Книга мертвого Часть 1 Глава 4

 В мае пришло письмо из Санкт-Петербурга, из НИИ протезирования. Меня приглашали пройти курс реабилитации и получить, наконец, хороший протез. Я ждал этого вызова долго, несколько месяцев. Мое терпение почти иссякало, и вот сюрприз, повестка из северной столицы. Я поторопился уладить формальности, чтобы попасть в Питер к началу лета, до се-зона отпусков. Взял один билет на ближайший ночной поезд, и вскоре на крыльце дома мама провожала меня со слезами на глазах, будто видела в последний раз.
         
В плацкартном вагоне мне досталась верхняя полка. Сколько себя помнил, неудобное место всегда выбирало меня. Забрался туда, словно вскарабкался в маленький и тесный шалаш на дереве. Но спокойно лежать я не мог, охваченный тревогой то ли от волнения, то ли от бессонницы. Начал ворочаться и ерзать. Простыня путалась в ногах, а матрас скатывался с полки. Надо было остыть. Свет в вагоне потускнел, стал приглушенным, и проводник бесшумно проплыл мимо спящих пассажиров. Я успокоился. 

За окном семенили черные дома и деревья, заметные только на темно-синем фоне неба, и исчезали где-то позади, в прошлом. Я многого не мог теперь сделать, как раньше, в том числе чувствовать. Что-то изменилось за последнее время. Это началось еще в школе, или совсем недавно, со старого советского философского словаря. В грязно-зеленой обложке, с потемневшими страницами забытый фолиант давно пылился на полке в моей комнате. Неодолимое желание полистать книгу пришло спонтанно, и  с тех пор диковинное увлечение стало моей отдушиной. Я хаотично переворачивал страницы, перескакивал с одной статьи на другую, с одного непонятного определения на следующее. С греческих философов переходил на Канта и Гегеля, затем к научному марксизму-ленинизму с их громоздкими конструкциями из бетона и снова возвращался к Индии. Полная мешанина. Время от времени находил подчеркнутые слова, как релятивизм или субъективизм. Их выделял мой отец. Интересно, они действительно что-то значили для него, или были одной из возможностей похвастаться знаниями в кругу друзей. Довоенные немецкие философы, послевоенные французские – мой взгляд все медленнее скользил по строчкам, потом и вовсе остановился на незнакомых фамилиях.
   
    Вдали послышался гул надвигающегося поезда. Свет его прожектора почти ослепил меня. С грохотом состав пронесся мимо, вспахав борозду воспоминаний. «Выйди вон из класса», - послышался жесткий тон учителя. «Почему?», - наивно спросил я. «Сейчас пойду за твоим старшим братом», - язвительным тоном предупредила она. Я промолчал. В полной тишине послышались шаги удаляющихся каблуков и скрип закрывающейся двери. Через пять минут дверь открылась, недвусмысленным знаком меня попросили выйти из класса. Там уже стоял брат, он покусывал губы зубами, держа руки в карманах. Сначала учитель твердил о каких-то мерах, что на меня надо повлиять, что я равнодушен ко всему и не подчиняюсь элементарным требованиям старших. Ее голос становился все тверже, громче, и я не выдержал, раскис, вот и слезы появились. «Прекрати», - словно отрубая, сказал брат. Ему было неудобно за меня и стыдно. Не дослушав упреки до конца, он развернулся и ушел. Я вытер ладонью слезы, а на лице учителя появилась едва заметная ухмылка. С опущенной головой я вернулся в класс. Инцидент был исчерпан, и довольная результатом женщина победным шагом направилась к столу. Урок продолжился.
    
   Вслед за промелькнувшим осколком появился другой фрагмент из прошлого. Однажды моя мама вернулась с родительского собрания в плохом настроении. Я не изучал еще «Отцов и детей» Тургенева, а может, просто не придавал значения книге, поэтому смысл некоторых слов для меня оставался загадкой. Разговор получился коротким:
  - Ты знаешь, как тебя назвала учитель литературы?
  - Нет.
  - Как же его… нигилист, вроде бы.
  - А кто это?
  - Она объяснила, что это человек, который… отвергает принятые нормы, все отрицает, упрямится…
  - Я не такой. Я вообще все время молчу, а ей не нравится, – тут же я стал оправдываться.
  - Ну вот, опять начинаешь, - вздохнула мама и ушла.
   Ничего не поделаешь, привычку не искоренишь. Сначала я ставил под сомнение все утверждение, даже не вникая в его смысл, затем постепенно соглашался с доводами. Сразу сказать «да» я не мог, это проигрышная позиция, уязвимая; слово «нет» защищало от возможности попасть впросак. Я не задумывался, когда начинал отвечать. Все происходило само со-бой, на уровне инстинктов. 
 
    Позже, в старших классах, урок литературы стал одним из предметов, на который не тратились излишние усилия и внимание. Когда учитель рассказывал о писателях и поэтах серебряного века, или о Чехове с Горьким, каждый ученик занимался своим делом. Последние страницы моей толстой тетради были исчерчены комиксами, названиями музыкальных групп, написанных, как на постерах, витиеватыми шрифтами, и словами из песен. Один лист полностью посвящался фразам «не могу», «не хочу» и «не буду». Две страницы, испещренные вдоль и поперек однообразными словосочетаниями, оставляли гнетущее впечатление. Хорошо, что я забыл те мысли, которыми забивалась голова, когда вырисовывал буквы, меняя их стиль, шрифт и наклон. Такому занятию я посвятил целый урок, не меньше. Может, у меня вообще тогда не было мыслей, до Нади? Я не помнил, хотя события происходили всего два или три года назад. Тем временем поезд замедлил ход. Сквозь дремоту голос проводника оповестил о приближающейся конечной станции. 

   Шесть утра. Я открыл массивную дверь московского вокзала, и сразу же прищурил глаза от нестерпимо яркого солнца. Оно поглотило сначала площадь Восстания, теперь и меня сбило с толку, запутав в ориентирах и направлениях. Зачем я сюда приехал? Пройду квадратом до станции метро напротив, а затем прямо. Ноги сами повели меня через пешеходный переход, ускорили ходьбу и повернули на Невский проспект. Я  не сопротивлялся порыву. На улице оказалось мало людей и машин, никаких серых  бетонных построек, мозолящих глаза, а главное свежесть, эта утренняя свежесть еще не успела испариться. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул воздух, задержал дыхание и медленно, словно медитируя, выдохнул. Ноги, пританцовывая, стали отбивать мотив песни: а я, иду, шагаю на заре, но я пройти еще смогу, с тяжелой сумкой на плече, Фонтанку и Неву. Утренняя чистота и блеск проспекта, не запятнанного толпой, заигрывали со мной, как и солнце. Оно пускало «зайчики» в глаза из окон и витрин. Красота. Говорили, здесь часто льют дожди. В это трудно было поверить. Вот и Гостиный двор. Теперь я вспомнил, зачем приехал. Неохотно спустился в метро, достал карту города и нашел нужную станцию, на которой находился институт.
 
   В комнате приема у меня взяли документы и велели ждать. Я не успел осмотреться, как пригласили в кабинет, где грудастая женщина с серьезным видом предложила сесть и сразу перешла к сути дела:   
  - Документы и справки у тебя в порядке, только ты поздно к нам прибыл.
  - Письмо пришло ко мне всего две недели назад, может три, - ответил я.
  - Ладно, за месяц успеем все сделать. Скоро начнется сезон отпусков, и мы отправим пациентов по домам, – сказала она, подписывая стопку бумаг. - Теперь я хочу ознакомить тебя с нашим распорядком, – женщина внимательно посмотрела на меня. – Ты слышишь?
  - Да, конечно.
  - Ты должен соблюдать правила. Это главное требование. Запоминай: завтрак, процедуры, обед, тихий час, свободное время, ужин. Примерно так. Ты можешь понадобиться нам в любой момент, поэтому отлучаться надолго в город нельзя. Я дам тебе памятку с инструкциями, ее следует выучить, – она строго взглянула на меня, ожидая безоговорочного ответа. – Ты понял?
  - Понял.
  - В восемь часов вечера вход в здание закрывается. Выходить до утра нельзя, да у тебя и не получится. Запрещается также покидать пределы института во время тихого часа. Если нарушишь правила, то сначала мы сделаем предупреждение, а при повторном ослушании выгоним, несмотря на то, что инвалид. При этом сообщим в социальные структуры города о твоем поведении. В следующий раз тебе будет отказано в приезде.
  - Так все серьезно?
  - Иначе нельзя. Ты расположишься на пятом этаже с людьми, у которых травмы верхних конечностей.
  - Что? 
  - С однорукими. Сейчас мало народу, нет такой толчеи, как обычно. В общем, будешь чувствовать себя свободно. У нас пик приходится на зиму, тогда палаты переполнены, и за всех приходится отвечать. Ну, пойдем, покажу тебе, что да как.

    Пятый этаж. По широкому коридору мы направились в палату, но мне становилось не по себе. Как можно сидеть в душном помещении в восемь часов вечера, когда за окном белые ночи? Это фашизм. В конце пролета кто-то ругался, а посередине, в зале отдыха, громко работал телевизор. Сидячие на диване отстраненные зрители повернулись ко мне, услышав незнакомый шорох, а затем снова прильнули к экрану. Я зашел в комнату. Ее аскетическая обстановка разнилась с внешним лоском коридоров, скрывая за дверью восемь коек с тумбочками, оштукатуренные потолки да стены, окрашенные в успокаивающий зеленый цвет. Видимо, в здании делался ремонт, затронувший только его фасад. Мое место оказалось у окна, напротив второго корпуса здания с процедурными кабинетами и мастерскими.

 Я сидел на кровати и разбирал вещи, прилежно раскладывая их в тумбочке, когда послышалась раскатистая болтовня двух людей где-то в коридоре. Гудение приближалось и вплыло в комнату.
 - Да он достал меня своими придирками.
 - Не обращай внимания, он всегда всем недоволен.
 - Это не так, то не так. Язва какая-то. И имя у него, Вася, ну совсем ему не подходит.
 - А как бы ты хотел назвать язву, Яшкой? Сам виноват, первым подкалывать начал.
 - О-па, смотри, новенький! – они остановились, разглядывая меня.
    Я обернулся. Передо мной стояли двое мужчин средних лет, одетые в спортивные костюмы. «Меня зовут Коля, а его Витя», - сказал один из них, лысоватый с усами. Он громче всех разговаривал и активно жестикулировал. Неугомонный и бодрый, этот представитель рода оптимистов показался мне исключением в хмуром заведении. Второй, смугловатый, смахивал на героев из фильмов Данелия: внешне гордый и строгий, своими нелепыми манерами он мог вызвать только улыбку. Приветствовать друг друга рукопожатием, на пятом этаже, было не принято. Витя в нерешительности замер, поглядывая то на Колю, то на меня.
 - Как тебя зовут?- поинтересовался тот, кто с усами.
 - Рома. 
 - Ты еще не познакомился со своим соседом, Сергеем?
 - Нет.
 - Он твой ровесник.
 - Ага, волосатый такой, - подхватил Виктор.
 - Это потому, что на трубе играет, музыкант то есть. Даже в училище обучается на дудке дудеть.
 - Как же он играет одной рукой?-  удивился я.
 - А черт его знает, может, пальцами ноги держит трубу как сигару.
 
    Я смотрел на Николая и не мог понять, в чем его физический изъян. Я упорно всматривался в руки, и мне казалось, что у него все на месте. Так, на улице, иногда глазеешь на карлика, проходящего мимо. Знаешь, что нельзя пялиться, но ничего поделать с собой не можешь. Глаза сдвигаются к нему, как флюгер по направлению ветра, зрачки ползут к виску, и хочется вскрикнуть: «Ух ты!». Наверно, так же оглядывались и на меня. У Николая были новые протезы, что являлось в основном хорошей мимикрией: большой палец отодвигался от остальных, как у плоскогубцев, захватывал предмет малого веса и прижимал. Другие четыре пальца оставались неподвижными, и цвет их оболочки удачно сливался с кожей. Точно такой протез скоро должен появиться и у меня. 
   В палату вошла медсестра, высокая и красивая шатенка. Ее стройные ноги в балетках едва слышно подкрались ко мне.
 - Ты у нас новенький? Тебя зовут Рома?
 - Да.
 - Вот постельное белье, – выглаженная и ровно сложенная стопка белого хлопка оказалась у меня на кровати.- Сейчас у нас будет обед, твои новые друзья проведут тебя в столовую.
 - Светочка, здравствуй, – мягкий голос Николая расплылся по воздуху.
 - Всем добрый день, не опаздывайте, - учтиво сказала она.
 - Это просьба, от которой нельзя отказаться, - Колины щеки все больше прижимались к ушам. – Хотя мы заказывали подать обед в номера. 
 - Опять юродствуешь, – бросила Света, выходя из палаты.
   Только сейчас я заметил, что держу в руках охапку носок, еще не нашедших свое место в тумбочке.
 - Какова, а! – не успокаивался Николай. – Ты, Рома, ее не обижай. Она у нас одна такая. Это я говорю тебе как подписчик журнала «Крестьянка».
- Ну что за чепуху ты несешь, – вспылил Виктор. – Сорок лет мужику, а ума не нажил. Ты, наверно, про Playboy ничего не слышал?
- А ты про общество одноруких Кобзонов?
- Тьфу ты, – Виктор нарочито плюнул, развернулся и ушел.   
- Рома, пойдем на обед, а то за тебя там все сожрут. Ты не представляешь, как они умеют быстро хавать. С виду вроде немощные, умирающие, а на деле.… Сколько же у них действительно рук?
      
    Я последовал за ним. В столовой разместились все пациенты отделения, мужского и женского крыльев этажа. По привычке я расположился таким образом, что мог осмотреть помещение, в котором не было ничего примечательного. Только видавшие виды занавески на окнах да школьные изображения зверей на стенах, вырезанных из бумаги, навевали мысль о детском доме или интернате. Мы сели вчетвером за один стол, всей палатой в полном составе. По соседству, напротив меня, иссохший мужчина пожирал суп в молчаливой компании пенсионеров. У него отсутствовала половина кисти руки, а вместо нее на культе сделали большой разрез, который образовал два огромных копытообразных пальца. Он держал ложку двумя костлявыми отростками, продолжением которых был скелет, обтянутый высушенной желтой кожей.
 - Чего уставился? – ощетинился он, и его загробный взгляд просверлил меня насквозь. 
 - Всего лишь смотрю, кто есть кто, – ответил я.
 - Смотри в свой хавчик, сопляк, - огрызнулся он.
 - Вася, что ты пристал к человеку, он ничего не отбирает у тебя, – заступился Коля. 
 - Кто он такой, чтобы на меня так смотреть.

   Я сосредоточился на тарелке, делая вид, что увлечен едой. Наступила тишина, постоянно нарушаемая звоном упавшей вилки или ложки. За другим столом сидел молодой парень в компании трех девушек. Его звали Паша. Майка с короткими рукавами болталась на нем, не скрывая отсутствия обеих конечностей по плечи. Потом я узнал историю, как играя с друзьями, он залез в трансформаторную будку под напряжением, рассчитывая там укрыться. Прятки закончилось тем, что обугленные руки спасти не удалось, но сам он выжил. «Тебе повезло, что остался жив»,- такую ободряющую фразу Паша теперь слышал постоянно. Смог ли он убедить себя в этом? Сравнивая нас двоих, мне показалась его жизнь страшной карой. Что он думал? Судя по умиротворенному лицу, Паша чувствовал себя комфортно, окруженный привычным вниманием. Ведь со стороны вещи выглядели ужаснее, чем они являлись в действительности, чем человек переживал сам. Поэтому на первый вопрос, который приходил на ум – как он справлялся с бытовыми проблемами – ответ можно было найти на поверхности. Во всяком случае, ему не требовалась помощь, когда заходил в кабину туалета. Наверно, он себя убедил, что является везунчиком.

    Паша подсовывал плечо под ложку, прижимал ее щекой и опускал в тарелку. Затем зачерпывал и, пользуясь краем тарелки как рычагом, опускал плечо. Содержимое ложки всплывало, оставалось только рот поднести. Между делом он непринужденно беседовал с девушками, чувствуя себя раскованно в их среде. Они заигрывали с ним, хихикали, иногда небрежно подшучивали. Им было приятно помогать ему, когда требовалось посолить гарнир, или когда ложка случайно соскальзывала с плеча, расплескивая суп по столу. Тогда они брали тряпку и методично вытирали пятна. Без злобы, но с улыбкой. Каждый получал то, что хотел.

   «Зинаида Петровна, а обед у вас сегодня хорош», - звучный голос Коли вывел меня из задумчивости. У крупной женщины, стоявшей возле входной двери, шея начала сдуваться, словно баллон. Подбородок клюнул на грудь, а голова обмякла на кожаных складках. По мере того, как подбородок поднимался, ее взгляд становился колючим. «Как ваш муж поживает, нравятся ему наши котлеты? - все больше заводился Коля. – Ну, хотя бы компот, отменный компот вы здесь готовите?», - его умоляющая поза требовала немедленного ответа. Женщина неторопливо сняла полотенце с плеча и, аккуратно вытирая ладони, вышла в коридор. «Значит, не нравится, - догадался Коля. – Ничего, мы не привередливые, нам только наливай и накладывай. Правильно я говорю?» - обратился к нам весельчак, нервно двигая усами. Тут я заметил, что моя тарелка была почти полной, а люди начали расходиться. В спешке я стал наверстывать упущенное время. 

    До обеда будничная жизнь стационара представляла собой нескончаемое хождение по кабинетам. Не было нарзана и солнечных ванн, как в санатории, но атмосфера занятости создавала ощущение заботы. Полноценно здоровым человеком от такого лечения никто не становился, но было приятно. Я направился во второй корпус здания, где располагалась техническая зона института: сперва в мастерскую, потом на процедуры. В одном из кабинетов врач сделал слепок из гипса, чтобы мастер отлил гильзу для протеза. Затем спустился на первый этаж в отделение, выложенное кафелем и пропитанное странным запахом. Медсестра принесла контейнер, с какой-то темной массой, похожей на грязь. Аккуратно закутала культю в лениво тянущееся, липкое тесто, напоминавшее пластилин. «Посиди так полчаса, это полезно для кровообращения», - услышал я напутствия, и постепенно тепло обволокло все тело. 

   Расслабившись, я наблюдал из окна за главным входом в институт. С моего места просматривалась площадка с палисадником и ровными асфальтовыми дорожками по периметру. На пятачке перед входом собрались молодые колясочники, человек десять, разделившись на группы по интересам. Трое из них сидели на парапете и играли в карты. Они перелезли с колясок на каменные ограждения, используя их как стол. В другой компании подростки оживленно препирались, и акустика П-образной архитектуры здания доносила эхо их болтовни до меня. Чем моложе был парень, тем громче он разговаривал, иногда переходя на крик.   
 - Сука, ты пожалеешь о своих словах. 
 - Заткнись, мудак.   
 - Сам теперь будешь постель за него убирать.
 - Бля, мы это еще посмотрим, фаршмачник.
 - Леха, Леха, чего он выделывается.
 
   Их старшие друзья, к которым обращались недоросли, сидели чуть в стороне, спиной к институту. Они по большей части молчали и смотрели куда-то вдаль, лишь изредка обмениваясь репликами. Их внимание привлекали люди, выходившие из здания уверенной походкой, и на своих двух ногах, спортивным шагом, стремившиеся в город. Когда объект скрывался из виду, лица друзей снова переключались на дверь. Иногда вереница из обычных посетителей скрашивалась появлением стройной девушки, вальяжно покачивающей бедрами и неторопливо уплывающей вдали, оставляя ощутимый шлейф духов. Сначала они неподвижно наблюдали за ней, шмыгая вздернутыми носами, потом вертелись в креслах и о чем-то шептались. Затем энергичными движениями рук толкали колеса, как заводные машинки, и скрывались за углом, а через несколько минут появлялись из другого конца здания. Одни останавливались, тяжело дыша. Другим было мало усталости, они продолжали крутить волчок. У них хватало сил, чтобы сделать несколько кругов. Сейчас же они тихо беседовали.
 
 - Леха, скажи ему, а то он совсем охуел. 
 - Спой мне песню сначала, ссыкун.
 - Отдай ножик. Ты обещал, что возьмешь его только на час.
 - Это не бесплатно, сечешь. Ну, ладно. Тогда вечером дашь мне в обмен свою игру.
 - Совсем оборзел, я только один раз в нее сыграл.
 - Твои проблемы.

   На зудящий разговор никто не реагировал. На их развлечения вообще не обращали внимания. К таким ссорам привыкли, в том числе и персонал учреждения.
 - Ого, смотрите, какая телка пошла, я бы ее отпялил, – один из юной поросли с наглым взглядом провожал уходящую девушку. Затем несколько раз толкнул коляску, делая вид, что догоняет ее. Раздался дружный смех.
 - Тащи ее к нам в палату.
 - Ага, куда там, он ведь девственник.
 - Я не девственник, – заметно покраснел парень.
 - Ну конечно, всю больницу перетрахал, – сострили друзья, и смех опять прокатился по площадке.
 - А у тебя вообще не встанет. Наверно, твой член заодно подрезали, - сказал обиженный юнец.
 - Сейчас въебу за такие слова, понял.
   Стало тихо, как будто вырубили тумблер звука. Задетый парень отвернулся, и вяло покатил к входной двери. В этот момент ко мне подошла медсестра и сообщила, что время процедуры вышло. Я поднялся, и сразу почувствовал колющую тяжесть в затекших ногах. Тепло растеклось до нижних конечностей, и кровь забурлила в них. Теперь я был готов бежать в палату.
   
   После обеда наступал тихий час, и пациенты занимали себя, чем могли, соблюдая святое требование - тишину и покой. Обычно отдых сводился к чтению или сну, вот и сейчас Виктор и Сергей уткнулись в книги, я же ворочался, поглядывая на часы. Первое время дневная часть распорядка превращалась для меня в пытку, заключающуюся в разглядывании разводов на потолке. Сегодня так не будет, у меня планы. Я лежал на спине, ноги поднял на высокую спинку кровати, где они болтались, а руки засунул под голову. Мои челюсти монотонно растягивали жвачку, уже потерявшую свой вкус. Пузырь медленно надувался и звучно лопался.
 
 - Хватит жевать, черт знает что, - Виктор бросил на меня укоризненный взгляд.
 - Это всего лишь жвачка, - сказал я, надувая второй пузырь. Раздался хлесткий щелчок.
 - Прекрати действовать на нервы, - он оторвался от чтения и внимательно посмотрел на меня, сдвинув на нос очки. Я не ответил, но очередной пузырь уже набирал силу. Он разрастался все больше и больше, не желая останавливаться. Достигнув размеров маленького воздушного шарика, вдруг замер, покачиваясь из стороны в сторону как неваляшка. Раздался звук вылетевшей пробки из-под шампанского.
 - Ты что, назло мне делаешь, пытаешься вывести из себя, - не выдержал Виктор.
 - Я не хотел, он сам, - сдерживая усмешку, простонал я. Виктор смотрел теперь только мне в рот, отложив в сторону книгу. Набухал новый шар. Достигнув максимального объема, светло-розовый баллон принял форму женской груди. Он монотонно переваливался в разные стороны и не торопился лопаться. Я принялся качать головой, и пузырь стал шлепать меня по щекам. Виктор же терпеливо наблюдал. Его губы, сжимаясь, становились все тоньше и тоньше. Раздался громкий хлопок, и светло-розовое тело обмякло на моих губах и носе.
 - Ну, хватит издеваться. Я тебе в отцы гожусь, должно же быть хоть какое-то уважение к старшим! - выпалил Виктор, приподнимаясь над подушкой.   
 - Я больше не буду, - прогнусавил я.
 
   Он сделал вид, что успокоился и прилег, продолжая следить за мной. Женская грудь опять поднималась рывками, и Виктор также привстал на локтях. Я выжидал паузу, а Виктор терял выдержку. Меня вдруг осенило, что он мог и за ремень взяться. Пузырь тоскливо сдулся, и потенциальный отец медленно повторил ту же операцию.
 
   Я повернулся к Сергею, читавшему детектив. В стационаре он оказался по случаю, который выглядел рядовым на первый взгляд, но от этого не менее страшным. Сергей стал инвалидом в пионерском лагере, в месте, где за детьми присматривали лучше, чем их родители дома. Он полез в работающий механизм аттракциона, и вот результат: руку затянуло в шестеренки каруселей, ему удалось даже вытащить ее, только отдельно от тела. В шоке он не понял, что произошло. Взял огрызок под мышку, и побежал в медпункт. Продолжение истории было менее интересным, если ей вообще стоило верить.
   
 - Слушай, Серега, а как ты одной рукой играешь на трубе, не тяжело? – я решил теперь взяться за него. 
 - Есть такое дело, но учебу на полпути я не собираюсь бросать. Вот только мне сделают нормальный протез, тогда и приноровлюсь поддерживать инструмент второй рукой. Это не на гитаре играть, здесь одной лапы хватит.
 - Почему тогда не привез трубу сюда? Репетировал бы, и я попробовал. Ведь там всего три клавиши, не трудно справиться.
 - Чтобы доставать вас занудным гудением? Вы же свихнулись бы. А мурку для вас я играть не хочу.
 - Summer time играл бы. Вон, Вася из соседней палаты, очень любит лиричную музыку.
 - Несколько лет назад он даже японский музыкальный центр притащил в палату, с колонками по 50 ватт. Злобный меломан, - поддержал разговор Николай.
 - Если бы да кабы, отросло бы полруки, - закончил разговор Сергей и уткнулся в книгу. 
   Я лег и сосредоточился на потолке, когда вспомнил про случай с колясочниками, который произошел всего несколько часов назад.
 - Коля, ты видел колясочников у центрального входа? – дело дошло и до Николая.
 - Да, они там постоянно околачиваются.
 - Они похожи на шпану из подворотни. Матюгаются неплохо.
 - Жалко их, они совсем дети, сопляки еще. Кроме обиды в них ничего нет, вот и выплескивают злобу как могут.
 - Врачи могли бы занять их чем-нибудь, на экскурсию свозить, ведь здесь нет никаких развлечений. Хоть книжки читали бы от скуки.   
 - Смеешься, на какие шиши экскурсия, а буквари и образование им пона-добятся в следующей жизни, более удачливой. Это на западе мы можем быть людьми, а здесь называемся кастой неприкасаемых.
 - А кто это?
 - Вот сам бы книги и почитал.
  Вошел главный врач отделения и прервал разговор.
  - Так, Артемьев, никак не угомонишься, я вижу. Ты нужен в 16-ом кабине-те через полчаса.
  - Уже лечу, Галина Сергеевна, как раз буду к этому времени.
  - Мимо пивной что ли?
  - Ну, зачем так, правила я уважаю.
  - Ой, ладно уж, - отмахнулась врач.
   
   Она посмотрела на меня, затем на газетный лист с рисунком, прикрепленным кнопками к штукатурке стены над изголовьем кровати. На ней была изображена молодая и обаятельная девушка с длинными черными волосами, похожая на Джоконду. Надпись под портретом гласила, что ее образ приносит счастье и заряжает положительной энергетикой. Девушка улыбалась всем, кто на нее глядел, от чего хотелось верить, что чары не обойдут вниманием и меня. 
  - Что это такое, сними сейчас же, - потребовала врач. Я перестал жевать резинку, которая почти растворилась в моей слюне.
  - Разве она кому-то мешает? Я не нарушил никаких инструкций. К тому же я чувствую себя гораздо лучше, когда смотрю на нее, - последние слова за меня говорили уже слюни, которые с запозданием я вытер ладонью.
  - Ну что за паноптикум, я сказала – нет, значит, нет.
Джоконда улыбнулась, и я проглотил остатки жвачки. Главврач собралась было уходить, когда я не удержался от вопроса единственному человеку, которого не успел еще задеть.
 - Галина Сергеевна, на заднем дворе пустует баскетбольная площадка. Может, найдется мячик, футбольный, конечно же, мы бы поиграли палатами.
 - Какой еще мячик, у нас не спортклуб и не развлекательный центр.
 - Если существует площадка, значит, она кому-то нужна. Колясочники могли бы в баскетбол играть, а мы в футбол, раз нет спортивного зала.
 - У нас есть тренажерный зал, если хочешь, то запишись. А мячики мы не выдаем, собирай вас потом по всей округе. Газету сними, скоро приду и проверю, - подытожила она и ушла.
   Не успел врач закрыть дверь, как Николай стал суетливо собираться.
 - Слушай, Рома, ты сейчас в город поедешь культуру впитывать, на об-ратном пути купи разливного пивка у Марины. Ну, ты знаешь, я тебе показывал.
 - Конечно, литр или два?
 - Ты ему еще воблу купи и сигарет, - вмешался Виктор.
 - Да отдам я деньги, не волнуйся, а сигареты мне не нужны, потому что это вредная привычка. Два литра купи, ты ведь тоже будешь, - последние слова были обращены уже ко мне. Приподнятые брови Виктора говорили сами за себя. 
 - Сергей, а ты знаешь, почему Коля не курит, - спросил он смеющегося трубача.
 - Нет.
 - Потому что спичку зажечь трудно, особенно когда пьяный. Коля, расскажи, как ты руки потерял и пальцы ног.
 - Ничего особенного: получил зарплату, выпил немного и вышел на мороз, потерялся в пространстве и времени, ну и заснул в сугробе, - почти с гордостью ответил Коля.
 - Тебе надо было пить бросать, а не курить.
 - Уж чья бы корова мычала.
 - У меня травма производственная, причем я трезвый был, в отличие от некоторых. От меня вообще ничего не зависело. 
 - Так у тебя даже оправдания нет, если в трезвом виде себя уберечь не смог.

   Я не стал до конца слушать принципиальный диалог и поторопился в летний сад города. Неделю назад я купил карту северной столицы и выделил места, рекомендуемые гостям для посещения. На самом деле оказалось, что весь центр предстояло обойти пешком, и путеводитель по достопримечательностям не требовался. Маршрут был расписан на дни вперед, и я методично реализовывал свой план, все глубже погружаясь в незнакомое измерение. Я бродил по переулкам, задрав кверху голову, и безуспешно пытался закрыть от себя сияющее солнце, мешавшее охватить все пространство сразу. У меня вдруг возникло желание знать все и быть везде одновременно. Хотелось все посмотреть и попробовать. Будь то роскошный кабриолет, выставленный за огромной витриной, или мороженое в конусовидном вафельном стаканчике. Сначала я отведал десерт с малиновым, потом ананасовым вкусом. И, конечно же, зеленый шарик с непонятным названием киви. Молодая продавщица аккуратно достала щипцами мороженое из стеклянного контейнера, и бесплатная улыбка спровоцировала меня купить еще одну порцию. Оно было не похоже на пломбир в брикетах, который грузная тетка в белом халате вытаскивала голыми руками из деревянной тележки с декоративным зонтом. Продвигаясь дальше по маршруту, у одного подземного перехода хотелось послушать музыкантов, играющих гранж, а у другого рэперов, устраивающих танцевальное представление. На рынке антиквариата прикоснуться к бронзовой статуэтке Будды 17 века или петровской монете. Мне хотелось все. 
         
   Однажды я зашел в книжный магазин, и заставил себя покинуть его лишь тогда, когда купил двухтомники Ницше и Фрейда. Мне нравилось затем приходить в летний сад, садиться на лавочку по соседству с изваяниями античных нимф или пана, и под шуршание листьев углубиться в чтение одного из томов. Но мой взгляд по большей части рассеивался по сторонам, забывая вернуться в книгу. Меня постоянно что-то отвлекало, и прочитанные предложения ровным строем выползали из головы. Как только я сосредотачивался на мысли, так она сразу кричала о помощи, и вот мое внимание отвлекалось на ребенка, с шумом гоночного болида проезжающего на трехколесном велосипеде, или на свадебный кортеж, с помпезным гвалтом разливающий шампанское. Кое-что оседало в моей памяти, часть выветривалась и выскальзывала, но по сути это имело второстепенное значение.
            
   Закрыв книгу, я посмотрел на часы. Еще оставалось свободное время. Я встал со скамейки и направился к Невскому проспекту. Издалека послышалась музыка какого-то праздника, по звукам отличавшаяся от классических русских гуляний с гармошкой и гитарой. Проходя под триумфальной аркой Дворцовой площади, пространство заполнилось эхом восклицаний «Харе Кришна, Кришна харе». Главная улица города окрасилась в желто-оранжевые цвета. Сотни людей в индийских одеяниях, с цветочными гирляндами на шеях старались прыгать в такт музыки. Но меня не покидало ощущение, что у каждого участника было свое веселье, будто одновременно все накурились травы. Их оселедцы на бритых головах взлетали в воздух, подобно змеям, и хлестали по щекам, усиливая экстаз. В центре проспекта медленно двигалась громадная колесница, похожая на передвижной храм, усыпанный цветами. На ней восседали три деревянных бога в праздничных одеяниях. От колесницы тянулись канаты, и несколько десятков «преданных», как бурлаки, волочили махину к Неве. Люди на тротуарах глазели на зрелище, как на цирковое представление.
   
 - Возьми угощение, - услышал я голос рядом с собой. Передо мной стоял сияющий молодой человек с лотком, наполненным сладостями.- Это прасад, угощение в честь бога Кришны, - предложил он, и я буквально проглотил пирожное, почувствовав голод. 
 - Так вы Кришна…, инду…, иудаисты, - с набитым ртом выговорил я.
 - Нет, мы индуисты, поклонники бога Кришны, бога любви, - с такой же широкой улыбкой ответил он.
 - А-а, понятно, веселый у вас праздник.
 - Кришна вернулся. Праздник колесниц - один из самых почитаемых у нас.
 - Вкусные пирожные. Хорошо, что не постные, а то у нас наделают яйца на пасху, а есть их невозможно. Разукрасят в цвет шаровар, но аппетитнее от этого они не становятся. Сухомятка, она и в Индии сухомятка. Хотя бы всмятку делали яйца.
 - Любви тебе, - поторопился попрощаться он и исчез в толпе.

Прасад был действительно вкусным. Он напомнил мне, что надо возвращаться на ужин в стационар. Купив пива, я подошел к входу главного корпуса, звеня банками в пакете. Меня окликнули.
 - Тебя не пустят с этим, - сказал крутившийся рядом колясочник, посматривая на мою ношу.   
 - Ну, это мы еще посмотрим, - уверенно ответил я.
 - Вахтер может проверить твой пакет, - с каким-то сомнением и надеждой убеждал он, а его друзья наблюдали со стороны. 
 - И все же попробую, - настоял я и зашел в холл здания. 
 
   Приподняв поклажу, чтобы случайно не задеть ее ногой, я прямиком направился к лифту. Старушка в стеклянной будке вахтера только посмотрела мне вслед. Может, она вспомнила, как несколько дней назад пыталась остановить меня на проходной. Тогда я вернулся слишком рано, не доехав до центра города, а оберегаемое время тихого часа еще не закончилось. Передо мной, ковыляя, и с опаской перешептываясь друг с другом, зашли двое детей. Пожилая женщина, скинув пару десятков лет, выскочила из будки, норовя поймать нарушителей спокойствия. «Стоять, вы из какого отделения?!», - грозно крикнула она. Дети побежали, один из них не удержался на костылях и упал, гремя деревяшками; второй, подскочив к другу, культей руки обхватил его и помог подняться. Я стоял на прежнем месте. Вахтер, нахмурив брови, не стала их преследовать, сосредоточив внимание на мне.

 - Как твоя фамилия, из какого отделения?
 - Пятый этаж, 29 палата…, - я уставился на нее, не отрывая взгляд.
 - Ты же знаешь, что нельзя покидать здание во время тихого часа.
 - Да, знаю.
 - И все равно нарушил распорядок.
 - Да, - мое лицо ничего не выражало. 
 - Я пожалуюсь твоему врачу. Это серьезное нарушение,… тебя могут вы-гнать, - ее голос вдруг споткнулся, а глаза забегали по сторонам. Она не знала, что еще сказать, или не могла.
 - Ну да, обязательно пожалуйтесь, - ответил я равнодушно, так и не моргнув ни разу. Женщина отвернулась и пошла обратно, сразу вернув себе пару десятков лет.

    Я поднимался по лестнице пешком, а не на лифте, как обычно. С непривычки ноги стали уставать. Надо было подойти к ним. Надо было остановиться и подойти к ним. Попили бы пивка и поговорили о погоде. Деревянные ноги, как молотки, все сильнее стучали по лестничной пыли. Они ничего не просили и не требовали. Им просто хотелось поболтать о пустяках и, возможно, подружиться. Наконец-то добрался до своего этажа. Рука с грузом онемела, требовала помощи, а ноги гудели, хотя это был всего лишь пятый этаж. Появилась одышка. Зря я не записался в тренажерный зал, но теперь уже поздно. Я не принял предложения колясочников, такого неуверенного и двусмысленного. Наверно, я опять накручиваю себя.
 
   Мне постоянно мнятся вещи, которых нет на самом деле. Однажды я шел по холлу, и меня окликнул голос незнакомой девушки. Я обернулся и увидел сидящих рядом двух подружек. Они застенчиво отвели взгляды кто в пол, кто в сторону, старательно пряча культи ног, подгибая их то под сиденье стула, то закрывая голенью другой ноги. Тогда я тоже прошел мимо. Убежден, ими двигал детский азарт или игра, где главной ставкой была робость. Ничего более. Ну вот, отдышался, теперь смогу открыть дверь своей палаты.   
 
    Прошло больше месяца, Николай и Сергей разъехались по домам, а сегодня утром и Виктор покинул стационар. В палате остался я один. Сидя спиной к окну, я читал книгу. Зашла Света, переминаясь с ноги на ногу. Лучи от заходящего солнца упали ей на лицо, оставив в тени лоб и выделив блестящие глаза, как в старых черно-белых фильмах. Она не могла разглядеть меня, вальяжного, расслабленного пациента, который закинул ногу на ногу, словно ковбой, для полноты образа которому не хватало только сигареты в зубах. Поэтому Света чувствовала себя неуверенно, как школьница на экзамене. «Ты здесь,… в актовом зале всех собирают, …баптисты приехали. Сходи, послушай, что они говорят, может, понравится», - почти прошептала она.
 
   Баптисты, я встретил их случайно в лифте, несколько девушек в сопровождении старшей женщины. В одинаково длинных черных юбках, с такими же черными книжками в руках, они говорили между собой по-английски. Этой книжкой было евангелие, хотя по размерам она казалась толще библии. Я захотел вставить какое-нибудь слово, показать свои скудные знания, но школьный запас английского языка внезапно исчез. Зато им ничто не помешало подарить мне писание, которое я успел пролистать. В нем выделялись комментарии, тьма комментарий к главам, словам, даже запятым. Мне показалось, что с таким дотошным подходом баптисты могли найти здесь благодатную почву.
   
   Проповедь была в самом разгаре. Женские голоса воспевали Иисуса, повторяя аллилуйя, аллилуйя. Пение прервалось, и проповедник на ломаном русском языке громко воззвал к аудитории. Я открыл дверь и увидел заполненный зал. Откуда набралось столько народа? На сцене миссионер, которому было за пятьдесят, активно жестикулировал в подтверждение своих слов. Девушки исполняли камерную музыку, а на другой стороне сцены молодой баптист играл на синтезаторе.  Врачи, медсестры, пациенты – казалось, что собрался почти весь стационар. В проходах между рядами столпились колясочники. Те, кто помладше, крутили башками во все стороны, между делом выковыривая грязь из колес, и посматривали изредка на старших товарищей, которые с вытянутыми шеями прильнули к одной точке на сцене. Когда проповедник утомлял, они оседали в креслах, теряя интерес, но вступавшие в дело хор и синтезатор снова приковывали их внимание. Я смотрел за представлением в приоткрытую дверь, гадая, как пастырь сможет привлечь паству. «Бог милосерд, справедлив и сострадателен», - прокричал проповедник. Мимо, пронеслось у меня в голове. «Мы веруем, что Бог есть любовь, и эта любовь явлена человечеству в Иисусе Христе», - он простер руки к залу. Не понимаю. «Мы верим, что Бог слышит молитвы, возносимые по воле Его, и исполняет их». Опять мимо. Не убедительно. Я закрыл дверь и вернулся в палату. Все, достаточно, здесь мне делать больше нечего. Завтра уезжаю. Билеты на обратную дорогу домой, немного истрепанные, уже давно служили закладкой в книге. Сорок дней, проведенные в Санкт-Петербурге, пресытили меня. Пора было возвращаться.