Прозопоэзы

      
       Стало скучно жить. Создание серии очерков или новелл я откладывала до пенсии, но, видимо, начну сейчас. Гонка на выживание, в которой пришлось поучаствовать последние пятнадцать лет, немного сбавила скорость. Появилось свободное время и стало вдруг скучно, если не сказать тоскливо, жить. Ребёнок вырос и пошёл своей дорогой. Нет радости от работы. Не могу смотреть телевизор. Новости, и те лучше по радио. Из современной литературы цепляет только молодежный стёб. Подозреваю, что причиной этому ностальгия. Когда-то давным-давно я написала:

                Кто мне это возвратит?
                Окрыляющие звуки,
                Слёзы радости и муки,
                Чудо-ночи у костра.
                Кажется, ещё вчера –
                Трепет счастья и тревоги,
                Заповедные дороги,
                Колдовские города.
                Это юностью зовётся.
                Это больше не вернётся.
                Не вернётся никогда?
                Да?

    А сейчас не хочу отвечать утвердительно на этот вопрос. Стоит попытаться вернуть кое-что из прошлого. Чтобы отвлечься от изрядно надоевшего настоящего.

НАЧАЛО

     Я сижу за столиком ресторана быстрого обслуживания сети Розенберг. Напротив – Луиза и Лёвушка, а рядом со мной – Костя, двоюродный брат Луизы. Лев Викторович – профессор университета, Лёвушкой его называет жена, профессор консерватории. Костя – тоже московский  профессор, но теперь он на пенсии и живёт в Гамбурге. Костя присоединился к нашей тургруппе в Варшаве и восемь дней общался с родственниками. Завтра в Вене он сойдет с маршрута и вернётся к себе в Германию. Всем троим сейчас грустно, но они не подают вида. Я для этих людей просто попутчица, девчонка, отставшая от них на двадцать лет и бездну пережитого. Меня приняли в компанию, поскольку с первых дней поездки я разделяла их веселье по поводу высказываний Катерины, нашего гида, что такой-то князь был «дальнозорким политиком», что Ленин уехал из Цюриха «в бронированном вагоне», что «в данном соборе представлены барокко – рококо – ренессанс – модерн», что «переспать ночь в этих отелях стоит 50 евро» и т.п. Иногда я хихикала первой. И вот мы сидим в ресторане за одним столом. Путешествие подходит к концу. Через час должны быть в Вене. Там проведём ночь, день, ещё ночь, и назад в Москву через Брно и Варшаву. А город, где  группа сейчас остановилась на ужин, называется Санкт-Пёльтен. К нам подходит официантка. Я прошу Костю, свободно говорящего по-немецки, заказать от меня венский шницель и красного вина. Луиза улавливает тональность: «Что празднуем?» – «Встречу с географической родиной. Пятьдесят лет и один месяц назад я здесь родилась».
 
          Место рождения по паспорту – гор. Вена. Регистрировали в консульском отделе Посольства СССР в Австрии. Но родилась я именно здесь, в Санкт-Пёльтене, в советском военном госпитале. Был жаркий полдень конца июня. Роды, по словам мамы, прошли нормально, но, появившись на свет, я заорала на всё родильное отделение и через открытые окна дальше во вселенную. Орала долго. И на этот зов мчался из летних лагерей мой отец, тридцатилетний капитан-артиллерист.
    
          Историческая справка. В апреле 1945-го он, тогда двадцатилетний гвардии старший сержант, участвовал в штурме австрийской столицы. К прочим наградам добавилась медаль «За взятие Вены». Потом было военное училище в Ростове, служба в Литве и Белоруссии. В 1952 году, уже в чине капитана, был направлен в Австрию. В 1953 году перевёз к себе жену и сына. С октября 1955 года, имея уже двух детей, продолжил службу в Белоруссии. После подписания Австрией Пакта о нейтралитете из этой страны были выведены все оккупационные войска.
 
          А в то последнее воскресенье июня русский капитан, оставив четырёхлетнего сына на попечение сослуживцев, мчался на командирской машине через австрийские городки и деревни, притормаживая возле магазинов, которые все оказывались закрытыми по причине выходного дня. Отчаявшись, он обратился к хозяину придорожного ресторанчика, кое-как объяснил «дочь родилась»,  и тот продал ему из своих запасов большую, оплетённую лозой бутыль рислинга и пакет разных фруктов. Вдохновившись успехом, капитан дальше по пути подъехал к какому-то загородному дому,  поздоровался с хозяйкой, добавил уже опробованное “meine Frau, kleine Tochter, bitte,” и она срезала и продала ему цветы из своего палисадника.      Через час мама с помощью медсестры решала трудную задачу. Как разместить все эти розы и пионы, чтобы их густой аромат в жарком воздухе палаты был не столь пронзительным? Цветы, фрукты и стаканы вина  распространялись все дальше по госпиталю. Уже и в других отделениях знали, что у капитана дочка родилась, и пили за здоровье новорождённой и её матери. А под вечер этот захмелевший капитан в компании другого счастливого отца на обратном пути заехал в зоопарк и на спор полез в вольер с волками. Выдворили его оттуда как злостного хулигана. Служители, разумеется. Я очень благодарна тебе, папочка, за то безрассудство. Каким фейерверком любви встретил ты меня в этом мире!

В ОКРЕСТНОСТЯХ ВЕНЫ ПРЕКРАСНОЙ

     О нашей жизни в Австрии я могу судить только по отзывам очевидцев. Один из них мой брат. В свои тогдашние четыре года он  запомнил кафель в кухне, паркет в комнате и плитки шоколада, которые складывал штабельками у стены. Шоколад давали на паёк, он скоро приелся, а играть  было интересно. И апельсины можно было катать по паркету. Рядом с домом был парк, который назывался Венский лес. Там было хорошо гулять с мамой. Только по дорожке, ведущей в папину воинскую часть, ходить было страшно. Дорожка огибала психбольницу, откуда постоянно доносились   дикие крики и завывания. Кричали бывшие австрийские солдаты, лишившиеся рассудка на Восточном фронте. Ещё брат помнит, что в лето моего рождения он жил с отцом в военном лагере, питался в солдатской столовой. Ему даже выдали личный котелок.
 
          Папа об Австрии рассказывал мало. Офицерская служба – это напряжённая и ответственная работа. А за границей тем более. Хотя бывали курьёзные случаи. Однажды, когда часть возвращалась с учений, он ехал старшим в головной машине и, задремав, пропустил нужный поворот. Советская военная колонна въехала в американскую зону. Пришлось, развернувшись на ходу, удирать от патрулей янки. Хорошо, успели. Уже шла холодная война и от былых союзнических братаний ничего не осталось. Кстати, учения советских войск, расквартированных в Австрии, проводились на старом  полигоне, который топтали ещё солдаты Суворова. Ближайший   населённый пункт назывался Русская Деревня, и местные жители имели отчётливые восточнославянские черты.
 
          Больше всего рассказов об Австрии я услышала от мамы. Жили мы там в дальнем пригороде Вены. Квартира была на втором этаже старого особняка, в который поселили четыре офицерские семьи. Точнее, сначала там жили только офицеры, семьи к ним присоединились позже. В условиях холостяцкого быта чистоту в доме поддерживала фрау Эльза, дама средних лет, которая раз в неделю приходила на весь день, надевала большой фартук поверх кружевной блузки и атласной юбки, брала из кладовки перчатки, швабру и прочий инвентарь и наводила порядок. Но когда к офицерам приехали жены, потребность в услугах фрау Эльзы отпала. Австрийцы, в общем, были любезны и доброжелательны. Недовольство русскими проявляли редко. Один из таких случаев -  жалоба в магистрат от владельца молочного магазина на то, что русские дамы развращают австрийских нищих, подавая им слишком большую милостыню.
         
          Сравнивая два периода своей жизни за границей  – в  Австрии и в Германии – мама во всём отдавала предпочтение Австрии. Нетрудно понять, почему. Военные годы Тамара провела в Горьком, который, случалось, и  бомбили. Всю доступную классическую литературу, русскую и зарубежную, эта девочка прочитала в очередях на отоваривание продовольственных карточек. Записывала на руке номер очереди, пристраивалась где-нибудь в сторонке на ящиках и доставала из сумки книгу. Постоянно чувствовала голод и мучилась безвинным стыдом, что из обуви у неё только обгоревшие валенки, прохудившиеся резиновые ботики и парусиновые туфли. Платья научилась шить себе сама. Никогда ни у кого ничего не просила. В сорок пятом с отличием окончила школу. Поступила на химфак Горьковского университета. Но уже через год учёбу пришлось прервать по состоянию здоровья. Для борьбы с анемией и прочими проблемами родня отправила её к старшему брату в Западную Белоруссию. То, что планировалось как временное, затянулось надолго. Обстоятельства вынудили  пойти работать. В небольшом городе было много молодых офицеров, и они  не обходили Тамару своим вниманием. А один лейтенант ухаживал более двух лет, преданно и неотступно. Она поверила ему и вышла замуж. Материально жили трудно, на частной квартире, на одну зарплату. Да ещё принудительные госзаймы -  облигации вместо денег. При всём при том, по старой, досоветской традиции, работать для жены офицера считалось моветоном. К счастью, были друзья, которые всегда выручали «до получки». Через год родился сын. А ещё через год мужа отправили служить в Австрию. Одного. Саша часто писал письма. Тосковал, даже ревновал, глупенький. Наконец, офицерам тех частей разрешили жить с семьями.

         Обстановка на новом месте показалась сказочной. Чистая и удобная квартира, хотя и маленькая. Старинный парк возле дома. Мясная лавка, где есть фарш, вырезка, отбивные котлеты, бульонные косточки и бог знает что ещё. Молочный магазин, поразивший ассортиментом сыров и свежестью молока, творога, масла, сливок. Чудеса продолжались. Венская опера. Пратер. Венский шницель в летнем кафе. Немыслимо вкусный яблочный штрудель. Много музыки, особенно Штрауса и Моцарта. В летнем военном лагере в Альпах, куда офицеры выезжали с семьями, можно было услышать настоящие тирольские песни. А в городе каждый праздник начинался с того, что рано утром по улицам проходил маленький оркестр. Звуки бравурного марша будили жителей, а тамбурмажор громко поздравлял всех от имени магистрата. Война ушла в прошлое,  люди вернулись к нормальной жизни. И, конечно же, дамы радовались красивым нарядам. У некоторых советских женщин, попавших за границу, эта радость была столь безмерной, что они разгуливали по улицам в ночном или нижнем белье, имея самые искренние побуждения: «Вот ещё, буду я такую красоту от чужих глаз прятать!»  Но этот исторический анекдот не имеет никакого отношения к нашей маме. У нас свои семейные предания на тему нарядов. Например, о покупке одной  блузки. Белый шифон (и через полвека белый), мягкие выточки под грудью, воротник и планка из белого гипюра, гипюровые же спущенные плечики и маленькие пуговицы из горного хрусталя. Мама купила это чудо без примерки, просто по размеру. А дома обнаружила, что гипюр на правом плече пришит косо и морщит. Пришлось вернуться в магазин. Язык она знала неплохо, её школьная учительница была из немцев Поволжья. Продавщица выслушала претензию, согласилась, да, действительно, дефект шитья налицо. Из внутреннего помещения вышел хозяин магазина, присоединился к разговору: «Русская фрау хочет получить замену? Конечно, мы выполним Ваш заказ, но данного размера, к сожалению, уже нет. Модель очень популярна. Завтра привезём со склада и после полудня доставим Вам на дом. Какой у Вас адрес?»  Несколько секунд русская фрау пребывала в лёгком замешательстве, но прочитанная художественная литература и шляхетская генетическая память помогли ей поверить, что такое возможно. Чуть напряжённым голосом она продиктовала адрес и откланялась. Лейтмотивом следующих суток было: «Ну и пусть. Мне всё равно. Раз я такая дурочка, так мне и надо…»  В указанное время блузку доставили. А потом были другие приятные покупки. Бархатное вечернее платье, к которому долго и с удовольствием подбирала колье. Швейцарские часики с позолоченным браслетом – подарок мужа. Впервые в семье появился достаток. И вообще, жизнь обретала достоинство. Рос и радовал сын. Намечался второй ребёнок. Домашние хлопоты занимали весь день, но тоже были в радость. Огорчала только болезнь мужа. Сашу мучила язва, заработанная ещё на фронте, в окопах. А лечиться толком не получалось, всё время пропадал на службе. Рано утром уходил, поздно вечером приходил. Он был очень предан своей работе. Не за страх, а за совесть.
 
          Даже уезжать из Австрии моим родителям пришлось порознь. Сначала отправилась мама, поездом на Будапешт, а дальше – пограничный  Чоп, вся  Украина, и транзитом через Москву до Горького, к родственникам. С двумя детьми и двумя сумками, в которых было немного личных вещей и много пелёнок для маленькой. Потом выехал папа, как всегда ответственный за личный состав и материальную часть своей батареи. Грузились в один из последних эшелонов. Австрийцы, обретя нейтральный статус, позволили себе расслабиться и обклеили стены вокзала листовками с отнюдь не дружеским шаржем. Изображался советский офицер, покидающий Вену. Согнувшись в три погибели, он волочит по перрону два чемодана формата «Великая Германия», на горбу у него скатка из ковра, а на запястьях – наручные часы в количестве значительно большем, чем браслеты у женщин Индии. Папу позабавил этот шарж, и не более того. Часы у него были одни, но очень хорошие. А багаж состоял из чемодана «Пол-Великой-Германии», в котором лежали красивые вещи для любимой жены. У него всегда с собой её карточка. Та, которую Тамара послала из Новогрудка, когда он ждал – никак не мог дождаться её приезда. Сослуживцы, увидев фото, спрашивали: «Твоя жена – артистка?» А он отвечал: «Нет, просто моя жена».

         Я разглядываю мамины фотографии того времени.  До замужества, после свадьбы, перед отъездом в Австрию, сразу после возвращения. А в это время на телеэкране Фёдор Бондарчук дрессирует очередную партию супермоделей. Одна из них - моя студентка, поэтому я и включила ТНТ. Девочки, вы, конечно, супер! Я желаю вам всяческих успехов, хотя кое-кто подался на кастинг, не сдав зачёт по английской грамматике. Повинуясь прихотливому замыслу режиссёра, вы очень стараетесь кем-то казаться и что-то изобразить. Но никакая косметика, ни один визажист не поможет вам дотянуться до уровня этой  девочки – девушки –  юной дамы послевоенных лет. Ну и что с того? Show must go on. Уже в моём поколении советско-российских женщин такие натуры редкость. А вам всего-то надо попасть на рекламную обложку.

БЕЛАЯ РУСЬ ТЫ МОЯ

       Привезённая в Белоруссию в возрасте четырёх месяцев, я жила там ровно семь лет. В трёх разных городах. Какая она, Белоруссия моего раннего детства? Мягкая и светлая. С оттенками голубого, зелёного и золотисто-жёлтого. Мягкий холод зимой, легкий зной летом. Округлые облака,  подолгу стоящие в голубом небе. Золотинки грибного дождя на зелёных листьях. Мягкий белёсый песок под ногами. Он набивается в сандалики, и трудно поспевать за мамой. Белорусская мова тоже мягкая. По радио часто Лявониха, Бульба, «Ой, бярозы да сосны, партизанские шёстры». Одно из первых воспоминаний – я сижу на большом тёплом крыльце. За спиной дверь с табличкой. Оттуда уже выходила тётя и говорила, что сегодня выходной и никого не пускают. А нам внутрь не надо, мы пришли  гулять в сквер. Вокруг много солнца, оно светит сквозь листву, но я сижу в тенёчке, рядом брат, и называется это Дом Мицкевича. А ещё есть Холм Мицкевича. Туда мы ходим с мамой.
 
       Филологически образованному читателю должно быть понятно, что это Новогрудок. В Западной Белоруссии. Древняя столица Великого княжества Литовского. Родина польского поэта Адама Мицкевича. Кто-то, возможно, вспомнит переводы Пушкина из Мицкевича, например:
 
                Нет на свете царицы краше польской девицы.
                Весела - что котёнок у печки -
                И как роза румяна, а бела, что сметана;
                Очи светятся, будто две свечки!

       Новогрудок нашего времени – райцентр Гродненской области Белоруссии советской и постсоветской. Но для меня это ещё и место, где встретились и поженились мои родители, где на свет появился мой единственный брат, и куда семья вернулась после Австрии. О том, как они жили в Новогрудке до Австрии, я знаю из рассказов мамы. В первые послевоенные годы в Западной Белоруссии ещё оставалось много из того, что было «за польским часом». Благодаря крестьянским подворьям существовал богатый рынок продовольствия. Цены кусались, но, как говорится, были варианты. В городе имелось частное предприятие по переработке мяса. Небогатые молодые лейтенанты могли в складчину, вдвоём или втроём,  купить живого кабанчика и там же на рынке передать его мастеру-колбаснику, заключив соответствующий договор. В означенное время они приходили за своим заказом в мини-цех, по чистоте сравнимый с операционной. За  работу мастер брал умеренную плату и предоставлял полную калькуляцию произведённой продукции: окорок, ветчина, домашние колбаски в смальце, солтисон, кровяная колбаса, копчёные рёбра, холодец и прочее. Такая гастрономия прекрасно дополняла армейский паёк. В городе были также частные портные, сапожники, часовщики, парикмахеры. В утренние часы молочницы носили по дворам бидоны со своим товаром. Но год от года частников становилось всё меньше. Кто-то перебирался в Польшу, кто-то менял экономическую форму своего существования. Доминирующее положение в социуме всё больше занимали советские госчиновники и военнослужащие. Небогатые молодые лейтенанты решали свои квартирные проблемы опять же в складчину и опять же за счёт частного сектора. Мой отец до женитьбы обитал с двумя сослуживцами на съёмной квартире, точнее, они снимали в частном доме большую комнату с отдельным входом и маленькой прихожей. В этой комнате и сыграли его свадьбу, после чего приятели переселились в дом через улицу, оставив молодым обжитое место. Хозяйку звали Анна Осиповна. Она была учительницей, дочерью белорусского православного священника. Жених её погиб в первую мировую войну. Через десять лет вышла замуж за вдовца с двумя детьми. Отношения не сложились, она  разочаровалась в браке и, уличив мужа в неверности, выставила его из своего наследственного дома. Но с ней остались две взрослые падчерицы, и христианский долг повелел позаботиться о том, чтобы они благополучно вышли замуж. После окончания второй мировой войны Анна Осиповна позвала к себе жить племянницу Лиду, у которой погибли и мать, и отец, тоже православный священник. А вслед за Лидой в доме появилась Ольга Осиповна, младшая сестра хозяйки. Она была незамужней и учительствовала в дальнем селе, но годы войны подорвали её здоровье, она почти ослепла и стала нетрудоспособной. Старшая сестра сама съездила за ней и привезла в родительский дом. Он был большой, места хватало всем. Два отдельных помещения постоянно сдавались жильцам. Анна Осиповна, к тому времени уже пожилая, степенная, несколько суховатая в общении, вела себя с квартирантами  достойно и того же требовала от них. Саша был у неё на хорошем счету. Его молодую жену она приняла доброжелательно. Через несколько дней, присмотревшись, спросила: «Тамара, Вы ведь не восточница?» Узнав из ответа новой жилички, что та до Новогрудка жила в Горьком, но отец её поляк из семьи сосланных в Сибирь ещё в царские времена, Анна Осиповна произнесла: «Теперь всё понятно».
         
         И с того момента Тамара имела в доме режим наибольшего благоприятствования, которым, однако, никогда не злоупотребляла. Анна Осиповна настояла, чтобы в их комнате повесили ковёр и добавили кое-что из её, хозяйской мебели, в частности, дамский туалетный столик с зеркалом.  Увидев, что одна подушка у молодожёнов перовая, а вторая соломенная, принесённая из казармы, она сказала: «Тамара, на чердаке есть большой мешок с пером. Оно никому не нужно. Я Вас прошу не думать ни о каких одолжениях, а взять, сколько надо, и сделать подушку. Вы ведь сами её сошьёте».  В общем, двор, сад, чердак, погреб, кухня,  горячая вода, дрова для изразцовой печи – всё это было доступно для Тамары и Саши в любое время. Когда родился Серёжа, он тоже стал своим человеком в том большом доме. Хозяйка с ним не нянчилась, нет. Она не умела ухаживать за маленькими и никогда не выказывала такого желания. Но то, как она его, уже научившегося ходить, приглашала в свои комнаты или как позировала с ним перед фотоаппаратом, свидетельствовало об особом отношении. Одна из тех фотографий есть в нашем семейном альбоме. На лужайке в садовом кресле сидит высокая старая женщина в цветном платье с белым жабо. Спина прямая, седые волосы собраны в пучок, на лице выражение спокойствия и привычной усталости. Правой рукой она придерживает за талию маленького мальчика, его ладошка лежит в левой её руке. Классика жанра во всём: у дамы платье до пят, а мальчик одет в рубашку и короткие штанишки на лямках, на ногах носочки и сандалики. Снимок сделан на память, незадолго до отъезда мальчика и его мамы в Австрию, где уже год служит отец.
      
     А через два года было возвращение. Уже вчетвером. В тот же самый Новогрудок. И теперь я могу делиться собственными воспоминаниями. Конечно, не с самого начала, когда семья квартировала у Подлипских; у Анны Осиповны всё было занято. Но служебную квартиру, впервые полученную отцом в родной стране, я помню хорошо. Она была в двухэтажном доме на Гродненской улице, недалеко от музея Адама Мицкевича. Две комнаты, кухня, балкон. Воспоминание № 1. Я стою в кроватке, держась руками за белую фигурную решётку. На мне  байковая ночная рубашка, бледно-салатовая от частых стирок. Уставив взор в окно с зимним пейзажем, я долго, противно и беспричинно ною. У окна за столом сидит брат и делает уроки. Слышу его отчаянный протест: «Мама, я не могу так! Ленка всё время ревёт! Я уже в чистописании кляксу посадил!» Справа от окна арочный проход в смежную комнату. Оттуда доносится мамин голос: «Серёжа, потерпи. Лена ведь болеет». Хронология не ошибается: зима, Сергей в первом классе, значит мне два с половиной года. Воспоминание № 2 про Дом Мицкевича описано выше. Это, когда мне  полных три года. Воспоминание № 3 самое интересное. В нашей квартире много гостей. Они уже поели, попили и попели за столом в большой комнате. А теперь начали танцевать. Чтобы было больше места, убрали длинные доски, лежавшие на табуретках, и придвинули стол вплотную к открытой балконной двери. Я сижу у торца опустевшего стола, рядом с папой. Все танцуют, а он смотрит на маму. Она сегодня самая красивая. У других женщин подмышки мокрые от пота, и юбки смялись, пока они сидели на досках за столом. Потому что креп-сатин мнётся, я знаю. А мамино фиалковое платье – бархатное, оно не мнётся. Юбка из бархата, а верх из бархата на шифоне, весь узорчатый. И рукав-фонарик, поэтому ей не жарко. Она танцует с папой Бори Берлина. Берлины – наши соседи. Дверь их квартиры напротив нашей. Они юристы, и папа, и мама. С Борей я дружу, но его папа мне не нравится, особенно сейчас. Он толстый, одет в светло-серый костюм и белую рубашку. Волосы светлые, а лицо  розовое. Танцуя с нашей мамой, он всё время что-то говорит и улыбается. Мне обидно за папу, почему он не танцует? Ведь он стройный, темноволосый и очень красивый в своём мундире. Он в сто раз лучше. Я придвигаюсь и говорю ему это. Он смеётся, предлагает мне торта и всё так же смотрит на маму. А я не хочу торта, я давно всего здесь наелась. Обидевшись теперь за себя, я сползаю на пол и под столом пробираюсь на балкон. Вскоре туда же вползает Борик. Он на полгода старше меня и такой же округлый и бело-розовый, как его папа. Борик не вредный, он всегда мне что-нибудь дарит. Вот и сейчас кладёт передо мной на коврик красного варёного рака. Правда, это не целый рак, его хвост уже съели. Но панцирь, усы и клешни остались. В комнате одна пластинка сменяет другую. Там шумно и жарко. А на маленьком балконе хорошо. Мы возимся с бесхвостым раком, сумерки сгущаются, и незаметно приходит сон. Чуть-чуть проснулась, когда папа относил меня в кровать.

         Можно продолжить просмотр старых «видеоклипов». Вот брат, свесившись из окна в подъезде, выпускает из рук кошку прямо на голову своего заклятого врага Юрки, а я бегу  доносить маме.  Вот за сараем я сижу верхом на козлах для пилки дров, Борик протягивает мне цветы, сорванные с чахлой клумбы, а я смеюсь и отталкиваю его руку. Вот вечером в кухне мама мажет йодом рану на голове Сергея. Папа объясняет  – поскользнулся в бане и ударился о край скамейки. Я впервые вижу столько крови и пугаюсь.

          Воспоминания яркие, но отрывочные. Более-менее связный поток бытия начал укладываться в   моей памяти, наверное, лет с пяти, то есть, с Гомеля. Хотя и здесь что-то запомнилось лучше прочего. Прежде всего, сам приезд в Гомель. Причиной переселения стало расформирование многих частей Белорусского военного округа с массовым сокращением офицерского состава. Отца не уволили из армии, хотя могли, по состоянию здоровья. Его отправили во временный резерв. Опять без пристанища. С женой, двумя детьми и четырьмя чемоданами. Частная квартира, снятая по предварительной  договоренности, оказалась занятой другим офицером. И вот ранним осенним утром мама, Сергей и я стоим посреди безлюдной улицы, куда пришли с багажом прямо с  вокзала. Мне очень хочется спать. На крыльце ближнего дома папа ругается с каким-то дядькой в майке. Мама тоже начинает ругаться, но не на дядьку, а на папу. Кричит громко и некрасиво. Я никогда прежде не видела такого. Папа сбегает с крыльца и толкает её в плечо, сам кричит, чтобы замолчала. А потом садится на чемодан и закрывает лицо руками. Мне кажется, он плачет. Чуть погодя он встает, берет два больших чемодана и шагает по улице обратно. Мы тянемся за ним. Поход заканчивается в пустой казарме, где нам предлагают три железные койки в углу за занавесками из солдатских палаток. Мама быстро достает постель из нашего багажа, стелет, я ложусь и мгновенно засыпаю.

         Жили мы в той казарме три дня и три ночи. Квартиру папа нашёл быстро – две смежные комнаты в частном доме. Но мама их проинспектировала и обнаружила подозрительные следы на стенах. Решила сразу не вселяться, подождать, пока хозяева не проведут дезинфекцию и не сменят обои. Хозяев звали дядя Зяма и тётя Слава. Тётя Слава, наверное, была главнее, она всё время громко говорила и была в два раза шире дяди Зямы. Их трёхлетняя внучка Ирочка запечатлена в моей памяти как хрупкое молчаливое существо с большими глазами и копной чёрных кудряшек. Она обреченно сидит в кухне на горшке, а её бабушка ловко запихивает ей в рот куски какой-то еды с комментариями, что эта девочка совсем ничего не ест, о чём только думают родители, и хоть так можно успеть её накормить. Родителями Ирочки были Маня, дочь Славы и Зямы, и Изя, их зять. Они периодически появлялись в доме. Приезжали на СВОЕЙ МАШИНЕ. Большая, округлая, кофейного цвета «Победа». Я впервые увидела её так близко. И меня даже покатали пару раз. Жалко, что я быстро укачиваюсь. Тётя Слава активно дружила с нашей мамой. Научила её готовить фаршированную курицу, рыбу-фиш, рыбу под маринадом, ещё какую-то рыбу с овощами. И вообще учила жизни: «Тамарочка, Вы одна на базар за мясом не ходите. Я знаю, где покупать, и дешевле будет. Тамарочка, это платье Вы сама сшили? Сшейте таких ещё, я Вам их продам за хорошие деньги. Ну почему нет? Тамарочка, а Вы откуда еврейский понимаете? Немецкий знаете? Тогда надо при Вас говорить осторожно и Зяме сказать». Славные, в сущности, люди. За домом у них был небольшой сад. В половодье его залило, и как-то утром мы с братом бродили там в резиновых сапогах и в поисках приключений. Сергей метал дротики - лыжные палки во все возможные цели. Увидев на заборе два эмалированных детских горшка, он, с криком «На абордаж!» схватил зелёный, пустил его по воде и метким броском «здынььь!» поразил неприятельский корабль. А зелёный-то был Ирочкин. Мой, синий, остался благополучно висеть на штакетине. Сергей выдернул дротик и напряженно наблюдал, как «корабль» наполняется водой. Подменить зелёный синим нереально. Но пробоина оказалась маленькой, мы сбегали в дом за зелёным пластилином, мастерски залепили дырочку и водрузили горшок на прежнее место. Продолжение имело место быть вечером. Возбужденные голоса на хозяйской половине, стук в нашу дверь, предъявление вещдока и очная ставка. Мама была гениально лаконична: « Да возьмите наш горшок, Лена уже большая». Вот так благодаря Сергею повысился мой статус. У меня вообще очень многое в жизни тогда зависело от брата. И в Гомеле, где мы прожили неполный год, и позже в Осиповичах.

   Осиповичи (белор. Асіповічы) — город в Могилёвской области Беларуси, районный центр Осиповичского района.    Железнодорожный узел (линии на Минск, Гомель, Могилёв, Барановичи, Гродзянку).  Город расположен в бассейне реки Днепр, на берегу притока третьего порядка, реки Синяя.    (Википедия). А был ли город? Речка Синька была. Мы с Сергеем ходили туда срезать ивняк для стрел. Через речку на болото. И с мамой мы часто ходили в дальний лес за грибами. Опять же за реку. Летом Синька так мелела, что даже мне была по щиколотку. Безусловной реальностью был военный городок. Десяток «финских домиков» в общей ограде. У каждого домика четыре крыльца с верандами – отдельные входы в две двухкомнатные квартиры и две однокомнатные. Вокруг домиков палисадники с кустами сирени, жёлтой акации и клумбами астр, ноготков, настурций, ночных фиалок. Чуть поодаль - дровяные сарайчики, сблокированные под одной крышей. В них  нередко держали кур или кабанчиков на откорм. Общественные удобства располагались в центре городка. С помощью этого дощатого строения, покрашенного зелёной краской, я научилась различать левое  (М) и правое (Ж). Быт был совсем не городской. Отапливались дровами. Воду брали из колонки. Раз в неделю ходили в баню в воинскую часть. Летом мылись перед сном в корыте на веранде. Чего только не происходило девять месяцев в году на нашей веранде! Во фруктово-ягодный сезон, непременно, таз с вареньем на керогазе в углу и большие емкости исходного сырья. «Мама, Серёжка читал книгу и  съел все яблоки, что ты купила на повидло! – Серёжа, тебе не плохо? –  Нет, мама, мне хорошо.  -  Ну и слава Богу!»  Ближе к окнам - круглый стол, покрытый австрийской скатертью.  Здесь приятно проводили время взрослые посетители: чай с пирогами, раскройка платья, пиво с воблой, лото или партия-другая в картишки. Здесь в ненастную погоду брат собирал своих друзей. Чем мы только не занимались! Шашки, шахматы, карты, другие настольные игры,  фанты, шарады, живые картины, поделки всякого рода. Один сеанс моделирования фигур из спичек закончился  драматично. Двое любознательных гостей, с позволения Сергея, решили прожечь маленькую дырочку в моей большой неваляшке, чтобы посмотреть, что там, собственно, бренчит. А неваляшка вспыхнула костром. Когда родители вернулись из кино, их зарёванные чада сидели на крыльце, а мокрая веранда проветривалась от дыма через все распахнутые окна и двери. Мама сразу прошла внутрь и молча разглядывала подпаленные тюлевые занавески и обгоревший край скатерти. Папа, стоя в дверях, гневно потребовал ответа от старшенького.

          Парадоксально, но Сергей всегда страдал за идею. Он не был злоумышленником или хулиганом. Отлично учился, ещё и на скрипке играл. Пытливый, увлекающийся, жизнерадостный мальчишка. Прибегал из школы и сразу с порога: «Ленка, знаешь, Луна старше Земли!  Ленка, посмотри, что мы сегодня проходили! Ленка, хочешь, кувырок назад сделаю?» Я была вроде пажа или оруженосца этого юного рыцаря. И если во дворе звучало: «Да что мне с тобой на шпагах драться! Ты сначала Ленку победи!» – я гордо выходила на поединок во славу своего господина.  Во время дворового шахматного турнира Сергей посадил меня играть с самим Ботвинником. Точнее, с внучатым племянником того самого Ботвинника. Алёша Ботвинник был мой ровесник и жил в соседнем доме. Брат меня заранее тренировал. Когда началась партия, обеспечил такую мощную поддержку, что шестилетний родственник чемпиона мира  заплакал и смешал фигуры на доске. Покричали-поспорили и, ничего не решив, пошли стрелять из луков. Девчоночьих развлечений у меня тогда не было. Только Сергей, его дела, его друзья. И первая разлука с ним показалась очень долгой. Это когда, окончив  четвёртый класс, они отправились в недельный поход по партизанским тропам. Идея повести одиннадцатилетних ребят в леса и болота Белорусского Полесья не испугала молодую учительницу. Это был её родной край, и в возрасте своих учеников она была там связной  партизанского отряда. Юные следопыты первого послевоенного поколения своими глазами увидели  партизанский лагерь с обвалившимися землянками, места засад и боевых стычек. Когда они останавливались в деревнях на  ночлег, жители  рассказывали им о спалённых хатах и погибших родственниках. Ведь прошло всего пятнадцать лет после тех невозвратных потерь. Пройдет ещё двадцать пять лет, и напишут песню: «Каждый четвёртый из белорусов…». Сергей всю жизнь благодарен учительнице за тот поход. Но когда он вернулся домой  -  худой, грязный, с двумя рюкзаками, своим и заболевшего друга, - у него едва хватило сил выполнить мамину программу встречи героя: «Быстро мыться, кушать и спать». Мама была у нас главной. Наверное, потому, что мама жила в семье, а папа почти всё время на службе. У него был ненормированный рабочий день, не говоря уж о бессчётных выездах на стрельбы и учения. Даже если выпадало счастье увидеть папу пришедшим с работы засветло, не было гарантии, что ночью его не разбудит дежурный, прибежавший из казармы с сообщением о самоволке какого-нибудь сержанта его батареи. И папа, тихо ругнувшись, ощупью найдет в тёмной спальне свои галифе, гимнастёрку, портупею, на веранде быстро оденется, сунет ноги в сапоги, возьмёт фуражку и уйдёт до следующего вечера. Тогда, в Осиповичах у нас сложилась поговорка, что папа воспитывает детей своим примером, а мама делает всё остальное. Но наша мама была востребована и за пределами семьи. Как в любом крупном гарнизоне у нас был Дом офицеров и женсовет при нём. Мама безальтернативно входила в состав женсовета как прима художественной самодеятельности. Она хорошо пела. Была солисткой и женского, и солдатского хора. Помимо репетиций и выступлений у неё были ещё дежурства на детской площадке при Доме офицеров, а также обязанности по подготовке праздников и для офицеров с жёнами, и для детей, и для солдат. Я  помню, как она руководила изготовлением маскарадных костюмов для Новогоднего бала. Я сама тогда наклеивала маленькие ватные шарики на платья «снежинок». Одно из них было для меня. Восемь девочек-снежинок долго репетировали свой танец, а потом блестяще выступили на Новогодней Ёлке в большом зале Дома офицеров. Встречали 1962 год.
       
          Так проходила наша осиповичская жизнь с её радостями и трудностями. Я хорошо помню всё, кроме собственно города Осиповичи.  Он, конечно, существовал, как существует и поныне. У нас сохранилась фотография военного парада, где видно, как папа возглавляет торжественное прохождение своих подчинённых по главной улице, на которой стоят вполне приличные дома. Но я помню только длинную песчаную дорогу «в город». По ней ходят на базар и несут оттуда авоськи с продуктами и неощипанных кур. Их держат за связанные тряпочкой лапы, так что безжизненные головы мотаются возле самого песка. Мама каждый раз приносит с базара такую курицу. Обливает кипятком, ощипывает, потрошит, варит. Папе нужен бульон и варёная курятина, всё только свежее. Его недавно прооперировали. В военном госпитале в Бобруйске. Он уже поправляется. Впервые за много лет приёмы пищи не причиняют ему боль. И это большая радость для всех нас. Но через некоторое время боль вернулась. Никто не мог сказать, почему. Обследования не показывали рецидива язвы, и врачи не понимали, в чём дело. Пока не наступило то страшное утро. Папа мучился всю ночь. На рассвете пришла машина санчасти, чтобы отвести его в госпиталь. Папу вынесли на носилках, одетого в шинель и шапку-ушанку. Было холодно, и тесёмки ушанки завязали у него под подбородком. Обрамлённое шапкой худое лицо было серого цвета.  Носилки погрузили в фургон, мама пристроилась возле них. Знакомый военврач захлопнул дверцу и пошел в кабину к водителю. Машина уехала. Что было дальше, я узнала два дня спустя. Они не доехали до Бобруйска. На окраине Осиповичей мама забарабанила  в стенку кабины и закричала: «Виктор, мы его не довезём!»  К счастью, поблизости  находилась железнодорожная больница. «Носилки в операционную!» Дежурный хирург сделал разрез от грудины до низа живота и увидел обширный перитонит от прорвавшегося аппендицита. Почти сутки папа лежал на операционном столе с этим незашитым разрезом. Операция длилась четыре часа, а затем делались необходимые промывания и дренаж. Мама сидела в приёмном покое и тихо плакала. Виктор с трудом уговорил её вернуться домой к детям. Через три дня маме разрешили кормить папу с ложечки диетической пищей домашнего приготовления. А потом мы втроём навещали его в дозволенные вечерние часы. Приносили банки с соками, фрукты, домашний творог, консервированных крабов, отварную курятину. Возвращались в темноте, всё по той же длинной песчаной дороге. Мама отдавала мне и Сергею апельсины, которые в больнице упорно отказывались принимать для папы, и говорила: «Ребята, вы идите вперёд, я буду сзади». Но нам совсем не хотелось этих апельсинов. Мы молча брели домой. Фонари на придорожных столбах качались от ветра, издавая жестяной скрежет и разбрасывая по дороге тёмно-жёлтые пятна света.  Сергей вел меня за руку, я часто оглядывалась на маму и видела слёзы на её щеках. Но беда миновала. Папа выжил. При выписке он весил сорок восемь килограммов, но он снова был с нами, и мы делали всё, чтобы его здоровье восстановилось. Работали по дому. Носили с базара кур и прочее. Мама, не жалея денег и сил, покупала и готовила самое вкусное и полезное для папы. Он поправился. Он вернулся в часть. Ему присвоили очередное воинское звание и уже майором направили служить в ГСВГ (Группу Советских Войск в Германии). Вскоре он уехал туда, а мы ещё некоторое время оставались в Белоруссии. Маме надо было оформить загранпаспорт на себя и детей и разобраться с имуществом. Что-то она раздала соседям или продала по дешёвке, что-то багажом отправила к родственникам в Воронеж и Горький. Наступил сентябрь, и я пошла в школу. Первый раз в первый класс. Всё по той же длинной песчаной дороге. И ходила на уроки до самого отъезда. Но не запомнила ни школу, ни город. Осиповичи так и остались для меня чем-то вроде загадочного и недоступного града Китежа.