Пузырь

                Михаил Литов

                ПУЗЫРЬ   

Сеня Пузырев - не больно-то хитрая на выдумку голытьба городской окраины, откуда он и вышел, прозвала его Пузырем - имел смазливое личико и абсолютно пустую голову. Это сфабрикованное равнодушной природой сочетание нередко ставило Сеню в щекотливое положение, из которого ему приходилось выпутываться с напряжением всех сил его молодого стройного и гибкого тела. Кстати была бы и помощь мозгового вещества, но его наличие, как мы уже говорили, не предусмотрел породивший нашего героя случай. Да, как-то в порядке вещей было для Сени бродить у роковой черты, по самому краю пропасти. Вот и нынче... вся его неуклюжая жизнь, похоже, вылетала в трубу! Пузырь дрожал от страха, стоя перед разгневанным Анатолием Павловичем, своим повелителем; он мотал головой, и от этого с его губ безобразно слетали рванные капли слюны. Он тошнотворно всхрапывал. Как всякий ужасный старик, Анатолий Павлович до умиления наслаждался унижением молодого существа, чья жизнь попала в его руки и теперь вся зависела от его решения. По современности, с ее поверхностными обозначениями и на бегу позаимствованными из чуждых культур словечками, этот молодцеватый старик сходил за какого-нибудь босса или шефа, но Пузырю, охваченному воистину первобытным, слепым ужасом, он мнился сейчас не иначе как грозным языческим богом.
- Я, Сеня, оказал тебе высокую честь, - говорил Анатолий Павлович, сводя на переносице огромные, словно разросшиеся под чересчур щедрой рукой театрального гримера брови. - Я уже почти принял тебя в свою семью. Ты стал женихом моей дочери, а найти ли в нашем городе невесту богаче? С другой стороны, ты вот, если рассудить по справедливости, завидный ли жених? Однако выбор моей дочери пал на тебя, и я не возражал. А может быть, она показалась тебе недостаточно красивой?
- Ну что вы, что вы, Анатолий Павлович... - пролепетал Пузырь. Между тем воспоминание о непомерно уродливой внешности невесты ворохнуло в его сознании что-то вроде застойного сна, полного чудовищных образов.
Пузырь переминался с ноги на ноги. Он верил, что если сумеет вырваться из-под гнета сверлящих глазок старика и сосредоточит внимание на чем-нибудь другом, не на почерневшем от ярости лице старого дьявола, а скажем, на интерьере помещения, где происходила эта ужасная сцена, ему станет гораздо легче и проще выносить бурю, виновницей которой была единственно его глупость. И он, отводя взгляд, с довольно-таки дурацким видом заядлого бездельника рассматривал стол, стулья, потолок, окна, в общем, все, что составляло убранство этого кабинета, занимавшего, как полагал Сеня, не менее половины всей загородной виллы Анатолия Павловича.
- Смотреть мне в глаза! - заорал хозяин. - Стоять ровно, не распускаться!
- Есть! - встрепенулся Пузырь.
И снова полилась, с устрашающей размеренностью, обвинительная речь:
- Предполагая в тебе настоящего преданного друга, я был с тобой откровенен, как ни с кем другим. А в моем положении - положении человека, который при свете дня разыгрывает роль гуманиста и благодетеля человечества, а под покровом ночи вершит темные делишки, - это было все равно, как если бы я доверил тебе свою свободу, свою жизнь. Но ты не оправдал мое доверие.
Анатолий Павлович встал, вышел из-за стола и со свойственным ему артистизмом изобразил собой две свои сущностные половины: светлую, т. е. величественную, гладкую и лучезарную, и темную - суть невыносимо злую и гнусную. Будь Пузырь поумнее, он сообразил бы, что старик всего лишь лицедействует и в действительности он только подлый, мерзкий старикашка, однако при его баснословной глупости Пузырю оставалось лишь поверить в разыгрываемый на его глазах спектакль, и в дополнение ко всему он еще увидел между теми половинами как бы его собственными руками свитое змеиное гнездо. Вот и выходило, что Анатолий Павлович пригрел на груди змею, и эта змея - он, Сеня, Пузырь. Но Пузырь вовсе не чувствовал себя согретым.
- А все твой длинный язык... - гремел обличитель. - Ты снюхался с журналисткой, закрутил роман, парень, еще не успев узаконить брак с моей дочерью, вот ты какой... а она из тебя, дурака, вытянула немало сведений обо мне. Благо еще, что девчонка оказалась благоразумной и предпочла продаться мне, а не расписывать в своей газетенке мои славные подвиги. За все твои прегрешения тебе полагается смерть, милый мой Пузырь.
Что тут сделалось с Сеней! На нем лица не было, когда он пустился втолковывать Анатолию Павловичу, что и человек, умеющий хранить тайны не хуже могилы, не заметит, как проболтается, имея дело с красивой и любознательной женщиной.
- Ты не хочешь умирать, Сеня? - риторическим вопросом прервал эти излияния отвратительный, преступный старик.
 Бил себя в грудь кулаком Пузырь и восклицал:
- Не хочу! Не хочу!
Такая неутолимая жажда жизни в человеке, который, наслаждаясь благами цивилизации, попутно сам, да еще и с дикой одержимостью, с варварским бессмыслием, рыл себе могилу, заставила Анатолия Павловича улыбнуться. Он сказал:
- Я подумаю, что могу для тебя сделать. Наказания, Сеня, ты заслуживаешь в любом случае и избежать его тебе не удастся. Возможно, я применю к тебе китайскую казнь, о которой читал в одной старинной книжке. Это очень интересная, затейливая казнь. Вот послушай, что я с тобой сделаю, следуя рецептам изобретательных на этот счет китайцев. Я отрежу тебе руки, ноги и язык. Лишу тебя зрения и слуха, а затем положу в отхожем месте. Ты словно переместишься в другое пространство. Жаль, конечно, что ты не сможешь рассказать мне о своих ощущениях, а они будут, согласись, не очень-то похожи на известные простым смертным. Но я не могу отклониться от китайского рецепта, я слишком для этого уважаю традиции. Да, единственным подтверждением, что время не остановилось в том пространстве, где ты очутишься, будет появление моих людей. Им ведь понадобится справлять свои нужды, и они будут с удовольствием делать это в полюбившемся им отхожем месте...
Пузырь слушал и не верил, что такое может быть. Что так могут поступить с человеком. Положим, в Китае могут, но здесь, в цивилизованном мире, в самом сердце России, в большом и красивом городе?!
Впрочем, старик не торопился приводить в исполнение свой страшный план, провоцирующий гонку за китайской изобретательностью. В одной уединенной лесной деревушке не так давно он купил древний деревянный дом для Половинкина, своего старинного приятеля, решившего удалиться на покой. Почти всю жизнь Половинкин провел в хлопотах мелкого чиновника и в жарких спорах с Анатолием Павловичем на темы морали, а теперь одиноко и безмятежно обитал в подаренном ему имении, не утруждая себя соображением, что куплено оно на грязные деньги. В это логово отшельника и доставили двое охранников Сеню. По приказу Анатолия Павловича они спустили узника в подполье, где прежние владельцы дома хранили картошку, и погрузили его во тьму, отрезав от внешнего мира люком, который придавливался, чтобы узник не мог поднять его, кухонным столом, сундуком или  каким-нибудь другим тяжелым предметом. Категорически оторванный от мира и как бы не понимающий суетных дел его Половинкин воспринял это внедрение нового жильца не с большей заинтересованностью, чем если бы заметил ползущего по его башмаку муравья. Пузырь стал сидеть в узкой сырой щели, он дрожал в темноте от холода и ждал еще более радикального решения своей участи. Дневного света он не видел. Три раза в день необщительный Половинкин, отнюдь не показывающий, что неожиданно вмененные ему обязанности тюремщика как-либо его утомляют, открывал отверстие, ведущее в подвал прямо из кухни, и бросал Пузырю его скудный завтрак, обед или ужин. Пузырь научился ловить эти подачки, не допуская, чтобы они падали на грязную землю.
Но в один прекрасный день его вытащили из темницы, посадили в машину и привезли на виллу Анатолия Павловича. Тот долго любовался результатами пребывания Пузыря в подземелье. Для самого Пузыря они едва ли были утешительными. Однако сейчас его волновало не то, как он выглядит, а что его ждет. Вполне возможно, что его привезли на казнь, которую обещал старик.
Но хозяин прежде всего изобразил, что ему до крайности неприятен запах, исходящий от пленника. Натуральная вонь. И это человек, чуть было не женившийся на его дочери!
- Ты что, Сеня, испражнялся в той же яме, где сидел? - воскликнул Анатолий Павлович с неподдельным негодованием.
- А что мне оставалось делать? - развел руками Пузырь. - Меня же не выводили...
- Но нельзя ведь до такой степени опускаться! Я просто поражен. Как быстро человек превращается в животное!
Пузырь кое-что смекнул для себя в этих словах о превращении в животное и, взглянув на старика с неожиданной, почти пронзительной живостью, сказал:
- Анатолий Павлович, вы, ей-богу, напрасно меня упрекаете... Вам ли не знать, в какие условия я был поставлен...
- Что? Уж не намекаешь ли ты, что это я довел тебя до подобного состояния? - Старец грозно нахмурился.
- Нет, ну что вы, - кинулся в отступление узник, - мне и в голову такое не приходит... Я не знаю, как объяснить... какую дать оценку случившемуся со мной... не понимаю, что вообще со мной произошло... но факт остается фактом...
Были призваны банщики, массажисты, парикмахеры, костюмеры. И они скоро привели Пузыря в надлежащий вид. Затем ему был предложен великолепный обед, и он с жадностью набросился на еду. За кофе старик, раскуривая сигару, спросил его:
- Надеюсь, все выпавшие на вашу долю испытания и переживания не склонили вас к ненависти ко мне?
Пузырь был приятно удивлен тем, что Анатолий Павлович снова перешел в обращении к нему на "вы". Это могло означать отказ от применения китайской казни. Пузырь дружелюбно улыбнулся и ответил:
- Нет, Анатолий Павлович, как можно, я ничего похожего на ненависть к вам не испытываю.
- Очень хорошо. Надо сказать, Сеня, я не убил вас сразу просто потому, что не знал, как отнесется к этому моя дочь. Вы все-таки ходили некоторое время в ее женихах. Но теперь я вижу, что ей глубоко на вас наплевать. Да, мой милый, она просто-напросто выбросила вас из головы и уже увлечена другим человеком, у нее снова есть жених. И мне больше незачем тратиться на ваше содержание.
Пузырь покашлял от сигары, которую тоже раскурил, чтобы не отставать от хозяина, и робко выразил свою сокровенную надежду:
- Значит, вы меня отпустите?
- Отпустить? Вас? Предателя? Отпустить предателя? Разве это возможно? Да ведь я стану посмешищем для нашего брата ганстера, если сделаю это. Нет, Сеня, этого я не могу сделать. Знаете, прошлой ночью мне не спалось, и я вдруг вспомнил о вас. Ба, подумал я, на кой же черт обременять и дальше моего старого доброго друга Половинкина заботами о каком-то глупом и никому не нужном человечке? Пора с этим кончать. Теперь никто и не заметит исчезновения бедного Пузыря. И вот так, думая о вас, я вдруг и в самом деле подумал о вашей сущности, о том, что вы, Сеня, собой представляете. Я задумался о вас. Не скажу, что мои мысли были плодотворны, да и как было на это надеяться, зная вашу никчемность... Но я старался. Вы самым неожиданным, я бы даже сказал чудесным образом перестали быть для меня чем-то вроде жестяной фигурки в тире, которую сшибают метким выстрелом. Образно, очень образно я представил себе, как вы таитесь там, в подвале, во мраке, холоде и гнили. Все равно как в могиле. И все это по моей милости. Я-то нежусь в удобной теплой постели, а вы... Но заметьте, по моей милости, а вовсе не по моей вине, ибо виновным я себя вовсе не считаю. Вы сами виноваты в том, что с вами произошло, а вот как раз то, что вы до сих пор живы, есть не что иное как моя милость, мое великодушие. Я продлил ваши дни, и это благое начинание зачтется мне на небесах. Но всему когда-нибудь приходит конец. Пора, решил я. Пора кончать этого малого. И вдруг я осознал, что не могу... так, как если бы мне предстояло лишить вас жизни собственными руками. Не отдать приказание своим ребятам, а самому свернуть вам шею или загнать пулю в вашу пустую голову. Не могу! Не могу казнить. Но и миловать нельзя. Что же делать? Мне стало не по себе. Я словно ощущал вас рядом, даже как будто ощупывал, ваша плоть словно трепетала и билась в моих руках... Впрочем, если бы я знал, что вы так завонялись, мне, может быть, было бы легче. Мразь всякую, паразитов, вонючих разносчиков эпидемий мы, люди, научились уничтожать без сожаления. Давим, давим их напрополую. Но я ведь не знал, каким вы стали... А теперь поздно. Вы для меня - живое существо, способное страдать и радоваться, а отчасти, не исключено, и мыслить. Но с таким отношением к человеку, тем более чужому и которому я ничем не обязан, темные делишки не делаются. Кто же я теперь, все еще бандит с большой дороги или нелепый хлюпик? И в конце концов я понял, что должен сделать. Я придумал великолепную, фантастическую штуку. Я поменяю вас местами с Половинкиным: он будет сидеть в подвале, а вы будете охранять его. Отныне вы свободный и к тому же обеспеченный непыльной работой человек. Охранять одного-единственного узника это, согласитесь, не очень-то тягостный труд, и у вас нет оснований утверждать, будто я взвалил на ваши плечи непосильную задачу. Так приступайте же, Сеня. Вы ничего не хотите меня спросить?
- Хочу... - пробормотал Пузырь, ошеломленный услышанным.
- Смелее!
- Я насчет того... по поводу харчей... ведь человек я малообеспеченный, чтобы не сказать бедный и нищий.
- О, вы ни в чем не будете испытывать нужды, - заверил его Анатолий Павлович и встал, показывая, что прием окончен.
Потянулись тоскливые дни деревенской ссылки. Но прежде скажем несколько слов о тех чувствах, которые испытывал Пузырь, выходя от Анатолия Павловича и тупо глядя на кончик торчавшей из его рта сигары. В том жизненном пространстве, которое очертил для него старик, он не ощущал тугого, накрывающего его с головой полноводия свободы, а между тем без охраны, свободным человеком поехал в деревню, где, по словам Анатолия Павловича, уже дожидался его в подвале Половинкин, нуждающийся, как и всякий узник, в своем тюремщике.
Но больше не был привычно бездумен Пузырь. Пока сам он томился в подвале, а Половинкин охранял и кормил его, некоторые изменения происходили в его диковатой натуре. Конечно, всей деятельности у него в том подвале только и было что выживать, а поэтому он часто сидел без движения, как бы экономя силы, и в таком состоянии он представлял собой полное ничто. Ни мысли, ни чувств; как будто даже и отсутствие плоти. Темное пятно, фактически пустота. Но порой ему приходилось шевелиться: то ловить еду, бросаемую Половинкиным, то совершать оправку; и тогда оттого, что всякое его движение было строго ограничено маленьким пространством подвала, т. е. имело не перспективу развития, а тупую и страшную безысходность, в нем начинался какой-то неопределенный зверек, больше приспособленный к жизни в подобных условиях. Один человек, к примеру сказать, еще пожил бы в таком подвале, выявляя даже некую несгибаемость духа и до конца оставаясь человеком, а вот целый человеческий род, когда б ему довелось изначально вести безвылазно подземное существование, был бы уже совсем не тем, чем он к нынешнему времени стал. И потому как Пузырь перед фактом этого подвала был не столько конкретным человеком, которому никуда не уйти от своей природы (от своих, продолжим в скобках, мыслей и душевных наклонностей), сколько бессознательным, практически бездушным образом и подобием человечества как такового, т. е. его зеркальным отражением, он не мог не перемениться.
Для животного то, что в нем проявилось, очень даже неплохо мыслило, гораздо лучше прежнего Пузыря. Разумеется, его мысли были выдавлены подневольностью, были как бы слабой и в сущности уродливой тенью неволи, а поскольку при нынешней перемене участи неволя все-таки осталась, и Пузырь ее чувствовал, оставался и стимул к увеличению мыследеятельности.
И вот Пузырь, направляясь в деревню на свою новую службу, задавался внутренним вопросом, не повернуть ли ему куда-нибудь в другую сторону, коль Анатолий Павлович не послал никого для надзора за ним; и этот вопрос был сам по себе хорош, ибо означал именно работу мысли, чего раньше у Пузыря не бывало вовсе, но плохо было то, что ответа на него он не знал. Следовательно, в мысли заключалось что-то бесплодное, бесполезное, и это мучило Пузыря в особенности потому, что он был новичком в сфере мыслительных комбинирований и на первых же шагах столь непотребным образом срезался.
Пузырю совершенно не хотелось сидеть в деревне и охранять Половинкина, которого старому прохвосту взбрело на ум сунуть в подвал. Но ослушаться Анатолия Павловича он не смел, полагая, что тот, даже не приставив к нему охраны, продолжает каким-то одному ему ведомым способом контролировать все его действия. И куда ни побежит он, Пузырь, всюду Анатолий Павлович в конце концов настигнет его и скажет, что он, как не оправдавший его доверия, подлежит уничтожению.
Роли поменялись, и Пузырь стал делать то, что раньше делал Половинкин. Три раза в день он молча, не всматриваясь,  бросал в подвал старику разные объедки, затем закрывал темницу, придавливал люк ножкой тяжелого кухонного стола. Он спал на кровати Половинкина, ел из его посуды, носил его одежду, смотрел из окна его дома на холодную, не затрагивающую души чуждость дождей, снегов, солнечных лучей, воспалявших на крышах отдаленных изб яркие, веселые и бессмысленные язвы. Все это было необременительно, а о собственном будущем Пузырь, похоже, мог не беспокоиться, найдя в кладовой внушительные запасы продуктов, а на столе в кухне немалую пачку денег на текущие расходы. В такой ситуации отсутствовали основания для вопроса, чем и с какой целью он, собственно говоря, занимается, и непонятность, даже прямая загадка таилась лишь в конце всего этого предприятия, который когда-то должен же будет наступить. Вопрос, когда, как и чем завершится все то, что сейчас скучно и однообразно тянулось, витал в воздухе. Затвердевал, выбрав себе место возле печи. О него можно было биться головой как об стенку. Но ответа не было. Ничего похожего на ответ, какой-никакой вывод придумать Пузырю не удавалось. Он смутно понимал, что от этого будущего неизбежного конца зависит вся его последующая жизнь, а равным образом в нем выразится результат, некий итог всех прожитых им уже дней, но даже это понимание, довольно возвышенное, а для Пузыря и вообще как будто поэтическое, в действительности мало что говорило ему. Оно только создавало путаницу, влекло за собой вопросы, на которые опять же не было никакого ответа. Чтобы действительно что-то понять, а не только иметь неясное представление о будто имеющемся понимании, нужно было прежде ответить, что он, Пузырь, делает в этом уединенном деревенском доме, для чего ему сторожить Половинкина и почему он не уходит отсюда, рискнув выступить против воли Анатолия Павловича. Но везде растекалась могучими реками, на все распространялась эта самая воля Анатолия Павловича, железная воля, и в ее тисках Пузырь каждое мгновение свежо, обновленно постигал, что подобными вопросами лучше не задаваться.
Сухонький задумчивый старичок Половинкин только скребся иногда в подвале, как мышь, вот и все, чем он себя обнаруживал. На призрачности его нагло перенесенной в неволю жизни Пузырь хотел построить сильные мысли о собственном существовании и после этого знать уже всегда лишь себя одного. Но, не имея ответа на главнейшие для своего существования вопросы как раз в момент, когда это существование приобрело столь странные и острые черты, Пузырь словно бы вновь потерял собственную личность, которая пусть несколько неожиданно и даже непотребно, но все же значительно проявилась во время его сидения в подвале. Ведь не могла считаться существующей личность, которая была бессильна ответить на вопрос, для чего она делает то, что ей вовсе не по душе делать. В подвале-то он совершал именно то, что нужно было ему совершать для выживания, и потому у него возникла мыследеятельность просто от сознания вынужденной огромности собственной звериной силы, а сейчас он занимался вещами, которые даже ему, при его-то незавидном уме, казались глупыми и никчемными, и это не давало ни малейшего повода для развития мысли.
Так ему представлялось, но так на самом деле не было, поскольку был еще Половинкин, пусть и не требовавший к себе большого внимания, а все-таки живший. В том факте, что ему вменили в обязанность кормить Половинкина, а без этого старик давно умер бы с голоду, тоже заключалась большая значительность, и порой Пузырь несмело удивлялся, почему же это он не упивается сознанием своей власти над чужой жизнью. Однако ничуть не упивался. Наверное, это происходило оттого, что он угадывал в положении Половинкина некую родственность собственному положению, хотя, на поверхностный взгляд, они сильно разнились. Но оба они исполняли волю Анатолия Павловича, не правда ли? Оба играли роли, придуманные жестоким, коварным стариком. И вот мыслить о Половинкине Пузырю удавалось лучше, чем о самом себе. Так ли уж это странно? Когда его, Пузыря, посадили в подвал, Половинкин вряд ли спрашивал себя, для чего это нужно, вряд ли грустил из-за того, что под ним в темноте и тесноте мучается человек. У него всегда был на это ответ, что так нужно его другу Анатолию Павловичу, что Анатолий Павлович, как никто другой, отдает себе отчет в своих действиях. К тому же Пузырь знал за собой вину, знал, что по заслугам очутился в подвале, поэтому нехорошие, звериные черты могли проступать в нем, но не в Половинкине, остававшемся в той ситуации лицом нейтральным. Но теперь что-то скверное ложилось и на него, вынужденного охранять человека, которого подвергли мучениям ни за что ни про что, посадили в подвал только за тем, чтобы испытать его, Пузыря. И поскольку Пузырю было известно, каково сидеть в этом подвале, а еще лучше то, что Половинкин ни в чем не виновен, он думал о нем так, как сам Половинкин в свое время не мог и по своему равнодушию к мирской суете вовсе не хотел думать о нем.
Сначала Половинкин без слов, с тупой и словно бы философской покорностью принимал свою неожиданную беду. Пузыря удивляло, что Половинкин не задается вопросом, почему Анатолий Павлович, который всегда благоволил к нему, вдруг резко переменил свое отношение и назверг его в тьму. А раз Половинкин молчит, значит он этим вопросом не задается, так понимал дело Пузырь. Он осуждающе покачивал головой, сознавая, какого глупого, бездумного человека его приставили охранять. Затем Половинкин, словно угадав, в каком направлении ударилась мысль его стража, принялся потихоньку и все чаще, а со временем и все громче подавать голос. Острый, а в каком-то смысле и страшный перелом произошел в его настроении. Теперь он вздыхал, всхлипывал, вздохи перерастали в стоны, и в конце концов наступила пора, когда Пузырь и сам уже был не рад, что каким-то образом повлиял на узника и разбудил в нем дремлющую душу. Днем и ночью голосил Половинкин, рыдал там, под землей, заживо погребенный. Вслушиваясь в его плач, Пузырь знал, что вот оно, человек хочет понять, как случилось, что его предал друг, и не в состоянии понять, поскольку постичь предательство вообще трудно или даже невозможно.
Пузырю стало страшно находиться в одном доме, и к тому в столь странных отношениях, с человеком, глубоко, до стонов и рыданий, чувствительным и пытающимся мыслью достичь небывалого предела, победить высоту, на которой стоит прописанная человеческому уму невозможность познать то или иное явление. Чем громче рыдал в подвале Половинкин, тем сильнее сознавал Пузырь свою незначительность, ничтожество. Разве он достоин охранять этого чуткого, ранимого и страстно работающего умом человека? А между тем охраняет. Половинкин в его власти. Но каким-то образом и он, Пузырь, оказывается во власти Половинкина. И этот заколдованный круг нельзя разорвать, пока не пришел Анатолий Павлович и не сказал, что снимает с них заклятие.
Не сбежишь ведь. А вместе с тем Пузырь всем своим естеством сознавал необходимость покончить с этим чудовищным, опасным и непостижимым положением. Но сбежать - это ведь все равно что просто так, за здорово живешь, подставлять лоб под пули. Поймают! У Анатолия Павловича не забалуешь. Пузырь же хотел жить, и даже жить сносно, стало быть, хотел выслужиться перед Анатолием Павловичем, исполнить его волю, заслужить у него прощение и одобрение, чтобы в дальнейшем обеспечить себе безопасное житье. Что бы ни придумал Анатолий Павлович, только верной службой можно снискать у него поощрение, точным исполнением любой его прихоти. Сам собой напрашивается вывод, что на этой службе самое разумное - поменьше думать. Анатолий Павлович все придумал за тебя. Но не думать Пузырь, имея такого беспокойного, вечно плачущего подопечного, как Половинкин, уже не мог. Все ли продумал Анатолий Павлович в данном случае, до конца ли? Ведал ли он, когда задумывал такую игру, что прийдется пережить его верному слуге?
И как раньше, когда он сидел в подвале, нужда вынудила его превратиться в мыслящее животное, отчаянно бьющееся за свое существование, так теперь в его относительно спокойную и безопасную жизнь тревожную нотку раздумья, хотя бы и не слишком осмысленного, вносило поднимающееся из подполья чужое темное отчаяние. В животное теперь превращался Половинкин (и, должно быть, уже превратился, не мог, собственно говоря, человек так беспрерывно реветь, скулить и завывать), а страдать вынужден он, Пузырь, страдать если не от голода, холода и страха, то во всяком случае от беспрерывности и бесплодности своих размышлений, от нудной безуспешности своих попыток найти какой-то выход. Пузырь пусть и не сидел нынче в подземной тюрьме, а сознавал себя все же в гораздо худшем положении, таком, как если бы он длинным матерым червем извивался в земле и, выпрастывая невесть откуда берущиеся ручонки, разгребал эту землю, чтобы выбраться из нее на белый свет, но всюду натыкался лишь на сырые рыхлые комья и тьму. Между тем он до того проникся сознанием необходимости найти выход, что бы тот собой ни представлял, что в конце концов кое-что и впрямь придумал. При попытке... - туманно и уже обнадеживающе промелькнуло у него в гудящей от нечеловеческого горя Половинкина голове. Да, при попытке к бегству... Это и есть выход, потому что это правильно и правдоподобно, так бывает с заключенными. Посуровел Пузырь, в мгновение ока на внешности его проступили черты возмужания. Полюбил он жизнь сознающей в ней жестокую и даже чудовищную правду любовью. У всех у них, сидящих по темницам и подземельям, на уме побег, а дело конвоира, дело вертухая остановить их любой ценой. Пузырь глуповато усмехнулся. Он вошел в кухню, освободил люк от тяжести топорно сработанного стола и поднял его.
- Выходи! - глухо крикнул он в темноту подвала.
В глаза ему настойчиво лез большой кухонный нож, лежавший на столе. Попадал в поле зрения этот нож, а не поднимавшийся по лесенке старик. Но последнего Пузырь хорошо улавливал своим заострившимся звериным чутьем.
Однако Половинкин вынудил Пузыря обратить на него и культурное внимание. От старика шел тяжкий дух. Теперь Пузырь понял, какое потрясение испытал Анатолий Павлович, когда к нему привезли его после долгого пребывания в затхлом подвале. Брезгливо поморщившись, он гневно выкрикнул:
- Как же от тебя воняет!
И всадил недоуменно топтавшемуся посреди кухни старику нож в грудь. При попытке к бегству... Что ж тут такого? - размышлял он, торопливо собираясь в дорогу. - Так и скажу Анатолию Павловичу. Что-де мне оставалось делать? Он вздумал бежать, а раз я был приставлен охранять его, выбор у меня был исключительно такой: либо убить его, либо осрамиться перед всем светом, не выполнив задания...
Старик, умиравший в кухне на полу, пошевелился, над искривленным в предсмертной судороге ртом облачком поднялся едва слышный вздох. Затем он сложил руки на груди, вытянулся и, обретя строгую форму, затих.

                Ж-л «Наша улица», №11, 2002 г.