Дебют. - рассказ первый

               
               
  Мне было два с половиной года, когда мы начали нашу трудную холостяцкую  жизнь...

   Мы – это я,  кудрявый белоголовый «ангелочек» с голубыми, как безоблачное небо, глазами, приводившими в восторг абсолютно всех, и мой отец – высокий, статный, с крупными благородными чертами лица, требовательный и довольно-таки суровый, по отношению ко мне, мужчина.
 
  Работал он в театре актёром и поэтому вся моя жизнь, начиная с пелёнок, тоже была связана с театром.

  По рассказам отца я был непоседливым, хитрющим и своенравным ребёнком с ежеминутной готовностью что-нибудь натворить, напроказить и с невинным видом выслушать:
- Ай-яй-яй! Разве это можно?! Ну, скажи, что больше этого делать не будешь…
- Босе - е буду… - с готовностью отвечал я и, звонко смеясь, убегал за новой порцией: «Ай-яй-яй! Разве это можно!  И надо же было такому чуду на свет появиться!»
Без отца я не мог прожить и минуты, и поэтому то и дело спрашивал у всех:
- А где моя папа?
- Бедный ребёнок… - всегда слышалось вслед.

   Рот мой постоянно был набит чем-нибудь вкусным. Конфеты,  шоколад, пирожные, печенье – рассыпанные по карманам – ломались, крошились, таяли, превращаясь в грязно-коричневую массу, которая проступая сквозь ткань, превращала мои  костюмчики и меня самого в нечто пятнистое, довольно улыбающееся, протягивающее маленькую пухлую ручку, не знающую отказа: «А есё есть?»
 
  Я любил театр…
  Полумрак закулисных коридоров - бесконечные нагромождения декораций,  кажущиеся фантастическим блестящие,  поражающие детскую фантазию своими размерами атрибуты реквизиторского царства; костюмы… костюмы… костюмы пахнущие пылью и нафталином, новенькие и старые, в заплатах и рваные… костюмы всех времён и народов. Развешенные, накинутые, сложенные в понятном только одному человеку – хозяйке этого удивительного мира, доступном порядке, они казались мне угрюмой, незнакомой таинственной толпой…
  Всё это притягивало и манило меня…

  Многие, незабываемые часы детства провёл я в этих мрачных и пыльных, (такими они кажутся мне сейчас), складских помещениях.

  Театр был для меня, в прямом смысле, домом…
  Я знал всех, все знали меня.
  С утра до позднего вечера свободно расхаживал я по этому, совсем не похожему на /там, за стенами/ удивительному миру.

  Когда приходила пора «дневного сна», меня укладывали в реквизиторский ящик, обложив его коврами и закрепив в вертикальном положении крышку, потому что… однажды крышка упала и закрылась!.. Рабочие, не подозревая, что я сплю в ящике, поставили сверху другой ящик и... -  меня все долго искали. Поднялся невообразимый переполох – ведь ящики так похожи друг на друга…когда, часа через два, перебрав и открыв почти все ящики, с ужасом думая, что я задохнулся, меня нашли – я спокойно  посапывал. Свернувшись комочком. Все обнимали и целовали найденное «чудо», а я, ещё не проснувшийся окончательно, не понимая, чего от меня хотят, норовил снова юркнуть в свою нагретую и мягкую импровизированную театральную постель…

  Я был «полным хозяином» театра…
  Не было ни одной щёлочки, которой я бы не знал и не было комнаты, в которую я не имел бы права войти.   Но, однажды случилась беда: приказом директора «театральных детей» запретили приводить в театр!
  А произошло это так…

  Мне исполнилось четыре года…
  Однажды вечером, ровно в половине седьмого вечера мы пришли на работу. В этот день шёл спектакль по пьесе Н.В.Гоголя «Ревизор». Отец играл роль «Держиморды»… 
  Пока он готовился к спектаклю я сидел в «гримуборной комнате» - это такая комната, где актёры переодеваются и гримируются, - и внимательно смотрел на лицо отца, которое преображалось «на глазах». Сначала он занимался «лепкой». -  Разминает гумоз, это такой специальный театральный пластилин, потом делает из него шарик и, тщательно протерев кожу белой чистой тряпочкой, приклеивает его к носу.  Несколько движений пальцами, /отец всегда в это время что-то шептал, как будто колдовал/ и театральный нос – готов. Горбатый,  большой он кажется неестественным и фальшивым… Но вот отец покрывает лицо вазелином и накладывает тон. Кожа сразу темнеет и приобретает цвет лёгкого загара. Потом он берёт тонкую, плотно скрученную бумажную палочку - растушёвку и коричневым гримом прокладывает морщины, подрисовывает брови – они сразу делаются мохнатыми и широкими, «подводит» глаза.   Затем осторожно растирает морщины мизинцем и оттеняет их светлым тоном…
  Мне очень нравился именно этот процесс – гримирования. Передо мной сидел уже не мой отец, но ещё и не «Держиморда»…
  Вот он надевает на голову парик, накладывает румяна на щёки, припудривается и… Огромный, с седой «ежиковатой» причёской, надменный и довольный «Кто-то» смотрит на меня маленькими поросячьими глазками…
   Мне это уже не нравилось – фигура отца, а голова чужая, и я убегал. Из гримуборной доносится раскатистый голос отца:
  - На сцену ни ногой! – он как будто знал, что должно было произойти…
   В этот вечер мне почему-то особенно везло на угощения. С намазанным шоколадом ртом, липкими от пирожных руками я поднялся в костюмерный цех, поиграв там – пошёл к реквизиторам, заглянул к бутафорам, полазил в сарае с декорациями, проник к парикмахерам и «сделав» себе грим «Держиморды», радостный побежал к отцу хвастаться…

  Но отца нигде не было. Разочарованный, я заглядывал во все гримуборные, но и там никого не оказалось…
  Театр как будто вымер!.. 
  Расстроенный, с набегающими на глаза слезами, /кому-то ведь надо было показать, как я загримировался/, я отправился на поиски.  Открывая многочисленные двери, шагая по притемненным коридорам я, с замиранием в сердце, думал, как меня будут хвалить. А отец, конечно, скажет:
- Молодец, сын. Ты уже настоящий артист!..

   Наконец я  увидел большую, очень освещённую комнату, где – о, радость! – собрались все артисты и о чём-то громко разговаривали.
  Тихонько, чтобы меня заранее никто не заметил, я пробрался за декорацией к окну, которое тоже было декорацией и, неожиданно высунувшись из него на полтуловища, спросил:
  - Папа, ты тут?..
  Все артисты сразу обратили на меня внимание!.. Но, почему-то никто не обрадовался. Просто стояли и смотрели, стояли… и смотрели…  А глаза у всех были напуганные и недоуменные…
  Я повторял: «Папа, ты тут? Папа… Па-па! Ты тут?!.»
  А они стояли… и смотрели, стояли и… смотрели… Потом – засмеялись!
  Сначала тихо, кто-то один или два, затем все,  громко и как-то со всхлипами… Смеялись… смеялись… - не артисты… Смеялся кто-то другой, кого я не видел, смеялись откуда-то из темноты, не просто смеялись, а с присвистом, со стоном, стуча ногами и аплодируя… Потом свет в этой комнате погас. Стало темно и страшно…
   И уже в этой темноте засмеялись артисты. Смеялись до слёз, до икоты. Упав на пол, кто где стоял. Все остальные – реквизиторы, костюмеры, рабочие, помощник режиссёра – бегали и, как-то шёпотом, кричали:
  - Включите свет! Свет! Свет дайте…
   Но света не давали… Меня кто-то схватил поперёк туловища и куда-то поволок. Я закричал, заплакал, начал отбиваться, но меня несли и несли…

  Когда я открыл глаза передо мной на коленях стоял отец. Он вытирал белой чистой тряпочкой мою перепачканную гримом и мокрую от слёз мордашку. Его лицо было красным, на огромном, горбатом, приклеенном носу маленькими бусинками блестел пот. Из-под ежиковатого парика, сдвинутого на одно ухо, торчали мокрые, настоящие волосы…
  Вокруг толпой стояли артисты и улыбались. Только глаза у них, почему-то, были грустные и виноватые.
  - Испугался парнишка…
  - Ну, артист, с дебютом тебя!..
  - Лихо он: «Папа, ты тут?!»
  Отец вздохнул и… ободряюще улыбнувшись, спросил меня:
  - Что, первый блин - комом?..
  Не знаю отчего, но я заплакал ещё громче.
  - Я хотел… Я хотел… - слёзы душили меня.
  - Ну, будет, будет, сын!.. Ну-у-у!.. Вот тебе и мужчина!.. Первый раз вышел «на зрителя» - и плакать…
  Я – ревел.
Прибежала помощник режиссёра, приподняла ладошкой мой подбородок, подмигнула:
  - Выше голову, не горюй! Вырастешь – актёром будешь. Это – точно! – и, уже обращаясь ко всем: - На сцену! На сцену!.. Зрители волнуются… Картину «Вранья Хлестакова» - сначала…
  И уже на выходе, обернувшись ко мне, добавила:
  - Надо же! Сколько лет работаю, а такого ещё не было.  Ох, попадёт мне… Валериан, на сцену… - сказала отцу.
  Тот вздохнул, крепко-крепко прижал меня к себе, погладил по голове:
  - Прошу тебя, будь мужиком. До конца спектакля ни шагу отсюда! Договорились?..
  Я кивнул и, тоже глубоко вздохнув, всхлипнул.
  - Я верю тебе!
  Дверь закрылась…
  На сцене продолжался спектакль...

  Я сидел в грим.уборной на стуле, поджав под себя, и смотрел в зеркало, в котором отражалось несчастное, зарёванное, перепачканное гримом и хлюпающее носом, лицо.

  Когда спектакль окончился - я уже спал, положив голову на гримировальный столик отца, чмокая припухшими от слёз губами и тихонько всхлипывая. Мне снилась большая светлая комната и отец, побрасывающий, своими сильными и ласковыми руками, меня высоко-высоко…

  Я лечу… лечу…  А, откуда-то снизу, из далёкого-далёкого далека – голос отца:
  - Я верю тебе, сынок! Я  те-бе  ве-рю!..