?
       - Я в сыром подвале, бывает, лежу в темноте, голодный и злой, думаю, где бы выпить, где бы пожрать... а встать не могу, ноги отнимаются... что же мне, прикажешь и тогда о бабах помышлять?
       - Ноги отнимаются? - снова оживился Шубенкин. - Подагра, что ли?
       - Гангрена как таковая, - определил бродяга веско.
       - Эх ты, телепень, какая ж это гангрена! - рассмеялся Шубенкин. - Если б гангрена, ты бы весь уже запаршивел, изгнил и отдал Богу душу. Может, на погоду крутит? Ревматизм и все такое... Я так понимаю, ты за своим здоровьем совсем не следишь, вот и получается, что ты кругом в болячках и почти что не жилец на этом свете. Нет в тебе бодрости духа, друг. И у меня, что греха таить, порой ноги тоже отнимаются, но я ничего, докторов зову, они вокруг меня суетятся... я и оживаю постепенно, веселею, в сердечке просыпается радость бытия. Крепись, старичок! Пусть словно бы выдохся уже, а все равно на бабенку заберись, помни ее, потопчи... Ку-ка-ре-ку! - громко изобразил себя петухом разошедшийся оптимист.
      Его спутник из мужской солидарности тоже выставился в облике наземного пернатого, но сделал это без особого воодушевления, а затем со вздохом заметил:
      - Мне, если такое и выгорит, то есть на счет баб, бабенка достанется разве что нечистая, самой низкой пробы, из тех, кого и в пивнушку иной раз брезгают пускать...
       - И ничего! - ободрил его хлопком по плечу Шубенкин. - Какая ни есть, лишь бы была! Бабы, они и созданы для наших удовольствий, и даже самая распоследняя из них, самая что ни на есть падшая какая-нибудь тварь, даже она имеет необходимое отверстие, суть вход в организм и душу. Но и ты не отлынивай, не разводи руками как беспомощный и потерянный, не жалуйся на разные там недомогания, - не этого ждет от тебя женщина. Не клонись раньше времени к земле, тянись к солнцу. Вот скажи, ты лунный человек или солнечный?
       Бродяга развел руками, но не в слабости и недоумении ума, а немножко посмеиваясь над диковинной любознательностью собеседника.
       - Бог его знает, разберешь разве! - сказал он. - У меня ведь как, я стаканчик пропущу, порцию водки то есть, мне и хорошо, а луна при этом или солнце - нам, признаться, без разницы... Климат возьми, смену дня и ночи, разные там природные явления, испарения луж и превращение их в облака... одно ясно: как все это ни раскладывай и ни познавай, первейшей заботой для нас остается режим работы ближайшего питейного заведения.
       И снова Шубенкин погрузился в размышления. Невнятные и как бы необязательные, но были мысли. Мельчали его шаги, сердце билось с перебоями. Где же у этого бездомного мудреца, с которым странным образом свела судьба, понимание громадной разницы между возможностями богача и немочью бедняка? Но и для него, любимчика судьбы, сейчас было до крайности важно, чтобы пивная, куда они, опаленные случайной бабьей гибелью, направлялись, работала, не забастовала. Страна должна работать, производя спиртное. И богатейший впадет в детское отчаяние, если отечество, достигнув крайней степени внутреннего разлада и нестроения, окажется не в состоянии поднести ему стаканчик. Смерть одинакова для бедного и для богатого, и родная страна тоже. Следовательно, у незримых кузниц, где куются высокие понятия и самые важные истины,  сходятся поразительно разные особы и с пронзительной силой становятся одним целым. Раскрепостившись и мобилизовавшись одновременно, Шубенкин с затаенной нежностью покосился на бродягу:
      - А в похмелье как? Горишь?
      - О, и не описать, какая мука! - возвестил тот. - Душа наизнанку, я тебе ее, душу то бишь, в такую минуту всю как она есть выложу, бери, уноси ее от меня подальше, потому как она мне в период такого жжения все равно пользы не дает. Тебе-то что, ты, надо думать, дорогие вина пьешь, не муторные, многолетней выдержки...
       - Я? - встрепенулся Шубенкин. - Да плесни мне хоть тормозной жидкости - выпью и не поморщусь. Занюхаю рукавом! Потому что закалка. Я в этом смысле, знаешь ли, без претензий и готов к любым испытаниям...

                Ж-л «Наша улица»,№6, 2001г.