Свои и чужие

В конце девяностых в Риге во всем общественном транспорте, кроме электропоездов появились кондукторы. Естественно, что все неимущие и бессовестные кинулись в электрички. От контролеров, которым пошили мундиры на военный манер, бегали целые толпы. Многие оттачивали искусство пересадки из вагона в вагон таким образом, что двигающиеся из разных концов поезда друг другу навстречу группы контролеров не могли их поймать и отправить чистить пол в депо, если у них не было денег заплатить штраф. В общем, общество в электричках было в основном маргинальным. Эдуард ехал зайцем на последней электричке. В вагоне стоял ужасный запах, который распространяли несколько бомжей, которые ехали видимо обворовывать дачи. Его руки и лицо были грязными после работы. Не хватило для него, ушедшего последним, воды в баке над умывальником куда воду носили ведрами, через весь завод. Но в те времена грязные после работы руки могли даже являться предметом зависти для безработных. Он сидел в середине полупустого вагона и старался не вынимать руки из карманов, смотрел в окно. Электровоз постепенно набирал скорость, проползло мимо здание почтового отделения, улица Дзъирнаву, пятнадцатая школа, завод, над которым еще красовались пошарпанные буквы, складывающиеся в неприятное для многих словосочетание  - «БАНК БАЛТИЯ». Так называлась финансовая пирамида, в которую большая часть населения Латвии вложила свои сбережения и благополучно их лишилась. Мелькнули Даугавпилсская и Гертруденская улицы соединенные тоннелем проходившим под железной дорогой, называвшимся «раздевалкой», в котором в начале девяностых действительно грабители иногда снимали с прохожих одежду.
 
Эдя  уже задремал, когда монотонный стук колес и приглушенный говор пассажиров перекрыл истошный крик: «Дура ты! Дура!». Орал синюшного вида мужчина, сидевший на двухместной скамейке около входа рядом с женщиной, которая настойчивым полушепотом терпеливо что-то ему втолковывала. Крик мужчины, по мере удаления поезда от вокзала, повторялся все чаще и громче, ругательства становились более изощренными. Женщина не обращала внимания на своеобразные протесты своего спутника и продолжала уверенно, монотонно и тихо что-то ему говорить.  И никто не хотел влезать в разборки этой пары, просто делали вид, что ничего не слышат. На следующем сидении сидел пожилой мужчина в белом берете в вельветовом пиджаке ядовитого, зеленого цвета, кашне, расклешенных брюках, которые были слишком короткими для него. Из оранжевых длинных штиблет на высоком каблуке торчали вязанные носки с узорами. Этот человек был будто весь побит молью, его редкие бакенбарды были седыми, но небрежно подкрашенными, очки со сломанной оправой. При разговоре он широко растягивал рот в улыбке и было видны его гнилые зубы. Пассажиры украдкой разглядывали его, как музейный экспонат.

Рядом с ним сидела женщина лет тридцати, а то и младше, на ней было пончо и широкополая шляпа. Монументальное лицо этой женщины было неподвижным, словно каменное, взгляд выпуклых, светло-серых глаз был устремлен куда-то вдаль. Мужик в берете то и дело пытался её погладить то по плечу, то по бедрам, что-то тихо ей говорил, а потом вытащил из ветхого бумажника несколько купюр, сложил их веером и принялся обмахивать невозмутимую женщину. Это действие старика вызвало неодобрительные взгляды некоторых пассажиров. Некоторые начали даже указывать попутчикам на них кивками голов или пальцами. На усталом небритом лице Эдуарда появилась улыбка. Его забавлял ни сколько старик, сколько возмущение других пассажиров. Почему-то мужик матерящийся на весь вагон на свою подругу или жену их не возмущал, для них это было нормально, а ухаживания старика и такое замысловатое предложение денег за взаимность многих возмутило.

Мужик, матерившийся на свою женщину, продолжал орать за спиной у старика и женщины в шляпе. После очередной порции обсценной лексики на повышенных тонах, каменное лицо женщины, которую обмахивали веером из банкнот, слегка исказилось. Она сняла кружевную перчатку и кинула её через плечо, не оборачиваясь, громко и медленно потребовав помолчать. Перчатка попала не в кричащего мужика, а в женщину рядом с ним. И тут мужик пошел защищать честь своей дамы, схватил старика с бакенбардами за отвороты его пиджака, тряс его, требуя извинений, а потом швырнул его тощее тело на его женщину. Хамоватый мужик жутко раздражал Эдика, он даже захотел вмешаться во все это, хотя и старик симпатий у него тоже не вызывал. Но его опередили двое здоровенных мужиков в дутых куртках, до этого мирно пившие пиво из двухлитровой бутыли. Они скрутили мужика, выволокли его в тамбур, где нанесли ему пару ударов по корпусу. Женщина кинулась в тамбур вслед за ними с дикими воплями, хватала богатырей за их куртки, называла их нехорошими  словами. Они её деликатно отстраняли. Поезд подъехал к станции и мужика выкинули наружу, а его женщина, устремилась в след за ним, крича проклятия уже в адрес всех пассажиров.

Богатыри вернулись на свои места, взялись за свое пиво. Старик подсел к ним, начал их благодарить. Они смотрели на него брезгливо и молчали. Он сел обратно к своей женщине, которая не утратила своей невозмутимости. Пассажиры как-то притихли, но на богатырей, выкинувших грубияна, изредка поглядывали неодобрительно. Одна старушка рядом с Эдиком прошипела, деду: "Наших бьют!". Старик прошептал, что был бы помоложе, то заступился бы за русского человека. Эдик хотел сказать этим старикам, что мужика выкинули из поезда из-за того, что он плохо себя вел, а не из-за того, что он русский, но дискутировать на такую тему с пожилыми людьми ему не хотелось. К чему кого-то образовывать бесплатно?   

Прошло несколько лет. Эдик ехал в междугороднем автобусе, расположился на заднем сидении, чтобы лечь поперек и поспать, но тут на это сидение подсела старушка, открыла банку с солеными грибами, вытащила другую еду, сняла обувь и залезла на сидение с ногами. Он смирился с тем, что поспать не получится, вынул книгу и углубился в чтение. Но тут старушка начала дергать его за рукав и попросила защитить бедного человека от агрессора. Впереди действительно мужик кавказской внешности поднялся с сидения, повернулся и начал бить, сидящего позади, очкарика. Эдик встал, подошел к дерущимся и кавказец с характерным акцентом, сказал, что этот очкарик его постоянно лапает, и терпение его кончилось. Из-под сидения очкарика выкатилась пустая бутылка водки. Эдик попытался заговорить с пьяным, но тот совершенно не понимал, что ему говорят, встал и полез обниматься уже к Эду. Тот его аккуратно усадил и вернулся на свое место. Старушка упрекнула его в том, что он не защищает местных от понаехавших. Он с трудом сдержался, чтобы не ответить ей резко, промолчал, уткнулся в книгу.

Вскоре освободилось место в другом конце салона, и кавказец пересел подальше от пьяного, а тот начал дергать за волосы, сидящую впереди, женщину. Она начала визжать. Эдик подошел к пьяному очкарику и принудительно пересадил его на заднее сидение, к старушке, уплетавшую уже какие-то булки. Сам он сел на его место и сразу же услышал за спиной визг старушки. Она уронила булку на пол и била пьяного очкарика руками и ногами, но тот только хохотал. В итоге она обулась, убрала еду и села рядом с Эдиком, и смотрела на него укоризненно, а он улыбался и оборачивался назад, где пьяный мужик растянулся на заднем сидении и захрапел.

Много раз Эдвард ещё встречал в разных странах людей, которые делили по национальному признаку окружающих на своих и чужих. Он думал над тем, что значит национальность, что можно сказать о незнакомом человеке, если узнать только о том, какой он национальности. Задумался он и о том, какая национальность у него. Это было уже в достаточно зрелом возрасте, когда его родная сестра сделала генетический тест, который всех удивил. Прежде всего людей определяют, исходя из того, на каком языке они говорят, в какой стране они живут, лишь потом можно вспомнить, где жили и на каких языках говорили их предки. Но как определить свою национальность, если владеешь несколькими языками, живешь не в той стране, где родился и вырос, а где работа получше, а предки приехали город, в котором ты родился из самых разных уголков планеты, а их предки принадлежали к разным народам? Есть много армян, к примеру, которые не знают армянского, в Армении никогда не были и ехать туда не собираются, но всем говорят, что они армяне.

Можно, конечно, спросить у человека, плоды культуры какой страны он в основном вкушает. Но, к примеру, фильмы, для просмотра выбирают прежде всего по жанрам, по рейтингу, а на страну, где он был снят смотрят в последнюю очередь. Никому не захочется смотреть скучный, неинтересный фильм, только потому, что он снят в определенной стране. Да и многие фильмы снимают сразу в нескольких странах. Составные части многих товаров производятся в разных странах, и людей это мало волнует, их больше волнует отношение качества товара к его цене. Большинство людей постоянно читает иностранную литературу, и более или менее знают историю всего мира, а не одной страны.

Наиболее важным в определении национальности человека являются его политические убеждения. Но есть множество людей, которые аполитичны, которых не интересует ни мировая политика, ни политика в какой-то конкретной стране. И политические убеждения могут меняться, в зависимости от новостей. Наконец, не все люди, говорящие на государственном языке той страны, в которой родились и живут, могут её любить и хотеть в ней жить. Условный аргентинец, говорящий на испанском, живущий в Аргентине, может мечтать уехать в Испанию и жить там, и заявлять всем, что он испанец. Он может освоить английский, уехать в Австралию, начать интересоваться австралийской политикой, получить там гражданство, и начать называть себя австралийцем. И он будет австралийцем, а не аргентинцем.

Из этого следует то, что национальность можно выбирать и менять, а можно поменять национальность в силу внешних обстоятельств вопреки своему желанию, ради выживания. И нужна ли человеку национальность? Можно же получить гражданство Португалии, знать португальский, знать историю и культуру этой страны и не быть при этом португальцем. В общем национальность, - это вещь не особо нужная в хозяйстве, это скорее из области развлечений. Так что люди сами постоянно решают, где для них свои, а где чужие, и нужны ли им вообще свои.