Первая фатера

   - Ты, Устинья, не держи его. Парнишка хочет учиться и пусть учится, - внушала бабушка моей матери, когда подошел новый сентябрь. – Как-нибудь перебьемся. Он же, пока тепло, домой будет бегать, поможет с дровами и  с картошкой.
   - Дак ведь за фатеру чем-то платить надо, кто за даром-то пустит?
   - Насчёт фатеры спроси у Шуры-Филимонихи, какая ни на есть,  а  родня, может, войдет в положение.

    Шура-Филимониха–родная сестра моего покойного деда Петра. Бабушка рассказывала, что она и Александр Васильевич – ее брат, как две капли «выдались» в свою мать Ефимью Ермолаевну, вторую жену моего прадеда Василия Митрича. И тот, и другая были по одной колодке «вытесаны» каменным топором, и в отличие от других братьев и сестёр отличались примитивным мышлением. А у Александра Васильевича к тому  же еще и шея «не ворочалась», он был как пень, но трудяга отменный.

    Шура-Филимониха согласилась.

   - Ну пускай поживет, заплатишь сеном по копне за месяц. Если трахтуристы какие подвернуться на фатеру – ищи другую фатеру. Трахтуристы хлебом платят.
Один «трахтурист» уже жил - брат зятя (а нашего учителя Василия Александровича Вдовина) – Володя Вдовин. Потом еще приехал на ремонт из Кемского  Кеша Россихин. Привез полмешка круглых домашних буханок хлеба. Половину выложил на стол.

   - Это тебе, тетка, задаток. – Я всего на месяц, отремонтируемся – и по домам».
   -Ну дак живи, раз с хлебом приехал, - согласилась тётка.

    И стали мы жить-поживать, как в сказке «Теремок»: Кешка - «трахтурист» - на лавке вдоль стены спал. Володька «трахтурист», как малогабаритный - на русской печке. Мы с сыном хозяйки – «Коленькой» - поперек пола. Зять Василий с женой Ниной – дочерью бабки – вдоль пола, к нам «поперек».
 
    Это была «фатера» нескучная, и полная неожиданных впечатлений.

    Однажды среди ночи я проснулся от того, что кто-то крепко вцепился мне в волосы пятерней, и то сжимал пятерню, то отпускал. Я, конечно, проснулся. А проснувшись, услышал сопение, прерывистое дыхание. Одеяло над молодыми вздымалось и опускалось. Я был деревенским пацаном, поэтому сразу догадался, что это такое. И даже не шелохнулся, стерпел боль. Рука вскоре успокоилась, легла на нужное место, и муравейник наш снова сопел и храпел. Пока в ногах у родителей не просыпался Сашка – сын Вдовиных. При его крике зажигался свет, начиналось хождение по избёнке с перешагиванием через наши тела.
Тоже, как-то ночью, (всё интересное в этой избе в основном и происходило ночью) бабка Шура, перешагивая через наши ноги, по пути в «куть», к кадушке с водой, споткнулась и упала на нас с Коленькой. Мы оба спросонья вскричали. «Муравейник» проснулся. «Чо это? Кто это?» - допытывалась испуганная Нина. Кешка – «трахтурист» зажёг спичку. Я увидел, как бабка пыталась встать и услышал её сердитое сопение-ворчание вперемежку с такими отборными матерными словами, какими не ругались даже наши «невоздержанные» вилимовские мужики.

    Коленька помог ей встать, усадил на кровать, подал воды.  Она с жадностью опорожнила ковшик, и принялась ругать и пересоленную селёдку, и свою тесную халупу,  в которой нельзя шагу ступить, и свои больные «риматизьмом» ноги.

    Все улеглись, затихли, и опять сон воцарился в нашей обители до той поры, пока не просыпался в зыбке Сашка, или на печи не начинал во сне своё привычное громкое бормотание Володька – «трахтурист». То он ругался с кем-то, то командовал, видимо своему прицепщику, что бы он заглублял плуг, то материл его за то что он «сачкует» и плохо «шприцует», то воды не долил в радиатор. Видимо, парень в работе был шустрый и любил покомандовать.

    Володьку  «воспитывали», и ругали, за то что не даёт спать и брат Василий, и Нина, и Кеша, и бабка. Он улыбался и оправдывался: «А я чо? Мало ли чо во сне взбредёт в голову? Я ведь не нарошно. Хорошо, что хоть не лунатик, а то бы вовсе вам спокою не было».

    Я чаще, чем оставался здесь на ночлег, уходил после занятий домой. Почти все вилимовские ходили домой, мало кто жил на квартирах. Ходили в Мокрушу с трактористами. Раза два обмораживал лицо, простывал в своей одежде «на рыбьем меху». Но уроки старался не пропускать.

    Однажды Коленька как бы в шутку (он был старше и сильнее) сдавил мне горло обеими руками и так вальяжно заговорил:
- Сенцо ваше наша корова съела, больше с вас ни шиша не возьмешь, так что давай-ка, пока ходят поезда, сматывайся отсюда, а не то я тебя придушу и выброшу. Это был разговор «с позиции  силы» - серьезный. Бабушка Шура сидела «в кути» и чистила картошку. Она и ухом не повела на Колину выходку. Я понял, что так он сделал по ее научению.

    На многих квартирах за свою жизнь довелось мне «снимать углы». Разные были хозяйки: тёти Нади, тёти Оли, тётя Паша, тётя Даша, Тётя Лиза, тётя Настя. Доброжелательные и не очень, сварливые и жизнерадостные, угрюмые и весёлые. Всех уже и не упомнить. Но бабушку Александру я запомнил как первую «нелюбовь» навсегда.

    Больше я не бывал в этой избе на Барабинской улице села Мокруши. Уже давно на её месте стоит другой просторный дом.   
 
    Лет через 25, будучи в командировке в Кемском, меня пригласила на ночлег конторская уборщица Нина Вдовина. «Заходи по-свойски и ночуй, ни объешь, поди, ни потеснишь. Дом у нас просторный».

    На кровати у двери, в валенках, в фуфайке сидела бабушка Александра. Всё такая же «монументальная» и попрежнему с красным, в прожилках носом.

  - Мама, ты узнала его? – Представила меня таким образом Нина.
  - А чё его узнавать? – Генка это Устиньин.
  - Хорошая у тебя, бабушка, память.
  - Пока не жалуюсь.
  - А как твое здоровье?
  - Сплю вот плохо, и ноги все время мерзнут.
  - Ну, мама, не целые же сутки спать, - усовестила ее дочь.
         
    Увидев, что я снимаю с плеча фотоаппарат и вешаю его на гвоздь, бабушка Александра предупредила:
  - Наган тут не вешай, я завсегда боялась ружьев и наганов.

    Где она видела ружья и наганы и кто её «пужал»  ими - для меня осталось загадкой.
Умерла моя первая  квартирная хозяйка лет 85-ти. Душа её, наверное, металась между адом и раем. В ад она не хотела, а в рай её не пускали.