Изbeerая beer. Гештальт-роман о бодрствовании и сн

Отрывок из несуществующей рецензии: “... на протяжении всего действия автор демонстрирует удивительную последовательность в потере связности и логичности, делая вид, будто нарастающее слабоумие явлется эксклюзивным художественным средст... и автобусом  ”

Буддист произносит во время рождения то, что христианский бог говорил перед смертью - “отец, за что ты оставил меня?”. Алкоголик думает эту мысль, проснувшись с похмелья.

“Плохо, когда простая поездка на другой конец города, без денег, машины и телефона, становится Приключением, - подумал Семен Одинцов, проснувшись в своей скромной однушке на Юго-Западе, - ведь так, очевидно, наступает Возраст”. В следующее мгновение он вспомнил, как расплачивался с таксистом пятитысячной купюрой и, изображая куртуазного аристократа, горделиво и настойчиво отказывался от сдачи, прижимая к груди воображаемый плюмаж и глухо застонал от жалости к себе. Деньги были не последние, просто с ним никогда не случалось таких очаровательных везений и в этом поединке возможностей ему навсегда осталось чувствовать себя проигравшим и неудачником.

Семен любил проводить утренние планерки самостоятельно, выуживая из слипшихся листами ежедневников фамилии наиболее упрямых и трудных клиентов. Мысль о том, что самым сложным в их работе является способность просто идти за желанием клиента, не опережая его и не отставая, казалась ему такой хрупкой, что требовала ежедневного ухода.
С кем мы имеем дело? - спрашивал он, упершись кулаками в край столешницы и балансируя на носках скрипучих ботинок, и тут же отвечал, тем самым опережая возможные неправильные ответы - мы имеем дело с двумя типами людей. Но сначала небольшое отступление. Всем известно, что мы живем в окружении конкурирующих повествований. Мы рассказываем истории, но чаще всего, истории рассказывают нам. Набор этих текстов не слишком велик и тогда, когда мы узнаем повторение, тут же начинаем больше доверять рассказчику, словно бы его заслуга в том, чтобы надежно охранять содержание.
Мы видим людей, сражающихся с враждебными нарративами, и тех, кто победил, но понял, что воевал не за то, что нужно. Первые - чудные невротики - пусть отправляются к таким же невротизированным психотерапевтам и там обретают союзников в борьбе за некую окончательность. Вторые уже достигли предела и готовы рассмотреть возможные альтернативы. Они говорят - мы слишклом долго живем в своей жизни. И мы хотим попробовать что то еще.
Что мы можем им предложить? - спрашивал он и перекатывался с носков на пятки, отчего ботинки издавали финальный скрипящий аккорд - некоторое количество времени взаймы. То есть, формально ничего не меняется. Мы находим человека, двойника, который продолжает копировать жизнь заказчика, поскольку в ней давно не происходит ничего нового. В это время заказчик получает определенное количество оплаченного времени, в течении которого он может покинуть свою социальную оболочку и попробовать пожить так, как ему хочется на самом деле. Разумеется, главный предмет спора заключается во времени - если заказчик не возвращается в полночь накануне истечения срока договора, вся его прошлая жизнь - я имею в виду ее физическое воплощение в виде счетов и собственности - переходит в распоряжение компании. Поэтому, основной задачей отдела вовлечения заключается в том, чтобы клиент не вернулся вовремя. Для этого нам необходимо в сжатые сроки оформить в клиенте экзистенциальный конфликт - как будто возвращение предполагает предательство тех великолепных ценностей, ради которых и затевался побег. Следовательно, эти ценности необходимо обнаружить и закрепить.

Однажды он проделал мыслительный эксперимент со своим аналитиком, который пафосно кричал о том, что каждый ответственен за свой выбор. “А как же гравитация, Вы отвечаете за то, что на Вас действует сила тяготения?”. “Конечно отвечаю, - не терялся аналитик, -  я утверждаю это своей телесностью, своим присутствием в мире”. “Тогда постарайся в ближайшее время что нибудь с этим сделать”, - подумал Семен, перерезал воображаемую веревку, которой психолог был привязан над стометровой пропастью и, дождавшись беззвучного, но ощутимого шмяка, встал, заплатил за сеанс и ушел, чтобы уже никогда не вернуться.

Раньше он не встречал таких женщин. Женщины с такой богатой мимикой всегда проносились мимо него, скользя вдоль воздушных потоков на меняющейся геометрии кожных складок. Словно бы кордебалет на ее скулах, челюстях и надбровных дугах выполнял сложные па, в то время как на него сверху незаметно опустился купол из эпидермиса. И вот, непостижимым образом она продолжала сидеть напротив него, меняясь лицом, словно пытаясь выскочить из кожи, как из надоевшей одежды, но оставалась на месте. Она подолгу замирала в кажущейся неподвижности, но только внимательный взгляд мог различить, как собирается вокруг условной точки подкожное напряжение, для того, чтобы мгновенно изменить тектоническую складку бровей и бросить взгляд, наблюдающей за ней к новой, еще кажущейся неподвижной, опоре. Она бросала взгляд в окно с таким выражением на лице, как будто там снаружи ее караулят почитатели. Она беззвучно двигала губами, словно душила слова, готовые сорваться с языка помимо ее воли. Она сдвигала брови то ли в мольбе, то ли фокусируя на переносице собеседника невидимое смертоносное орудие. Она была невозможна, как постоянство шоколадной фольги в руках у младенца. Но тем не менее она была и сидела напротив, едва шевеля плечами, будто проверяла на прочность нити, удерживающие ее в этом теле.
Семен протянул руку и долил жидкости в металлический стакан. Она бережно коснулась его пальцами и снова замерла на долгие мгновения и если бы не полуоборот ее худого тела, невозможно было догадаться, что второй рукой она судорожно шарит по стенам и дну своей сумочки, отчего то стараясь не выдать этих неровных движений, набрав в легкие воздух и не отпуская его наружу, как заложника. Наконец, она отыскала необходимое, точнее коснулась в темноте кожаного пузыря искомого предмета, укололась пальцами о ключи или, быть может, проскользила вдоль гладкой поверхности косметички, и словно бы это помогло ей очнуться, вновь обрести возможность фокусировать взгляд на том, что выходило за пределы ее головы.

 Она сделала быстрое движение рукой и вылила в себя содержимое стакана.
- Послушай, Семен, - наконец сказала она после долгой паузы, - Семен, Семен... Я сегодня не поеду с тобой не потому, что ты мне неприятен и не потому, что ты подумаешь, что поступаешь не так, постараешься это исправить и, естественно, все испортишь, так вот, Семен, не думай вообще ни о чем и тогда этой ситуации перестанет угрожать необратимость. Когда я смотрю на тебя, то вижу кого-то другого, не того, кем ты хочешь мне показаться и вот с этим Семеном, другим, я бы пожалуй, что и поехала, но его нет рядом и поэтому ехать я могу только туда, где он есть. А ты знаешь, где это место, Семен? Хотя, даже если ты меня туда отвезешь, боюсь, вы снова поменяетесь местами, как происходит всякий раз, когда ты льешь в меня свое пойло и зовешь куда то ехать.

- Мне очень жаль говорить тебе это, Семен, поскольку мои слова падают в межбороздье твоего мозга, прорастают в нем и пшеницей выползают наружу; прокалывая череп, они, под действием сил тяготения, будут свисать с твоей головы вниз и ты будешь брести вперед, раздвигая посевы руками, недоумевая о том, почему не кончается поле и ты так устал. Ты будешь срывать колосья, разгрызать зерна, печь хлеб и питаться им, чтобы дать силу новым росткам. И все потому, что ты сейчас слушаешь и пытаешься меня узнать, упаковать мои слова в непрозрачные пакеты и отправить их на сортировку, чтобы там, в глубине того, чем ты больше всего дорожишь, соединить их со своими словами, с тем, что ты слышал до меня и что продолжает звучать в тебе уже после того, как даже эхо превратилось в камень. Муравьи в твоей голове носят слова из одной канцелярии в другую - их взвешивают, протирают от слюней, полируют следы, оставшиеся от зубов, проверяют устойчивость букв, классифицируют в зависимости от интонации, скорости голосового извлечения и времени года, их раскрашивают и снабжают бирками с комментариями. Полки твоей памяти завалены моими словами, тебе уже трудно ходить между стеллажей, ты кашляешь от словарной пыли и трешь глаза грязным платком - ты думаешь, что когда нибудь тебе попадутся два одинаковых слова и в этот момент ты обретешь власть над их производством, захватишь мои заводы и будешь выпускать с конвейров только самые свежие слова, те, которые предназначаются только тебе и на которых не видно следов, остающихся от попадания в чужое ухо. Но лучше бы тебе не слушать меня. Лучше бы тебе пойти далеко в русский лес и там бить головой о березу до тех пор, пока слова не превратятся в труху и ветер не выдует их наружу.

С этими словами она встали и, одернув узкую юбку на бедрах, направилась к выходу. Семен уронил голову на левую руку и какое то время следил за тем, как ее спина колеблется в амбразуре ресниц, ныряя то влево, то вправо, постоянно ускользая от трассирующих очередей из его расширенных зрачков. Когда она дошла до выхода, внезапно вспыхнувший свет заставил Семена еще сильнее вжаться в руках, словно бы там, в прохладе и темноте локтевого сгиба, он видел картины, которые не показывают при дневном свете, картины, которые тонут в болоте, картины, которые вырывают из рам и топчат грубыми сапогами.

- Стоп, - сказал он из под локтя, - все в целом хорошо, но про березу был явный перебор. Ты только что лишила законченного нарцисса последней надежды на восстановление потеряной в раннем детстве гармонии. Наша цивилизация и так чрезвычайно уныла из-за того, что все происходит слишком стремительно. Бег - единственно возможное основание повседневной жизни. Но если раньше путь от восторга до разочарования занимал несколько лет, то теперь это умещается в одни монолог между двумя шорт-дринками. Ты должна была не оставлять меня один на один в тупике окончательности, от которого хочется сбежать в залежалую, но такую привычную прошлую жизнь, а показать, что где то там, за этими дверями, есть место, где от меня ничего не зависит. Освободить от ответственности за совершенство. Затормозить в одном шаге до смерти - это самый сладкий момент.

“Самая большая сложность заключается в том, чтобы делать самые простые вещи, а именно - довериться происходящему.  Причем сложные вещи приходится делать, а в простых - достаточно присутствия. Стремление человека к гармонии происходит из попытки отрицать запущенный в момент рождения процесс распада и возвращения в хаос. И даже в точке достижения иллюзорной завершенности, где то внутри все равно остается неудовлетворенность, которая с каждой новой попыткой становится только острее.”
Эти слова или примерно такие слова думал Семен, оставшись один в своем кабинете. Он снова и снова топил пакетик чая в граненом стакане, наблюдая за тем, как с очередным подъемом в воздух коричневая змейка, стекавшая по целюлозным стенкам, становится тоньше и бледнее. Семен поставил стакан на стол, между бюстом Шостаковича и блюдечком с редисом и, набрав на селекторе несколько цифр, пригласил в кабинет секретаря.

Маша, скуластая блондинка в рваных джинсах зашла в кабинте так, словно последние несколько месяцов подряд в театре ее души ставилась пьеса под названием “Брезгливость и отвращение”. Семен достаточно хорошо успел узнать ее для того, чтобы рука перестала тянуться к бронзовому композитору с намерением стереть с красивого лица слишком располагающую к себе улыбку. Он подождал пока черно-белая Мария - черный низ, белый верх - займет свое излюбленное место - попой в ребро столешницы - и покажет зубы в дружелюбном оскале, являющимся продолжением безукоризненного дресс-кода.
“Ты один, но в этом - не одинок” - сказала Маша дежурную фразу, которую в этом месяце полагалось говорить всем сотрудникам, когда они встречали шефа.
“Мой ум отражается в мире, как в зеркале. Поэтому, что бы я смог забыть тебя, тебе придется умереть. Ведь смерть это когда про тебя забывает твое божество” - ответил Семен, ведь что то надо было сказать в ответ. Маша никак не показала, что сказанное имеет к ней отношение. Утренне оральное жертвоприношение избавляло ее от необходимости говорить словами.
- Ну, что, как там вообще? -  в разговоре Семен предпочитал размытые формулировки в надежде на то, что собеседник проделает бОльшую часть работы по извлечению актуального смысла из пустой фонетической руды, тем самым обнаружив свой вклад в его формирование. Маша предпочитала не думать вообще. Границы тела - границы мира.
- Ты знаешь, Семен что у меня есть слова-любимчики и слова-неудачники, которые чем то не угодили и теперь я держу из на голодном пайке, в тишине, в бесконечной непроизносимости. Они слишком личные и их звучание словно бы уменьшает их значимость, ведь в этот момент кванты массы покидают слоги на акустических волнах. Ты также знаешь, что я строгая хозяйки и редко меняю правила. Так вот, зачем ты задаешь этот вопрос, ведь им ты заставляешь меня вспомнить слова, от которых я отказалась в надежде на то, что их синонимы отыщут тюрьму моей глотки в надежде спасти соплеменников и тем самым обогатят мой словарный запас? Другими словами я не хочу тратить самую ценную свою валюту сегодня, в понедельник, в самый обычный, ничем не примечательный день.

Семен был доволен, он получил ответ на волнующий вопрос. Судя по всему, Маша в очередной раз находилась в той точке личностного кризиса, когда движение от символического идеала уже началось, а путь к воображаемому образу Я еще казался слишком длинным. Поэтому слова бунтовали против образа. Чаще всего это случалось в тот момент, когда аванс заканчивался и до зарплаты оставалась ровно неделя.
- Хорошо, - сказал Семен, - значит, все спокойно. Нам прислали анонимку. Я не знаю, кто бы это мог сделать - у нас нет конкурентов. Но от нее тянет угрозой. Я хочу, что бы ты разобралась с этим. Ты знаешь пути слов, их маршруты. Знаешь места где они заводятся как паразиты и расползаются вдоль пауз в разговорах и перерывах в сновидениях. Возможно, ты встречала эту породу раньше, а возможно ты узнаешь что нибудь о ее наследственности. Я хочу увидеть человека, который это написал.

“У всех людей есть зеркальный двойник, который живет по ту сторону плоскости, именуемой реальностью. Два двойника составляют мельчайшую, неделимую дальше единицу жизни, поскольку они уравновешивают друг друга относительно плоскости симметрии, вдоль которой движутся от рождения и до смерти. Сознание всегда обнаруживает себя в левом двойнике, но никогда нельзя сказать наверняка, кто находится справа, а кто - слева. Двойники притягиваются друг к другу, подобно волчкам из намагниченного материала, и стремятся проникнуть один в другой и только плоскость реальности удерживает их на границе. Они перекатываются друг относительно друга как две сферы и поэтому время течет для них в разных направлениях, и, поскольку время циклично, неважно в какую сторону. Важно то, что оба растут в направление чужого прошлого.”

Лист бумаги лежал на столе, вырубая на коричневом фоне столешницы тускло-белую прямоугольную прорубь. Несколько предложений создавали впечатление ряби, если смотреть со стороны двери; неколько предложений выглядели как цепочка следов сына плотника по поверхности замершего озера. Несколько раз Маша пыталась коснуться пальцами бумаги, но всякий раз одергивала руку, словно бы наталкивалась на прпятствие. Словно бы с той стороны листа кто-то тоже тянулся к ней.
“Больше всего я боюсь того, что если сейчас сдвинуть лист в сторону, за ним не окажется поверхности стола, а вместо него на меня будет пялиться я сама. Интересно, кто из нас быстрее вцепится оппоненту в морду? Я то конечно думаю что я, но может быть и она думает то же самое?” И без того тревожная Маша встревожилась еще больше, когда почувствовала, что не ставит правдивость текста под сомнение, вместо этого принимая тактические решения для выживания. “Если быстро перевернуть бумагу текстом вниз и от этого произойдет взрыв успею ли я добежать до двери и какова будет его мощность? Или может быть написанный текст существует только в одном экземпляре и кто то с той стороны уже поменял местами стороны листа и поэтому текст оказался здесь? Не этим ли объясняется его странное, чарующее действие в нашей реальности? Возможно, самое незначительное там становится удивительным здесь?” Маша уперлась подбородком в столешницу и смотрела на лист под небольшим углом, словно бы желая рассмотреть рельеф текста, его вогнутость в лист, и так две Маши, та и эта, бесконечное число лет соревновались в том, на чьей стороне останутся готовые слова, а кто будет вынужден заполнять ими пока еще дефицитарное пространство.

В это время, пока Мария сжимала свое хрупкое тело страхом проявить к нему интерес, Семен в полной мере наслаждался этим видом посредством камер внутреннего наблюдения, мешая эмоциональный коктейл из видения тонкого машиного профиля (легкая фракция, колышется на поверхности) и вязкого любопытства (тяжелый слой, обволакивающий кубики льда) к тому, что было заперто в тексте, как за забором из колючих предложений. “Было бы конечно увлекательно с ним познакомиться. Если мне интересно, что со мной будет, ему волнительно от того, как это получилось. Даже не знаю, что более увлекательно - следить за развитием или исследовать причины. Ясно одно, теперь я уже не являюсь единственным хозяином свой жизни”.

Семен открыл ящик стола и достал оригинал того текста, над которым в соседней комнате извивалась Мария. Он решил, что быдет неплохо взять текст в заложники, и сформудировав некое требование, дожидаться ответа с той стороны, при необходимости ускоряя принятие решений с помощью ластика и карандаша - ведь текст можно пытать, исправляя буквы на брадевапалощние, стаВя, знаки, препинания! там, где в них нет совершенно никакой необходимости. Возможно, более интересным способом будет обмен этого текста на свой, а в качестве требования выступит некая реакция на прочитанное, возможно неикренняя, но и все равно ведь в требовании всегда присутсвует естественная ультимативная чрезмерность. Я оставлю послание на ночь, с той стороны как раз наступает утро и новая улика как раз будет кстати... Интересно, вот для меня например пробуждение случается внезапно, а засыпание наоборот, так вот - а как это просыпаться медленно, готовясь к этому процессу во сне, завершая все свои дела и готовясь к переходу в бодрствование? Ведь наверняка сны это такая же жизнь, полноценная и полноразмерная, просто те сны, которые мы различаем  - это краткий миг подглядывания и запоминания. Наверное там я отдаю себе отчет - после всех этих погонь, перестрелок, любовных приключений, бесконечных концов света, блуждания по лабиринтам и поискам давно утраченного - вот сейчас еще немного и надо вставать просыпаться, завтра опять рано засыпать, так много дел накануне седьмого дня творения... и вот я встаю в отсек для бодрствования и отнимаю овец от бесконечного их числа и мучительно понимаю что я сонлив как никогда и вот бодрствовать это точно не мое.. и в этот момент оглушительным будильник как скорый поезд приносит меня на юго-запад, конечная станция, поезд дальше не идет, открывайте глаза, выходите наружу, в мир! Ну да ладно, этого я никогда не узнаю. Осталось подумать над ведущей идеей текста. Остановимся на чем то противопожном. Это будет подобно шантажу в отношении концовки детектива - я знаю то, что не знает он и поэтому могу намекнуть ему о том, что обладаю властью над смыслом его жизни. Готов ли он узнать то, для чего необходимо жить? Будет ли для него ценным результат его жизни без ее непосредственного проживания? А если он неудовлетвориться результатом - будет ли это достаточным основанием для того, что бы начать действовать  по другому? И если действовать по другому - насколько реально выйти за пределы филогенетической обусловленности и стать другим и не придти к такому же финалу? И не будет ли в этом моей вины, ведь если бы он не узнал про то, как оно будет, возможно это оно могло  бы стать другим...

Хорошо, для начала я приоткрою тайну совсем не намного, я заберу из его жизни всего несколько дней, я посмотрю на его реакцию. Возможно, мы сможем сотрудничать, но в одностороннем порядке, ведь будущее можно изменить, а прошлое нет... С другой стороны, прошлое отличается от будущего всего лишь направлением вектора, не значит ли это, что и я ничего не смогу изменить в своем продолжении Сегодня?

Семен надавил локтем на селектор и в комнату стремительно вбежала растрепанная Маша, как будто она догоняла предателя, который узнал военную тайну и спешил первым поделиться ей со своим работодателем, оставляя тем самым товарищей без вознограждения. Она оглядела кабинет в поисках посторонних и, обнаружив  в прямоугольнике зеркала только себя, казалось, расстроилась еще больше.

- Мне показалось, что я пропустила первый звонок и отреагировала только на второй, хотя он был единственный. Так странно, как будто идешь по своим собственным следам, не имея возможности свернуть и пройти там, где раньше никогда не был, потому что весь мир вокруг - это и есть я. Мне кажется, если я хочу что-то изменить, мне нужно заразить свою реальность вирусом чужого присутствия... Не сможешь ли ты мне в этом посодействовать, Семен? - Маша наконец отдышалась и приняла перпендикулярное полу положение позвоночника. Перпендикулярное полу и паралельное семеновской сетчатке.

- Но вот только не сейчас. Ты мне нужна для противоположного - сварить героя в  его собственном соку, сплести персонажа и  окружение так, чтобы ничего не оставалось вокруг кроме того бульона, из которого рождаются пар, ароматы и апетит. Я хочу ввергнуть свой собственный мир в хаос предшествования, в клубок возможностей, из которых однажды получается шарф, гетры или игрушка для котенка. У меня есть идея. Но для ее осуществления ты должна провести со мной ночь.
Мария была не слишком обескуражена. Скорее, ей было любопытно, в какой форме это предложение будет рано или поздно представлено на отвержение или принятие. И поскольку ее любопытсво уже было удовлетворено, этого стало достаточно для передачи схемы проекта из отдела разработки прямиком в цех производства.
- Мы поедем к тебе или ко мне? - спросила она, занося реальный карандаш над конечной воображаемой резолюцией.
- Маша, послушай, ибо это очень важно. Нам необходимо проникнуть в самый центр событий, ибо мы готовим заговор против самой его высочества причинности. Мы будем делать это у тебя, поскольку важно чтобы ты засыпала там, где твои эльфы сновидений ручны и прикормлены сюжетами, за которыми они подглядывают, аккуратно приподнимая занавесы век, когда ты переворачиваешься с левой щеки на правую, словно бы переворачивая песочные часы, в которых отмеряно время на сны. Нам важно не потревожить их, когда они разбрасывают лопатами удобрения для цветков сновидений из осколков жизней, когда то прожитых на этой и других планетах, ведь это редкий товар и его могут легко украсть, если хозяева разбегутся. Поэтому, до того, как ты заснешь, я претворюсь деталью интерьера и постараюсь быть неподвижен все время, пока они не вылезут из своих дневных укрытий и не примутся за работу. Они будут вставлять в твои ноздри трубы, чтобы пускать по ним веселящий газ; они растянут твои веки для того, чтобы тени, вываливающиеся из их фигур и телодвижений, имели место, куда падать; они будут играть на твоей барабанной перепонке беспечные политональные мотивы, а я буду ждать, все время только ждать... Ведь когда нибудь они обнаружат на твоей сетчатке мой мутноватый образ и возродят его ко сну своими чудовищными жертвоприношениями - я приснюсь тебе, я буду склонять тебя верить в то, что ты видишь вокруг, как в последний шанс преодолеть предсказуемость, то, о чем ты говорила меня сегодня, я буду склонять тебя последовать за мной. И когда ты согласишься с этим и протянешь ему-мне руку я, из глубины сохраняющегося ничто, протяну свою и там, на границе твоего эпидермиса я схвачу его за кисть и вытащу сюда, к нам, и он даст свои показания. Ибо твои эльфы, создавшие его из лоскутов воспоминаний, охотно растащат наш прелестный  образ на сувениры, если оставить их один на один.

Я - это подсознание, вывернутое наизнанку. Мои горы - это его впадина, мои приливы обнажают его дно, а его бури высушивают мои земли. Птицы, сидящие на ветвях моих деревьев в качестве ближайших родственников имеют земляных червей, облепляющих их корни. Горный хрусталь разбивает мое отражение на тысячи граней для того, чтобы тот, кто смотрит в него с другой стороны, мог собрать единый образ из тысячи частей. Тонущий в нем, в тот момент, когда легкие разрываются от отсутствия воздуха, внезапно делает глубокий вдох, едва пересекается граница, толщиной в одну молекулу, длительностью в один квантовый переход. Когда я ложусь спать и медленно закрываю за собой дверь в мир бодрствующих, я привычным движением включаю свет в темноте, в которую погружается мое тело и чем глубже мрак с той стороны, тем ярче светит солнце с этой. Подобно водолазу, который спускается на дно океана, как следует запасшись кислородом, так и я пускаюсь в путешествие на другую сторону мембраны, не важно в ту или эту сторону, прихватив с собой заряд изумления, который могу унести за раз, и когда он начинает истощаться не это ли является главным сигналом к переходу обратно, в другом направлении - за новой порцией удивления и радости? Так и шныряю я туда и обратно - как хоббит и как контрабандист, поддерживая равновесие, превращая скуку в радость, живое в мертвое, поскольку вся разница между ними - в прерывистости, в том месте предложения, где можно поставить запятую. Граница и есть то место, где я обретаю себя, но там нет жизни. Я - это антоним того, кем я не являюсь. Я ожившая декорация, которая сбегает со сцены, пока режиссер и зритель апплодируют главному герою.

Опершись рукой в семеново плечо, Маша плакала и слезы ее, словно пули с переменным центром тяжести, демонстрировали непостоянство в гравитационных характеристиках, то резко падая вниз, пронзая простыню вплоть до матраса, то срываясь с век в бесконечном полете парапланериста  и приземляяясь в посудомойке или в домашних тапочках. Маша не знала о чем она плакала, ее захватывал сам процесс, как жертвоприношение, как бегство по частям из той ужасной ситуации, в которой она оказалась в качестве сообщника, беспомощного наблюдателя, не способного повлиять на события уже снятого фильма. Она вспоминала, как вновь и вновь протягивала вперед руки, которые дойдя до границы между явью и сном, ломались напополам и начинали тянуться в обратную сторону, смыкаясь на ее шее. Она видела как Семен держится за реальность глазами, словно бы они тонкими пунктирами траектории взгляда создавали объем комнаты, в которой они остались. И как только он смежил веки, все то , что ранее окружало его и ее, мгновенно потеряв опору, смялось в комок и отправилось путешестововать вдоль чужих рук и тротуаров для того, чтобы кто то, однажды подхватив подгоняемый сквозняком чертеж, смог вновь наполнить его объемом, разглядывая детали и отгадывая перспективу. Когда Семен закрыл глаза, Маша почувствовала как и она сама становится неодушевленной куклой, бумажным пакетом, в который упаковывают вожделенную снедь и от которого избавляются после ее извлечения, анонсом события, но каторый ей не суждено попасть. Как будто движущую декорацию ради экономии отключают от электричества, когда актер уходит со сцены завтракать или спешит на носилках в объятия чревовещательной скорой помощи. Никогда еще ее существование так не зависело от мужчины. Как будто смерть на новогоднем утреннике представила для знакомства свою младшую сестру - забвение. И от того, чтобы сбежать из комнаты, в которой само время оплакивало прошлое, Маша кричала в семеновский рот, припадала ухом к семеновскому уху и глядела в зрачок, приподнимая тяжелое веко, для того, чтобы различить едва заметные признаки движения, поскольку нельзя обогнать мир, который однажды остановился. Она выскочила на кухню, но пробежав несколько метров вперед, обнаружила себя стоящей на пороге, рванула к входной двери и, проскочив нестройный перечень стен, очутилась обратно в спальне, подбежала к окну, но, споткнувшись о собственную тень, навзничь упала на кровать, в контур из вмятин и швов, который не успел остыть.

Так-так, - подумала она наконец, - я в плену у последнего образа, который остался у него на сетчатке до того, как объятия сна задуши хрупкую личинку сознательного... Вот для чего я была ему нужна - подобно бабочке, распятой между иголками в музее энтомологии, я буду ждать взгляда любопытствующего натуралиста, который оживит меня своим взволнованным дыханием. Сейчас я очитилась в каком-то промежуточном пространстве, которому недостает объема и плотности для того, чтобы вплыть на поверхность реального и от этого мы колышемся где то в толще возможного, но не осуществленного. Эта точка - перекрестие всех путей, генеральная репетиция случайностей и калейлоскоп разнородных паззлов, я знала, что это место существует, но его бытие всегда было короче вспышки огня, от которого прикуривается сигарета и который на короткий миг выхватывает из мрака губы, нос и ладони, прикрывающие его от ветра и в этот момент возможно все. Но пламя гаснет и мы остаемся один на один с собой, с неловким ощущением потери легкости и свободы, словно бы вырубленные из дерева тотемы причинности, которых море, изрядно потрепаных и зазкорузлых, выбросило на берег и теперь только случайные кучки почитателей могут вносить разнообразие в пейзаж вокруг, принося с собой подношения и уходя обратно с плохо скрываемым облегчением на лицах. Это место - как перенасыщенный раствор, неустойчивая однафазовая система, которая кристализуется в тот момент, когда в нее проникает что-то уже состоявшееся, навсегда лишенное потенциальности. И в этот момент сон заканчивается, словно бы воздушный шар сновидений пропарывает свой бок о суровую грань реальности и терпит крушение рядом с тем местом, где проходят торговые пути бодрствующих, которые своей надменной витальностью возвращают тебя обратно к жизни, изгоняют остатки сна из твоих членов, делают организм упругим, румяным и решительным. Сон подобен вагону метро, который возит нас по разным веткам, но отчего то всегда возвращается назад к той точке, с которой вышел на старт и останавливается ровно в том месте, в котором мы заснули. Нет ли в этом какой то обреченности? Отчего уздечка, которой реальность удерживает нас в пределах одного напраления, так коротка и так яростно вгрызается в кожу, что приходится снова и снова падать в сон только лишь для того, чтобы вновь ощутить на кровоточащих ранах его лечебное обволакивание? Думаю, реальность не может не быть продолжением сна, ведь они происходят из одной субстанции, просто сон, который нам показывают непосредственно перед пробуждением подготовлен заранее, он искусственен, краток и всегда на риплее. Он обслуживает одну единственную задачу - поддерживать идею о том, что реальность, к которой мы апеллируем после пробуждения, существует только в такой форме, а не является одним лишь узурпированным вариантом тех возможностей, которые мы узнаем, бродя по лабиринтам сновидений. Но это не так, если не обращаться к здравому смыслу. Просто кто то держит нас за идиотов.

Маша присела на кровать рядом с застывшим в прыжке отсюда туловищем Степана. Пошевелила его руку с вялотопорщащимися коротковатыми пальцами по периметру ладони.Провела пальцем вдоль линии жизни, которая податливо изменила свой вход, изгибаясь по направлению к тому месту, где проходила траектория ее ногтя. Тело казалось мягким, будто было вылеплено из пластилина. Все это место словно было пронизано страшной и неизбежной скукой, но при этом оно продолжалось куда то дальше. Скука изливалась из Машиного тела, и она сама, подобно лампе с нахлобученным сверху торшером, перемещалась в круге отбрасываемого собой света, не имея возможности окунуться в тень. Словно бы тяжелый каркас юбки бил ее по ногам всякий раз, когда она хотела сделать шаг наружу.

Интересно, - подумала Маша, - отчего во сне я всегда остаюсь собой? Почему вокруг меняются только обстоятельства, а главный персонаж, пусть и порядком поднадоевший, оказывается незаменимым? Откуда берется эта уверенность, которая подобно камню самоубийцы, тянет меня на дно самости? Почему мне так страшно отойти от себя, запрыгнуть с разбега в чужую голову, разглядеть в зеркале незнакомое лицо - неужели от того, что хлебные крошки, которыми я посыпаю паузы между словами, настолько легки и способны разлететься от порыва ветра так стремительно, что я не смогу отыскать дорогу обратно? Как будто я - та, с которой сожительствую с самого рождения - сама себе нянька, от которой нельзя спрятаться и которая жестоко наказывает за предательство. Ведь мой сон это и есть я. Точнее, будет так: я - это ваза, которая во сне разбивается на тысячу разных фрагментов, каждый из которых становится элементом сна, частью его декораций, и только одна штука - осколок ручки или деталь основания - не становится ничем, ибо она узурпирована отверственностью надзирателя. Куда бы я не пошла во сне, с кем бы не встретилась и от кого бы не удирала - это все я сама, выведенная на периферию для того, чтобы с этим познакомиться, другими словами, самое скучное и предсказуемое это то, что наблюдает, потому что в нем недостаточно жизни для того, чтобы возбуждать желание и притягивать чье-то внимание. Сознанием маркируется активность, но я не хотела бы быть постоянно собой, я так мечтаю стать деревом или горизонтом, плавно заглядывающим Маше за спину.

Каким то образом после пробуждения я собираюсь заново, осколки фарфора находят друг друга в темноте, за секунду до того, как приподнимутся веки, и в этот момент я опять теряю возможность видеть себя как будто из перспективы другого. Сон - младший брат диалога, во сне мне никто не нужен, потому что там я - это я плюс все остальные. И вместе с тем, там для меня не происходит ничего нового. Поэтому мне нужен особый артефакт, который я могла бы проносить в свои сны и который бы снабжал сновидения погрешностями нарушенной автономии. Возможно, в этом случае я буду просыпаться на несколько секунд раньше, буду просыпаться той, которой я только что была во сне.

Семен брел по лабиринту, томительному и долгому, словно бы именно по нему в свое время начинал двигаться луч света, когда глаза Семена закрывались и он отправлялся спать. Словно бы время между закрытием и открытием глаз, время между сном и бодрствованием замедлялось и скорейший во вселенной квант света сворачивал с прямой и начинал нестить коллатеральными путями, нацеленный в Семена, Семену предназначенный, но Семену посюстороннему, уже выпавшему градом на поверхность кровати из облака, в котором сознательное пребывает в ином агрегатном состоянии. Наблюдая за миром глазами, имеющими сродство к тайне, Семен двигался вокруг оси неизведанного, постоянно падая под действием сил гравитации в самого себя, поскольку являлся центром вселенной, которая его возбуждала; после того, как это случалось, он засыпал и вселенная начинала крутиться вокруг него, обладая притяжением к ясности и простоте. Семен смотрел в границу, разделяющую эти миры, как в зеркальный потолок, предназначенный для секса и видел как к нему, по мере приближения к ее поверхности, приближается и увиличивается собственное отражение.  Семен был готов отдать многое, чтобы узнать, что происходит с этим отражением дальше - разбивается ли оно об ледяную корку и возвращается по частям обратно или, свободно преодолевая границу, продолжает движение вверх, в стремлении достичь апогея и, замерши там на мгновение, выкрикнуть слова, которыми молчат на глубине? Задумавшись об этом, он чертил цифру восемь на запотевшем от дыхания боковом стекле - вот так и мы, равноудаленные и равноприближенные друг к другу этим свойством, раскатываемся на лепестках бесконечности и сталкиваемся в центре, словно бы нездешний бармен, не знакомый с законами этой реальности, пожелал сделать коктейль из компонентов, мельче атомарных частиц. И от этого я не знаю, какая часть предыдущего меня умчалась в другой электричке в противоположном направлении и что там с ней происходит... на следующем цикле, после столкновения, она возможно вновь станет моей частью, но уже другой, измененной тем, что произошло без меня, и мне снова придется постигать это только косвенным путем, наблюдая за тем, что происходит с теми переменными, которые ее окружают. Интересно, а существуют ли существа, устроенные по другому? И можно ли вызвать одного из них на бой, чтобы убедиться, что устройство именно твоего мира наиболее верное и наиболее полно отвечает задачам выживания? Однако тот, кто сражается с мировым злом, считая таковым внутренние диалоги, никогда не встретится с тем, кто их поддерживает, мечтая сразиться с мировым злом.

Семен шел на Машин голос, который звучал словно бы изо всех направлений, но всегда со стороны, оттуда, где Семен заканчивался, но и начинался заново в намерении к нему приблизиться. Его обертона показывали ориентиры, но не обозначали место, до которого можно дойти, словно бы в какой-то точке путь наружу превращался в движение вовнутрь, будто его траектория, напоровшись на невидимую преграду теряла разницу между внутренним и внешним. И тогда попытки ее преодолеть возобновлялись, ведь Семен не слышал, а узнавал в Машином голосе свой, который нуждался в искажении и услиении чтобы быть воспринятым.
“Она говорила, что мне не хватает внутренних опор... любила вводить в текст эти треклятые невидимые столпы всякий раз когда ей недоставало эрудиции сшивать куски наблюдаемых событий в одно связное повествование. Пусть она считает, что внутренние опоры это интроецированные родительские фигуры, которые символически гарантируют присущие мне привелегии - быть услышаным и призанным, но почему отсутствием этих феноменов она оправдывает Свою неудачу в диалоге? Может быть это она, проснувшись поутру, сначала пытается убедиться в том, что попросту существует, царапая эпидермис и добиваясь появления влаги; затем, разглядывая документы, сложенные стопкой у изголовья, убеждается в том, какая она и лишь после этого, звоня друзьям и отбрасывая покрывало с зеркала, проверяет себя голосом и взглядом. Конечно, после такого конвейера, на котором она себя собирает, сил остается только на то, чтобы желать утонуть в сновидениях. Ведь там достаточно постоянства - это сон прерывается на бодрствование, это бодрствование - запятая, которая отделяет части сложносновиденных предложений друг от друга. Да и как вообще может быть иначе? Как ей могло прийти в голову, что желтый карандаш богаче по цветовой палитре чем вся коробка, в которой он затерялся где то с краю? Конечно, после этого она обвиняла меня в том, что главное чувство, которое я к ней испытываю - это жалость. А вот как можно не жалеть человека, который, отправляясь принять ванну, поочередно отрезает себе пальцы и бросает их в воду, чтобы понять, глубоко ли в ней дно и игнорирует тот факт, что ни один из них не тонет? Бодрствование, в отличие от сновидений, всегда актуально и лишено потенциальности неосуществленного, оно, как и присущее ему сознание, кастрировано выбором и уже не способно оплодотворять возможности и тем самым обречено на умирание и распад, в одиночестве, наедине с этим жалким, но устойчивым эякулятом, именуемым самостью. Но что делает нас бодрствующими? Что делает нас такими, какими мы внезапно обнаруживаем себя, глядящими в глаза другому, нет, не как в зеркало, а как в параболический фокус, в котором параллельниые лучи вариантов, свойств и качеств сплетаются в случайный коктейль, который мы поглощаем и заполняем им пустой сосуд, создающий границы для индивидуальности? Что вырывает мое сознание из спящего состояния и деформирует его, придает ему форму, подобно силам гравитации, влияющих на пролетающее мимо тело? Ответ прост - это все она. Она ничего не говорит о себе, она скрывает, какая она; она показывает какой я рядом с ней и в этом смысле, она это другое Я. И сейчас мне нужно срочно ее отыскать, потому что кажется будто я начинаю терять свои привычные очертания и засыпать - для изменений достаточно просто узнать об их возможности. Я не хочу меняться, я хочу найти ее и вернуть ей это знание так, чтобы все стало как раньше. Я хочу отменить последний отрезок своего существования в этих обстоятельствах”.
Семен оглянулся по сторонам. Вокруг, насколько хватало взгляда, а хватало его совсем не намного, пространство было расчерчено щербатыми деревяными перекрытиями и паутиной, выступающей в этой инсталляции в качестве бюждетного декора. Семен вдруг подумал о том, что для того, чтобы двигаться дальше, необходимо достаточно серьезное основание, настолько объемлющее, что оно даже при самом сильном желании правообладателся не смогло бы протиснуться в такой узкий проход. “И поэтому я остался без оружия” - огорчился он неоригинальным умозаключением. Словно бы хлебные крошки, которые рассыпал его двойник, живущий из будущего в прошлое, для того, чтобы вернуться по своим следам обратно в случае,если начало истории перестанет определяться ее концом, превратились сначала в зерна, а затем в колосья и ушли в землю стремительно уменьшающейся стрелой.
Семен с внезапной ясностью обнаружил одно странное обстоятельство, словно бы вспоминая о том, что случалось с ним день или два назад, он вынужден был заново знакомиться с тем, кто переживал эти события. Как будто отчет, который предоставляла память, не был синхронизирован с ощущением присутствия в том моменте, который сопровождал происходящее. Семен никогда раньше не отдавал победы произнесенным звукам над естественными шумами организма - току крови вдоль яремного проспекта к площади мозжечка, позвякиваниям кристаллов-отолитов в бокале внутреннего уха, шуршанию подагрической наждачки в суставе справа и снизу - но этот голос, голос произнесший простые слова, услышал первым, словно бы вскочив на подножку трамвая, сам себе продал безлимитный проездной, используя служебное положение и от этого тосковал, мучаясь одновременно виной и восторгаясь спонтанной предприимчивостью. Голос тем временем тихо сказал - не шуми, молчать об этом невозможно, но и что бы сказать, нужно преодолеть еще одну невозможность. Ты похож на отрезок ткани, выползающего из отверстия ткацкого станка, тебя прядут невозможности, спрессовывая твои рельефы в плоский лист, возможно на нем еще будет что написать. Когда одна невозможность встречает другую, между ними появляется едва заметная щель, в которую можно просочиться, тот голос, который звучит в тебе, когда ты это читаешь, возможно, он похож на твой собственный, которым ты говоришь с ближними, или это его изнанка, пересеченная швами рациональности. А может быть, это всего лищь сквозняк, порожденный разницей температур  внутри твоего тела и вне его.

Боже ж ты мой, подумал он в очередной раз, стряхивая с рукава то ли растаявший снег, то ли слезы дворняги, голову которой он сжимал в перекрестии локтевого сгиба, стараясь удержать трассирующую очередь взгляда от искривления. Когда же наконец на периферии сетчатки перестанет мелькать моя собственная тень, сфокусированная гиперболоидом небес чуть в стороне от отбрасывающего ее тела - топор атмосферы рассек принадлежащее мне пространство на части и мне приходится соединять их где то в другом месте - в воспоминаниях, снах, роговице женщины? Можно ли избавиться от того, кто уравновешивает мой гравитационный вклад на перекладине-качалке и стать центральной точкой, через которую проходит баланс и равновесие? Другими словами - можно ли воспользоваться ее отсутствием для того, чтобы свергнуть, произвести переворот, захватить власть, лишить привычного превосходства взгляда, наблюдающего извне?  Кажется да, это логично и правильно. Но, не смотря на то, что ее нет рядом, для того, чтобы ее преодолеть, мне необходимо ее присутствие... и в этом она опять остается условием моих возможностей. Чтобы стать свободным, мне нужно продолжать быть максимально зависимым. Интересно, было ли так всегда или можно отмотать настоящее назад, чтобы соцветие одинаковых исходов начало расти из другой плодоножки дерева жизни?

Я не уверен, что она существовала до меня. Я породил ее как симптом, который необходим, чтобы против него бороться, отвлекая внимание от того, что происходит в жизни. И тогда, когда события уйдут слишком далеко и я уже не смогу вмешаться, чтобы отмотать их назад, она исчезнет, как исчезает пейзаж из дождя на лобовом стекле, если включить дворники. Она скрывает период, когда часы моей жизни нуждаются в заводе, делает пунктирную линию следов непрерывно скользящей лыжней, сшивает отдельные паззлы в общее одеяло, которым я прикрываюсь от холода небытия.

Вот интересно, чтобы почувствовала она, присутствуя при этом виртуальном монологе? Протянула бы руку помощи или отрубила бы мои две, которые тянутся к ней через молчание и отсутствие? Она всегда говорит “нет” дважды - первый раз, чтобы дать возможность проявиться возможности и второй раз, чтобы ее отвергнуть, окончательно и навсегда, отобрав у Феникса право на воскрешение. Она отбрасывает две тени - первую от туловища, запятой ввинченного в мостовую, вторую - от первой тени, словно бы в ней еще осталось достаточно вещества, чтобы искривлять солнечный поток, отвоевывая себе пространство для продолжения. Как то раз она звонила мне и рассказывала, что потеряла себя - спустя некоторое время выяснилось, что это звонила не она.

 Словно бы сердце выбралось из средостения наружу, волоча по земле рукава из сосудов, раскрашенных  синим и красным, а затем вернулось с прогулки назад в грудную клетку, задвинув за собой жалюзи ребер и нырнув с головой под одеяло перикарда. Маленький нелепый комочек плоти отпросился у души на время между двумя своими ударами, спустился вниз и, пачкая пол кровавыми следами, очертил вокруг организма магический круг неуязвимости. И после этого, там, в тепле и темноте сердце начало отправлять кровь по дополнительному контуру кровообращения, унося с собой в глубину тела не только кислород, но и все то, что валялось под ногами - собачьи следы, тени пролетающих в небе птиц, слова, выпадающие из небрежно раскрытой книги. Так после нее оставалось заполненное эхом пустое пространство и любой, кто двигался по ее следу, мог оставлять в дырах от изъятых предметов свои собственные потери и то, что могло быть случившимся, но так и не произошло.
Семен чувствовал, что сон наскакивает на него неумолимо, бросается пеленой на бодрствующие участки мозга подобно прибойной волне, поглощающей берег и выплевывающей его обратно. Слова, которые он произносил, развешивая предложения между челюстями для просушки, подобно бусинам без позвоночной нити казались необратимо перемешанными в шкатулке и глаз, в попытке нанизать их обратно, словно бы обмакивался в песок, тщательно распределенный на внутренней поверхности века.

- Где ты была?, - спрашивал он Машу, когда она приходила, как будто бы всегда откуда то возвращаясь, закрывая за собой дверь и проводя ее плоскостью черту между теми событиями и этими, выводя справа от знака равно результата деления прошлого на настоящее.
- Мне проще говорить о том, где меня не было, я очень четко вижу те места, в которых обозначено мое отсутствие, знаком качества или сроком их годности. Чтобы понятьть место, где я была, мне нужно из него уйти, делая невидимой точку, из которой я буду видеть все остальное. Вот так, по тем признакам, которые пропадают из вида, я могу делать заключения о траектории своих движений. Поэтому я - это то, чем я перестаю владеть, потому что владение означает не проживание, а манипулирование и анализ. И именно поэтому я максимально бодра во сне и так невыносимо сонлива во время бдений. Я отказываюсь от идеи сна, когда засыпаю, потому что мне не нужны идеи для того, чтобы просто в нем находится. Во сне я не хочу спать. Другими словами, идеи становятся действительностью, когда от них отказываешься.

Сон нельзя разглядывать вне контекста бодрствования, нельзя разделять сон и жизнь
Бодрствование требует для поддержания себя наличие реальности и сознания, которое обречено постоянно совершать выбор, обжигаясь об отвергнутое. Сон самодостаточен и целостен, в нем нет границ между возможным и позволеным и поэтому в нем нет необходимости разделять эти две вещи, и стало быть, нет необходимости в разуме. Таким образом, сознание - всего лишь некая вынужденность, беспомощное присутствие наблюдателя, который ни на что не может влиять, истерическая судорога моллюска, случайно поглотившего с морской водой кусочек дна. Сознание напоминает занозу, которая воткнулась в жизнь как в палец - она не проводит электричества, она создает плотину для течения животных соков, она жжет и саднит, растекаясь ядом по лимфатическим сосудам.

в одном предлдожении вести несколько сюжетных линий
про сомнения - путаница с датами, как подтверждается и как игнорируется реальность
тема про место точки бифуркации прошлого и места покоя, межжизнье

Как можно понимать возраст? В тридцать я не такой как в семнадцать, но потому что я не помню, каким я был тогда.

Автор спит. Автор не видит уже разницу между тем когда он пишет о чем то и когда он пишет о том, что он пишет. Автор пишет и неконтролируемо возвращается в избушку в глухой деревне, которая приснилась накануне. Избушки не было никогда, а вот его присутствие в ней было. И тогда через него в реальность проникает то, что не имеет возможности существовать, но существует. Проникает через запасный вход. И остается там навсегда.

Я видел сон, в котором меня не было. Сон снился сам себе. Сон видел себя из разных точек своего развертывания. Вот, в одной из них я стою на шестом этаже многоэтажного дома и узнаю о начале конца света. Я вижу как военная техника проходит по улицам города и сообщает об этом жителям, совершая бессмысленный маневр, поскольку никому не понятно, что с этой информацией делать. Например, оставить все как есть или прикончить этот свет самостоятельно, шагнув из окна шестого этажа? Отчаяние распространяется вдоль меридианов улиц и проспектов, как будто основания для того, чтобы этот свет продолжался, внезапно закончились и непонятно теперь были ли вообще для этого основания. Я стал рабом “здесь-и-сейчас”, запертый в клетку настоящего, неспособный увидеть в будущем очередной виток своего прошлого. Словно бы, минуя середину жизни, я повернул назад и иду обратно к своему рождению, видя на его месте смерть.  Я вижу, как рыжий конь, вынырнув из-за горизонта, проскакивает скозь мой дом, который рушится под этим натиском, а я остаюсь подвешенным в воздухе, ибо нет сил, которые бы действовали на это тело, ненужное даже законам природы. Я не уверен, что смогу это закончить. Иногда такая уверенность приводить к еще большей незавершенности. Поэтому, просто зак
(... дальше тянутся 4 пустых страницы, покрытые невидимым текстом. Он есть, но никто не узнает о том, что там написано. Даже автор.)