Дебют. - рассказ первый
Мне было два с половиной года, когда мы начали нашу трудную холостяцкую жизнь...
Мы – это я, кудрявый белоголовый «ангелочек» с голубыми, как безоблачное небо, глазами, приводившими в восторг абсолютно всех, и мой отец – высокий, статный, с крупными благородными чертами лица, требовательный и довольно-таки суровый, по отношению ко мне, мужчина.
Работал он в театре актёром и поэтому вся моя жизнь, начиная с пелёнок, тоже была связана с театром.
По рассказам отца я был непоседливым, хитрющим и своенравным ребёнком с ежеминутной готовностью что-нибудь натворить, напроказить и с невинным видом выслушать:
- Ай-яй-яй! Разве это можно?! Ну, скажи, что больше этого делать не будешь…
- Босе - е буду… - с готовностью отвечал я и, звонко смеясь, убегал за новой порцией: «Ай-яй-яй! Разве это можно! И надо же было такому чуду на свет появиться!»
Без отца я не мог прожить и минуты, и поэтому то и дело спрашивал у всех:
- А где моя папа?
- Бедный ребёнок… - всегда слышалось вслед.
Рот мой постоянно был набит чем-нибудь вкусным. Конфеты, шоколад, пирожные, печенье – рассыпанные по карманам – ломались, крошились, таяли, превращаясь в грязно-коричневую массу, которая проступая сквозь ткань, превращала мои костюмчики и меня самого в нечто пятнистое, довольно улыбающееся, протягивающее маленькую пухлую ручку, не знающую отказа: «А есё есть?»
Я любил театр…
Полумрак закулисных коридоров - бесконечные нагромождения декораций, кажущиеся фантастическим блестящие, поражающие детскую фантазию своими размерами атрибуты реквизиторского царства; костюмы… костюмы… костюмы пахнущие пылью и нафталином, новенькие и старые, в заплатах и рваные… костюмы всех времён и народов. Развешенные, накинутые, сложенные в понятном только одному человеку – хозяйке этого удивительного мира, доступном порядке, они казались мне угрюмой, незнакомой таинственной толпой…
Всё это притягивало и манило меня…
Многие, незабываемые часы детства провёл я в этих мрачных и пыльных, (такими они кажутся мне сейчас), складских помещениях.
Театр был для меня, в прямом смысле, домом…
Я знал всех, все знали меня.
С утра до позднего вечера свободно расхаживал я по этому, совсем не похожему на /там, за стенами/ удивительному миру.
Когда приходила пора «дневного сна», меня укладывали в реквизиторский ящик, обложив его коврами и закрепив в вертикальном положении крышку, потому что… однажды крышка упала и закрылась!.. Рабочие, не подозревая, что я сплю в ящике, поставили сверху другой ящик и... - меня все долго искали. Поднялся невообразимый переполох – ведь ящики так похожи друг на друга…когда, часа через два, перебрав и открыв почти все ящики, с ужасом думая, что я задохнулся, меня нашли – я спокойно посапывал. Свернувшись комочком. Все обнимали и целовали найденное «чудо», а я, ещё не проснувшийся окончательно, не понимая, чего от меня хотят, норовил снова юркнуть в свою нагретую и мягкую импровизированную театральную постель…
Я был «полным хозяином» театра…
Не было ни одной щёлочки, которой я бы не знал и не было комнаты, в которую я не имел бы права войти. Но, однажды случилась беда: приказом директора «театральных детей» запретили приводить в театр!
А произошло это так…
Мне исполнилось четыре года…
Однажды вечером, ровно в половине седьмого вечера мы пришли на работу. В этот день шёл спектакль по пьесе Н.В.Гоголя «Ревизор». Отец играл роль «Держиморды»…
Пока он готовился к спектаклю я сидел в «гримуборной комнате» - это такая комната, где актёры переодеваются и гримируются, - и внимательно смотрел на лицо отца, которое преображалось «на глазах». Сначала он занимался «лепкой». - Разминает гумоз, это такой специальный театральный пластилин, потом делает из него шарик и, тщательно протерев кожу белой чистой тряпочкой, приклеивает его к носу. Несколько движений пальцами, /отец всегда в это время что-то шептал, как будто колдовал/ и театральный нос – готов. Горбатый, большой он кажется неестественным и фальшивым… Но вот отец покрывает лицо вазелином и накладывает тон. Кожа сразу темнеет и приобретает цвет лёгкого загара. Потом он берёт тонкую, плотно скрученную бумажную палочку - растушёвку и коричневым гримом прокладывает морщины, подрисовывает брови – они сразу делаются мохнатыми и широкими, «подводит» глаза. Затем осторожно растирает морщины мизинцем и оттеняет их светлым тоном…
Мне очень нравился именно этот процесс – гримирования. Передо мной сидел уже не мой отец, но ещё и не «Держиморда»…
Вот он надевает на голову парик, накладывает румяна на щёки, припудривается и… Огромный, с седой «ежиковатой» причёской, надменный и довольный «Кто-то» смотрит на меня маленькими поросячьими глазками…
Мне это уже не нравилось – фигура отца, а голова чужая, и я убегал. Из гримуборной доносится раскатистый голос отца:
- На сцену ни ногой! – он как будто знал, что должно было произойти…
В этот вечер мне почему-то особенно везло на угощения. С намазанным шоколадом ртом, липкими от пирожных руками я поднялся в костюмерный цех, поиграв там – пошёл к реквизиторам, заглянул к бутафорам, полазил в сарае с декорациями, проник к парикмахерам и «сделав» себе грим «Держиморды», радостный побежал к отцу хвастаться…
Но отца нигде не было. Разочарованный, я заглядывал во все гримуборные, но и там никого не оказалось…
Театр как будто вымер!..
Расстроенный, с набегающими на глаза слезами, /кому-то ведь надо было показать, как я загримировался/, я отправился на поиски. Открывая многочисленные двери, шагая по притемненным коридорам я, с замиранием в сердце, думал, как меня будут хвалить. А отец, конечно, скажет:
- Молодец, сын. Ты уже настоящий артист!..
Наконец я увидел большую, очень освещённую комнату, где – о, радость! – собрались все артисты и о чём-то громко разговаривали.
Тихонько, чтобы меня заранее никто не заметил, я пробрался за декорацией к окну, которое тоже было декорацией и, неожиданно высунувшись из него на полтуловища, спросил:
- Папа, ты тут?..
Все артисты сразу обратили на меня внимание!.. Но, почему-то никто не обрадовался. Просто стояли и смотрели, стояли… и смотрели… А глаза у всех были напуганные и недоуменные…
Я повторял: «Папа, ты тут? Папа… Па-па! Ты тут?!.»
А они стояли… и смотрели, стояли и… смотрели… Потом – засмеялись!
Сначала тихо, кто-то один или два, затем все, громко и как-то со всхлипами… Смеялись… смеялись… - не артисты… Смеялся кто-то другой, кого я не видел, смеялись откуда-то из темноты, не просто смеялись, а с присвистом, со стоном, стуча ногами и аплодируя… Потом свет в этой комнате погас. Стало темно и страшно…
И уже в этой темноте засмеялись артисты. Смеялись до слёз, до икоты. Упав на пол, кто где стоял. Все остальные – реквизиторы, костюмеры, рабочие, помощник режиссёра – бегали и, как-то шёпотом, кричали:
- Включите свет! Свет! Свет дайте…
Но света не давали… Меня кто-то схватил поперёк туловища и куда-то поволок. Я закричал, заплакал, начал отбиваться, но меня несли и несли…
Когда я открыл глаза передо мной на коленях стоял отец. Он вытирал белой чистой тряпочкой мою перепачканную гримом и мокрую от слёз мордашку. Его лицо было красным, на огромном, горбатом, приклеенном носу маленькими бусинками блестел пот. Из-под ежиковатого парика, сдвинутого на одно ухо, торчали мокрые, настоящие волосы…
Вокруг толпой стояли артисты и улыбались. Только глаза у них, почему-то, были грустные и виноватые.
- Испугался парнишка…
- Ну, артист, с дебютом тебя!..
- Лихо он: «Папа, ты тут?!»
Отец вздохнул и… ободряюще улыбнувшись, спросил меня:
- Что, первый блин - комом?..
Не знаю отчего, но я заплакал ещё громче.
- Я хотел… Я хотел… - слёзы душили меня.
- Ну, будет, будет, сын!.. Ну-у-у!.. Вот тебе и мужчина!.. Первый раз вышел «на зрителя» - и плакать…
Я – ревел.
Прибежала помощник режиссёра, приподняла ладошкой мой подбородок, подмигнула:
- Выше голову, не горюй! Вырастешь – актёром будешь. Это – точно! – и, уже обращаясь ко всем: - На сцену! На сцену!.. Зрители волнуются… Картину «Вранья Хлестакова» - сначала…
И уже на выходе, обернувшись ко мне, добавила:
- Надо же! Сколько лет работаю, а такого ещё не было. Ох, попадёт мне… Валериан, на сцену… - сказала отцу.
Тот вздохнул, крепко-крепко прижал меня к себе, погладил по голове:
- Прошу тебя, будь мужиком. До конца спектакля ни шагу отсюда! Договорились?..
Я кивнул и, тоже глубоко вздохнув, всхлипнул.
- Я верю тебе!
Дверь закрылась…
На сцене продолжался спектакль...
Я сидел в грим.уборной на стуле, поджав под себя, и смотрел в зеркало, в котором отражалось несчастное, зарёванное, перепачканное гримом и хлюпающее носом, лицо.
Когда спектакль окончился - я уже спал, положив голову на гримировальный столик отца, чмокая припухшими от слёз губами и тихонько всхлипывая. Мне снилась большая светлая комната и отец, побрасывающий, своими сильными и ласковыми руками, меня высоко-высоко…
Я лечу… лечу… А, откуда-то снизу, из далёкого-далёкого далека – голос отца:
- Я верю тебе, сынок! Я те-бе ве-рю!..
Свидетельство о публикации №213050101673