Две сестры или Ай, баре, ускользнули!

Прятать холодные пальцы
В теплых ладонях сестры.
Мы, как иные скитальцы –
Видим другие миры.


Сегодня это кабак, кабак из тех, где деньги улетают в никуда. Года два назад тут был бордель, где девки молодые отплясывали, чуть позже – богадельня, где старушки да немощные жили, теперь – кабак, где отсиживается полгорода вечерами за выпивкой безвкусной.
 
Кружатся в карусели бесконечной официанты, лица за столами меняются. Как и во всей жизни, здесь нет ничего постоянного.
 
Взгляд вошедшего скользит по бесконечной круговерти обслуги, по сидящим за столами, по пьяным, по трезвым, по небольшой сценке… И зацепляется за двух девушек, сидящих за столиком в углу. Одна – в платье цвета темной крови, светлые волосы в изящную прическу заплетены, шею лебединую открывают. А у ног ее, опираясь грифом на правое бедро, белой кожей сверкающее через длинный вырез, гитара стоит, блестит лакированным боком в неверном свете свечей, размещенных по всей зале. «Леди» - решает вошедший, любуясь фигуркой в длинном платье.
 
Вторая – в длинных цветастых юбках, в блузе, с рукавами от локтя широкими, да платке ярком, на плечи наброшенном. Волосы темные распущены, лопатки прикрывают, чуть вьются, лохматятся, глаза карие огнем дьявольским горят, босые ноги на полу твердо стоят. «Цыганка» - кивает себе вошедший, не в силах отвести взгляда от той, для кого свобода жизни ценнее.
 
Сидят девушки друг супротив друга, в глаза глядят, улыбаются. Рядом бутыль вина стоит, два бокала полупустых с алой жидкостью. Держит цыганка леди за руку, по ладони пальцами водит. Гадает, стало быть. А о чем гадает, что говорит – не слышно никому. Садится вошедший за пустой столик, заказывает вино, да глаз от девушек отвести не может.
 
- Ай, Кира, спой нам, сыграй! – внезапно кричит повар, высовывая голову с рыжими усами из кухни. Вздыхает цыганка, вздрагивает леди.
 
- Просим!.. Ай, госпожа, спойте!.. Просим, Кира Перумовна!.. Сыграйте, милочка! – горлопанит народ. Замирает обслуга, и все, кто есть в полутемном зале, на златовласую девушку, что с цыганочкой сидит, смотрят…

 
***
 

«Ну,Сима, не вздыхай», - думаешь ты, улыбаясь и поднимаясь на ноги. Сестра ответно кивает: «Знаю я, знаю, иди уже». Ты подхватываешь гитару за гриф и, с тоской вспоминая о высоких каблуках да тихо завидуя босой Симе, шагаешь к сценке. Усаживаешься на краешек стула, улыбаешься лицам, уставившимся на тебя во все глаза, и, отставив правую ногу, - «Ох, платье-то с нее соскользнуло! Поправить бы…», - ласково проводишь по струнам. Гитары? Или душ людей? Ты не знаешь, да и не волнует это тебя! Ты ведь поешь.


Холодный северный ветер
Иглою пронзает насквозь.
И солнца луч, пусть и светел,
Не греет совсем. Изморозь.

Прощальные листья деревьев
Давно превратились в труху,
Сейчас не найти и кореньев,
А лица вокруг – в шелуху.

Глаза засыпает порошей,
И знаю – не быть мне вольней.
Не быть так же мне и хорошей
В застывшей холодной войне.



Люди всхлипывают вместе с твоей гитарой, плачут с твоим голосом, а ты – осторожно, чтобы никто не заметил, не ощутил ненароком – прощупываешь их, сосешь, крадешь их силы… Ай, баре, грустно тебе? Погоди чуток, будет весело…


Мы рисуем в тетради,
Пишем мягко пером,
Мы живем жизни ради
И поем лишь о том,

Что однажды лебяжьи
Крылья враз за спиной
Возрастут нашей блажью;
Вечность станет родной.


В освещаемой свечами зале ты видишь, как румянится Сима, получая через тебя силы. Струны гитары царапают пальцы, глаза твои, похожие на пылающий лед, скользят по лицам. Поет гитара. Звенит гитара. Веселится гитара. Тревожит души гитара. И все с твоим голосом – то хриплым, то звонким, то грубым, то хрустальным…
 

А мне бы – жар-птицей,
Огнем, светом, сталью;
Взлететь и разлиться,
Найти свою стаю.

Взлететь и разлиться,
Огнем жечь селенья
И вспыхнуть зарницей,
Плевав на все мненья.

И вспыхнуть зарницей,
Забрать тех, кто может
Летать и быть птицей,
Кого ложь не гложет.



Вот только нет-нет, да переглянитесь вы с сестрой тревожно, кинете взгляд на дверь. Опасность, близко ходящую, чувствуете. Ловцы рядом.

 
***

 
Смотришь ты на Киру, и нарадоваться не можешь. Слушаешь ты ее, и душа трепещет, наружу просится. Бросает она тебе силы эмоций людских, и по жилам словно ток протекает, кажется, что кровь быстрей течет.
 
Все на сестру твою смотрят, глазами ее пожирают. А она, сидя с гитарой, ходит меж людей, в глаза им, словно в душу, заглядывает. И соединяют нити алые, пульсирующие, сердце Киры с сердцами людей. А с твоим сердцем, с твоей душой сестра паутиной связана, сетью. Сами плели, над каждым узелочком часами сидели – чтобы крепко да красиво было.



Из чёрных глазок катятся слёзы:
Птичка сидит у погибшей берёзы.
Серая грудка заляпана кровью –
Кровью чужой, что присыпана солью.

То не берёза стоит, сок теряет,
Это сестрёнка лежит: умирает.
Тонкие пальцы – сухими ветвями,
Кожа – корою, ноги – корнями.

Птичка толкает берёзу крылами,
Звонко клекочет, зовет и словами,
Но златогривая светлая дева
Больше не встанет – срублено древо.




Садится у нее голос, хрипеть начинает – сила силою, а голос голосом. Даешь ты отмашку, да сама плясать идешь, скинув платок, цветами расшитый, с плеч. Босые ноги кренделя выписывают, волосы, что змеи, чуть ли не жизнью своей живут, юбку да рукава блузы словно ветер треплет.
 
Ай, баре, повеселись с цыганским табором! Рената-конокрадка около тебя танцует,браслетами звенит, Диметрий-певец вокруг тебя крутится, проходу не дает, Кира за столиком сидит, поглядывает на дверь сквозь прикрытые веки. И ты нет-нет, а скосишь глаза на вход нервно. Рядом ловцы, бежать поздно. Ну, дайте небеса, не зайдут они сюда, не увидят нитей алых… Да только знаете вы – зайдут. Вас ведь ищут.

 
***

 
- Именем господа Бога, прекратить непотребство! – хлопает входная дверь, запуская в кабак дюжину людей в одеждах цвета темной травы. Ловцы. Рвутся нити алые, струны лопаются, силы драгоценные, что по нитям только что текли, в никуда уходят. Табор двух сестер за спины прячет, к окну подталкивает. Закон таков у магов – сам костьми ляг, а мага, что тебя сильней – спаси.
 
- Здесь творилась магия! – громко объявляет глава отряда, человек высокий, жилистый, с посеребренными сединой висками. – И обвиняются в творении сей ворожбы Маргарита Львовна, она же Оборотень, и Ярослава Максимовна, она же Ведьма!
 
Не ждали ловцы тут табора цыганского, решили, что хватит дюжины для поимки. Да ошиблись - перебивают цыгане силу Оборотня да Ведьмы, прячут обрывки нитей.
 
Переглядываются сестры. У одной зрачок вертикальным становится, у другой глаза желтеют. Злятся они. На ловцов – что ловят, не отстают уж полгода. На себя – что следы плохо запутали, что всю неделю в этот кабак петь-плясать приходили. «Ай, баре, спляшем?» - решают девушки. Раз! И бежит к окну мышь серая, за ней кошка песчаная несется. Быстрей, быстрей, пока не поняли! Два! Прячется мышка в дыру в стене, с той стороны выходит черной кошкою. Три! Прыгает желтая кошечка в окошко, собакой наземь с той стороны спускается. Шум, гам! Пищала мышка, фырчала кошка – горлопанили, визжали от испуга бабы; кричит кошечка, хриплым лаем заливается собака – орут ловцы: «Упустили!», хохочут цыгане: «Ай, баре, ускользнули!». Высыпает на улицу люд – кричат все, магов ищут. «Глупцы, ищите ветра в поле!» - смеются сестры. – «Решили поймать Оборотня да Ведьму…»

 
***

 
…Кровью алой, да водой студеной дорога ваша льется. Волосом темным да светлым, ниткой яркой да бисером дорогим путь ваш вышивается. Танцуют сестры, поют сестры, ворожбу творят сестры. Ай, баре, слышишь, смеются в поле цветы-колокольчики, воет ветер, река хрусталем течет? То Ведьма с Оборотнем босиком по траве пробежали, в воду окунулись, ветер им волос длинный разлохматил. То волк золотой с вороною черной воду пили, на зверя охотились. То две ведьмы, две оборотницы, две сестры, паутиной-сетью связанные, веселились с самим Богом-Дьяволом, через высокий костер прыгая ночью…