Мучительный процесс социализации

Моя более или менее осознанная жизнь началась в детском саду, где надо было рано вставать, потом поглощать гадкую казенную пищу, потом играть в дурацкие коллективные игры, петь хором глупые песенки, учиться танцевать народные танцы прогуливаться на площадке окруженной забором, спать днем. Делать все это мне не нравилось, но именно там я впервые познал удовольствие бунта, непослушания, сопротивления. За это удовольствие часто больно наказывали, но и эта боль была приятной, когда взрослые были не в силах меня запугать. Только в детском саду я начал врать. До этого мне казалось это неправильным, но в детском саду мой друг убедил меня в том, что без лжи не хватит никакого здоровья, чтобы приспособиться к этому больному обществу. В детском саду я понял, что зло часто побеждает добро, что зло и добро не существуют с чистом виде, что они тесно переплетены между собой, и на распутывание этих узлов не хватает жизни.

В шортиках, дурацких сандалиях и рубашке я прибыл в детсад после тяжкой и долгой болезни и мялся на пороге, не решаясь самостоятельно войти в новую пору жизни, в которой моего будущего друга волокла к месту наказания за ногу воспитательница. Мне стало жутко и я захотел убежать от туда вслед за ушедшей мамой. Я не поверил в ласковость другой воспитательницы, которая, сюсюкая, усадила меня за первую парту и приказала есть остывший омлет с черной коркой. Я не постеснялся объяснить ей, что самостоятельно есть не умею. Однако, кормить она меня не стала, а приказала это сделать моему соседу по парте. Сказала, что это хороший мальчик и потому хорошо кушает и меня научит так же. Тот пацан уже доел свою порцию и без церемоний начал так же резво запихивать омлет в мой рот, как в свой. Только воспитательница отвернулась, и я попросил этого мальчика съесть всё вместо меня, и он с радостью согласился.

Сначала воспитательницы ко мне неплохо относились, разве что во время тихого часа, когда я считал ворон в окне, получал от них по ляжкам за то, что не спал. В коллективных играх мне было разрешено не участвовать и меня пускали в игровую комнату, где играли только очень послушные дети, которые не ломали игрушки. Еще я имел право лепить из пластилина и рисовать, пока остальные бегали и орали и получали за это подзатыльники от проходящих мимо воспитательниц. Всё изменилось, когда меня пересадили за парту к Вовочке, как раз тому, которого волокли по полу за ногу к месту казни, видимо думали, что я на него положительно повлияю и быстрее научусь есть самостоятельно. Картофельное пюре было какого-то зеленоватого цвета, а котлетка напоминала шлак сгоревшего угля. Но мой новый сосед посмотрел на меня своими большими, невинными, голубыми глазами обрамленными пышными черными ресницами и молча продемонстрировал, как можно прятать это пюре и котлету за щит с отверстиями, прикрывавший радиатор. На следующий день мы уже выливали суп в шахматную доску из шкафа стоявшего у нас за спиной. И закидывали второе блюдо на этот шкаф. Я хотел избавиться от всей порции полностью и получить поощрение от воспитательницы, но мой друг меня предостерег, сказал, что это вызовет у них подозрение, и они нас разоблачат.

Потом бдительные воспитательницы раскрыли наши преступления и кормили, как гусей кормят орехами. Нас рвало и нас тыкали лицами в рвотные массы. Но даже во время этого страшного наказания, сопровождавшегося шлепками по ляжкам, я злорадно думал о той еде, которую пока не обнаружили, и чувствовал, что эти ненавистные воспитательницы глупее нас. Как меня учил Вовочка, я орал погромче, чтоб экзекуция окончилась побыстрее и каялся, падая на колени, молитвенно складывал руки.

Хоть нам и не разрешали заходить в комнату с интересными игрушками, мы проникли туда тайно и разрушили домик из очень больших деревянных кубиков, размером с настоящий кирпич. За это нас заперли в туалете для воспитательниц и выключили там свет. Наказание нам показалось дурацким, потому что мы там могли безнаказанно громко кричать, разбросать нарезанные куски газет лежавшие в специальном кармашке. И для полного счастья Вовочка навалил на пол живописный крендель. Сидеть там стало неприятно, но мы представляли, как воспитательницы будут это убирать, и смеялись. Когда дверь открылась, мы попытались убежать, но были схвачены и допрошены с пристрастием. Вовочка признался, что крендель на полу - дело его задницы. Меня только отхлестали по ляжкам и поставили на пару часов лицом к стене. А Вовочку тыкали лицом в его экскременты, а потом засовывали его голову в унитаз и спускали воду. Таким образом советские педагоги объясняли ребенку, куда надо какать, и что после этого делать. Но все эти наказания были нам не так страшны, как угрозы воспитательниц рассказать о наших проделках нашим родителям. Мы тогда и не подозревали, что родителям не понравятся те наказания, которым нас подвергли, что родители могут и пожаловаться на этих воспитателей, что так наказывать детей незаконно. Нам казалось, что если воспитатели нас так наказывают, значит так нужно.

В то же время мы подозревали, что воспитательницы ведут себя как-то неправильно. Когда они шептались про мужчин во время тихого часа, мне было видно, что они опасливо косятся на детей, мало ли кто-то  не спит и слушает это. Я толком не понимал, о чем они говорят намеками, недоговаривая до конца, но я видел следил одним глазом за выражением их лиц, за улыбками и мне было ясно, что они говорят о чем-то, за что их могут наказать. Помню, как одна из воспитательниц летом, загорала в шезлонге в одном нижнем белье. Детям это было безразлично, но когда родители начали приходить за детьми, у отцов в глазах был какой-то озорной огонек, а вот у мам было возмущение. Одна очень полная мама уже достаточно пожилая начала ругаться на эту воспитательницу, и та торопливо одела платье с виноватым видом. Потом, во время тихого часа эта молодая ещё воспитательница обсуждала с коллегой реакцию родителей на её отдых в неглиже, говорили, какая у них плохая работа, как надоели эти свиньи дети, которым только жрать да спать. Я был возмущен несправедливой оценкой себя и других детей, ведь как раз есть и спать я и большинство детей не хотели. Именно тогда я понял, что взрослые совсем не правильные, только они умеют избегать наказаний лучше, чем дети. До меня в детском саду четко дошло, что не следует уважать человека только за то, что он старше.

Во время одного тихого часа, воспитательница ушла в магазин за дефицитом, её коллега тоже куда-то отлучилась. Мы с Вовочкой этим воспользовались и принялись забираться на спинки железных кроватей и прыгать на эти кровати с дикими воплями. Другие дети тоже развеселились, принялись кидаться подушками и кричать. Одна из воспитательниц вернулась, покричала, надавала тумаков всем без разбора, выяснила, что зачинщиками беспорядка были я и Вова, отшлепала нас и велела нам залезть под одеяло, снять трусы и майки и отдать их ей, а потом ушла с нашим бельем. Отсутствие белья нас не остановило от прыжков на кроватях. Мы в то время не знали, как люди размножаются и почему надо стыдиться показывать какие-то части своего тела. Другие дети тоже никакого внимания не обратили на то, что у нас нет трусов. А вот вбежавшие в спальню обе воспитательницы были просто в ужасе, сказали нам, что даже от нас такого не ожидали, что мы развратники. Мы не поняли значения этого слова, но нам было ясно, что мы нарушили какое-то правило, о котором нам ничего не сказали заранее. Я помню, как старшая воспитательница шипела моей маме, что не ожидала от неё такого, а мама ответила, что не ожидала такого от неё. К моему удивлению мама меня за это совсем не ругала, только сказала, что воспитательница была не права.

Лишь одна воспитательница относилась к детям более или менее по-человечески. Как я узнал впоследствии, у неё не было педагогического образования, сначала она работала в кухне, но потом её временно попросили подменить воспитательницу на пару дней, но у неё эта работа начала получаться так хорошо, что её оставили на этой должности. Она никого не заставляла есть через силу. Просто ставила ведро для пищевых отходов и каждый мог выбросить туда то, что не хотел есть. И потом другие воспитатели тоже начали так делать, но другие всё равно всячески дискриминировали тех, кто выбросил слишком много еды, не пускали в игровую комнату, заставляли что-то прибрать или помыть. Непрофессиональная воспитательница считала, что наказывать детей трудом нельзя. Она сама вместо того, чтобы пить кофе и есть сладости, всегда ходила и убирала или возилась с цветником, который развела во дворе детского сада. И в качестве поощрения некоторым детям разрешала себе помогать. Один раз в детский сад привезли чернозем, и его надо было рассыпать на пустыре, и все дети как-то сами кинулись помогать этой воспитательнице носить эту землю ведерками. Мы с Вовочкой начали дразнить этих детей, но эта воспитательница просто и понятно объяснила нам, зачем эта земля нужна, сказала, что потом надо будет посадить цветы, и мы начали тоже усердно таскать землю, только чтобы нам дали в ней что-то посадить. В смены той воспитательницы мы почти не проказничали.

Мы не всегда хотели делать гадости, мы стремились делать и добрые дела, но часто и за них нас приходилось наказывать. В стране советской бачки ватерклозетов были установлены высоко над унитазом и, чтобы спустить воду, надо было дернуть за веревочку, свисавшую с бачка. Один пацан из старшей группы взял, да и закинул эту веревочку в бачок. Вот и решили мы достать эту веревочку. Пластиковая труба идущая из бачка внизу загибалась к унитазу. На этот загиб мы и становились по очереди, пытаясь дотянуться до веревочки, но роста нашего не хватало. В азарте мы вскочили на трубу оба и она оборвалась. И полилась на нас вода из бачка, а потом на пол и начала заливать туалет. В наказание за эту диверсию мы были посажены в подвал на время тихого часа. Мы как-то слышали, как выл один пацан, которого там запирали. Нам же только того и надо было. Несколько раз, мы сами пытались отомкнуть дверь подвала с помощью похищенных вилок или делая подкоп совками. Нашли нас там потом не сразу, мы еще долго скрывались, зарывшись в старых матрасах, а до этого ловили пауков, разглядывали старые, сломанные игрушки. Это было интереснее, чем лежать с закрытыми глазами и слушать, как сплетничают воспитательницы.

Наказали нас и за другое доброе дело. В один день зачем-то открыли какой-то заброшенный канализационный отстойник. Это была квадратная яма два на два метра и глубиной метра полтора дно которой было засыпано гнилыми листьями, а стены были гладкими бетонными. Дети, конечно, побежали смотреть, на эту яму, столпились у её краев, и тут вечно сопливый неряшливый и невезучий Феликс увидел на дне этой ямы оловянного солдатика и решился прыгнуть в эту яму за ним. Кто-то его отговаривал, кто-то убеждал, что поможет ему вылезти обратно, но все разбежались, когда Феликс понял, что вылезти сам не может и заорал от испуга. Остались только мы с Вовой, и принялись его оттуда вытаскивать, сначала за руки, потом спустили ему туда срубленное дерево и даже нашли веревку. У Феликса была паника и вылезти у него не получалось. И тут прибежали воспитательницы и нас, как преступников заперли в кладовке и кричали, что мы убийцы, грозились выгнать из детского сада. Во время допроса в кабинете заведующей я кричал, что Феликс прыгнул в яму сам, а мы помогали ему выбраться. Но мне сказали, что я лгун, что мы его пытались спасти как раз потому, что мы его туда и скинули. Феликс подтвердил то, что мы его сбросили в яму, потому что знал, что тоже будет наказан, если узнают, что он прыгнул туда сам за солдатиком. Из всех взрослых только моя мама поверила мне, что мы не сбрасывали Феликса в яму, да и то не сразу мне удалось в этом её убедить. Тогда я понял, что несправедливость может и восторжествовать, что те же дети могут знать правду и не сказать её, зная, что невинных будут наказывать.

Сначала наш детский сад располагался в двух особняках очень престижного района Риги Мэжапарка, где были только виллы окруженные соснами и с каждым из этих особняков было связано имя какой-то латвийской знаменитости. По соседству с нашим детским садом был дом-музей Вилиса Лациса, и нас туда даже сводили и показали там грустный кукольный мультфильм по его произведению, про сына рыбака, у которого утонул отец в бурю. Но началась перестройка и мы переехали в новое здание на окраине этого района. Это был новый детский сад с просторными помещениями с большими окнами большой площадкой вокруг. Там был зал с тренажерами для детей, на улице был бассейн и был зал для музыкальных занятий, где стоял рояль. Я помню, как мы с Вовочкой усердно помогали грузить вещи в грузовики и переживали, что нам не доверили нести аквариум. Когда мы вселились в новый детский сад, как раз Ригу посещал Горбачев. Он обещал приехать вечером в круглосуточный новый детский сад. О его визите сообщили детям и долго не укладывали нас спать. Воспитательницы остались на работе допоздна. Но где-то в десять вечера позвонили и сказали, что осмотр детского сада Михаилом Сергеевичем отменяется, дети потом от волнения никак не могли заснуть всю ночь, надеялись, что дядя Миша всё-таки приедет среди ночи.

Рядом с территорией детского сада за невысоким забором была ольховая роща, сильно заболоченная. И ранней весной мы с Вовочкой увидели там какую-то ржавую железяку, которую приняли за гусеницу от танка. В детском саду нам уже рассказывали про войну с фашистами было много игрушек имитировавших оружие и моделей военной техники. Все мы мечтали нацепить на шапки кокарды или армейские значки. Иногда нам читали некую азбуку солдата, в которой был по минутам расписан распорядок дня военнослужащих, там было много цветных картинок. И все мы уже ссорились из-за того, кого в какие войска возьмут служить. И всем это казалось нормальным, что дети в столь раннем возрасте уже мечтают отправиться на войну с проклятыми капиталистами. И всем, конечно, захотелось достать из болота танковую гусеницу. У забора образовалась целая толпа. Кто-то планировал потянуть за гусеницу и вытащить весь танк и поехать на нем воевать, кто-то хотел сдать эту гусеницу в музей, а кто-то собирался начистить её до блеска и поместить в красном уголке, где был портрет Ленина и всякая коммунистическая атрибутика. И окрыленные этими мечтами несколько пацанов полезли вместе со мной и Вовочкой в болото. Некоторые вовремя остановились, некоторые только промочили ноги, а один завяз в жиже по пояс. Мы его вытащили, но он был весь в грязи. Гусеница оказалась совсем не от танка, да и не гусеницей, а приводной цепью какого-то станка. В общем, виноватыми во всем были я и Вовочка. Мы, якобы, всех заманили в трясину со злым умыслом. Долго нас не подпускали к игрушкам, многие из которых мы принесли в детский сад сами на время.

Зал для музыкальных занятий с роялем большинство детей возненавидела сразу, как музыку и танцы. Молодая учительница музыки очень больно драла за уши и волосы, шлепала по ляжкам, пронзительно визжала, если у кого-то не получалось петь или танцевать. Очень многие дети не могли понять, что такое двигаться в определенном ритме и не могли запомнить нужные движения, которые надо было совершать пока она играла на рояле. Она вопила, что ей нужен результат, и если его не будет, то мы будем наказаны. Она никак не могла нам объяснить, что такое высокие и низкие ноты и насколько долго надо растягивать гласные буквы при пении, говорила, что это и обезьянам должно быть ясно без объяснений. Особенно трудно всем нам давался разучиваемый туркменский танец, в котором надо было постоянно звонко щелкать пальцами. Лишь пара детей за первое занятие научилась щелкать пальцами. Но поначалу из наказаний за неуспеваемость были только её затрещины, шлепки и визг. А когда половина группы научилась щелкать пальцами, не научившиеся были наказаны тем, что их не пустили в тренажерный зал. Мы должны были стоять у стеклянной стенки и смотреть, как накачивают мускулы те, кто более или менее станцевал, как следует. С тех пор я терпеть не мог танцы очень долго. Когда я пошел на свидание лет в семнадцать, девушка спросила у меня, ведущий я или ведомый, когда танцую, а я мрачно сказал, что я танцую только сильно пьяный.

Но самой кошмарной воспитательницей была женщина, которую уволили из милиции. Никто не знал, за что её оттуда уволили, возможно за жестокость. И никто не знал, зачем её после этого взяли работать в детский сад. Она отличалась от других воспитательниц тем, что не только била нас сама, но и приказывала одним, благонадежным детям, наказывать провинившихся. Она не ставила нас в дальний угол, она ставила нас на виду у всех к стене. И руки надо было держать на стене выше головы, а ноги расставить на ширину плеч. Стоять долго в такой позе было тяжко, все норовили опустить руки, и тогда благонадежный воспитанник должен был лупить провинившегося туда, куда она им показывала линейкой или пластиковым мечом. Следить за первым купанием в бассейне доверили именно ей, как самой строгой. Вода в бассейне была достаточно холодной, но водные процедуры она не отменила, велела всем сидеть полчаса на краю бассейна, свесив туда ноги, привыкать к холодной воде. Потом всем разрешили прыгнуть в воду и все с радостью принялись барахтаться, брызгаться, пытаться друг друга окунуть в воду с головой.

Только Феликс остался сидеть на краю и болтать ногами в воде. Она рявкнула, чтобы он шел в воду, но он отказался. И тут она велела всем замереть, а Феликсу встать и снять трусы. Он захныкал, но выполнил её приказ, сказал, что боится воды больше, чем стоять голым на виду у всех. Милиционерша залепила ему пару оплеух и скинула его в воду. Феликс выпрыгнул обратно, с диким воплем, но она его снова бросила в воду, и снова он выпрыгнул обратно. Она была в купальнике, но видимо не хотела лезть в холодную воду, но сделала это чтобы научить Феликса плавать. Уроки плавания от бывшей милиционерши заключались в том, что она держала Феликса за шею, и окунала его в воду секунд на десять. Выныривая, он снова орал, а она шипела, что он выйдет из воды последним. Все стояли по пояс в воде и смотрели, как надо учиться плавать. Воспитательница вскоре разрешила всем барахтаться дальше, а сама продолжала топить Феликса и не давала ему даже подойти к краю бассейна. Детям как-то не было жаль этого странного мальчика, это воспринималось, как должное, а некоторые над ним даже смеялись. А мне ужасно захотелось поскорее вырасти и утопить эту милиционершу и не в воде, а в трясине за забором детского сада.

Милиционершу вскоре уволили и из детского сада. Одна девочка с очень длинными волосами всем говорила, что её папа начальник. У той воспитательницы волосы были очень коротко острижены и достаточно редкие. Она отодрала ту девочку за ухо из-за того, что её волосы везде валяются и ко всему липнут. Девочка не привыкла к такому обращению, отказалась заплетать волосы в косу и даже сказала, что её папа устроит этой воспитательнице, но никто не понял что. Бывшая милиционерша рассвирепела так, что сначала оттаскала девочку за волосы, а потом их остригла, и это у всех на виду. И действительно, папа той девочки устроил милиционерше увольнение из детского сада.

Была одна воспитательница совсем старая, ей было уже за семьдесят, и она брала на работу своего внука, который был нашим сверстником, но слишком активным и бездумным. Он был просто не способен спокойно сидеть и во что-то играть, постоянно бегал и кричал, а его бабушка его и не пыталась усмирить. От всех она требовала сидеть тихо, кроме него. За проделки она нас хватала за одежду и энергично трясла, а внука только мягко упрекала словесно. В один день после завтрака самый высокий и полный мальчик в нашей группе куда-то пропал. Все воспитатели и заведующая с завхозом бегали по всем детскому саду и искали его. После обеда начали угрожающе опрашивать всех детей, кто видел его в последний раз. К вечеру привлекли к поиску всех детей и собирались вызывать милицию. Говорили детям, что с милицией придет злая большая собака, которая по запаху узнает, кто знал где прячется пропавший и не сказал и больно покусает его. Но никто ничего не сказал. Внук воспитательницы мне надоел и я решил от него убежать и спрятаться. Я прятался в самых разных местах, но он меня везде находил и продолжал допекать своим визгом и тыкал пальцами в ребра. И я решил залезть в шкаф уборщицы в туалете, завернуться там в её халат и встать ногами в ведро. Когда я отдернул, висевший там халат, я увидел там пропавшего толстяка. От него жутко воняло. У него после завтрака был понос, он навалил в штаны, испугался, что его за это накажут и спрятался. Воспитательница всех позвала в ванную комнату, где мыла его при других детях в наказание. Девочки смеялись а толстяк плакал. Потом его публично упрекали в трусости, говорили нам, что нельзя бояться наказания, если что-то натворили. А я всё думал, как толстый простоял целый день в шкафу, ногами в ведре. Он потом сказал, что пока никого не было в ванной, вылезал из ведра и садился на дно шкафа, а когда слышал, что дверь открывали, сразу тихонько становился в ведро и заворачивался в халат.
 

А в старшей группе нас начали учить читать и писать, и обещали тех, кто будет учиться хорошо, отправить сразу во второй класс. Я многое пропустил из-за долгой болезни, и вместо того, чтобы писать буквы по схеме, просто срисовывал их так, как мне было удобно, что доводило воспитательниц до бешенства. Все буквы я знал ещё до детского сада, но никак не мог научиться читать по слогам. Для этого нам велели даже завести какие-то цветные таблички, чтобы мы отличали гласные и согласные буквы, и при прочтении этих букв надо было поднимать эти таблички. Я читал слова сразу, целиком, и это тоже бесило воспитательниц, они говорили, что это неправильно. С математикой у меня проблем не было, хотя я сразу сказал, что она слишком скучная. Писал и читал я медленно, часто отвлекался на что-то и за это меня ругали и давали затрещины. А я просто не понимал, зачем читать и писать быстро, куда торопиться. Но что у меня получалось хорошо, так это учить стихи или пересказывать прочитанное. От этого я даже получал удовольствие. В школу я пошел сразу во второй класс.

В детском саду мне казалось, что в школе будет лучше, и я хотел поскорее вырасти, но в школе было так же плохо, и я с нетерпением ждал, пока я её закончу. Общение со сверстниками мне не нравилось, общаться с ними мне было не очень интересно, те знания, которые мне в школе пытались вдолбить учителя я считал бесполезными, а то, что меня интересовало, я узнавал из книг дома самостоятельно. В училище было ещё хуже, чем в школе, там учился ужасный контингент, в основном будущие алкоголики, наркоманы и уголовники. Не могу сказать, что на работе мне очень понравилось. Против самой работы я никогда ничего не имел, какой бы тяжелой и грязной она ни была, но общество некоторых коллег было для меня просто невыносимым. Но как бы мне плохо ни было, я никогда не хотел вернуться в детский сад или школу, потому что это было насилие надо мной в той или иной степени. Работая я уже мечтал о пенсии, когда мне не надо будет ни с кем общаться. Желания имеют свойства сбываться, потому я оказался на пенсии намного раньше, нежели большинство людей...