Поверье

 
  Снег в этом году лёг рано и обильно. Ещё до ноябрьских праздников начал валить густыми влажными хлопьями, потом сыпал потихоньку сухими колючими снежинками две недели к ряду и, уже к концу ноября, укрыл всю землю глубоким, редким для этих мест - по колено - покровом…
  Порой казалось, что ненастью и края не видно. Но задул в последних числах месяца ветер, унёс за собой на восток тяжелые серо-сизые тучи, и настали дни ясные, тихие, с крепким, но не злым морозцем. Как тут усидишь дома?
  Убегал Николай Усачев в лес, подальше от не колотых дров, от не расчищенной от снега ограды... Отдыхал душою,  вдыхая настоянный на хвое воздух, обнимая взглядом, знакомые, не раз вдоль и поперёк исхоженные места. Замирал сердцем, сбрасывая с плеча ружье, заслышав звонкий, азартный собачий лай... Каждый раз порывался наведаться к дальним покосам, да останавливал глубокий снег.    
  Вот и сегодня, ходом миновав ближние распадки Айрандайской горы, Усачёв подумывал, перевалив гору добраться таки до покосов, где возле ещё не вывезенных в деревню стожков сена можно было натолкнуться на коз. Но, пока обустраивал привал в небольшой ложбинке на вершине длинной, извилистой горы, пока кипятил чай, дала знать о себе поясница, заныли кости, и Николай понял, что такой круг ему не осилить... Вот был бы помоложе…
  Перекусив и собрав рюкзак, Усачёв закурил. Втягивая в себя горьковатый дым, он щурился и посматривал на притихшие, укутанные снегом деревья, на догорающий костерок, на Карая, который уже был на ногах  и нетерпеливо вилял хвостом…

  … Семь лет  было Николаю, когда выслали его родителей в Сибирь и вместе с двумя десятками таких же, горемычных семей, привезли в вершину Айрандайского ключа на лесозаготовки. За колоски...
  Лес, что окружал построенные поселенцами бараки, притягивал, манил. Мать пугала Николая волками да медведями, но он, навострившись делать всевозможные силки и плашки, целыми днями пропадал на косогоре, за раскорчеванным под огороды березняком. Отец ворчал на мать, мол, не чего пацана зря пугать, портить, а Николая учил:
  - Запомни, Колька, страшнее человека в лесу  зверя нет…
  Родитель и на родине знатным охотником слыл, ну а здесь, в Сибири какой дичи только не добывал. Тайга...
  Когда отца,  в  конце сорок второго, всё же забрали на фронт, Николай стал охотиться уже по настоящему. Не по годам возмужавший, он вместе со старшими братьями, с одним стареньким, отцовским, ружьишком на троих, гонял коз, бил рябчиков, бегал на глухариный ток... Восемь человек в семье. Трое парнишек да бабы…  Голодно.
  Из Германии отец новое ружьё привёз. С фигурными курками, с оленями на замке выгравированными,  надписями на стволах причудливыми... Всё нахвалиться не мог на дальность и кучность боя трофейного «зауэра». Да недолго после своего возвращения  охотился... А ружье Николаю досталось.
  … Оба старших брата, после срочной службы, в городах осели. Не охотниками оказались. Николай же, без жизни деревенской, без вольности таежной, дикой, без азарта охотничьего себя уже и не мыслил.  Так и жил в глухой деревеньке, выросшей на месте поселенческих бараков, пока не началось в шестидесятых годах укрупнение колхозов и не пришлось перебраться в большое соседнее село…
  От деревни, в которой Николай вырос, сейчас и пенька не осталось, затянуло там все травами да кустарниками заросло. Покосы там ныне дальние на месте раскорчеванных, когда-то, березняков…

  … Усачёв вздохнул, надел рюкзак, кинул на плечо ружье и, взяв собаку на поводок, двинулся, наискось, забирая вправо, по заросшему чахмырником склону обратно вниз…
Карай, норовивший обежать встречные кусты с другой, противоположной от хозяина стороны, заматывал сыромятный ремешок поводка вокруг толстых отростков кустарника. Николай ругался, пёс поскуливал. Но отпускать собаку Усачёв не хотел: домой, так домой... До узкой сухой болотины, что тянулась вдоль подножия горы, оставалось не так уже и далеко, а там, краем чистины, по своим же старым следам Николай и собирался выбраться к деревне.
  Ружейные выстрелы раздались, когда охотник переходил старую, лесовозную дорогу, заметенную высокими сугробами. Бах-х - бах-х… Сдвоено, с одного и, тут же, со второго ствола.
  Карай на мгновение замер, вскинув голову и насторожив уши, а затем рывком натянул поводок, увлекая Усачёва в сторону выстрелов. Стреляли внизу, на слух - метрах в трёхстах левее по болотине. «По козам» - решил Николай. Шикнув на пса, сдерживая его,  он окинул быстрым взглядом редколесье за дорогой, сквозь которое местами уже виднелись желтоватые пятна болота - вдруг, косули выскочат...
Бах-х - бах-х... Карай, задушено «всхлипнув»,  дёрнул поводок из рук... Бах-х - бах-х...
  «Что за чёрт? Садит как из автомата!». Дивясь количеству выстрелов и быстроте перезарядки неизвестного стрелка, Николай, слегка помедлив, повернул напрямую к болоту. Бах-х, бах-х…
  Вскоре, в низу, на чистине, Усачёв заметил мелькающую за стволами редких осин  фигурку человека. Какой-то мужик без шапки, подпрыгивая и оступаясь на занесенных снегам кочках, бежал вдоль горы в направлении деревни.
  Когда он оказался в поле зрения Карая, тот отрывисто и басовито гавкнул. Мужик шарахнулся в сторону, упал, зарываясь в снег, а затем, вскочив, неуклюже, из последних сил, «закозлил» по болотине. 
  Издали лица было не разобрать, да и по фигуре мужик был, вроде как  незнаком... Проводив его взглядом, Усачёв обеспокоено  повёл плечами: «Кто бежал? Чего так напугался?»
  Миновав узкую полосу осинника, Николай  вышел на болотину, подернутую поверх снега темно-желтой щетиной из сухих макушек  высокой болотной травы - когона. Карай, вздыбив на загривке шерсть, злобно ворчал, и тянул Николая в вершину болота, откуда пробежал незнакомец. Усачёв некоторое время осматривался, вслушивался в лесные шумы, а затем, доверяясь чутью Карая, отстегнул карабин поводка от его ошейника.
  Пёс тут же, на длинных махах, ушёл вдоль болотины и, едва скрывшись за небольшим островком из густых порослей ивняка, разразился злым, хриплым лаем.
Николай, на ходу меняя в левом стволе ружья патрон с картечью на патрон с тяжелой, собственного литья пулей, поспешил на голос собаки... 

  … Вчера Усачев толокся в магазине в ожидании свежего хлеба. Из небольшой пекарни пристроенной к магазину хлеб запаздывал, и возле прилавка скопилось с десяток сельчан. Народ лениво перемывал кости нового, не так давно купившего магазин предпринимателя из города, а продавщица, деревенская родственница хозяина, меняя неприятную ей тему, поведала, как приезжали сегодня на лошадях буряты из соседнего села и рассказывали, что видели, мол, на днях, за Айрандайской горой свежие медвежьи следы…
  Женщины загалдели, обсуждая новость, а слегка пьяненький Иван Сычёв, притопнув ногой в растоптанном валенке,  воскликнул дурачась:
  - Во, бабы, теперь нос из избы не показывайте! Утащит косолапый!
  Усачёв усмехнулся: вот так сплетни и рождаются! К вечеру окажется, что медведь уже по огородам ходил...  Если он, этот медведь, вообще существует.
  Любят буряты пошутить, а то и приврать...  Особенно когда подопьют. А вот охотники из них уже никакие…
  Прежде они в этой округе в трёх небольших улусах жили. Скот разводили, промыслами таёжными занимались... Охотниками слыли умелыми. А потом, как переселенцы здесь свои сёла поставили, начали из юрт в дома перебираться, привычки русские перенимать, веру христианскую. Мало бурят здесь было... А когда при советской власти их в одну деревню собрали, да колхоз там учредили, вконец  «обрусели»... Одна внешность азиатская осталась, а так - русские! Те же  кирзачи да телогрейки, та же водка и в праздники, и в будни, тот же «Ой мороз, мороз» от избытка чувств...
  Вот только, в отличие от русских сёл, стоят в бурятской деревне дома со слепыми окнами без занавесок и свиньи бесхозно бегают по улицам на подножном корму поджарые как собаки…
  Приходилось Николаю сталкиваться с бурятами  из  соседней деревни не один раз... И по работе, по лесным делам, и на охоте. А как-то,  давно уже, довелось с одним бурятом козу делить...

  …Косулю тогда Усачёв убил... Но из-под чужой собаки. Ещё обдирать не начал, как приковылял старенький бурят. Сухой весь, сморщенный... Егоркой назвался. Усевшись на пень, старательно свернул толстенную самокрутку и, окутавшись клубом едкого дыма от самосада, проскрипел:
  - Слышь, паря, козу-то, однако делить будем. Мой собак гнал, ты стрелял…
  Делить так, делить... Пока Николай обдирал да разделывал козу, бурят так и просидел на пне. Ёжился в своей драной телогрейке, елозил по снегу ногами, обутыми в залатанные, осенние ичиги...  Жаловался, наблюдая за действиями Николая, что перевелись среди бурят охотники, что кроме него самого никто из их деревни даже на солонцы не ходит…
  - Чего так? - поинтересовался Усачёв.    
  - Да вишь, паря, боятся, однако, буряты на солонцах ночью сидеть…
  - Как это, боятся? - хмыкнул Усачёв, выбирая из вспоротого козьего живота требуху. - Для вас же лес, он как дом родной должен быть…
  - Э-э-э... Не тот бурят сейчас, - мотнул головой охотник. - Совсем плохой стал. Язык свой не знает... Мы ж западные, от забайкальских да усть-ордынских оторванные... Я когда в сорок первом  в Улан-Удэ попал, на формирование, так только там, однако, в первый раз и увидел одежду нашу,  национальную... А на солонцы не ходят. Боятся.
  - Темноты, что ли пугаются?
  - Да ведь всяко бывает... Вот к тебе… как тебя, говоришь, кличут? Колька? Вот тебя, мохнач на солонцах скрадывал? Во... А у меня было дело! - бурят замолк, вертя очередную самокрутку, затем прикурил, прокашлялся... - Вот слушай, сижу я, однако, паря, в закрадке... Там, - махнул рукой куда-то в сторону Карагунского хребта. - А вокруг черно уже, еле листвяк вижу, где у меня земля под корнями насолена. Сижу, смотрю... Не дышу - самое время, однако, зверю выйти!
  А зверь тогда ходил - это я еще по-светлу следы высмотрел - здоровый изюбрь, копыта - о, какие! - охотник свел свои заскорузлые ладони, показывая размер следа. - Ни треска, паря, ни какого шума, а только чую, однако, есть  кто-то за спиной... Дышит! Поворачиваю тихо голову, - старик попытался выкрутить усохшую  шею, смешно скашивая вбок глаза-щелки. - Святой Никола! Прямо у закрадки сам мохнач стоит... Башка весь проем заслонила! Сопит, нюхает...    Это я потом уже рассудил, что воздух с его стороны тянуло и, видел он меня, а что я такое - не чуял. Любопытствовал, стало быть…
  - Ну-ну... - недоверчиво протянул Усачёв. - Дальше-то что было?
  - А я, вишь, паря и так и эдак... Ружьё-то стволами в амбразурке торчит, пока вытащишь, пока развернешься, тут и всё тебе! Сижу, обмер весь... А тот, воздух в себя ещё раз втянул, да ка-а-к рявкнет! Ка-а-к, крутнется на месте! Моху под собой с аршин содрал, ей богу... И попёр в косогор. Я от переживания  ружьё-то всё-таки выдернул, да и пальнул  вслед с двух стволов, а он там, в темноте, по шарлопнику в гору лезет, камнями гремит, орёт... Какая уж тут охота, какой изюбрь?!
  - Да уж, - посмеиваясь, Николай отёр снегом окровавленные руки, полез за сигаретой. - Действительно... Так выходит,  это ты медведя-то пугнул, а не он тебя! Наверное, сдох он там где-нибудь на горе…  от переживаний!
  - Экий ты… Я ведь, паря, потом час сиднем сидел! Хочу встать, а ноги-то не слушаются, думал в конец отнялись... Но, однако, предыдущий мой не тридцать девятым был!
  - Не понял..., - удивлённо взглянул на бурята Усачёв.
  - Считается у нас так…, - старик, кряхтя, поднялся с пенька. -  Ежели тридцать девять мишек убил, то сороковой придет за тобой. Заломает.
  - Ничего себе, — присвистнул Николай. — Это ты столько медведей настрелял? Раз сорокового опасаешься…
  - Я-то? Да нет, я всего с пяток добыл. Да вишь, у нас стали поговаривать, что, мол,  складываться они начали... Это раньше, когда одной тайгой жили, много черного зверя  охотник за свою жизнь бил. Многие до своего сорокового доходили... А сейчас,  ежели кого медведь задерёт, говорят: «знать в роду уже тридцать девять было». Деды медведя стреляют, отцы медведя стреляют, сыны медведя стреляют... Теперь кому в роду тридцать девятый выпадет, за тем сороковой и придёт, - бурят стащил с плеч понягу - широкую дощечку с лямками - отвязал прихваченный к поняге истертыми верёвками, скомканный  картофельный мешок. - Давай  одну ногу заднюю. Больше мне не снести... Да ещё половину печёнки и почку.
  Старик затолкал в мешок козью ляжку и кусок печени, увязал всё на поняге, а затем, вытянув из заскорузлых берестяных ножен острый, хорошей стали нож, принялся на пне нарезать кружочками почку...  Выудив откуда-то из-за пазухи мешочек с солью и кусок черного хлеба, макнул колёсико козьей почки в соль, отправил его целиком в рот и закусив хлебом, прошамкал:
  - Давай, паря, угощайся, лакомся... - увидев брезгливое выражение лица Николая, подбодрил: - Пробуй, пробуй... Шибко вкусно! Молодые-то и не знают, а оно пользительное ото всех болезней... Сам как зверь по тайге бегать будешь!
  Боясь обидеть старика, Усачёв взял  кровяной кружок, извалял его весь в соли и, в начале набив полный рот хлебом, осторожно откусил небольшой кусочек упругой мякоти...   Оказалось вполне съедобно! Только вот привкус не привычный…
  Обкусав края, Николай выбросил серединку с лучистыми желтоватыми прожилками и поспешил закурить... Мороженное дикое мясо - строганину, Усачёв любил... С перчиком, да под водку.   И сырую печень как-то пробовал... Но вот почку в первый раз!
  - Вкусно?  - спросил бурят. - У нас это главное дело. Мы, как только какого зверя добудем, сразу парное едим... Я больше почки люблю.
  - Слушай... А вот поверье это ваше, ну, про медведя-то…  оно только на бурят действует? - спросил, слегка замявшись, Усачёв. - Или и на русских тоже?
  - Так ему, какая разница, паря? Зачем так спрашиваешь? — старик укоризненно покачал головой. - Неужто от своих стариков про рокового медведя ничего не слышал? 
  Быстро управившись со своим лакомством бурят, пристроив за спину понягу,  растворился в зарослях багульника…
  Привкус во рту становился всё более неприятным, и Николай вновь закурил, раз за разом раздраженно сплевывая: «Во угостил...  Да наплёл здесь с три короба! Медведь к нему в закрадку лез... Тридцать девятый, сороковой… «считаются» они у него, видите ли!»
«Боятся люди, вот и сочиняют небылицы!» - думал тогда Усачев, складывая мясо в рюкзак. -  «Если кто в лапы медведю и попадает, то либо от страха, либо по дурости. Страшнее человека в лесу зверя нет…».   
  … А через неделю после этой встречи Усачёву поведали, что Егорка-бурят из соседней деревни всем хвастал, как убил здорового козла да  целиком и отдал Николаю! Мол, тот сам-то ничего добыть не может…

  … Усачев обогнул ивовую кущу и, сразу за её зарослями, увидел Карая, который крутился возле распластавшегося на снегу тёмного, мохнатого зверя.   
  «Шатун…» - Прерывисто дыша, Николай с ружьём наизготовку разглядывал, подходя поближе, молодого, тощего медведя. - «Выходит не соврали на этот раз буряты... Что же ты, зверюга, в берлогу-то не залег?!».
  Медведь, сунувшись мордой в снег, недвижно лежал возле кривой, раздвоенной берёзы, а Карай, с вздыбленным загривком, нервно ходил вокруг зверя и, время от времени, припадая на передние лапы, угрожающе рычал. Медведь не шевелился... Шерсть на его боку была сваляна и залита кровью; кровью же был обильно пропитан снег под тощим брюхом.
  Усачёв, опасливо обойдя лежащего зверя, ткнул  стволами ружья в его костлявую, бурую спину... «Вот это да…», - восхитился он неизвестным охотником. - «Завалил мишку и… убежал!».         
  - Ну-ну, молодец, хороший пёс, - похвалил он Карая, когда тот скосив на хозяина горящие глаза, подскочил и куснул медведя за мохнатую ляжку. - Так его…
  Осмотревшись, Николай подобрал лежавшую невдалеке, изрядно поношенную, кроличью шапку, близь которой краснели на взрытом  снегу «папковые» гильзы двенадцатого калибра...  Отсюда, выходит, шагов с восьми, стрелял неизвестный. Рвал в панике ружьё из-за спины, да шапку и смахнул... А вышел к болотине из-за огромного лиственничного выворотня... Вот этот выворотень и закрывал от взора ничего не подозревающего охотника медведя, что брёл через узкую полоску болота тому навстречу! Вышел, а тут и медведь…
  - Охотничек… - сплюнул Усачёв. - Хоть бы собаку с собой взял, что ли!
  Мужик, по всему, смертельно ранил медведя ещё с первого выстрела, умудрившись всадить кучный заряд картечи прямиком в его узкий, скошенный назад лоб... Повезло! Чего со страху не сделаешь?! Второй выстрел был мимо - картечь, вспоров снег, легла далеко позади...  Затем, перепуганный стрелок, не помня себя, садил заряд за зарядом  в  лежащее на снегу медвежье тело, а когда кончились патроны, дал дёру!
  «Вот трусоватый вроде мужик, слабый, а сильнее зверя оказался…», - размышлял Николай. - «А не попади хорошо с первого раза... так стали бы, потом про сорокового плести! В человеке дело, а не в звере…».
  Сам Усачёв за свою долгую охотничью жизнь не раз в лесу медведя видел...  Но с миром расходился. Хоть без оружия, хоть с оружием...  Лишь однажды, по молодости ещё, сговорил Николая его товарищ зверя в берлоге взять. Волнение было, конечно, и сердце ёкало... Но, как до дела дошло, то и сознание ясным было, и рука не дрогнула...  С отцовского тогда ещё ружья стрелял, трофейного.
  Крутя в руке подобранную шапку, Усачев шагнул к выворотню и запнулся за присыпанный снегом, звякнувший от толчка  мешок. На дне завязанного узлом мешка обнаружились три козьих капкана…
  - Урод! - в памяти всколыхнулось, как года два тому назад в такой же вот капкан влетел Саян… какой пёс был, да охромел... Ругнувшись, Николай один за другим забросил капканы в кусты на краю болотины: - Пускай поищет! - оглянулся, скользнул взглядом по медвежьей туше и по березе, у которой широкая развилка начиналась чуть не в метре от земли, процедил насмешливо: - Напугался, говоришь? Ну, так пуганая ворона, значит, и куста испугается... - Будет тебе сюрприз!   
  На снег уже стали ложиться серые вечерние тени, но Усачёв, взглянув на часы, лишь какой-то миг колебался, а затем, привязав Карая к молодой осинке возле выворотня, принялся за дело... Раскидал ногами снег, оголив мерзлые кочки, скинул на прогалину рюкзак, достал из бокового кармана верёвку и топорик... Долго корячился, но подтянул, приподнял-таки с помощью  срубленных лиственничных стежков мохнатую тушу, закинул медвежьи лапы в развилку берёзы, привязал к дереву веревкой… 
  Упарился, растревожил спину, но остался доволен: издалека казалось, что медведь, привстав на задние лапы, выглядывает из-за берёзы... «Наверняка,  мужик сюда завтра заявится», - веселился Николай. - «В себя придет, поймет, что медведя завалил, нахвастается, да позвав с собой кого-нибудь на подмогу, отправится за добычей...».
  Передохнув, Николай нашарил на дне рюкзака скомканный лист газеты, в которую заворачивал хлеб и, вымазав палец медвежьей кровью, крупными буквами написал на листе слово «трус»...  Потешаясь, пристроил  медведю на голову шапку, что потерял мужик, а газету подоткнул под медвежьи лапы в развилке берёзы. «Пускай мужики, которых этот ссыкун с собой приведет, посмеются!» - ухмылялся Николай. - «А то ставят разные недоноски капканы чуть не у самой деревни, да потом снять забывают…».
  Уже уходя, хотел, было, воткнуть меж клыков недокуренную сигарету, но, решив, что и так уже перебор, зашагал, в некотором смущении, в сторону села.
  По дороге домой Усачёв старался держаться следов мужика, убившего медведя. Видно было, что мужик быстро выбился из сил, перешёл на шаг, пару раз присаживался на валёжины, курил...  Николай так и собирался идти этими следами до самого села, чтобы посмотреть на какую улицу они выведут. Но вскоре следы резко свернули влево, к широкой тропе, что вела в бурятскую деревню…

  Через день, когда  Усачёв колол дрова возле своей ограды, к нему подошел Иван Сычёв.
  - Колька, а шатун-то действительно бродил, чуть не у самого села... Завалили его!
  - Ну-ну... - деланно равнодушно протянул Николай, уже второй день с нетерпением ожидавший слухов. - И кто завалил?
  - Да бурят из соседней деревни! Осодоев Архип... Из молодых. Там, вишь, какая штука приключилась: заприметил Архип медведя на болотине под Айрандайской горой, да скрадывал его из-за выворотня... Не побоялся же! Когда тот близко подошел, бахнул его в упор...  Ну и ушёл в деревню. Одному-то всё равно не справится! А на медведя кто-то потом наткнулся..., - Иван прервался, выжидающе глядя из-под лохматых, седых бровей на Усачева.
  Николай с невозмутимым лицом уселся на чурку, закурил:
  - Ну-ну... Скрадывал, говоришь? Ушёл?  А кто это тебе всё насочинял-то? Небось, опять Людка, продавщица…
  - Да сам Архип и рассказал сейчас у магазина! Он со своим братом медвежатины на продажу к нам привёз... С братом и медведя разделывать вчера ездил на санях, на мерине ихнем.  Так вот...   Кто-то напакостил там. Исстрелял специально всего медведя картечью в упор, шкура, как решето! Архип-то с брательником стал мишку обдирать, а  у того мясо по всей бочине картечью нашпиговано… Пол медведя на выброс!
  - О, как! Да кто же это будет по дохлому медведю стрелять? Чушь, какая…! И это всё?
  - Что, «всё»?
  - Ну, тот, который «напакостил», больше ничего с медведем не сделал?
  - Чего ещё больше-то? - удивился Сычёв, подозрительно смотря на Николая. - Он, слышь, еще и капканы у Архипа спёр! Тот под выворотнем капканы козьи припрятал. Шёл ведь Архип под вечер капканы ставить у копен, там,  где Филька Сухой летом на неудобьях по болотине косил, а тут медведь... Думал потом забрать, да кто-то спёр! И медведя  попортил - ни себе, ни людям! Во, гад ведь, какой! Мужики сейчас гадают: кто бы это был? Иные на тебя кивают... Ты же там по горе всё с собакой своей лазишь?
  - Думай, что говоришь,  - Усачёв неторопливо поднялся с чурки,  и, примерившись колуном, с  треском развалил её на две половины. - Иди, давай! Болтаешь неизвестно что, работать мешаешь...  Нашел, кому верить!
  Вот такого оборота Усачёв не ожидал... Когда возился в лесу с тушей медведя, предполагал что тот, кто будет помогать трусоватому охотнику, обязательно потом распишет в красках всё как есть…
  «Хорошо, что сам даже дома словом не обмолвился...  Хотел послушать сначала, что на селе говорить будут, посмеяться», - думал он, наблюдая, как Иван ковыляет по заснеженной улице. - «Посмеялся... Ай да буряты! Один палил в медведя с испуга, да потом сбежал, другой, видать, «купился» на моё «чучело», да тоже там чего начудил! Подставились, так молчали бы уж...  Нет, вон какую версию запустили! На опережение…
  И что теперь? Брат брата не сдаст... Теперь покрывать друг друга будут. Свидетелей нет,  поди докажи, что не верблюд! Конечно, большинство бурятам не поверит, но ведь найдутся и такие люди в деревне, которые будут за спиной всякую ерунду городить!».
  Пришлось Николаю и дальше отмалчиваться, когда при нем про этого шатуна вспоминали, да пытались угадать кто «напакостил» и у бедного бурята капканы «украл»! Порой чесался  язык рассказать, как на самом деле всё было, да сдерживался Усачёв. Лишь  раз, когда ехал из райцентра на автобусе рейсовом домой и оказался на заднем сиденье по соседству с Архипом, не стерпел... Тот стал медведем перед девками молодыми бахвалиться, а Усачёв возьми, да и спроси его тихонько:
  - Шатун-то, случаем, не в шапке по болотине бегал?
  Осодоев сделал вид, что ничего не понял, но поспешил пересесть подальше от Николая…

  …Так и ходил Архип в героях...  Ещё бы! Редкостью в последнее время стала добыча медведя... А тут ещё и шатун! Усачев и сам себе говорил: «Убил же мужик зверя… Мог ведь и оторопеть так, что и ружьё бы поднять не успел! Так пускай тешиться…». 
  Да вот только суждено было Архипу шатуном хвастать недолго... Случилось ему поехать на следующий год с артелью на Караугунский бело;к шишковать.  Избушка у бурят там была в кедровой таёжке. А в одну из ночей медведь пришел...   Мешки с орехом, нашелушенным, под навесом втихую разодрал, нажрался, но не ушёл, а залег за избушкой. Поутру первым Архип Осодоев проснулся, да по нужде, видимо, из избушки выбрался...  Мужики крик услышали, выскочили с ружьями, медведя-то убили, но Архипа спасти не успели…
  Медведь не старый, не стреляный, вроде бы не больной... С чего на человека нападать, да ещё у избушки, да когда в ней людей полно?
  Долго деревенские мужики дивились, теряясь перед такой звериной непредсказуемостью, обсуждали, со страхом потаенным, суеверным, этот трагический случай…
  И Усачев Николай удивлялся: «Надо же какое совпадение, какое стечение обстоятельств! Года не прошло, как Архип шатуна убил... И на тебе! Угораздило же его первым из избушки  выйти!»
  В том же году, в ноябре, как только первый снежок выпал, Николай, добыв на дальних покосах косулю, решил вновь отведать козьей почки...  «Полезная, от всех болезней помогает»...  - вспоминал Усачёв слова бурята, который некогда угощал его этим кушаньем, - «Может и спине моей полегчает... Не всё же буряты врут?».
  Устроившись на трухлявой колоде, что чернела среди ряда заснеженных рытвин и бугорков на краю покосов, Усачев, тщательно пережевывая сладко-соленую, упругую мякоть,  задумчиво смотрел поверх бывшей деревенской улицы на тёмный склон Караугунского хребта. «Значит тот медведь, которого я по молодости добыл, не тридцать девятый для меня оказался, раз столько лет уже прошло и ничего не случилось…» - думал Николай, растягивая  губы в кривой усмешке.
  А за его спиной,  ровно, но со скрытой тревогой вплетающейся в монотонный гул, шумел лес... Лес, такой знакомый и такой, порой, непредсказуемый. Лес, в котором самым страшным зверем считается человек… 


 Омск, 2011 г.