Меня хотели расстрелять

“Отбыв срок наказания”, я доложил об этом командиру. Капитан Обозов, по кличке “полтора Наполеона”, глянул на меня с ехидцей: “О, Джамбул явился, не запылился. Как это у тебя пелось: “Шестьдесят седьмая, болотная, штрафная...” И, посерьезнев лицом, приказал: “Хватит стишки сочинять. Бери троих солдат и отправляйся на хутор Скрунда, подменишь тамошний караул. Будешь неделю охранять оружейный склад”.
...Склад мы с трудом обнаружили на островке, окруженном густым лесом да болотами. На хуторе проживала латышская семья, они не разговаривали по-русски или просто не хотели с нами общаться. Зато нам это общение было необходимым. Как можно было прожить на галетах и американской свиной тушенке гвардейцам, возраст которых составлял в среднем девятнадцать лет?
В первую же ночь мои гвардейцы попытались устроить дележку: хотели срезать с латышского чердака одну из пяти закопченных свиных туш. Зря говорила пословица, что у латыша хрен да душа. Пять свиных туш говорили об обратном. Но... Хозяин спал чутко. И не успели мы опомниться, как над лесом раздался дьявольский заунывный вопль, эдакий “СОС”, призыв о помощи. И вскоре, справа и слева, спереди и сзади, стали появляться вооруженные люди, примчавшиеся из соседних хуторов. И пришлось нам с позором отступить.
Но гвардейцы не привыкли теряться в любых ситуациях. В тамошней округе водилось видимо-невидимо жирных зайцев, они-то нас и стали выручать. И однажды я, командир караула, вышел на охоту вместе с одним солдатом. Он взял карабин, а я – трофейный автомат.
Не успели мы пройти и трехсот метров, как из-за черного бурелома выскочила заячья семья, состоящая из двух особей. Один заяц помчался в левую сторону, к лесу, второй – к хутору. Нам бы сосредоточить огонь на одном из зверьков, но тут и подтвердилась истина “за двумя зайцами погонишься...” Да как назло, отказал мой австрийский автомат. Не придумав ничего более умного, решили устранить поломку. Я приказал солдату вытянуть рожок, как только я оттяну до конца затвор. Короче говоря, солдат, не дождавшись приказа, дернул рожок что было силы, затвор вырвался из моих рук. Прогремел одиночный выстрел.
– Слушай, сержант, – сказал солдат, – меня словно огнем обожгло.
Я глянул на его бушлат и увидел в районе плеча отверстие от пули. Боясь поверить в случившееся, обошел солдата и, о ужас! – на спине было выходное отверстие. Мы мгновенно забыли о проклятых зайцах. Я снял с себя нижнюю рубашку, порвал на клочья, перевязал рану, повел солдата в расположение караула.
На следующий день нас сменили... сотрудники СМЕРШа. Раненного отправили в госпиталь, а меня отвезли в Либаву, в здешний немецкий каземат. Допрос длился недолго. После четырех выбитых зубов и сломанного ребра я признался в совершении “преступления”. Наказание определили быстро: разжаловать в рядовые и отправить в строй.
Но как говорят, “если судьба повернулась к тебе задом, то не только петух, курица не занесется”. Буквально на следующий день меня вновь вызывает “полтора Наполеона”: “Возьми двух солдат, топай охранять склад горюче-смазочных материалов, идешь на месяц, сейчас там караул матросов из береговой обороны, их и сменишь”.
Возражать в армии не принято, к тому же я знал этот склад ГСМ, частенько проходил мимо. Там, наверное, можно было прокантоваться месячишко, солдат, как известно, спит, а служба идет. Склад располагался метрах в сорока от дороги, над вагончиком круглосуточно светил огромный немецкий трофейный прожектор, слепя глаза проходящим мимо. Честно сказать, я даже малость обрадовался этому наряду, хоть в себя приду после ЧП с зайцами. Слава Богу, легко отделался, разжаловали в рядовые да выбили зубы.
...На складе нас с нетерпением ждали матросы. Парням в тельняшках, не привыкших жить на берегу, чертовски, видать, надоело караулить бочки с соляркой и мазутом. Склад стоял в низине. Несмотря на весну, там лежал снег.
Я быстро принял новое “хозяйство”, за руку попрощался с каждым из трех матросов. Прощаясь, начальник караула неожиданно попросил меня: “Браток, я к дембелю готовлюсь, пусть полежит в вагоне мой рундучок, всего пару дней”. И указал на трофейный чемодан в углу. Я, не подумав, согласился. Это было первое нарушение устава караульной службы.
Отправив своих ребят спать, я решил первую ночь нести караул. Территория, как я уже сказал, хорошо освещалась, волноваться было нечего. Но, не успев перевести дух, я увидел хозяина рундучка, который возвращался на покинутый матросами пост.
– Ты чего пришел? – накинулся я на матроса.
– Извини, браток, я передумал, – виновато проговорил он. – Отдай рундучишко. - Мне показалось, что от незваного гостя несло шнапсом. Обругав матроса, я выпроводил его со склада, отдав чемодан.
Это было второе мое нарушение устава караульной службы. Допускать посторонних на пост категорически запрещалось. Но... все мы в ту пору были молоды и легкомысленны, за что и расплачивались.
Снова присев у оконца, я стал сочинять какую-то чепуху про боевой пост на складе ГСМ. И вдруг... где-то совсем рядом услышал выстрелы, одиночные, четыре выстрела. Я выскочил из вагончика, огляделся, прислушался. На вверенном мне посту все было тихо.
Однако вскоре я четко услышал громкие голоса. Схватив стоявший в углу трофейный автомат, снова выскочил из вагона. К нам на пост по узкой тропинке, засыпанной снегом, торопливо шли незнакомые люди, подсвечивая себе фонариками.
– Стой! Кто идет! – заученно прокричал я, вскинув автомат. Сердце в груди яростно затрепетало в предчувствии беды. На мгновение страстно захотелось дать автоматную очередь по незнакомцам, так нагло идущим на военный объект.
- Эй, в карауле! Я – замполит полка Дьяченко! – отозвался знакомый зычный голос. – Узнаешь меня? Вот и нормалеус! Со мной двое офицеров.
– Что вам нужно?
– На объекте объясним.
– Ладно, проходите, коль нужно. – Я абсолютно ничего не понимал: идут, на ночь глядя. Наверное, очередная проверка караула, что же еще?
В узкую дверь вагончика втиснулись три здоровенных лба. Ничего не объясняя, замполит начал осматривать помещение, второй, в чине капитана, схватился за оружие караульной команды, а третий – широколицый и потный от напряга, стал грубо стаскивать ребят с нар.
– Чего это вы делаете? – совершенно спокойно спросил я. – Мы только с ужина заступили в караул. Ищете чего-то?
И тут капитан, позже оказалось, что он был сотрудником СМЕРШа, увидел в углу австрийский автомат, тот самый, с которым я выскакивал из вагончика, вскинул его на уровень глаз и, не сдерживая радости, что-то промычал. Наверное, мне, как старшему по караулу, нужно было сразу пояснить, что караульные стояли на посту с трофейным оружием, в непогоду стволы личных карабинов быстро ржавели. Но я молчал, будто откусил язык. Да и оружия трофейного в ту пору кругом было навалом.
Капитан тем временем извлек из автомата рожок с патронами, высыпал на столик пули, раза три пересчитал их. В рожке недоставало ровно четырех пуль, ровно столько выстрелов я услышал полчаса назад где-то совсем рядом.
– Все сходится! – громко объявил он. И, не церемонясь более, схватил меня за грудки.
- Попался, щенок! Еще спрашиваешь, что случилось! Да ты, видать, профессионал! С какой стати застрелил матроса? Позарился на его чемодан?
- Ты, капитан, говори да не заговаривайся! – грубо отрезал я. Такое с нашим братом-фронтовиком часто случалось, порой не признавали мы ни чинов, ни званий, коль чувствовали обиду.
– Я тебя сейчас заговорю, - еще больше распалился контрразведчик. – “Пришью” и в землю собственноручно закопаю!
– Капитан! – остановил офицера подполковник Дьяченко. – Не самовольничай, суд разберется!
– Суд? – еще сильней удивился я. – А в чем разбираться-то?
– Где недостающие в рожке четыре пулечки? – ласково так проговорил капитан из СМЕРШа. Он уже праздновал победу – обезвредил террориста.
Четыре пулечки! Кто считал, сколько в австрийском автомате было патронов? И не догадался тогда попросить офицеров проверить ствол автомата: если бы из него стреляли, ствол был бы с пороховым нагаром, но... я был настолько ошарашен сообщением о гибели владельца рундучка, что потерял возможность здраво соображать. Да меня и слушать бы не стали, слишком все очевидно было для этих горе-офицеров: найден человек, на которого можно было свалить все ЧП, которые случились за последнее время на побережье.
– Так! – принял решение замполит и указал на моих подчиненных. – Вы будьте на месте, через час вас сменят, а ты поедешь с нами! Не успел я опомниться, как двое офицеров скрутили мне за спиной руки, вывели на дорогу, где стоял их джип. И я поехал навстречу неизвестности.
Джип помчался по объездной дороге, минуя Либаву. И тут я краем уха услышал, как капитан из СМЕРШа сказал лейтенанту, своему напарнику:
– Крупного хищника мы с тобой, старшой, застукали! Готовь дырочку для ордена. А замполит-то видел, как быстро смотался? В его хозяйстве этот гад обитал! – кивнул в мою сторону.
– Слушай, – обратился ко мне старший лейтенант, хошь бесплатный совет? Не упирайся, расколят, парочку статей подвесят.
– Да все очевидно, как Божий день, – подхватил капитан, – этот гад еще на хуторе латышском пытался застрелить боевого гвардейца, с его оружием улизнуть в Швецию, не сработало, а вот в районе склада сумел-таки “пришить” матроса, старшину второй статьи.
После такого “разъяснения” до моего сознания наконец стал доходить глубинный смысл происходящего во всей пугающей последовательности. Оказывается, меня уже “просветили” с головы до пят, приклеили ярлык, с которым одна дорога – на тот свет. Мне вдруг захотелось истошно заорать, вырваться из рук довольных собой “смершевцев”, но я словно язык проглотил, да к тому же виновато опустил голову.
У нас, если это крайне нужно “для общего дела”, любое следствие крутится со скоростью беличьего колеса. Уже на второй день мне в одиночную камеру рижской тюрьмы доставили обвинительное заключение аж на пяти листах. В нем черным по белому было напечатано, что я – террорист крупных масштабов, предатель родины, похититель оружия, словом, самый злейший враг советской власти, который ставил своей целью убивать воинов-победителей – солдат и матросов. Их не смогла победить немецкая военная машина, зато смогу уничтожить я.
Молоденький следователь, постоянно шмыгавший носом, “пожалел” меня, сказав: “Влип ты, сержант. Отказывайся от обвинения, не отказывайся, твоя песенка спета. К “стенке” поставят, сильно “наследил” ты, гвардию опозорил. Да и нам, следствию, работенки задал уйму”.
– Да ведь все, что тут написано, – чистейшая ложь! – закричал я. – Настоящие преступники на свободе, вам их поймать не в силах, схватили первого попавшегося.
– Возможно и так, - согласился лейтенант, – а ты – молодец! Когда будут расстреливать, обязательно крикни что-нибудь эдакое, патриотическое! Можно и в стихах...
Само собой, всю ночь я не сомкнул глаз, плакал, вздыхал, думал о том, как мало прожил на свете, ничего хорошего не увидел: блокада, война, госпитали. И вот финал. Смерть от своих. И никак себя уже не защитить, не оправдаться. И вдруг утром, когда веки начали слипаться, я вскочил, как ужаленный, перед мысленным взором вдруг совершенно отчетливо предстала картина произошедшего тогда на складе. Итак, матрос с чемоданом вышел из охраняемой зоны на дорогу, пошел по ней, и вот тут-то кто-то выстрелил ему в спину, четыре раза.
Да, но чтобы застрелить матроса, нужно было выйти из охраняемой зоны на дорогу, пройдя по свежевыпавшему снегу метров сорок, зайти за барак и только после того уже стрелять в спину удаляющегося человека. Припомнил и такую деталь: дороги с объекта вообще не видно потому, что ее закрывает длинный барак – временный солдатский кинотеатр. О, Господи! – простонал я. – И еще – следы. Где мои следы на снегу? Следователи из СМЕРШа, помнится, даже записали: “следов проникновения на охраняемый объект не обнаружено”. Один диктовал, второй записывал. Почему я забыл об этом? Словно память мою выключили на время. Итак, чтобы убить матроса, я, или кто-нибудь другой, должен был обязательно выйти на дорогу, следовательно, хорошо “наследить”. Кривого ружья в природе пока не существует. Странно, почему всего этого не заметили следователи? Видимо, просто закрыли глаза на детали, спешили поставить “галочку”. А если человек не виновен?
Я с ожесточением принялся барабанить в железную дверь. Вскоре надзиратель отворил “волчок”, спросил, в чем дело. “Объявляю голодовку до тех пор, пока не явится главный следователь”. Надзиратель не стал расспрашивать, пообещал доложить по начальству. И действительно, на следующий день в камеру осторожно, бочком вошел старший лейтенант, представился: “Я не следователь, я корреспондент газеты! Возможно смогу помочь. Мне разрешили побеседовать с вами”.
Радости моей не было границ. Дрожа от возбуждения, принялся описывать мою версию происшедшего. Корреспондент кивал головой, внимательно слушал, делал записи. Уходя, обещал доложить о промахе следователей, куда следует, даже руку мне протянул. Слово свое он сдержал. И довольно скоро в камере появился хмурый полковник. Прямо с порога спросил меня:
– Чего воду мутишь? Запомни: тебе не отвертеться от дубового бушлата. Следствие завершено. В связи с тем, что ты отказался подписывать обвинительное заключение, приговор будет объявлен заочно.
– Это я уже слышал, – мне было нечего терять, зато найти я должен был многое, – вы можете переговорить со мной?
– Говори да побыстрей!
Я слово в слово пересказал все, что успел поведать корреспонденту. Полковник слушал, ехидно ухмылялся, правда, перед самым уходом задумался, но так ничего и не сказав, удалился из камеры.
Прошли сутки, меня не только не расстреляли, но и обо мне, казалось, вовсе забыли. Это усилило тревогу. Однако в субботний день я услышал звук отодвигаемых засовов, скрежет ключей в замках. Наконец, отворилась тяжелая скрипучая дверь. Надзиратель бросил:
– Собирайся с вещами, на выход!
“Вот и пришел мой бесславный конец”, – с горечью и отчаянием подумал я, шагая за надзирателем по железным переходам тюрьмы. Меня почему то привели в канцелярию. Заместитель начальника тюрьмы, подполковник, похожий на бравого ефрейтора Швейка, попросил меня подписать заявление, заранее отпечатанное на машинке. В нем говорилось, что я, такой-то, не имею к администрации тюрьмы никаких претензий. Я с удовольствием подписал, гадая, что бы это могло значить. Даже подумать боялся, что меня могут освободить. Но... подполковник вручил мне пакет с сургучной печатью. Я прочел: “Направляется для дальнейшего прохождения службы в...” Номер войсковой части был мне совершенно незнаком. Но, прежде чем прояснить этот вопрос, спросил заместителя начальника рижской военной тюрьмы: “Я свободен? Я невиновен?”
– В пакете все сказано. Служи дальше, сержант!
– Да, но где? Это же не наша часть?
– Знаешь, сынок, какой самый страшный порок в армии? – и тут же сам ответил: “Любопытство и дотошность. Меня в детстве учили: меньше знаешь, дольше проживешь. Бери долгожданный пакет и уматывай, пока следователи не одумались”.
– Э, нетушки! – кажется, я начинал понимать, в чем дело. – Во мне взыграл знакомый бесенок-правдолюб. – Отведите меня в камеру. Не желаю на свободу с такой биографией. Пока не получу назначения в свою часть, шагу из тюрьмы не ступлю, хоть убейте.
– Как не поймешь, сынок, – мягко продолжал увещевать меня подполковник, – да, произошла досадная ошибка, но все кончилось благополучно, а в твоей части... – подполковник замялся, ну, там уже объявили о тебе, о приговоре. – Редкая создалась ситуация: человека выталкивают из тюрьмы, а он упирается.
– Объявили перед строем, что я предатель, что меня расстреляли? – ужаснулся я.
– Я там не присутствовал, но... пожалуй, ты прав. А тут еще во вчерашнем номере напечатали, поспешили, - подполковник, чуточку смутившись, протянул мне номер газеты “Вперед, за родину!” Я успел прочесть заголовок и похолодел: “Он стрелял матросам в спины”. И чуть ниже – “Беседа с приговоренным к смерти”. – Чертов писака знал, что врет, не удержался. Второй приговор выносил невиновному.
– Отведите меня в камеру! – решимость вернулась ко мне. – Выйду только после направления в свою часть, а корреспондента этого убью.
– К твоему счастью, я глуховат на оба уха и глупости твоей не слышал. – Подполковник был хорошим и честным человеком, понял, что я прав, и под конвоем отправил меня в камеру...
А ровно через сутки меня вновь вызвали с вещами в канцелярию, без лишних слов и оправданий вручили пакет с двумя сургучными печатями и “подарили” на память номер газеты, которая называлась “Вперед, за Родину!”, ту самую, в которой был напечатан материал про меня. Словом, я добился своего. Пакет должен был вручить начальнику штаба своей части, тем самым должно было произойти оправдание меня в глазах однополчан.
В переполненном и заплеванном пассажирском поезде “Рига-Либава”, который останавливался возле каждого столба, лежа на верхней полке, я трижды прочитал эту, с позволения сказать, “задушевную беседу”. Попадись мне тогда на глаза этот корреспондент, я наверняка убил бы его, не моргнув глазом. Позже, хорошенько поразмыслив, пришел к удивительному для юноши выводу: “Да, человека легко можно убить словом, слово и впрямь страшнее пистолета, как сказал классик”. Но корреспондента можно было и оправдать в какой-то степени. Описывая меня со слов военных следователей, как закоренелого убийцу, он делал “бомбу” для своей газеты, надеясь, что я никогда в жизни его страшный опус не прочитаю, ибо к тому времени буду расстрелян, но... статья получила и обратный эффект: узнав правду, военная контрразведка забила тревогу, и это спасло меня.
Таково было мое первое знакомство с журналистикой. Казалось, гнуснее этой профессии ничего на свете быть не может, но... судьбе было угодно разубедить меня в этом, правда, годы спустя. Оказывается, вторая древнейшая профессия станет для меня родной и единственной на целых  шестьдесят лет...