Наследник

1

— Осторожно, двери закрываются, следующая остановка платформа Курсаново, — объявил по репродуктору голос диктора, и Сева с удовлетворенным вздохом захлопнул книгу: пора было собираться на выход. Что и говорить, «Три мушкетёра» здорово скрасили ему долгий путь — два часа прошли как двадцать минут. Не прошли — пролетели; причем, летели породистым скакуном из Парижа в Лондон, а не ползли затрапезной электричкой из Москвы в Курсаново.

Мушкетёров Сева читал далеко не в первый раз, а перед ними, не так давно, читал «Зверобоя» Купера — тоже раз в третий или четвёртый, а перед зверобоем — «Детей капитана Гранта», раз в пятый, а перед детьми — «Собаку Баскервилей», раз в… да какая разница, если человеку нравится — пусть читает сколько хочет. Севе, правда, было за тридцать, и он немного стеснялся своего увлечения романами для юношества, поэтому каждую перечитываемую книжку он прятал от людских глаз — одевал в старую клеенчатую обложку синего цвета, что имелась у него с незапамятных детских времен. Многие, однако, знали о том, какого рода писатели скрываются за синей обложкой, и периодически подтрунивали над Севой. Делали они это, впрочем, вполне беззлобно, и тот, как правило, не обижался.

Надо сказать, Сева не был инфантилен, отнюдь; за исключением несерьезных литературных привязанностей, жизнь его была сплошным смыслом — здравым, взрослым, может быть даже капельку скучноватым. Несмотря на свой относительно юный возраст, Сева занимал не последнюю должность в одной довольно крупной коммерческой структуре, ездил на неплохой, хоть и подержанной Ауди, и жил с семьёй в новой, полностью проплаченной трёшке. Доходы его были существенно выше среднестатистических, но денег, как известно, всегда на что-нибудь не хватает. Севе не хватало их на предстоящее лето — всего каких-то тысяч двадцать зелени, чтобы спокойно, не залезая в долги, отправить жену и ребенка куда-нибудь до сентября — на какие-нибудь не самые дорогие острова в Атлантике. Заодно, может, и самому там на пару неделек зависнуть — пожариться на солнышке, поплескаться в океанчике — почему бы нет. Но где их взять, эти лишние двадцать тысяч? Можно было, конечно, попробовать насесть на кредитные карты, да только разве это серьезно, разве это целесообразно — расплачиваться за развлечения двойной ценой! Рачительный бизнесмен внутри Севы с негодованием отвергал такой вариант.

Скрепя сердце, отец семейства уже обдумывал более непритязательный вариант отдыха, как вдруг – удача. В марте месяце умерла тётя Мила. Событие это, по общечеловеческим понятиям не слишком радостное, наполнило Севину душу постыдным ликованием: у тёти Милы был деревенский дом, и единственным наследником оказался он, Сева. Ну, двадцатник-то за сарай в ста с лишним верстах от столицы вряд ли кто даст — это понятно — а вот чирик почему бы и нет, ведь цены на недвижимость сейчас не балуй. Останется найти еще столько же, и — привет вам, Азоры!

При жизни тётя Мила крепко недолюбливала родню своего мужа, включая и его племянника, самого Севу, по каким-то ей одной ведомой соображениям; после смерти дяди Егора контакты с ней были полностью утрачены, и на поздравительные открытки, что отправляла в Курсаново каждый подходящий праздник добропорядочная Севина жена Таня, тётя Мила не отвечала. Теперь это, впрочем, не имело никакого значения; что было — то было, а теперь домик-то — вот он, надо лишь соблюсти необходимые формальности.

Формальности заняли около месяца, после чего Сева вступил в законное владение домом умершей, причём ловкий Севин адвокат устроил так, что в процессе оформления бумаг наследнику даже ни разу не потребовалось покидать Москву. Вопрос — продавать дом, или нет, — перед Севой не стоял, ответ был ясен изначально: продавать. Конечно продавать, потому как уже достраивался недалеко от Подольска симпатичный каменный коттеджик, на следующий сезон в нём вполне можно было начинать отдыхать, и… ну куда их, солить, что ли, эти дома? Десять тысяч — вот что нужно было Севе.

В апреле нашелся уже и покупатель, помог Интернет. Некий Василий Андреевич Златогубов, исторически происходивший из Мародейки, соседнего с Курсановым села, желал обрести в старости покой на родных его сердцу просторах; старость была уже не за горами, в самой Мародейке ничего не продавалось, и Василий Андреевич решил удовлетвориться близлежащей деревней, то есть Севиным предложением. Списались. Сева назвал количество соток, метраж дома и цену — пятнадцать тысяч долларов. На что Василий Андреевич отвечал, что пятнадцать за такой дом — это даже смешно, а вот восемь — вполне реально. После этого обе стороны по очереди несколько раз уступали друг другу, пока и не сошлись на устраивавших Севу десяти тысячах — правда, лишь предварительно; естественно, требовался выезд в деревню для подробного осмотра предмета купли-продажи.

Близились майские праздники; так как Василий Андреевич собирался отмечать их в Мародейке у родственников, то он и предложил Севе пересечься в один из праздничных дней «прямо там», на месте. А что, — сказал Василий Андреевич, — встану с утречка пораньше, прогуляюсь до вашего Курсанова, воздухом подышу... а уж там вы меня встретите... да и сам не заблужусь, хе-хе.

Севе это не понравилось: он уже оплатил двухкомнатный люкс в фешенебельном санатории на другом конце области, и проводить праздники в разъездах по подмосковью ему совершенно не хотелось. С другой стороны, не хотелось и затягивать со всем этим; есть, как говорится, клиент, и надо брать его пока тёпленький, другого может еще долго не быть — кому нужна халупа в глуши за десять тысяч баксов! Поэтому придется подстроиться под старика. А раз старику всё равно в какой именно день, то чем раньше — тем лучше. Быстренько состыкнуться с ним числа первого, а еще лучше тридцатого, быстренько показать ему участок, дом — чего там смотреть-то? — и всё, с плеч долой, свободен. Остальное — бумаги, бабки — это уж потом... если все нормально, конечно. Да возьмёт, куда он денется.

Тридцатого Василий Андреевич не захотел — он будет с дороги, уставшим, — а вот первого — да, пожалуйста. Желательно только пораньше, чтоб побыстрее освободиться, праздник всё-таки.

Ишь ты, пораньше, — подумал Сева. — Мне б и самому пораньше, да. Но знаешь ли ты, дружочек, какие пробочки будут из города за город первого числа?.. В три утра прикажешь выезжать?

И тут бизнесмену вдруг пришло в голову, что на самом-то деле ему неплохо бы поехать в деревню загодя, с вечера. И в плане пробок полегче, и в плане подстраховки совсем не лишне. Кто его знает — что там у тёти Милы. А вдруг у неё там что-нибудь этакое, что покупателя напрочь отвратить способно. Может, в доме чем-нибудь жутко воняет, может окна пооткрывать надо? Или, скажем, коврик перед дверью поправить, чтоб гнилые половицы не видать было? Или еще там что-нибудь, что необходимо скрыть перед показом?..

Потом он вспомнил про дорогу, что вела от шоссе к Курсаново, и понял еще одну вещь: ехать придется на электричке. Черт бы с ней с подвеской, но ведь сейчас в поле наверняка грязищща, снег только сошёл, увязнешь — трактора не дозовёшься. Значит, машина отдыхает.

Найдя в Интернете расписание электричек, Сева с раздражением обнаружил, что далеко не каждая из них останавливается в Курсаново — слишком далеко от Москвы и слишком мелкий населенный пункт. По времени более-менее подходили лишь две — та, что отправлялась с вокзала в 16.56 и та, которая в 20.01.

В пять вроде бы рановато, — уныло подумал Сева, — а в восемь вроде бы поздновато, приедешь — темно уже будет... Вот дед достал, а?! И чего он там не видел? Не корову же покупает, ей-богу. Забашлял бы уж, а потом бы и ехал туда сам, смотрел что ему надо!..

И выбрал ту, что в восемь.

2

— Остановка Курсаново, — сказал голос из репродуктора, и двери со свистом разъехались в стороны.

Сева вышел на безлюдную платформу, прошлёпал в самый её конец, спустился вниз и направился в сторону деревни, до которой, по его смутным воспоминаниям, было километра три или четыре. Ему и раньше-то нечасто приходилось бывать здесь (отношения с тётушкой не располагали), а последние шесть лет, как умер дядя Егор, и вообще ни разу — просто как бы и незачем было... Вот тут, кажется, раньше колонка стояла — ага, и сейчас есть. Вот там автобусная остановка должна быть — ага, вон она. А вот здесь надо в кустишки нырнуть, за ними дорога через поле пойдёт. Час-полтора бодрым шагом, и он на месте.

Первым делом, наверное, надо будет к бабе Маше зайти, ключи у неё от дома забрать. Они ж у неё, у бабы Маши, ключи-то. Конечно, где же им ещё быть — ведь это она, баба Маша, тётю Милу-то хоронила. Она же и в Москву позвонила. У неё и похоронные денежки тёти Милины лежали — та ей их, кажется, заранее сама отдала, как лучшей подружке. Какие они, впрочем, подружки — баба Маша лет на двадцать моложе, даром что баба... так просто, добрые знакомые, дальние родственницы.

Выйдя в поле, Сева решил засечь ради интересу время: сколько идти? Глянул на часы — пять минут одиннадцатого. Как он и предполагал, к этому времени уже стемнело; горизонт еще кое-где золотился тонкими глистиками облаков, но первые крупные звёзды уже успели в нескольких местах проткнуть синеву неба над Севиной головой. Было немного прохладно, но при этом безветренно, и крепчал по мере того, как наш путник углублялся в поле, бесподобный весенний запах — запах влажной земли, первых трав и последнего снега.

Хорошо-то как, — не удержался скупой на эмоции Сева от некоторого мысленного восторга. — Вот уж действительно, природа здесь хороша, не зря дядя Егор её всегда нахваливал. Кабы не запарка с деньгами, можно было бы и не продавать его, дом-то этот… Хм, интересно, что это там такое?

Последнее относилось к лесу, что простирался тёмной полосой слева по курсу на довольно приличном расстоянии от дороги. Собственно, не к самому лесу — что в нём необычного? — а к тем блестящим и в то же время как бы тусклым точечкам, которые временами вспыхивали внутри него фрагментами непонятно чего — то там, то сям. Как Сева ни напрягал, ни щурил глаза, — разглядеть что это такое ему не удавалось; не подсказывала и логика… поначалу. А потом вдруг взяла и подсказала: это кладбище. Что ещё может блестеть посреди поля в забытом богом краю, рядом с деревней? Отголоски ушедшего дня цепляются за крашеные серебрянкой кресты и ограды — вот и всё.

И пресловутый внутренний голос тут же смышлёно отметил: а ведь где-то там её и закопали, тётю Милу-то… то есть, похоронили, конечно же. А какой-то ещё более внутренний и смышлёный голос предположил: а вдруг она знает, что я здесь? А вдруг она сейчас смотрит на меня оттуда? Предположил — и хихикнул, как бы с бравадкой, но довольно-таки нервно.

Сева решительно тряхнул головой и перевёл взгляд направо, в сторону от леса, дабы не провоцировать внутричерепного собеседника на дальнейшие разговоры. Тот, однако, не унимался.

Вот ты идёшь в её дом, — продолжал пугать голос. — А ты знаешь, что души умерших сорок дней скитаются по своему земному жилищу, прежде чем улететь на небо… ну или куда там. А ты знаешь, что сегодня еще только… (Сева произвёл быстрый подсчёт) что сегодня еще только тридцать восемь дней. А ты знаешь, что эта конкретная душа — не просто душа, а душа человека, который тебя, мягко выражаясь, не очень любил. Любил, но не очень. И который, наверняка, не очень хотел бы, чтобы ты продавал кому-то его фамильное имение, где ещё его прадеды щи лаптями хлебали. А? Что скажешь? И ты собираешься с таким человеком провести ночь в одном помещении? То есть, я имею в виду с его душою? А?

— Ну всё, хватит! — вслух выкрикнул Сева, сжимая кулаки от злости на самого себя. — Полный маразм. Полнейший. Не хватает ещё только пойти осиновым колом запастись на всякий случай. Совсем сбрендил, идиот. Будешь идти песни петь, чтоб тебе херня всякая в голову не лезла!

Отдав себе такой приказ, он было запел что-то из репертуара Маши Распутиной, но тут же испуганно перестал — слишком уж крикливым и безумным показался ему в окружающем безмолвии собственный голос. Стало вдруг как-то по-детски боязно и тоскливо. Сева остановился. Может, ну его всё это нафиг? Может, вернуться пока не... может, просто вернуться? Хрен с ним, с этим домом, сдался он ему. Потом как-нибудь. Найдёт он где-нибудь эти несчастные бабки. А деду позвонит и скажет, что не смог приехать. Извини, дескать... ну мало ли, всякое бывает. Так что? Домой?..

— Да прекрати ты наконец истерику, — глубоко вздохнув, ответил он себе после минутного размышления. — Совсем раскис, прямо как баба. Вот что: не можешь петь — пляши. А ну, бегоом ммарш!!

И Сева побежал трусцой, чавкая кроссовками по мелким и вязким лужам. Рюкзак запрыгал у него на плече, дорога потекла навстречу быстрее. С одного боку от себя он вдруг заметил половинку луны, незаметно всплывшую над зубчатым контуром леса, а с другого — длинную, пока ещё плохо заметную тень, что скакала рядом по пашне, прицепившись к его ступням. Спустя минут двадцать, когда он уже подустал, за очередным пригорком открылось наконец взору Курсаново, и Сева с облегчением перешёл на шаг.

Уфф, хорошо пробежался. И башку заодно проветрил... А то чуть в штанишки не наложил. Тётя Мила его напугала. Домой захотел. Нет уж, любезная Людмила Алексеевна, коль я приехал — дело сделаю. Вот продам ваш домик, а тогда и домой. Да уж. Не обессудьте. Хы-хы. Кладбища испугался — ну не дурак?.. Тэкс, где там эта баба Маша-то живёт... второй дом с краю... ага, вон тот.

Баба Маша не отзывалась. Минут десять Сева попеременно стучал то в дверь, то в окно, бегая по скрипучему крыльцу то вверх, то вниз, — баба Маша не отзывалась.

Свет не горит — спит, значит. Или телевизор смотрит. Хотя, если б телевизор, окошко б чуть-чуть синим мелькало, и звук был бы слышен... Ну-ка, тсс... Нет, не слыхать ничего. Стало быть, или спит, или нет её. Если б спала, то уж проснулась бы, наверное. Значит, её нет. Так. А где она может быть? В городе у неё родственников нету, это точно. Здесь, в деревне, какие-то есть — это тоже точно. Здесь все родственники. Но время... (Сева достал мобильник и посмотрел на дисплей) время уже одиннадцать. В деревнях бабки так поздно в гостях друг у друга не сидят, и уж тем более не ночуют... Так. А может, она померла там?.. Кхм. В общем, какая разница. Её нет. Ключей от тёти Милы, соответственно, тоже нет. И что теперь делать?

Размышляя над этим вопросом, Сева упёрся взглядом в ржавый топор, что стоял прислонённым к стеночке под навесом крыльца, и ответ пришёл сам собою.

Баба Маша, это не воровство. Заносить тебе его обратно у меня времени, конечно, не будет, но, тем не менее, поверь: это не воровство, — говорил про себя Сева, уходя с топором от дома бабы Маши по направлению к дому тёти Милы.

3

Загнав лезвие между досками как можно глубже, он с силой налёг на топорище. Дверь открылась легко, словно плечами пожала, и тут же тихо поползла внутрь, как бы обиженно и недоумённо. Может, она и закрыта не была? Может, и надо-то было, что за ручку дёрнуть? — совестливо подумал Сева, вытирая рукавом неизвестно отчего вспотевший лоб и тревожно всматриваясь в чёрное, разрастающееся чрево дома.

Выключатель долго не хотел попадаться под руку. В то время как Сева мелкими шажками передвигался в темноте вдоль стены, пальцы его с дрожью прыгали по брёвнам, по пакле, по чему-то стеклянному (термометр?), по чему-то бумажному (календарь?), по чему-то липкому (боже мой, что это?..), опять по брёвнам... вот он!

Из-под лохматого потолка забрезжил грязно-жёлтый свет.

Йооб... И что б тебе было не прибраться здесь перед смертью, тёть Мил?.. — мысленно произнёс Сева, непроизвольно приложив руку к сердцу. — Хорошо хоть харч на столе не гниёт... Но всё равно чем-то воняет, да. Как я и думал. Так, ладно... Нехилое помещеньице... Это, видать, у тебя сразу и гостиная, и спальня, и кабинет... всё кроме туалета, надеюсь.

Комната и в самом деле была многопрофильной: в одном углу стояла кровать, в другом телевизор, в третьем письменный стол, в четвёртом находилась кухня — холодильник, газовая плита, раковина. Между первым и вторым углом к стене прислонилась огромных размеров русская печь. Кой-какая мебель была расставленна по периметру — сервант, шифоньер, набитый газетами книжный шкаф, ещё что-то. Середину комнаты занимал круглый обеденный стол. И всё это равномерно накрывал один большой беспорядок — не вопиющий, не сделанный, а вот именно такой, какой получается естественным образом, если не убираться в доме несколько месяцев.

— Ну, печурку-то я топить, пожалуй, не буду, — поразмыслил вслух Сева, — а вот граммчиков сто приму для сугрева... что это там у бабуси, уж не коньяк ли?

Скрипя половицами, он подошёл к серванту и вытащил из него прозрачную бутылку с коричневатой жидкостью, почти полную, без этикетки. Выдернул зубами пробку, понюхал, сделал осторожный глоток. Самогон, что же ещё. И неплохой, кстати.

Настроение улучшилось. Оно, собственно, и было-то не таким плохим — чего ему было быть плохим-то? — но оно было... оно было немного нервозное, да, и это вполне понятно. У кого бы оно не было нервозным? У всех бы оно было нервозным, это совершенно понятно, и тут совершенно нечего стесняться. А теперь — теперь мы самоплясу-то как нак-катим! (Сева хлопнул в ладоши) А потом кааак завалимся спать! И всё. Утро вечера мудренее. Хватит уже на сегодня. Утром разберёмся — что там надо прибрать, убрать... Не с самого же ранья он припрётся!

Обеденный стол показался Севе слишком загаженным, поэтому он решил устроить трапезу на тумбочке для посуды, что стояла возле плиты. Поставил бутылку, расстелил газету, достал из рюкзака колбасу, хлеб... не хватало рюмки. Сходил к серванту за рюмкой, брезгливо оглядел её, расстегнул рукав рубахи, протёр внутренность рюмки манжетом. Налил. Поднял.

— Ну что, тёть Мил, за тебя? — спросил он, глядя в небольшое оконце, что синело как раз над тумбочкой. — То есть, я имею в виду за твой упокой, да. Здорово ты меня сегодня напугала, однако. Ты это... не балуй, ладно? Ну, давай, короче.

Запрокинув голову, выпил. Тут же налил и выпил еще одну. С аппетитом откусил сначала от колбасы, потом от хлеба — ножа на кухне почему-то не нашлось. Минуты через две приятно застучало в висках, и настроение стало ещё лучше. Некоторое время Сева рассеянно смотрел по сторонам, ни о чем особенно не думая, потом решил, что неплохо бы заранее позаботиться о постели — ведь не будет же он всю ночь возиться с этой бутылкой; сейчас минут за двадцать добьёт её ударными дозами, и — в койку. Поэтому постель лучше приготовить сразу, чтоб с пьяных глаз не кувыркаться.

Ухмыляясь, Сева встал из-за стола и немного размякшей походкой подошёл к кровати. Таак… А где спать-то? Вот здесь, что ли? Прям здесь? В этом старушачьем гнезде?.. В котором она дуба скорей всего и врезала?.. Ну а где ещё-то. Хочешь, спи на коврике перед дверью, хы-хы…

На коврик не хотелось, но и о том, чтобы раздеться и лечь в кровать неизвестно отчего умершей старухи, тоже не могло быть речи. Поэтому, было два варианта: первый — завалиться на кровать не раздеваясь, второй — попытаться найти в шифоньере чистое бельишко. На своём опыте Сева знал, что не раздевшись не выспишься, а следующий день обещал быть долгим: сначала здесь, в Курсанове неизвестно до скольки колупаться, потом в Москву, оттуда — в дом отдыха… в общем, приходилось выбрать второй вариант. При всей его нежелательности.

С гримасой лёгкого отвращения он содрал с кровати постельное бельё и тщательно запихал его за изголовье, после чего подошёл к шифоньеру. Петровских времен, не иначе, — почти без иронии подумал он, с некоторым усилием отворяя черные массивные дверцы. — Вот так продашь весь дом с требухой за копейки, а потом и будешь волосы рвать… когда с молотка начнут за лимоны… так, где тут у неё…

Внутри шифоньер был устроен обычным образом: справа отделение для одежды, слева — полки для белья. С непроходящей брезгливостью на лице Сева принялся копаться в отутюженных тряпках; копаясь, бормотал себе под нос. Так, здесь полотенца… не то… это покрывала какие-то… тоже нет… это скатерть, что ли?.. не то… так, это что?.. это личное, извини тёть… хм, где же?.. где-то ведь должна у неё быть хотя бы пара простыней!.. может быть, поглубже, во втором ряду?.. Ого!

Шкаф оказался неожиданно глубоким. Чтобы дотянуться до задней стенки, Севе пришлось упереться грудью в торец верхней полки и засунуть внутрь всю руку. Вытаскивать лежавшее спереди бельё ему не хотелось, поэтому он решил просто пощупать то, что лежало сзади, на предмет простыни или пододеяльника. Перемещая ладонь из одного дальнего угла полки в другой, он медленно таранил предплечьем ближние к себе залежи тряпок и шептал: это, кажется, опять покрывало… взять, что ли, покрывало вместо простыни?.. или вот это… нет, это что-то слишком маленькое, полотенце наверное… так, а это… это…

Йоооб!!

С испуганным криком Сева выдернул руку и отскочил от шифоньера; сердце внутри него помолчало и тут же болезненно затолкалось, скальп закололи тысячи иголочек. Что? Что это было?..

Это были... чьи-то волосы. Боже, какой ужас. Боже, какой дикий, дикий ужас. Спокойно, без паники. Без паники. Какие волосы? Откуда там волосы? Нет там никаких волос. Просто не может быть. Это какая-нибудь леска тонкая… Дядя Егор рыбак был? Рыбак. Значит, это его леска… катушка с леской… размоталась просто немного… Не дури. Какая леска? В платяном шкафу? Откуда там леска?.. Это не леска. Это волосы. Да, волосы. Ну и что — волосы. Ничего страшного. Подумаешь — волосы. Волосы часто хранят в шкафах на память. Отрезают и хранят. Детишкам, например, отрезают. А потом им же, взрослым, показывают и говорят: вот, смотри какие у тебя были волосики когда тебе было пять лет… Или взрослым тоже отрезают, если слишком длинные и ухаживать надоело. А выбрасывать жалко…

Да, но тётя Мила никогда не имела детей. И у самой у неё на голове всю жизнь росло три волосины — чего там отрезать. Значит, это всё-таки не во… Боже, ну разве можно быть таким недогадливым дураком! Ведь это парик! Ха-ха-ха!.. Конечно, это парик, и именно потому, что всю жизнь на голове у тёти Милы было три волосины, он и лежит у неё в шкафу! Ха-ха-ха!.. А где ему еще лежать? Ха-ха-ха!..

С нарочито весёлым смехом Сева снова подошёл к шифоньеру. Нужно клин клином. Нужно срочно реабилитировать себя в своих собственных глазах. Ему ещё ночевать здесь. Чтоб спокойно уснуть, чтоб спокойно можно было погасить свет и не трястись от страха, надо сейчас же вытащить этот паршивый парик и выкинуть его ко всем чертям. После этого постелить койку и лечь спать. Предварительно дожрав самогон. Баста.

Тааак, дружочек, где ты там… ты же только что здесь был… в прятки поиграть решил?.. ага, вот ты где!.. ну конечно, какая же это это леска!.. это не леска, это волосики… самые настоящие… могли бы быть, правда, малость погуще — для парика-то… ну, иди, иди сюда, дружок… не хочешь?.. зацепился за что-то?..

По какой-то причине парик некоторое время не подавался, но после очередного рывка вдруг как-то странно чавкнул и тронулся с места вслед за рукой — тяжело и туго, словно таща за собой что-то массивное, дотоле присохшее к поверхности полки. Тут же между двумя передними стопками белья разверзлось небольшое отверстьице, уходящее темным дуплом вглубь шкафа, и пахнуло из этого отверстьица чем-то очень неприятным — тухлым и сладким. Это был именно тот запах, что почувствовал Сева едва войдя в дом, только гораздо крепче. Видимо, источником вони являлся тот самый массивный предмет, за который зацепился парик.

— Ну и что ты там, старая, сгноила?! — с брезгливым раздражением пробормотал Сева, отпустив волосы, но ещё не вытаскивая назад руку. — Какая дрянь сейчас на меня вывалится? А? Что ты туда запихала? Перед тем, как дуба врезать, кастрюлю с гречкой в тряпки упревать поставила?.. Неет, тёть, гречка так не засмердит, тут что-то другое... Барсик твой там околел, что ли?.. у тебя же, кажется, был какой-то кошак, нет?... Тьфу! Да иди ты!.. Буду я ещё тут копаться, всякое говно выискивать да вытаскивать, чтоб всю ночь тут воняло, надо оно мне! Лягу как есть, в грязных кроссовках на чистый матрац, мне пофигу.

4

Проснулся он сразу от двух вещей. Первая из них была необычна и в чём-то даже весьма приятна; нежный, зеленоватого колера свет струился в его приоткрытое сознание сквозь ещё закрытые веки. Не разлепляя глаз, с ленивым трудом он подумал: шторы… это шторы такие… сквозь них и солнце зелёное… только где?.. где это всё?…

Вторая вещь была не столь интересна и гораздо менее приятна: чувство тяжести во всём теле, а особенно в горле. Причём, правильнее было бы сказать не во всём, а на всём теле, так как ощущение здорово напоминало то особое давление на тело, что довелось ему когда-то испытать ребёнком; он скушал тогда тайком несколько порций мороженого, и к ночи его затрясло в постели, а перепугавшаяся мать навалила на него все одеяла, что нашлись в доме, — штук семь или восемь. Сейчас было очень похоже, только похуже. Похоже, но похуже. Прежде всего из-за горла. В прошлый раз одеяла так не давили на горло, как сейчас. В прошлый раз одеяла как-то более, что ли, равномерно распределяли свой вес вдоль его тела. А теперь они почему-то давят в основном на горло. Да. Почему-то на горло. Но…

Но кто сказал, что это одеяла?..

По-прежнему не размыкая век, Сева вздрогнул. Дремотная неуклюжесть мысли вдруг разом исчезла, а приятный зеленоватый свет показался каким-то нехорошим, как из покойницкой. В душу к бизнесмену вдруг повалил страх — небольшими холодными порциями, как снежками: что? кто? почему? откуда? не надо было приезжать сюда, вот что. а если закричать? кричи-не кричи. боже. боже. боже.

Рассудок пытался сопротивляться. Рассудок говорил: нужно просто открыть глаза. Что-то происходит. Сверху что-то лежит. Вот и всё. Сверху что-то упало и лежит. Вот и всё. Не нужно бояться, нужно открыть глаза. Сбросить это с себя и спать дальше. Или лучше вставать. На улице уже утро, поэтому и свет. Поэтому и вставать пора. И не бояться. Ну?.. Раз. Два. Три!

Первое, что он увидел, открыв глаза и скосив их влево, — это то, что утро ещё не наступило; во всей тётиной комнате висел непроглядный мрак, и лишь ближе к кровати его разгоняло яркое, будто бы фосфорное свечение неясного происхождения.

Второе, что он увидел, сведя зрачки у переносицы, был подоконник. Старый деревянный подоконник, некрашеный, бурый, изборожденный по всей длине бесчисленным количеством продольных трещин и трещинок, что так обычны для рассохшегося дерева. Именно он-то и лежал у Севы на горле. Именно он-то и давил на него. Если угодно, если кому-то вдруг трудно представить подоконник вне окна, то это был не подоконник, а широкая и тяжелая доска, из тех, что идут на подоконники… да какая разница… Дрянь нужно было поскорее убрать.

Но едва он попытался это сделать, едва он захотел высвободить из-под одеяла правую руку, как тут же в его ладонь вонзилась жаркая боль, словно кто-то выстрелил в неё из пистолета. Одновременно с этим подоконник резко шевельнулся, болезненно проехав Севе по кадыку. Сева хрипло взвизгнул и попробовал выдернуть другую руку, но результат оказался тем же, с той разницей, что подоконник во второй раз шевельнулся куда более энергично. И — что самое жуткое — как-то более, что ли, осмысленно: сильнее наехал на горло.

Головой дёргать не стоило — это было понятно. Поскуливая от боли и страха, Сева скосил глаза до предела вниз: что за странная и ужасная деревяшка?.. С близкого расстояния не так-то просто понять. С такого расстояния хорошо смотреть на деревяшки тем, кто изучает древесную структуру — каким-нибудь биологам или ботаникам. Тоненькие, будто нарисованные линии вдоль всей доски. Переплетаясь, словно бы делят поверхность на множество мельчайших клеточек... Что же они напоминают?..

А ведь...

А ведь это не деревяшка.

А ведь это не деревяшка, — подумал Сева. Подумал он это достаточно спокойно, однако грозовые тучи иррационального страха тут же скопились на горизонте его разума. До бури оставался всего один миг, и миг этот длился ровно столько, сколько Сева понимал лишь то, что это — не деревяшка. Едва он начал понимать больше, засверкали молнии.

Папиллярные линии — вот что это напоминает, и вот что это есть на самом деле. Чтобы это уразуметь, совершенно не нужно быть специалистом в дактилоскопии. Достаточно посмотреть на свои собственные руки и сравнить. (Вытащив их прежде, ха-ха, из-под одеяла!) Сравнить и понять: эти линии — гиганстская копия папиллярного узора на коже человеческой руки!

И... и если не быть совсем дураком, то нетрудно присмотреться и сделать ещё пару выводов. Во-первых, поверхность подоконника — не побуревшая от времени древесина, а побуревшая от старости кожа. А во-вторых, ребро подоконника, что давит на горло, на самом деле ребро чьей-то очень большой ладони.

— Помогите!.. — хотел закричать Сева после нескольких секунд оцепенения, последовавших за диковатым открытием. Но его сдавленная гортань лишь застрекотала тихим, безобидным шёпотом, подобно кузнечику в июльской траве. Быстро осознав бесполезность такого крика, Сева умолк и некоторое время лежал в молчаливом безумии, слушая стук своего сердца. Вдруг где-то сверху, над подоконником-ладонью, захлюпало и застонало — не громко, но и не тихо. Звук был странным, мало с чем сравнимым, одинаково похожим на шипение умасленной сковороды и крики голодных чаек над водоёмом. В этом звуке не было ничего от человеческой речи, и тем не менее он был явно осмысленен. Семантика его оказалась неожиданно доступной, уродливое и монотонное журчание ловко расплеталось сознанием Севы в псевдослова — непонятным ему самому, пугающим образом.

Зачем голосить-то хочешь, милок?.. Не надо. Не услышат… ты полежи пока… я тебе сейчас хорошо всё сделаю… только ты мне в глазки сначала посмотришь. Это тебя размягчит слегка. Надо чтобы ты мягонький был… ты ведь меня поди ещё и не видел…

Ладонь ослабила нажим и пополза в сторону, освобождая поле Севиного зрения, нещадно корябая его шею и ужасая своей длиной. При этом, однако, стало заметно, что ширина у ладони вполне обычная, людская, из-за чего пальцы выглядели не пальцами, а одиозными кожаными шомполами, в конце которых мелькнуло несколько грязно-сизых, собранных в кучку бугорков — ногти.

Выпученным глазам Севы предстало то, что на нём лежало. То, что давило ему на грудь и ниже. То, что владело омерзительной ладонью. То, что собиралось его размягчить.

В центре, напротив его подбородка возвышалось нечто двухцветное. Безумно прыгавшему взгляду Севы потребовалось некоторое время, чтобы различить в этом нечто розовую шерстяную кофту, натянутую на серую, горбатую тушку. Кофту он где-то раньше видал, в этом не было сомнений. Правда, давно, — лет шесть назад. Когда еще был жив дяд Егор. А вот тушку, скорей всего, нет. Таких тушек, пожалуй, не видал никто...

Таких тел у людей не бывает! — лихорадочно запищали где-то глубоко внутри Севы остатки разума. — Ни у людей, ни у трупов людей! Поэтому то, что лежит на тебе сверху — не тётя Мила! Какая бы там кофта ни была! Слышишь?! Не тётя Мила, и не труп её. А раз так — ну чего тебе бояться?! Ну чего ты боишься, дурачок! Ну мало ли кто там лежит. Ты же ему ничего плохого не сделал. И он тебе не сделает. Сейчас полежит и уйдёт. Или ты сам уйдёшь. То есть проснёшься. Ведь это, может быть, всё-таки ещё сон...

А глаза меж тем продолжали скакать по химере. Раздутое, пупырчатое, крабообразное туловище. Вместо головы волосатая мозоль — огромная, отвратительная. Две передних конечности; одна, вырастая из правого рукава, была как у богомола, складная. Три жилистых, равновеликих сегмента; последний — ладонь. Вторая конечность росла из груди, словно вываливалась из выреза кофты. В отличие от первой была она гибкая, маслянистая, червеобразная, но для червя толстовата — диаметром с литровую банку. Чем она заканчивалась, сказать было трудно: изогнувшись полукольцом, коричневый хобот уходил куда-то под одеяло.

От ужаса и отвращения Сева закрыл глаза. Хотелось помолиться, но ни одна молитва не приходила на память. Да и откуда она могла прийти… дурак, зачем он не ходил в церковь. Молитва, конечно, вряд ли спасла бы, но всё же… было бы как-то легче. Отче… Отче наш иже еси на небеси… дальше-то как?

И вновь раздалось гадкое, зловонное журчанье. Ты не молись, дурачок, ты лучше глазки открой… не то я тебе их сама открою… — непроизвольно расшифровал Сева звук и торопливо подчинился. А кто-то механический внутри него равнодушно подметил: ага, говорит «сама»… ну оно и было понятно, что сама; кофтёнка-то — просто так, что ли?

Удержать глаза открытыми оказалось нелегко; то, что им пришлось увидеть, могло запросто заставить проблеваться кого угодно. Грузное химерическое туловище напряглось, поднадулось, и волосатый нарост, что заменял тёте Миле голову, вдруг словно бы треснул, словно бы разошлась по шву его серая кожа, позволяя вылупиться из-под себя на свет чему-то розовому, клейкому, полусферическому. Рельеф вылупившейся полусферы напоминал оживший извилинами грецкий оррех; влажные бугорки и складочки, находясь в постоянном движении, тем не менее сохраняли определенный рисунок. В этом рисунке, несмотря на всё его карикатурное безобразие, нетрудно было разглядеть черты лица покойной. Выступающий вперёд подбородок, костистые скулы, покатый лоб, широкий и горбатый нос… Интересными были глаза: в неглубоких впадинах шевелились черные волосяные пучки, словно две навозные мухи влетели сослепу в тесто.

Ну вот, милок… давай хоть поздороваемся… хоть посмотрим-то друг на другова… а то ведь сколько ж не видились… забыл совсем тётю Люсю-то… ай-ай-ай… совсем забыл… кабы те не сказали, что померла, так и не приехал бы… а только я не помера, дружок. Померла, но не совсем. Те, которые совсем померли, так на погосте и валяются, не вылазят. А я вот, видишь, тут с тобой разговариваю... Так что я не померла, милок, не. Это тебе Машка-стерва набрехала. Ну, я её за враньё-то наказала. Нет её теперь, Машки-то. Ну, ты ж заходил к ней — видел. На погосте она теперь, да. Вот она — совсем померла, хе-хе… А потом, как померла, так я по ней прямо истосковалась, всё ж дружились мы с ней… маяться без неё начала… прям хоть раскапывай… Ну, всю-то её я не стала тревожить, а вот головку ейную принесла — в шкапчике лежит… А я не померла, милок, не.

Ощущение было странным и неприятным. Переливчатый утробный звук, струившийся из туши тёти Милы, будто бы поливал Севу из шланга каким-то психо-биологическим растворителем, размягчая душу и плоть. Уже не было особого страха и не было отвращения, зато появилась сонливость и нарастающее безразличие. Я муха, — флегматично подумал Сева. — А она паук. Сейчас она впрыскивает в меня яд, размягчает, а потом будет жрать… Нарубит на куски своей ужасной ладонью и будет жрать.

Ну что ты городишь-то, непутёвый? Белены, что ли, объелся? Какая такая ладонь? Это, милый, не ладонь. Это пробивало. У нас оно у многих есть... А покушать мне и без тебя найдётся что, не переживай… Да и не голодная я. Вот гостя дорогого, конечно, не мешало бы попотчевать… Только чем же я его потчевать буду?.. Не ждала я, милок, гостей-то, не ждала… Не думала я, племяшек, что ты так быстро за домиком моим явишься…

По организму Севы прокатилась мощная волна адреналина, разом смывшая сонливость и апатию. Он вдруг почувствовал приближение апофеоза в этом дурном спектакле, понял, что наступает момент, подобно тому, как наступает он в кабинете зубного врача: сначала врач не спеша раскладывает инструменты, шутит, беседует за жизнь, а потом наступает момент. Врач велит открыть рот. Тётя Мила вспоминает про дом.

Чем же тебя угостить-то?.. Придётся, наверное, у тебя самого и отъять что-нибудь… Да не трясись ты так, дурачок… Ну, больно будет, конечно, потерпеть придётся… но ты мужик или ты кто?.. Немного потерпишь, зато и покушаешь. Будет чем покормить родственничка…

Морщинистая кожа на червеобразной конечности тёти Милы начала сокращаться, и Сева вдруг почувствовал, что щупальце, таившееся где-то под одеялом, на самом деле пролегало у него между ног. Как только тётя потащила его наружу, Сева ойкнул: словно бревно сквозь пах поехало. Пенис бизнесмена тут же рефлекторно съёжился, а в душу хлынуло паническое волнение: сейчас она мне его...

Что ж вы так, мужики, за свои пипирки-то все трясётесь?.. даже смех берёт... Да не бойся ты... я женщина скромная, я и супруга-то за такие вещи никогда не трогала... а уж тебя, касатик, и подавно... я у тебя лучше чего-нибудь повыше возьму...

По мере того, как конечность вылезала из-под одеяла и сворачивалась на груди у Севы аккуратными кольцами, диаметр её уменьшался. Сравнявшись под конец толщиной с обыкновенным человеческим запястьем, щупальце неожиданно, но вполне гармонично завершилось рукою. Небольшая, но крепкая кисть, определённо мужская. Синевато-чёрного цвета. Короткие узловатые пальцы, под ногтями грязь. У Севы похолодело в душе. Какая гадкая, какая ужасная рука, — подумал он. — Сейчас она сожмёт моё горло, и — всё.

Это не рука, чудак-человек... Это хватальце... Горло твоё... На кой хрен мне твоё горло... Посмотри-ка на меня. Чего ты опять глазики закрыл? А?

Мелко стуча зубами, Сева с трудом заставил себя разомкнуть веки. Со лба по переносице стекала холодная струйка пота. Конец был совсем близок, он знал это. Сантиметрах в двадцати от его лица, изогнувшись капюшоном кобры, покачивалось хватальце. Мизинец и безымянный пальцы были подогнуты, а остальные сложены в щепоть, как для крестного знамения.

Открыл?.. Ну вот и ладушки... С открытыми глазиками-то оно тебе лучше... они у тебя вишь какие красивые... серенькие... А нутко, открой их пошире... открой, говорю!.. пошире, я сказала!!.. Шире!!.. Ещё шире!!!.. Благодарствуй, племянничек!!!!

Сложенный из трёх пальцев клюв метнулся грязно-синим копьём в правый глаз Севы. Удар был настолько силён, что внутри черепа что-то лопнуло, и в горло хлынула кровь. Несмотря на несусветную боль и страшную травму, сознание не покинуло Севу; крича и захлёбываясь, он чувствовал, как тётя Мила копошится внутри его головы, зажимает в пальцах глазное яблоко, с силой дёргает, отрывает от нерва, вынимает наружу...

Чувствами, однако, дело не ограничилось, пришлось ещё и увидеть — оставшимся, левым глазом. Три синих пальца аккуратно подержали перед Севой круглый предмет, напоминавший очищенное варёное яйцо, измазанное кетчупом. В правой глазнице бушевал пожар.

Вишь какой он у тебя... кругленький, хорошенький... и должно быть вкусенький... Нутко, ротик-то открой!.. Я говорю открой, милок, открой!.. по-хорошему говорю... ведь если я его тебе сама открою — тебе не понравится, хе-хе... Во, вот так. Пошире. Шире, говорю!.. Ещё шире!!.. Ещё!!.. Вот так. Ну, теперь на. На, племянничек, кушай...

Жилистыми пальцами тётя Мила затолкала Севе в рот солоноватый и скользкий шар. Поднажав, пропихула в гортань. Лицо Севы побагровело, горло забулькало и закрякало; казалось, он вот-вот задхнётся, однако мощное глотательное движение спасло его. По пищеводу пополз комок.

А может, откусишь ей напоследок пальчонки-то? — флегматично спросил внутри него чей-то голос, тот самый благоразумный голос, что советовал отступиться от роковой затеи ещё по дороге в деревню. — Давай, давай, пока она их не вытащила...

Послушавшись, Сева отчаянно впился зубами в ненавистные отростки, но тётя Мила тут же без особого труда выдернула их у него изо рта.

А, кусаешься!.. Я так и знала, что не наешься... ты ж малый крупненький... прям беда с тобой!.. Одним-то глазиком тебя, конечно, не насытить... да и вторым-то вряд ли... ишь, прорва!.. Чем кормить-то тебя?.. Разве сердешком?.. Ну да, сердешком, больше и нечем... Нутко, рассупонь рубашечку-то на себе... Что? Опять капризы?.. Ну пусти, я сама тогда...

Холодным, немного липким хватальцем тётя Мила расстегнула на Севиной рубахе несколько пуговиц и распахнула её. Подобно раскладной стреле экскаватора разложилась и вознеслась под потолок её правая конечность. Кожаным ломом зависло над Севиной грудью пробивало...

Но умное сердце не стало ждать уготованной ему участи; оно разорвалось за секунду до страшного, дробящего кости удара.

* * *

На следующее утро деревенский пастух Пётр Сергеевич Шиздаков, прогоняя коров мимо дома покойной Людмилы Алексеевны, обратил внимание на то, что одно из окон не занавешено... а раньше вроде как было. Почуяв неладное, отважный старик поднялся на крыльцо и вежливо постучал в незакрытую дверь. Не дождавшись ответа, прошёл внутрь дома, осмотрелся, прищурился... глаза на старости лет совсем плохи стали... грезится чёртти что...

Сделав несколько шагов в сторону кровати, Пётр Сергеевич остановился. Глубоко подышал, подержался рукой за сердце. Медленно перекрестился и полез в карман за телефоном.