МУРА

                - 1 -

Мура умирала тяжело, большую часть времени пребывая в забытьи. А в те немногие мгновенья, когда возвращалось сознание, обращалась к находящимся рядом с единственным, полным надежды вопросом: 
- Он приехал? Где он?
Дочь, наклоняясь, успокаивала:
- Приедет с минуты на минуту. Поверь мне, сейчас приедет!
Казалось, больная не могла уйти в мир иной, не дождавшись его и не услышав слов прощения…
Он опоздал, приехав через два часа после ее кончины. Если душа Муры в эти минуты витала где-то рядом, то она наконец-то обрела покой: он приехал, значит, простил…

…Мура помнила себя чуть ли не с трехлетнего возраста. Глубоко в памяти засели крики, которые раздавались из-за стены - это в соседней комнате ссорились родители. Чаще слышался  высокий, раздраженный голос матери и, изредка, спокойный низкий – отца. Мать свою Мура совершенно не знала. В памяти запечатлелся лишь тонкий, необыкновенно приятный запах духов, исходивший от ее одежды, да холеные, ухоженные руки, которыми мать прижала к себе в последний раз ничего не понимающую дочь. Когда родители расстались, Муре не было и четырех лет, а брату – немногим более пяти.
После революции дочь богатого подрядчика, романтичная вчерашняя гимназистка, влюбилась в юного красногвардейца, обладавшего роскошными пшеничными усами и огромными, широко распахнутыми, серыми глазами. Ее родители вскоре бежали за границу, а девушка осталась со своим избранником. Один за другим родились двое детей. Тяготы жизни жены военного с неустроенным бытом и материальными затруднениями быстро спустили ее с небес на землю. Как оказалось в дальнейшем, молодая жена не отличалась постоянством, была легкомысленна и кокетничала направо и налево, вызывая пересуды окружающих и нарекания мужа. А в скором времени не на шутку увлеклась каким-то кавказцем и навсегда уехала с ним за границу, оставив детей на попечение мужа и домработницы.
Лукерья, или тетя Луша, как ее называли дети, была крупной, весьма упитанной женщиной с необъятным бюстом и грубым зычным голосом. Властная и энергичная, в дальнейшем она не только взяла в свои руки ведение хозяйства, но и подчинила себе самого хозяина…
Однажды, во время обеда, отец потребовал от детей, чтобы они с этого дня стали называть тетю Лушу мамой, и объявил, что скоро у них появится еще один братик или сестренка. 
Мачеха и раньше недолюбливала своих подопечных, а с рождением сына и утверждением своего нового статуса в семье, в отсутствие мужа стала просто издеваться над пасынком и падчерицей. Особенно доставалось девочке, то есть Мане (так ее звали дома). Лукерья изо всех сил старалась на ней выместить злость и непонятную ревность к бывшей жене своего мужа. Старшему, Вовке, тоже попадало по первое число за любой проступок или шалость...
В двенадцать лет, спрыгнув на ходу с трамвая, Вовка попал под колеса проезжавшего рядом грузовика и в результате лишился ноги. Очень переживая свою ущербность, он забросил учебу, связался с плохой компанией, стал курить, сквернословить и превратился в тяжкую обузу для отца с мачехой. Занятые своими проблемами и воспитанием младшего любимого сыночка - Кирюшки, они совершенно не обращали внимания на подрастающую дочь.
Маня жалела брата, ненавидела мачеху и боялась отца. А тот, по мере ее взросления, становился все строже и требовательней. Видя, как из «гадкого утенка» падчерица на глазах превращается в чудесного «лебедя», Лукерья стала внушать мужу мысль, что дочь вся, и внешностью, и характером похожа на свою непутевую мать, что девчонка явно легкомысленна и не сегодня-завтра принесет ему приплод в подоле. Она окрестила Маню обидным словом «финтифлюшка», за то, что та часто поглядывает на себя в зеркало и дома все время ходит с распущенными волосами, не желая заплести их в косы.
Училась Маня без особого усердия, но отстающей не была и оценка «посредственно» была основной в ее дневнике. Подчиняясь требованиям отца, она после уроков спешила домой, где ее ожидали косые злые взгляды мачехи и вечное недовольство всем, что бы Маня не делала, а вечером – строгие выговоры отца.
Особенно страдала девочка-подросток из-за своего внешнего вида. Ее одежда состояла из пальто, перешитого мачехой из отцовской старой шинели, серовато-белой блузки из фланели, которую отец получал на портянки, да из точенной юбчонки, которую Лукерья умудрилась смастерить из перелицованных галифе.
Гулять во двор ее отпускали только в сопровождении Кирюшки, который был обучен все докладывать своей матери, а та, затем, в искаженном виде преподносила отцу о недостойном поведении его дочери. А грехи ее заключались лишь в том, что о чем-то долго шепталась, хихикая, с соседской девчонкой, Веркой, которая была на три года старше и о которой шла дурная слава, или, играя с мальчишками в пятнашки, слишком громко, заливисто и вызывающе хохотала на весь двор. Отец на это реагировал однозначно: во двор не пускать и с Веркой чтоб не смела даже рядом стоять – дружба с этой «распустой», ничего хорошего не сулит…

                - 2 -

По окончании  семилетки, Маня, по настоянию отца, поступила на двухгодичные курсы бухгалтеров. С этого момента она почувствовала себя взрослой. В отсутствие отца, которого по-прежнему страшно боялась, она уже осмеливалась перечить мачехе, и еще больше сдружилась с Веркой, которая отличалась весьма независимым характером и, как говаривала Лукерья, «хороводилась с матросней». Действительно, Верка часто ходила на танцы в матросский клуб, где ее поджидал морячок по имени Федя.
У Мани появилась мечта – тоже пойти на танцы, но она боялась гнева отца. Как-то в начале лета, когда мачеха с Кирюшкой уехала на пару дней в село, навестить родню, а отец был на ночном дежурстве, Маня осмелилась наконец-то осуществить свою мечту, и пошла с Веркой в клуб, уверенная, что Вовка ее не выдаст. Хотя он и был нечистым на руку босяком, но всегда защищал сестру, которая, в свою очередь, старалась, как могла, выгородить брата, оберегая от нападок мачехи и порки отца.       
Надев стиранную-перестиранную блузку и, начистив зубным порошком парусиновые тапочки, она накинула на плечи красную в белый горошек шелковую косынку, которую по такому замечательному случаю позаимствовала из гардероба Лукерьи. Правда, нужно отметить, что когда Маня решилась на это, сердце у нее на мгновение замерло от ужаса при мысли, что ее ждет, если о содеянном станет известно, но она быстро отбросила страшные мысли. Желание быть нарядной пересилило страх, как только девушка взглянула на себя в зеркало. Распустив волосы и повернувшись несколько раз перед ним, Маня осталась очень довольна собой и, предвкушая интересный вечер, напевая, направилась к двери. Но тут у порога вырос Вовка.
- Ты куда вырядилась?
- Гулять! Что, нельзя?
- Почему нельзя. Хоть ты и на пичужку похожа, но уже давно пора. Шестнадцать стукнуло.
- Ага, бери больше, через полгода будет семнадцать!
- Вот я и говорю, что еще немножко и запишут тебя в старые девы.
- Ну, тебя, Вовка, ты скажешь! Придумал – старая дева! Этому не бывать! Захочу, так сразу с ходу выскочу замуж.
- Ха, ха, глядите на нее, держите меня! Еще ни с кем не целовалась, а уже готова замуж. И кто тебя возьмет, такую патлатую! Распустила Манька косы, а за нею все матросы, распустила Манька ленты, а за нею все…
Закончить «песенку» Вовка не успел. Маня ударила его подушкой, которую схватила с дивана. В ответ брат сорвал с ее плеч косынку, чуть не порвав. Тут Маня опомнилась, - боже, надо скорей бежать, а то Верка, не дождавшись, уйдет. И она примирительно обратилась к брату:
- Вовчик, будет тебе, ты ведь хороший и меня не выдашь. А я тебе расскажу, где Лукерья прячет рафинад.
На том и поладили, но брат, на полном серьезе, потребовал, чтобы Маня заплела косы, а то во дворе ветер и она будет «как ведьма лохматая».
Напевая «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой. Не гребли, а целовались, - не качай брат головой…», Маня спустилась в полуподвал и постучала в дверь за которой проживала ее подружка. Скоро девушки, разгоряченные от предвкушения веселого вечера, смеясь, подошли к клубу, из окон которого лились завораживающие звуки популярного вальса.
Маня онемела от счастья, когда увидела кружащиеся пары. Перед глазами мелькали голубые гюйсы матросов и разноцветные платья и блузки их партнерш. На душе было так радостно, как будто это она порхает по залу в объятиях самого статного и красивого моряка.
Верка сразу же исчезла, как только издали в толпе увидала своего Федю.
- Ты постой здесь, я скоро! – бросила она на ходу, стремительно направилась к дружку и скоро пропала из виду.
Маня осталась стоять у стенки одна. О, как забилось у нее сердце, когда вновь заиграла музыка, и кавалеры начали приглашать девушек на танец. Вот, симпатичный матросик, явно направился к ней. От робости Маня опустила голову, услышав:
- Разрешите?
Но, когда подняла глаза, то поняла, что обращение адресовано не ей, а соседке справа.
Вальс сменялся танго, танго – фокстротом или краковяком. Верка мелькала среди танцующих. Издали, несколько раз она помахала рукой и улыбнулась Мане, которая в одиночестве подпирала спиной стенку и топталась на месте, стараясь размять затекшие от стояния ноги. Каждый раз, когда начинался новый танец, она в ожидании вглядывалась в лица молодых людей, устремлявшихся к девушкам, стоящим, как и она, вдоль стен. И как только оказывалось, что и на сей раз, ее никто не пригласил, мысленно давала себе слово через минуту уйти. Но что-то удерживало Маню. «Еще один танец подожду, и потом пойду» - думала она. Но танцы проносились один за другим, а Маня все не решалась оторваться от стенки. Она как будто приросла к ней. «Где эта противная Верка, почему оставила меня одну? Почему не познакомила со своим парнем? Она все время веселится, а я тут должна стоять, как на выставке. Неужели я такая страшная, что ни один матросик не подошел ко мне?» - с грустью думала девчонка, впервые очутившаяся на танцплощадке. А ведь она так красиво умеет танцевать. Не раз и не два, в отсутствие Лукерьи, она, держа в руках подушку, повторяла перед зеркалом шкафа па, показанные Веркой, а потом танцевала с ней в коридоре под мелодии, напеваемые в два голоса. И Верка удивлялась, с какой легкостью Маня подчинялась ей, когда они вальсировали вдвоем.
- Мань, ты не танцуешь, а летаешь, словно балерина. На танцах ты у всех девчонок отобьешь кавалеров! – говорила тогда Верка.
«Ага, отбила всех» - с обидой подумала Маня, и, наконец-то, решившись, сделала несколько шагов по направлению к выходу. Тут ее окликнула подруга:
- Мань, погоди, ты куда?
Маня, не отвечая, прибавила шаг. Выйдя на крыльцо, она чуть замешкалась, удивленная кромешной тьмой, которая окутала ее после яркого освещения зала. «Неужели так поздно? - подумала она. - Как быть?» Вдруг, кто-то из соседей увидит ее, возвращающуюся, чуть ли не ночью, домой, и расскажет отцу. Страх сковал дыхание. «Что будет, что будет?» - молоточком стучало в мозгу.
В это время, Верка, хохоча, обхватила ее сзади за талию и стала упрашивать:
- Ну, Манюня, прости ради бога! Я просто про тебя забыла. Во всем Федька виноват, ни на минуту не отпускал, все боялся, что кто-то меня украдет. Ну, не сердись, подруга, подожди чуток. Сейчас Федя с ребятами выйдет и проводит нас немного. Им надо спешить, увольниловка кончается.
Маня, хотя и была сердита на Верку, все же сменила гнев на милость и замедлила шаг. В действительности ей было страшновато одной возвращаться в темноте, да и подбивало любопытство: увидать и поближе познакомиться с Веркиным ухажером.
Через пару минут их догнал Федор.
- Ну, девоньки, давайте прощаться, время торопит.
- Федюша, а ты нас через пустырь не проводишь? А то нам боязно одним… – просительно пропела Верка. 
- Что с вами поделаешь. Ну, прибавим шаг! – скомандовал парень и, обхватив девушек за талии, чуть ли не бегом двинулся вперед, увлекая их за собой.
Из-за угла дома им навстречу внезапно вышел высоченный, как в тот момент показалось Мане, матрос, с охапкой книг подмышкой. Компания чуть с ним не столкнулась, тот видно тоже спешил.
- Привет Артем! Дай закурить! – на ходу обратился к нему Федор. – Ой, прошу прощения, совсем забыл, что ты у нас праведник!
- Не праведник, а просто некурящий. А ты чего, Федя, движешься не по курсу? Что, на губу захотелось?
- Да вот, девчонок надо проводить. Кстати, разрешите, девушки, представить вам нашего святошу, подобного которому нет на всем Тихоокеанском флоте. Курить – не курит, пить – не пьет, за девушками не ухаживает, а танцам предпочитает библиотеку.
Внимательно посмотрев на Маню, верзила в ответ изрек:
- Чем травить всякую чепуху, ты бы, Федя, познакомил нас...

                - 3 -

Так Маня познакомилась с Артемом. Этот вечер перевернул всю ее жизнь.
Ура, свершилось! То, о чем мечталось… нет, то о чем даже страшно было подумать, - свершилось! Теперь у нее есть свой парень. Да не просто парень, а лучший парень на всем белом свете! Во-первых – симпатичный и высокий, во-вторых – умный, а в-третьих, и это самое главное, - он в нее влюбился! «Неужели все это правда?!» – не переставала думать об этом Маня. – Неужели ею, совсем невзрачной коротышкой, мог заинтересоваться такой парень? Хотя, чего греха таить, где-то в глубине души она знала, что, несмотря на небольшой рост, она все же недурна собой, особенно, если распустит свои пепельные косы и, как говорит брат, «вылупит свои бесстыжие глаза». Во всяком случае, с того вечера у Мани началась новая жизнь, полная ожидания встреч и страхов от сознания того, что однажды это счастье может закончиться, если обо всем станет известно родным. Когда, на мгновенье, представлялось, как будет злобствовать Лукерья, как рассвирепеет отец, она начинала дрожать, и сердце ее обмирало. Но, желание видеть своего Тему, слушать его захватывающие рассказы (а он много знал и был прекрасный рассказчик) и, главное, чувствовать себя любимой, пересиливало страх, и Маня сломя голову бежала на свидания со своей первой и, как ей казалось, единственной на всю жизнь любовью.
Мане очень не нравилось ее имя, и она неоднократно просила родных, чтобы ее называли полным именем – Марией. Но все упорно продолжали звать ее Маней. Поэтому, знакомясь с Артемом, она представилась: Мэри (вспомнив имя американской киноактрисы Мэри Пикфорд, которая ей безмерно нравилась). Но, в дальнейшем, Артем переименовал Маню в Марусю, или просто в Мару, сказав, что это имя ей больше подходит. Так Маня стала Марой.
С новым именем и она стала другой. Появились уверенность в себе и острое желание поскорее избавиться от родительской опеки.
Однажды, Верка воспользовавшись отсутствием матери (та с воспалением легких попала в больницу), решила устроить себе праздник и объявила, что у нее день рождения. И хотя Маня отлично знала, что подружка родилась в октябре, сделала вид, что об этом забыла и ее не выдала.
Погуляли на славу. Маня совершенно потеряла голову от поцелуев Артема. Они ушли от Верки, когда уже смеркалось и направились к пляжу. Там, под грохот океана, и свершилось то, чего влюбленная одновременно желала и страшилась.
- Глупенькая, не плачь. Чего ты вся дрожишь? Осенью я заканчиваю службу, заберу тебя и поедем в Харьков. Познакомишься с моими. Они тебе понравятся, я уверен. И что за чушь ты городишь, что значит, брошу тебя?! Глупости говорила твоя мачеха! – убеждал Артем Маню.
А она, обливаясь слезами, все твердила:
- Что я наделала? Теперь ты меня разлюбишь! Лукерья всегда говорила, что моряки все такие: «поматросят и бросят».
- Мара, разные бывают моряки. Поверь мне, я не из тех, про кого тебе внушает твоя мачеха. Так что улыбнись, милая… - говорил он, осушая губами ее слезы.
Проводив к дому, на прощанье Артем заметил:
- Кстати, мы на днях уйдем на ученья, так что увидимся не скоро…
А через пару недель Маню потянуло на соленое. Это не осталось незамеченным мачехой.
- Что-то наша девка стала без меры уплетать соленые огурцы! – заявила она как-то за обедом, обращаясь к мужу.
Тот уставился на Маню и бросил жене:
- Что напраслину на девчонку возводишь?! Просто, вкусные у тебя, Луша, огурчики.
- Не скажи, Тимофеич, я знаю, что говорю, – не унималась Лукерья.   
Маня сидела ни жива, ни мертва. Неужели мачеха узнала о том, что произошло на пляже?
- А что это за признак, если хочется есть все соленое? – с таким вопросом обратилась растревоженная Маня, придя к подружке.
- Ты что, больная, или прикидываешься? – в обычной своей манере ответила Верка. - Как только тебя твой Темка обрюхатит, сразу узнаешь, что это за признак! – и Верка противно захихикала.
У Мани нарастало негодование. Еще подругой называется! Ее по-человечески спрашивают, а она вздумала насмехаться. Маня обиделась и развернулась, чтобы уйти. Но не тут-то было.
Верка схватила ее за рукав:
- Стой, чего губы надула? Я шучу. Уж больно смешно слышать подобные вопросы.
- А мне не смешно, - отмахиваясь от Верки, ответила Маня. – Меня Лукерья достала своими подозрениями, попрекает каждым съеденным кислым огурцом.
- А, может, ты и впрямь попалась? – Верка с любопытством и озабоченностью уставилась на Маню.
Но та стояла на своем:
- Никак я не попалась, ведь ничего не было, и быть не могло! 
- Ну да, рассказывай! Я-то видела, как вы у меня зажимались, а потом ушли, а назавтра ты была сама не своя. От меня не скрывай, подруга я тебе, или не подруга? Так что колись, а я буду молчать, как могила, честное пионерское под салютом всех вождей, без крестиков и ноликов! –  закончила свою тираду Верка, и залилась смехом.
Этим она еще более разозлила Маню, которая, бросив на ходу: «Да, ну тебя!», выскочила за дверь.
Время шло и с каждым днем становилось ясней, что с Маней что-то происходит. То утром подташнивало, то стала противной еда. А, однажды, так стало нехорошо, что показалось, будто земля уходит из-под ног и она вот-вот упадет. Еле пересилив обморок, Маня согнулась и села на лестницу, по которой спускалась.
Артем все не появлялся и не давал о себе знать. Он предупредил ее, да и Верка подтвердила, что ребята отправились на маневры, но, все же, в душе у Мани было гадко и тревожно… Каждый день она приходила на место их встреч – под часами у почтамта, но все безрезультатно. И чем дольше тянулось время, тем тревожнее становилось при мысли, что скажет Тёма, когда узнает… Теперь Маня уже ясно понимала, что беременна.

                - 4 -

Был выходной день, отец с Лушей отправились в кино, а братья, сидя на подоконнике, играли в поддавки, шумно отпуская друг другу шалобаны при каждом проигрыше. Маня мыла посуду, когда раздался голос Кирюши:
- Гляди, Вовка, к Верке ее хахаль явился!
- Видать не запылился, а я уж думал, что он эту кралю бросил. Давно его видно не было.
От услышанного Маня вся напряглась, сердце замерло, а потом учащенно забилось, словно собиралось выпрыгнуть. Вернулись! Что сулит ей встреча с Артемом? Как сказать о ее положении и как он к этому отнесется? Эти мысли вертелись у нее в голове, пока она лихорадочно приводила себя в порядок, готовясь бежать на свидание. В отличие от Верки, к которой ее Федя приходил запросто, Маня должна была бежать к часам, под которыми встречалось большинство влюбленных. Как Маня завидовала подружке, которая, не таясь, брала ухажера под руку и гордо шествовала по двору, не боясь косых взглядов и пересудов соседей. А все благодаря ее матери, их дворничихе Серафиме Ивановне, или попросту, как ее все звали, тете Фиме. Это она, раз и навсегда, заставила закрыть рты любителей перебирать косточки ее дочери. Услыхав как-то в адрес Веры нелестные эпитеты и перечисление ее кавалеров, тетя Фима, облаченная в форменный фартук с большой блестящей бляхой, стоя посреди двора и опираясь на неизменную метлу, с которой, казалось, никогда не расставалась, изрекла:
- А вы что, соседушки, славные мои, позабывали, как мужиков своих ловили? Да и детей ваших не аисты вам принесли. Так что хватит полоскать мою дочь. А то многим может не поздоровкаться. Вы, любезные, вижу, забыли, что я тут нашей, советской властью поставлена, и о многих ой-ой чего знаю! Да и мужьям чьим-то кой чего могу шепнуть, про баловство благих святош! Ишь, монахини какие выискались!
С этих пор о Верке, может, что и говорили, но лишь за закрытыми дверями.       
…В мгновение ока Маня выскочила из дома, не дав возможности братьям полюбопытствовать, куда это вырядилась их сестра. Вовка только раскрыл рот с вопросом, а дверь уже хлопнула за стремительно умчавшейся Маней.
- Ты что-то понимаешь?
Кирюша только покрутил пальцем у виска.
- Да, с Манюней что-то не то, - резюмировал старший брат и сбросил шашки с доски. – Все, надоело, пройдусь чуток. А ты сиди дома, жди отца с матерью, ведь обещали, что никуда не пойдем.
- А ты?
- Что - я? Сказал, что пройдусь, никуда не денусь. Перехвачу у кого-нибудь папироску, вот и всех делов. А ты займись делом. Что значит каким? Поплюй в потолок, или блох на кошке пересчитай. А я пошел, кстати, по пути пригляжу, куда это Манька намылилась?
- Ха-ха, как будто не знаешь! Побежала к своей подружке, как только услыхала, что объявился Веркин морепых.
Но младший брат ошибался. Маня, не заглядывая к Верке, вихрем промчалась на трамвайную остановку. Двадцать минут ожидания показались вечностью. С трудом просунулась она в переполненный душный вагон, пассажиры висели даже на подножках трамвая. Через шесть остановок был почтамт. Под часами, как обычно, топтались одинокие фигуры. Артема среди них не было. «Неужели ушел, не дождавшись? А может – не приходил?»   
Побродив немного «вокруг да около», в черной тоске Маня отправилась восвояси, полная уверенности, что предсказания мачехи сбылись: Артем ее бросил. Ничего не остается, как утопиться, другого выхода нет. Доставить Лукерье удовольствие и «принести в подоле»? Она на секунду представила, как та будет победно твердить: «Я предупреждала, Тимофеич, но меня не слушали! Девка вся в мать пошла. Вот вам и подарочек!» и пойдет, и поедет…Что предпримет отец, Маня даже представить боялась. «Все, завтра же утоплюсь!»
Но, подойдя к дому, она все же решила зайти к Верке и узнать у Феди, отчего Артема не видать. «А вдруг заболел!», - с радостью от найденной уважительной причины, подумала Маня, и позвонила в дворницкую.
- Чего тебе, Мань, а? – спросила выросшая на пороге тетя Фима. – А Верки-то нету, небось пошли с Федей в кино. Ты завтра приходи.
Еле дождавшись утра, Маня, как только за отцом захлопнулась дверь, схватила ведро и шмыгнула на лестницу.
- Куда навострилась? – вдогонку прокричала Лукерья.
Но Мани и след простыл. Подставив ведро под водосточную трубу (с неба частил мелкий дождь), она побежала к Верке, вдруг испугавшись, что прозевала и та уже ушла на работу. На ее счастье, подруга оказалась дома и заспанная, с полузакрытыми глазами, открыла ей дверь.
- Чего тебя в такую рань нелегкая принесла? – Верка была явно не в духе. – Мне во вторую смену, мечтала выспаться, но не тут то было. Здрасьте вам, пожалуйста, явилась, не запылилась, подружка-нюшка! Ох, не-ве-з-зу-чая я! – пропела она зевая.
Маня смотрела на Верку и ничего не могла понять из того, что ей говорят. Перед глазами все плыло, а в ушах стоял звон. Маня качнулась, но Верка удачно подхватила ее и не дала упасть. Веркиной сонливости как не бывало. Внимательно вглядевшись в бледное лицо находящейся в полуобмороке подруги, она, ни с того, ни с сего, вдруг произнесла:
- Ой, я забыла тебе сказать. Твой Темка вчера был вахтенным и передал, что в следующую увольниловку придет к тебе.
Маня вся встрепенулась, обморока как не бывало. Вцепившись в Верку, она стала тормошить ее, смеясь и повторяя:
- А что он еще передал?! Что еще передал?!
- Вот пристала! Ты сегодня какая-то ненормальная. То умираешь, зеленая вся, то с радости беснуешься. Тебя не поймешь. Ну, все, иди и дай еще чуточку поспать!   
Маня на радостях чмокнула Верку в щеку и, прихватив ведро, на дне которого собралось немного воды, чуть ли не приплясывая, вернулась домой.
- Ты чего как ошалелая побежала? – встретила ее, как обычно, недовольная всем, что бы Маня ни делала, Лукерья.   
- Вот, дождевой водички собрала – голову помыть! – весело поблескивая ясными глазами, ответила ей падчерица.
- Что-то никак я тебя не пойму, девка. То ходишь смурная, явно в тревоге, то вдруг светишься. Как бы знать – отчего? Странная ты в последнее время стала, и чует мое сердце – не к добру!
«Опять стала каркать, как та ворона!» - подумала Маня, не вступая в полемику с Лукерьей. Все равно, что бы она ни ответила, все будет истолковано не в ее пользу и в извращенном виде преподнесено отцу. Потом начнутся нравоучения, упреки, запрет на выход из дома вечером и обещания проучить ремнем.
О, скорей бы Тёма закончил свою срочную службу и увез ее к себе в Харьков! Тут Маня снова предалась мечтаниям, представляя себя в столице Украины, которую с большой любовью, неоднократно, описывал Артем. Интересно, какая у него мама? Наверно, не такая ворчливая и злая, как Лукерья. А его сестры, как встретят ее? Надо будет постараться, и понравиться им. А его отец, бабушка, дед – Тёма рассказывал о своей большой семье, и чувствовалось, что он очень любит их, гордится ими, в отличие от нее, которая ничего хорошего сказать не может ни о родителях, ни о братьях. Отец ее - военнослужащий, - весь в работе, дома бывает редко и во всем слушает жену. А та – вредная, придирчивая ведьма. Других слов о Лукерье Маня не могла подобрать. А братья – одна босячня. Больше никого у Мани из родни нет. Правда, где-то на Украине, под Киевом живет младшая сестра отца, которую Маня никогда не видала. От нее регулярно к праздникам приходили поздравительные телеграммы, да, иногда, длиннющие письма, которые отец вслух читал Лукерье. Маня обычно к письмам не прислушивалась, нужны они ей очень!   
Скорей бы выходной!

                - 5 -

Но вот долгожданный день наступил.
Отец дремал на диване. Братья сидели во дворе со своими дружками, щелкали семечки, сплевывая их перед собой, и отпуская едкие словечки в адрес всех проходящих мимо, стараясь задеть. Маня с самого утра была вся как на иголках, с нетерпением ожидая заветного часа, чтобы побежать на свидание. Уж сегодня Артем обязательно придет!
Как назло, Лукерья надумала устроить генеральную уборку. Мане досталось мытье окон. Она торопилась поскорее покончить с постылым занятием, и все время погладывала на старые настенные часы, на гире которых для выправления хода красовался увесистый замок. Работа продвигалась черепашьим шагом, и Мане казалось, что ей не будет конца. Наконец-то, осталось протереть газетой последнее стекло. Случайно бросив взгляд на улицу, Маня увидела посреди двора Артема, который внимательно разглядывал окна их дома. Испугавшись, что тот увидит ее в непотребном виде, Маня спрыгнула с подоконника и пригнулась. С минуту она сидела под окном, но любопытство взяло верх и, приподнявшись, Маня снова выглянула в окно. То, что она увидела, повергло ее в ужас. Артем, в сопровождении братьев, направлялся к парадному. Что делать? Куда бежать, и где спрятаться от грядущего скандала? А то, что он неминуем, и с минуты на минуту разразится, Маня уже не сомневалась.
Она заметалась по комнате с тазом и тряпкой в руках. Затем, как оглашенная, промчалась в коридор, чуть не сшибла по пути, вышедшую из своей комнаты соседку, и ворвалась на кухню, где Лукерья разжигала примус. Не говоря ни слова, Маня бросила таз и, метнувшись назад, теперь уже в дверях столкнулась с Карповной, которая все никак не могла прийти в себя и, возмущенная, что-то бубнила себе под нос, все время покачивая головой.   
- Ты что, белены объелась?! – Маня вдогонку услышала возглас Лукерьи.
Но реагировать на реплику не было времени. Только бы братья с гостем задержались по дороге! Только бы успеть, и не пустить Тему на порог! Но было уже поздно – вся троица, громко над чем-то смеясь, вошла в прихожую и направилась к их комнатам.
Единственная спасительная идея, пришедшая Мане на ум, была бежать к Верке. Уж она-то что-нибудь придумает!        
  Переждав, пока за ребятами закроется дверь, она опрометью бросилась на лестницу. Но, сделав несколько шагов вниз, остановилась. Как она могла забыть! Ведь Верка еще вчера, после работы поехала с матерью к тетке за город. Ничего не поделаешь – позора и нагоняя не избежать!
Все прошло как в тумане…
Артем сделал предложение, сказав, что через несколько месяцев оканчивает службу и хочет увезти Маню к себе на родину, в Харьков. Отец, выслушав его, долго молчал. Мане показалось, что прошла целая вечность. Она боялась, что после этого молчания он укажет нахальному матросу на дверь, а потом снимет ремень и задаст своей непутевой дочери по первое число.
Но, сверх ожиданий, отец весьма миролюбиво обратился сначала к стоящей рядом жене:
- Ты бы нам, Лукерья, что-нибудь сообразила. Ведь дочь не каждый день сватают!
Та быстренько засуетилась, накрывая на стол, давала какие-то указания Мане, которая исполняла их словно во сне. Все ее лицо покрылось пунцовыми пятнами, а руки предательски дрожали. Когда мачеха о чем-то спросила ее, Маня ответила каким-то чужим, незнакомым хриплым голосом, - язык от волнения не повиновался, еле двигался и словно лип к гортани.
Налив себе и Артему водки, отец поднял стопку:
- Ну, со знакомством!
Артем извинился, сказав что не пьет, чем очень удивил всех присутствующих. Особенно развеселились братья. Цыкнув на них, отец похвалил гостя, хотя заметил, что «это не по-нашему». А когда узнал, что, набивающийся в зятья молодой человек к тому же и не курит, с ехидной улыбкой спросил:
- А может ты, парень, и не мужик вовсе?
На что, возмущенная Маня, неизвестно каким образом впервые в жизни  осмелившаяся говорить с отцом в таком тоне, сказала:
- А вы, папа, гадости не говорите!
Это неожиданно еще больше развеселило отца. А затем он сказал, что спешить незачем. Дочери нужно закончить учебу и овладеть специальностью. А коль скоро Артем серьезно решил взять Маню в жены, то ни к чему уезжать, и здесь найдется работа. Устроится, станет твердо на ноги, тогда, мол, можно и разговор вести.
Тут не выдержала Лукерья.
- Ты, Николай Тимофеевич, не спеши парню отказывать. Не видишь, что ли, как дочь соленые огурцы без счету лопает? Молодые, видать, уже справились, а ты погодить велишь!..            
Ее вмешательство и хихиканье сыновей вывели отца из себя.
- Лукерья, перестань, чушь какую-то порешь! – повысил он голос. Что на дочь мою напраслину возводишь?! – и ударил ладонью по столу так, что задребезжала посуда.
- Тише, не буянь! Я нашей Мане добра желаю. А парень дело говорит. Родня вся там, на Украине живет, чего ему здесь оставаться. Пускай молодые едут.
Тут Лукерья вдруг тихо сказала сыну: - Кирюша, а ну открой дверь! Сдается мне - Карповна уже там уши навострила!
От распахнутой двери отскочила соседка, делая вид, будто ищет что-то на полу.
- Здорово, Карповна! Чего под нашей дверью потеряла? – обратился к ней отец.
- Да, вот, головная булавка выскочила, никак не найду. А к вам гости, как погляжу, пожаловали. Раньше только к Верке морячки хаживали, а теперь, слава богу, и к нашей Манечке, в добрый час, заходить начали…
- Кирюха, закрой дверь! – приказал отец.
После минутного молчания отец обратился к Артему.
- Значит, так. Оканчивай службу, а там – видно будет. Парень ты, кажется, серьезный, но все же, смотри – не баловать! Если обидишь дочь – будешь со мной иметь дело!..
После третьей рюмки, как обычно, отца стало клонить ко сну и он, бормоча что-то, задремал тут же за столом.   

                - 6 -

…Узнав, что Маня «в интересном положении», Артем, вопреки опасениям, ее не бросил. Правда, и восторга не выразил. Сказал, что хотя это и случилось рановато, но «что поделаешь, будем рожать».
В начале октября они, никому не говоря, оформили свой союз, а через месяц, в канун ноябрьских торжеств Артем завершил срочную службу и, оформив документы, явился за Маней. Потихоньку сложив свой скромный багаж, который уместился в одном небольшом чемодане, и ни с кем не попрощавшись, так как в этот час никого не было дома, Маня оставила короткую записку и отправилась в новую жизнь…
Беременность протекала легко, токсикоза не было. Она ела все подряд и даже с большим аппетитом, чего раньше за ней не наблюдалось. Маня заметно округлилась, грудь ее налилась. На смену подростковой угловатости пришла настоящая женственность. Маня сильно похорошела, словно расцвела. Влюблено глядя на жену, Артем говорил: «Никак не пойму, за какие такие заслуги, мне досталась этакая красавица?!»
Мане это было не только приятно слышать. Она обрела уверенность в себе, которой совсем недавно ей так недоставало. Теперь Маня ходила, гордо держа изящную светлую головку, широко распахнув голубые лучистые глаза в обрамлении пушистых ресниц, с ощущением своей неотразимости.          
Поездка из Владивостока в Харьков длилась очень долго и многим казалась вечностью, но только не Мане. Она с детским восторгом воспринимала все – вокзалы и поезда, соседей по вагону и мелькающие за окнами пейзажи, поселки и города. Это было первое в ее жизни путешествие, и бесконечные остановки на различных разъездах и полустанках совсем не раздражали. 
Поезд был товарно-пассажирский и останавливался чуть ли не у каждого столба. Мане это даже нравилось. Молодожены тогда выходили из вагона, чтобы поразмяться и подышать свежим воздухом, а с гудком паровоза, хохоча, вскакивали в тронувшийся вагон.
В Москве была пересадка. Радости и восторга от этого у Мани не было границ. Шутка ли – она в Москве! Счастье просто переполняло ее. У них оставалось более десяти часов между поездами, и за это время Тёма сумел показать жене многие чудеса Москвы.
Они проехались на метро, которое совсем недавно пустили в столице. Эскалатор сначала напугал Маню. Став на него, она невольно зашаталась, глядя на несущуюся вниз лестницу.
Походили по залам исторического музея. Потом отстояли огромную очередь в Мавзолей и долго гуляли в пестрой веселой толчее по Красной площади, любуясь на башни Кремля и поминутно целуясь. Юные путешественники так увлеклись всем окружающим, что совсем забыли о времени. Оно само напомнило о себе, когда на Спасской башне раздался бой курантов. До отправления поезда оставалось совсем немного, а еще предстояло добраться до вокзала и получить из камеры хранения багаж. Пришлось ловить такси.
Все, что происходило, было так интересно и забавно, что вызывало радостное возбуждение у юной четы. Полные впечатлений от увиденного, они совершенно забыли о еде. И только в вагоне, увидев, как соседи по купе разворачивают свою снедь, почувствовали страшный голод и вспомнили, что с утра ничего не ели. В это самое мгновение, Маня вдруг почувствовала у себя в животе странное шевеление - что-то похожее на всплеск рыбы. От неожиданности она схватилась руками за живот и громко, ни с того, ни с сего, воскликнула:
- Ой, там рыба!   
Артем удивленно посмотрел на нее.
- Мара, какая рыба? – озабоченно спросил муж.
- У меня в животе. Наверное от голода, - почти шепотом ответила Маня, застеснявшись своей невольной выходки.
Тут неожиданно вмешалась, сидевшая напротив, пожилая попутчица:
- Вы уж меня извините, что вмешиваюсь. Это не голод дал себя знать, а ваш сынок послал привет.
Маня растерянно уставилась на женщину. Артем тоже с интересом посмотрел на «прорицательницу».
- А что, заметно, что я беременна? Мне казалось, что ничего не видно. И откуда вы взяли, что будет мальчик? А может девочка? – засыпала Маня вопросами неожиданную собеседницу.
- У меня глаз хорошо наметан. Почти сорок без малого лет акушерской работы не пропали даром. Я сразу поняла, что вы в положении и скоро станете мамочкой. А что будет сынок, можете не сомневаться. По вашему лицу сразу видно, что мальчик. Оно чисто, цветущее, смотреть на вас -  любо-дорого. Если же лицо с пигментацией, то будет девочка. Есть и другие приметы… Но у вас явно мальчик!
С этого момента Маня и Тёма, уверовав, что будет сын, начали подбирать ему имя. Это оказалось совсем нелегким делом, и даже вызвало первые в совместной жизни разногласия…

                - 7 -

В отличие от Москвы, которая в солнечный день их приезда была удивительно хороша и приветлива в белом сиянии первого снега, Харьков встретил молодых ранним хмурым утром с мелким моросящим дождем, сопровождаемым пронизывающим осенним ветром. Город показался Мане каким-то серым, невзрачным, угрюмым. Быть может, это ощущение было вызвано не только непогодой, но и боязнью встречи с незнакомыми людьми. Как они примут Маню? Не разочарует ли их выбор сына? Что скажут, когда узнают, что невестка беременна? А вдруг, то же, что и ее отец - мол, поторопились. Какие-то нехорошие предчувствия овладели Маней, пока ехали по просыпавшемуся городу.
Но как только она переступила порог квартиры одеревеневшими от страха ногами все сомнения ушли прочь. Их с радостью ждали! Маня почуяла аромат свежевыпеченных пирогов, услышала радостные возгласы и увидела улыбающиеся лица родителей и сестер Тёмы, бросившихся им навстречу. Тему и Маню обнимали, целовали, тормошили, наперебой расспрашивали.
- Как доехали?
- Понравилась ли Москва?
- А метро? Правда, что оно великолепно?
…Тёма не успевал отвечать  на вопросы, а Маня, еще не освоившаяся в новой обстановке, скромно стояла у дверей, робко улыбаясь.    
- Боже, ну хватит их мучить! Раздевайтесь, родные! – остановила поток расспросов мать. – Марочка, - обратилась она к Мане, - Проходи, дочка, не стесняйся, ты ведь приехала домой.
Эти теплые слова и главное, ласковое обращение, к которому Маня не была приучена, так разволновали ее, что, вдруг, непрошенные слезы навернулись на глаза, и Маня ощутила их соленый привкус на губах.
Это не прошло незамеченным. Мать обняла Маню за плечи и прижала к себе.
- Ну, полно, детка. Все будет хорошо. Мы все за вас рады. Главное, чтобы вы любили и уважали друг друга, тогда и счастье не пройдет мимо.
Весь уклад семьи и вся обстановка, царившая в доме, говорили о том, что Маня попала в совсем другой, доселе совершенно незнакомый ей мир.
Отец Артема был профессором и преподавал в политехническом институте. Мать тоже была научным сотрудником. Девочки, как называли их в семье, были студентками. Старшая – Оксана, заканчивала вуз, а младшая – Ольга, только поступила.
Видно было, что в доме царил культ книги. Маня была ошарашена количеством их. Книги были повсюду: на столах, тумбочках, на диване… Две стены от пола до потолка были закрыты полками, на которых стройными рядами теснились разнокалиберные книги. «К чему так много книг? – недоумевала Маня, оглядывая квартиру. – Ведь целой жизни не хватит, чтобы все это прочесть. Неужели они каждую свободную минуту тратят на книги? Вот скука!»
Пройдет время, и она изменит свое отношение и к книгам, и к чтению. 
…В этой семье все удивляло Маню: и их взаимоотношения, и то, как они разговаривают между собой. Постоянные «извини», «спасибо», «пожалуйста», «будь добр», «потрудись» и тому подобное были так непохожи на то, что всегда слышала и видела Маня в родном доме. Не только их уважительное отношение друг к другу, но и весь уклад жизни был ей в новинку.
Поражала и обстановка квартиры с громоздкой старинной мебелью, различные предметы, впервые увиденные Маней и носящие неизвестные названия: бра, торшер, портьеры… Часто ее приводили в неловкое положение незнакомые слова, применяемые окружающими. Тогда Мане приходилось с трудом догадываться, о чем идет речь. Порой казалось, что они говорят не на русском, привычном для нее языке.   
Как-то Маня попросила мужа объяснить, что означают, слышанные от сестер слова: «ахинея», «мезонин», «фальсификация», «безапелляционный», «кредо» (она их даже записала, чтобы не забыть). Сначала Тёма недоуменно посмотрел на нее, и начал было объяснять что-то про ахинею, но потом указал на полку с книгами и сказал:
- Возьми Даля, там все подробно растолковано. И, кстати, полистай энциклопедию, будет полезно. 
Это была новая задача. Сколько томов придется перебрать, чтобы найти в этом море книг нужную! Маня обратилась к младшей сестре:
- Оля, дай мне, пожалуйста, Даля.
- А какой том тебе нужен?
Маня чуть не сказала: «Любой!», но вовремя спохватилась.
- Дай первый.
Только полистав книгу, она поняла, почему Тёма адресовал ее к Толковому словарю. Теперь Мане уже не нужно было мучиться догадками, она знала, где можно найти ответ и частенько стала прибегать к словарю и энциклопедиям. Благо, времени у нее было предостаточно.
Буквально через неделю после приезда, Артем приступил к работе. Он вернулся на тот же завод, с которого ушел на действительную службу, а также возобновил учебу в вечернем институте.
Маня теперь видела мужа мало. Он вставал рано, когда жена еще дремала. Поцеловав сонную, бросал: «Пока!» и убегал. Возвращался поздно, после занятий, когда Маня уже отправлялась спать, исполняя приказ свекрови, что «в ее положении необходимо придерживаться режима и много спать, набирая силы». А муж еще долго сидел за письменным столом, занимаясь до глубокой ночи.   
И только в выходной день он мог уделить Мане несколько часов. Тогда супруги гуляли в парке, или бродили по городу, и Тёма с упоением показывал ей достопримечательности. Изредка забредали в какой-нибудь кинотеатр и потом долго обсуждали увиденное.
Обычно их мнения не совпадали. Если Маня была в восторге от фильма, то муж считал поход напрасным времяпрепровождением. И наоборот, когда картина казалась ей нудной и неинтересной, Тёма уверял, что фильм неординарный.
Несколько раз всей семьей ходили в оперу. Маня была полна впечатлений. Ее пьянила сама праздничная атмосфера, царившая в театре. Как завороженная, она смотрела на сверкающие люстры, бархат и позолоту кресел и лож, на шикарно, как ей казалось, наряженную публику. Даже запах здесь стоял какой-то особенный, не сравнимый ни с чем. И хотя долгое сидение для Мани было утомительным, а ноги отекали так, что еле влезали в туфли, снятые во время действия, она старалась не обращать внимания на неудобства, и была безмерно счастлива. Маня была переполнена музыкой и по дороге домой все время напевала запомнившиеся мелодии, чем очень веселила своих спутников.

                - 8 -

Вся семья трудилась, но, несмотря на это, Маня мысленно обозвала их буржуями, когда узнала, что убирать квартиру приходит женщина, и она же забирает в стирку белье. Между собой они называли женщину «поденщица». Мане очень не нравилось это слово, оно даже казалось ей оскорбительным.
Вообще, все в семье мужа отличалось от того, к чему она привыкла у себя дома. Здесь никогда не повышали ни на кого голос. Не то, что Лукерья, со своим зычным басом и бесконечными разборками с пасынком и сыном, или брань отца, когда тот был «под хмельком».
Отец Темы, угрюмый и явно занятый своими мыслями, был с Маней почтителен, и обращался к ней (правда в очень редких случаях) исключительно на «вы», отчего та чувствовала себя очень неловко.
Сестры, почти без слов понимавшие друг друга, частенько переглядывались, когда Маня что-либо невпопад изрекала, или когда надевала кое-что из своих немногочисленных нарядов. Тогда Мане становилось не по себе, и она старалась поменьше с сестрами общаться.   
Как-то Маня, случайно, услышала конец фразы, произнесенной одной из сестер:
- …Ну, Тёма, удивил!
- Что поделаешь, любовь слепа… - перебила ее вторая.
В это время в разговор вмешалась мать:
- Девочки, чтобы я больше ничего подобного не слышала, поняли?! Она, по всей видимости, совсем не плохая, не глупая. Конечно, сказывается среда, в которой росла, и издержки воспитания, но все это поправимо.
- Да, да! «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой», - послышался возглас старшей из сестер.
- Я считала, Оксана, тебя умнее и добрее. Обидно, что ошибалась.
- Прости, мамочка, - сглупила.
- Бывает… Но, дорогие, прежде, чем что-то сказать, думайте. Не давайте повода Артему обижаться на вас. А сами возьмите шефство над Марой. Ненавязчиво, займитесь ее гардеробом и, хотя бы раз в неделю, сводите куда-нибудь, - в театр, в музей. Да что объяснять, сами не маленькие… А ехидничать бросьте, иначе в семье мира не будет.
Маня стояла за дверью, ни жива, ни мертва. Она даже затаила дыхание, боясь, что оно выдаст ее. Но все обошлось. К компании из смежной комнаты вышел отец, и все заговорили о чем-то другом.
Воспользовавшись этим, Маня повернула назад, в кухню. Из услышанного она сделала вывод, что в этой семье, кроме мужа, у нее есть еще один близкий человек – мама Артема. И с этого дня Маня стала называть свекровь мамой.
А сестры, хотя и без особого рвения, но все же, исподволь, стали опекать невестку. То подсунут интересную книгу, то пригласят пройтись по магазинам и во время этого увлекательного похода, как бы, между прочим, посоветуют, что следует ей покупать и что носить, чтобы скрасить округлившуюся фигуру.
Постепенно между ними наладились дружеские отношения. Маня освоилась настолько, что ей даже стало казаться, что она уже давно знает эту семью. Невестка перестала дичиться и не стеснялась обращаться за советами.
Целыми днями Маня с удовольствием предавалась замечательному занятию – вязала для будущего младенца шапочки, носочки, кофточки… Временами читала. Хотя чтение поначалу ее не очень привлекало. Часто, следуя совету мужа или его сестер, она брала книгу, но, прочитав несколько страниц, тут же открывала последнюю и, удовлетворившись прочитанным, откладывала в сторону. Очень редкое произведение ее заинтересовывало. Но и в этих случаях она читала выборочно, пропуская описания природы, лирические или философские отступления автора, предпочитая действия и диалоги.
Но однажды, увидав раскрытую книгу, Маня, скорее из праздного любопытства, заглянула в нее. И, прочитав несколько строк, уже не смогла отложить. Вечером Артем застал жену в слезах.
- Что случилось? Что-то болит, или кто-то, ненароком, обидел? – с тревогой забросал он вопросами.
Словно ребенок, кулаками вытирая глаза и всхлипывая, Маня еле вымолвила:
- Я не могу. Это ужасно! Как можно было с ней так поступить? Мне ее очень жалко, Тёма!
- О ком ты? Кого жалко? – тут его взгляд упал на раскрытую книгу, лежавшую на коленях жены, со следами слез на страницах. Приоткрыв обложку, Артем прочел: - Лев Толстой, «Анна Каренина», - и с облегчением засмеялся. - Ну и ну! Это надо же додуматься и пролить столько горючих слез из-за какой-то истеричной и эгоистичной бабенки! К тому же вымышленной!
- А я не верю, что такое можно придумать! – с запалом произнесла Маня. – И Анна совсем не эгоистка... Да и как ты вообще смеешь женщину называть «бабенкой», и так говорить о ней, которая ради любви пошла на такие жертвы, оставив все: положение, богатство, ребенка!   
- Ты еще забыла добавить, что бросившись под поезд, она продемонстрировала вызов бездуховному обществу с его буржуазной моралью! – иронизировал Артем.
- Так может рассуждать только бездушный человек, сухарь, подобный Каренину!
- Спасибо, дорогая, за сравнение. Право, не ожидал… А эта твоя мифическая героиня, обуреваемая страстью, не думала о последствиях и не пощадила маленького сына, да и себя погубила. Она не достойна сожаления, а тем паче, твоих слез!   
- А ты жестокий.
- Каков есть. Скорее здравомыслящий…
Они впервые разругались.
Маня перешла на личности и, совершенно забыв о его занятости, стала несправедливо упрекать мужа в черствости и что он уделяет ей мало внимания.

                - 9 -
 
Размолвка длилась сравнительно долго. Маня дулась на Артема и почти не разговаривала с ним. Но книгу, чего с ней никогда раньше не случалось, начала читать заново, мысленно полемизируя с мужем. Некоторые страницы перечитывала по нескольку раз, особенно о перипетиях отношений Анны с Вронским, сочувствуя героине и переживая так, словно это происходило с ней самой. А читая сцену посещения Анной сына в день его рождения, и представив себе бедного малыша, кричащего: «Мама, душечка, голубушка… еще не уходи, он не скоро придет!», и потом, когда Анна направилась к двери, а ребенок опустился на постель и зарыдал, - Маня опять роняла слезы. Она лишь теперь неожиданно задумалась о том, что должна была испытывать ее собственная мать, когда прощалась с ней и братом. И о том, как им вдвоем недоставало материнского тепла…
…Желая как-то урегулировать конфликт, Артем, стал рассматривать рукоделье жены и громко, на все лады нахваливать «приданное» для малыша. Свекровь тут же присоединилась, воздав, в свою очередь, должное «золотым рукам» невестки, «славной Марочки». Не привыкшая к таким похвалам, Маня зарделась от удовольствия. Особенно было приятно, когда муж заметил, что ей очень к лицу будущее материнство, и она сейчас цветет, «словно Мадонна». В этот момент Маня простила все его нелестные выражения в адрес Карениной, хотя до этого воспринимала их, чуть ли не как личные оскорбления. Расчувствовавшись, Маня даже попросила у Артема за все прощения.
В дальнейшем эта манера поведения вошла у нее в привычку. Сначала, в пылу гнева, ни за что, порой, из-за какой-то мелочи, не подумав, она распалялась и выкрикивала разные обидные слова, по ее собственному определению – «гадости», а потом, поняв всю абсурдность своего поступка, начинала извиняться, ластиться, и умолять простить «эту безмозглую дуру». Хотя, честно говоря, в душе была о себе совершенно иного мнения и просто лукавила.
Как-то, после встречи Нового года, Артем с заговорщицким видом собрал всю семью и объявил, помахивая какой-то бумагой о готовящемся сюрпризе. Все, в том числе и Маня, с удивлением и ожиданием уставились на него. Тёма, как заправский актер, выдержал длинную паузу, а потом возвестил о том, что ему профком выделил комнату.
- Вот ордер, хоть завтра уже можем переезжать!
Для всех, а особенно для Мани, это была ошеломляющая новость. Однако свекровь не высказало особой радости по этому поводу.
- Зачем, сынок, нужно было хлопотать о жилплощади, когда и здесь всем достаточно места. Я представляю, как вам будет тяжело с младенцем в коммунальной квартире, без надлежащих условий. Что за любовь усложнять жизнь!
А отец, явно обиженно, заметил:
- Почему такая таинственность? Мог бы и посоветоваться. Мы ведь, кажется, не чужие, а то вдруг, с бухты-барахты – «завтра можем переезжать». Создается впечатление, что вам здесь плохо, или мы вас гоним.
Маня же сидела счастливая от сознания, что у них, наконец, будет свое гнездышко, где она станет полноправной хозяйкой, независимой ни от кого, и сможет распоряжаться всем по своему усмотрению без оглядки на кого-либо. Она не боялась никаких трудностей, которыми запугивала свекровь. Единственное, чего она действительно испугалась, так это возможности лишиться собственного жилья, если вдруг муж поддастся на уговоры родных и вернет ордер.
Но Артем успокоил всех, заявив, что хотя у родителей им живется весьма вольготно, благодаря их заботе, но «…самым разумным будет, если молодая семья почувствует самостоятельность и все трудности научится преодолевать сама. А за помощь на первых порах мы несказанно вам благодарны, дорогие мои. А молчал я, отец, потому, что ты сам учил меня раньше времени о задуманном не распространяться. «Сделал, тогда и доложи!» -  ведь это твои слова, папа. Да, кстати, сестренки были в курсе. Они помогли подобрать трафарет и цвет покраски стен, да и купить кое-что из мебели. За что им – огромное спасибо. А обставлять и обустраивать наше гнездышко мы с Марой будем сами. Так, жена? Чего молчишь, милая? Такое впечатление, что не рада…»
Вместо ответа Маня вскочила и, обхватив мужа за шею, стала целовать, приговаривая:
- Ты просто чудо, Темок! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю!
Все рассмеялись, а кто-то даже захлопал в ладоши, впечатленный таким порывом. А Маня, засмущавшись, спрятала покрасневшее лицо на груди мужа.

                - 10 -

С этой минуты Маня жила ожиданием переезда. Назавтра, с раннего утра, она стала складывать свои  нехитрые пожитки, чем развеселила окружающих.
И вот настал долгожданный миг, когда она переступила порог своего дома. Тёма предварительно велел ей зажмуриться. Маня покорно опустила веки, но все же сквозь ресницы подглядывала. Увиденное превзошло все ожидания. Большая светлая комната с высоким потолком и «венецианским», доселе ею невиданным, окном, просто ошеломила Маню, и она, словно боясь поверить в реальность происходящего, каким-то чужим, тихим голосом сказала: «Тём, ущипни меня! Хочу почувствовать, что это не сон!»
А через неделю новоселы отмечали переезд…
Собралась семья, а также друг Артема, приехавший в отпуск из Заполярья, где служил в авиации. Приземистый, коренастый, с чуть приплюснутым носом (как оказалось, результат увлечения боксом) и с лихо торчащим темным чубом, он явно проигрывал рядом со своим статным другом. Но быстрый взгляд сверкающих карих глаз и обаятельная улыбка Максима сразу располагали к себе. Семья мужа его обожала.
Маня была хорошо наслышана о нем, ведь с Артемом они дружили с самого детства. Однако, гость не вызвал у нее симпатии. Быть может, причина заключалась в ироничном подтрунивании гостя над женитьбой друга и к тому же, Маня сразу, как-то интуитивно, почувствовала его неприязненное отношение.
- Не ожидал, Артюша, что ты так быстро попадешься! Да, пропал хлопец, ни за что, ни про что! Эх, не было меня рядом, а то бы защитил тебя, сердешный, от этой коварной красавицы! – не унимался гость.
Маню раздражали его сетования, этот жалостливый тон, и даже обращение «Артюша». Она не выдержала:
- Интересно, а почему вас так задела Темина женитьба, и почему вы считаете меня коварной? – запальчиво произнесла Маня, исподлобья взглянув на обидчика.
- А потому, - смеясь и, как ей показалось, издеваясь, продолжал Максим, - что вы, прекрасная, как Мэри Пикфорд Марочка, обольстили моего друга и испортили мне отпуск. Я ехал в надежде отдохнуть в компании Артюши. Вместе походить на лыжах, пображничать, побалагурить, как в былые времена… А у него теперь другое на уме… Затмили вы ему весь горизонт: я ему - о стратосфере, а он мне – о пеленках и распашонках!
Немного погодя, после нескольких выпитых рюмок, Максим выступил с речью.
- Я сейчас пафосно скажу: тебе, дивчина, выпал счастливый билет – достался не только настоящий человечище, но, я уверен, отличный муж и чудесный, в будущем, отец. За него я ручаюсь. А вот ты, его коханна, сумеешь ли оценить все это, вот вопрос?!
- Макс, что-то тебя не туда понесло!
- Туда, дружище, туда. А если она тебя подведет, то будет иметь дело со мной! И тогда я за себя не ручаюсь!..
- Ну, что за угрозы, угомонись!
- Вот, вот, я так и знал, что ты встанешь грудью на ее защиту. И из-за этой… женщины, нашей дружбе придет конец!
Максим распалялся с каждой минутой, и, наконец, не смотря на уговоры, не прощаясь, направился к дверям. Артем бросился вдогонку.
…Когда раздосадованный муж вернулся, Маня встретила его словами:
- Ну и друг же у тебя!
Артем ничего не ответил, но взглянул на нее так, что Мане стало не по себе.
Свекровь, желая разрядить атмосферу, заметила:
- Да он просто ревнует! Да и выпил чуток лишнего…    
Вечер был испорчен, а Маня долго корила себя за свой язык, который имел обыкновение «брякнуть» что-то не то… Ей было жаль хорошо начавшегося вечера, завершившегося так плачевно. А обиднее получалось то, что во всем виновата она. Мане стало казаться, что и Артём разделяет мнение Максима о напрасной женитьбе. Ведь муж даже словом не обмолвился в осуждение друга за его поведение, и весьма сумрачным ушел утром на работу.
Максим больше не появлялся, и за обычными житейскими заботами инцидент стал забываться. Однако, утром выходного дня, он напомнил о себе.
Артём за завтраком, явно чувствуя неловкость, каким-то виноватым голосом и пряча глаза, спросил:
- Ты, родная, не будешь против, если я сейчас отвезу тебя к моим? Ты там побудешь, пока мы с Максом чуток пройдемся на лыжах и пообщаемся на лоне природы. Честно говоря, душа истосковалась по былым прогулкам.
- Чего же ты со мной никогда не совершал подобные вылазки? – широко открыла глаза Маня. - Я тоже люблю лыжи.
- Это в твоем-то положении? Ты что, Марочка, забыла, что тебе не сегодня-завтра надо рожать? Вот родишь, подрастет наш малыш, и мы всей семьей будем ходить в походы. А пока, дашь мне отгул?
- Ну что с тобой поделаешь, если без своего дорогого Максика не можешь. Валяй! А я никуда не пойду, буду дома, тут дел хватит…
- Но я буду спокоен, если ты будешь не одна.
- А я ведь ежедневно остаюсь, как ты говоришь, одна. Ничего, кругом ведь люди, соседей полон дом. В случае чего помогут. Да и срок еще не подошел…
- Ну, я имел ввиду, что у моих тебе будет веселее.
- Мне и дома не скучно. Иди, а то, небось, дружок на морозе тебя дожидается, может, не дай бог, околеть.
- Ладно, я пошел. А ты веди себя хорошо. – Артём поцеловал ее и направился к двери.
- Ну и что это за лыжная прогулка без лыж? – вдогонку ему бросила Маня.
- А я сначала зайду к своим, там лыжи и Макс меня дожидаются.   
Мане почему-то стало жаль себя. Вот оно что! Они уже давно видно сговорились. И согласия ее Артём спросил просто для проформы. И все это делалось у нее за спиной. Обида в душе разрасталась, навалилась грусть. Подойдя к зеркалу и взглянув на свою бесформенную фигуру, Маня ощутила жгучую несправедливость ситуации. В такой солнечный погожий морозный денек она, в ее положении, должна сидеть в четырех стенах, в то время, как муж в компании приятеля, а может и еще кого-то, будет развлекаться на природе. В этот момент она напрочь забыла о предложении Артёма погостить у его родителей. Слезы брызнули из глаз, и растирая их по лицу, Маня почувствовала себя самой несчастной на свете.

                - 11 -

…Незаметно подошло время рожать. В тот день Артём, будто чувствуя приближение ответственного момента, рано пришел с работы.
Маня дремала, свернувшись на диване. Муж подошел и заботливо подоткнул свисающий плед. Неожиданно Маня открыла полные ужаса глаза.
- Что с тобой, серденько? – испугался Артём.
- Ой, Тёма, кажется, началось!..
Словно назло, лифт не работал. И как Маня не сопротивлялась, муж подхватил ее на руки, и как драгоценную ношу снес с пятого этажа, а затем, остановив проезжавший мимо грузовик, посадил ее в кабину, а сам забрался в кузов. Благо, родильный дом был недалеко, и они вовремя успели.
Как только Маня переступила порог приемного покоя, у нее стали отходить воды. Роды прошли быстро и сравнительно легко. Родился мальчик, которого после долгих прений нарекли Виктором.
Маленький орущий комочек с личиком старичка не вызвал острых эмоций у юной мамаши и она с радостью уступила свекрови все заботы о младенце. Благо, ради этого случая, счастливая бабушка взяла отпуск, чтобы на первых порах помочь неопытной невестке.
Тёма был на десятом небе от сознания, что у него родился сын. В благодарность, он надел Мане серебряное кольцо с квадратным голубым камнем, согласно его замечанию, бывшим точь-в-точь в тон ее глазам.
Маня не могла отвести взгляда от кольца, красовавшегося на пальце. Это был первый перстень в ее жизни. Исполнение было очень изящным, особенно очаровывал камень в ажурной оправе. Но любовалась она обновкой недолго. Свекровь посоветовала снять перстень, дабы не поранить ребенка. С досадой, Мане пришлось пока расстаться со своим украшением.
Витюшка, как казалось Мане, бесконечно голосил, и только у груди замолкал. Тут уж тихо начинала подвывать его мать. На сосках образовались трещины, кормить было очень больно. Маня кусала губы до крови, пока кормила сына. Она с ужасом думала о том времени, когда окончится отпуск свекрови и придется остаться наедине с ребенком. Не смотря на помощь мужа (он вставал к малышу по ночам) и его матери, целый день возившейся с внуком, Маня неимоверно уставала. А что будет, когда свекровь покинет их? Эта мысль не давала покоя…
Но все обошлось. Новоиспеченная бабушка, как видно, тоже была озабочена той же проблемой, и не теряла времени даром. Она договорилась с пожилой женщиной, одиноко живущей по соседству. Через несколько недель у малыша появилась заботливая няня, а у Мани – умелая помощница, Матрена Назаровна, или попросту – тетя Мотя, как попросила себя величать. Она сразу привязалась к своему маленькому питомцу и с материнской нежностью относилась к Артёму, уверяя, что тот очень похож на ее единственного сына, который живет на Дальнем Востоке. Сын там остался после армейской службы, женившись на местной.
У Витюши то резались зубки, то начинался насморк, то понос, проступала сыпь… Хотя тетя Мотя и была, бесспорно, незаменимой помощницей, но ее бесконечные советы, нравоучения и указания на неловкость и неопытность молодой хозяйки, докучали Мане и даже выводили из себя. Порой она не выдерживала и в весьма грубой форме прерывала поучения. В ответ на это, няня как-то сказала Артёму, что она остается у них работать только из жалости к ребенку и уважения к его отцу, и просит, чтобы Артём образумил свою жену. Хамства она терпеть ни за какие деньги не намерена…
- Ты отдаешь себе отчет? – спросил Артём у Мани после беседы с домработницей. – Ведь это счастье, иметь рядом с собой такую порядочную и преданную няню для нашего Витюшки.
- А чего она все поучает меня, все поучает… как будто я какая-то неумеха!
- Если старая нянька и делает замечания, то наверно, по существу. Ведь у нее большой жизненный опыт. И я уверен, что она это делает только желая добра.
- Ну да, добра!.. Просто нет рядом ее невестки, так она принялась за меня. Я знаю, бывают такие, им бы все поучать…
- Ну, хватит! – вдруг, рассердившись, прервал Маню муж. – Пора повзрослеть, стать благоразумной, и благодарной тем, кто тебе помогает!
- Она помогает не за спасибо! – не унималась Маня, еще более распаляясь.
В этот миг с плачем проснулся сын. Не обращая внимания на крик, разгоряченная спорщица продолжала доказывать свою правоту, чем окончательно вывела из себя мужа.
- Успокой ребенка! И прекрати извергать глупости! – прошипел Артём.
Несколько дней Маня дулась, ходила хмурая, с красными от слез глазами. Артем делал вид, что не замечает ее состояния, и вел себя как обычно, словно и не было неприятной перепалки.
А Матрена Назаровна, понимая, что является виновницей размолвки, в душе корила себя, и зареклась жаловаться молодому хозяину на его жену…

                - 12 -

Сыну было четыре месяца, когда Маня поняла, что опять беременна. Она была совершенно обескуражена этим фактом и, боясь ошарашить мужа, решила подождать момента для объявления новости.
Однажды вечером, выкупав сына и уложив его спать, она присела на диван отдохнуть. Артём, как обычно, корпел над учебниками. Вдруг, неожиданный толчок в животе напомнил Мане о ее положении. За повседневными хлопотами она почти забыла о беременности. В необъяснимом страхе от мысли, как среагирует муж, Маня тихо позвала:
- Артём!
- Что? – оторвался он от книги.
- Артём!
- Хорошо, а дальше-то что? Может, скажешь позже, дай дочитать раздел.
- Позже нельзя. Подойди ко мне, я тебе кое-что покажу.
- Марочка, ну что еще выдумала? Дай разобраться с политэкономией. Еще чуток, и я буду твой.
- Всегда так! Эта проклятая учеба главнее всего на свете! Тут новый человек стучится, а ему наплевать…
- Что за бред? Кто стучится? Ничего не пойму. Неужели нечем заняться, и не отрывать меня по пустякам! Сессия на носу! Потерпи немного, окончу институт и буду весь в твоем распоряжении.
Ну да, потерпи год-другой… Тоже мне – сказал… А что прикажешь делать с этим новым человеком, который ножками толкается у меня в животе? Целый час тебе толкую, что я – бе-ре-мен-на! Дай свою руку… Чувствуешь? Она уже бьется! Я уверена, что будет девочка. Давай придумаем ей имя…
Маню, боящуюся реакции мужа, было нелегко остановить.
Артем явно никак не хотел осознать и вникнуть в то, о чем поведала жена.
- Мара, во-первых, я ничего не чувствую. А во-вторых, мне кажется, что это твои фантазии. Ты уверена? Была у врача? Нет?! Ну, так раньше времени нечего пускать пузыри.
- Какие пузыри?! Русским языком тебе говорю: я беременна!
Маню взяла досада. Муж не мог, или не желал понять ее состояния. Шутка ли, не успела родить одного, как снова затяжелела. И если ребенок дает о себе знать, следовательно, срок не малый, об аборте уже речи быть не может. Хотя, и при подходящем сроке, на прерывание беременности Маня не пошла бы ни за что. Она почему-то панически боялась аборта, наверно оттого, что некогда слыхала о возможном кровотечении и даже смерти от этой процедуры. Значит – опять рожать. Маня представила: один орущий ребенок, плюс другой! Гора пеленок… Опять зубки, сопли, понос… А жить-то когда? Молодость уходит… Что из того, что живет теперь в большом городе. Харькова она почти не знает, ничего не видит, нигде не бывает. Маня надеялась, отлучив сынишку от груди, устроиться на какую-нибудь работу. Быть среди людей, чувствовать себя независимой, получать хоть небольшие, но свои деньги, которые могла бы тратить на собственные нужды и не слышать от мужа: «Зачем тебе эта шляпка, у тебя же есть вполне приличная. Надо мной висит долг в кассе взаимопомощи, вот расплачусь, тогда и будешь транжирить». Это «транжирить» задело Маню, и она с нетерпением ждала столь желанной независимости. Но, не тут-то было - здрасьте-пожалуйста, рожай опять!
Ее думы прервал радостный возглас мужа: «Если это действительно так, ты - гений! Будет дочь или сын – все равно. Главное, родится еще один наш человечек. Это же чудесно, одним махом – всех убивахом! Не успеешь оглянуться, как вырастут два карапуза. Все равно возиться, так лучше уж с двумя. И им будет веселее. Ты молодчага, наша мамочка!» 
Маня слушала Артема и ушам не верила. Чему радуется? Тому, что она опять будет ходить с обезображенной фигурой? Что не успела даже как следует насладиться возможностью носить нормальные платья и туфли на высоком каблуке? Опять одевай «бебешку», благо она еще не распорола это несуразное платье, а ведь хотела перешить. Только Витюшка стал ночами спать, как опять грозят бессонные ночи, пеленки, распашонки и прочая «благодать»... О работе придется на пару лет забыть, дай бог сил справиться с помощью тети Моти с вечно орущей командой. Нет, Тёма явно не жалеет ее, ему на нее наплевать!..
Так размышляла Маня, отключившись от радостных возгласов мужа.
Родные Артема тоже, как ей показалось, весьма легкомысленно, а может – безразлично, отнеслись к грядущему пополнению семейства. Свекровь, помолчав, только и сказала:
- Дай вам бог силы и здоровья. Дети это хорошо, но трудно.
Отец Артема с иронией произнес:
- Ну, братцы, удивили… В этом виде труда вы явно передовики.
А одна из сестер ехидно добавила:
- Ну и скорость! Свиноматкам до нашей Марочки далеко…
Уязвленный Артем встал на защиту жены:
- У вас, дорогие сестрички, все впереди! Вы еще переплюнете нас, и тогда увидим, кто же свиноматка!
- А почему во множественном числе?! – не выдержала Ольга. – Оксанка ляпнула глупость, а ты и меня приплюсовал. Может, я вообще детей заводить не буду…
- Ну, хватит, приехали! – прервала перебранку мать.

                - 13 -

А вскоре сын отказался брать грудь - похоже, из-за беременности молоко стало плохим. И хотя появились другие заботы с кормежкой малыша, Маня вздохнула с облегчением: теперь она не была так привязана к ребенку, которого можно было оставлять на няню. Теперь, пока не округлился живот, можно со спокойной совестью устроиться на работу. Пусть хоть на небольшой срок, до декретного отпуска, но она почувствует себя человеком.
Так рассуждала Маня, отправившись на поиски работы. Ей быстро посчастливилось, и совсем недалеко от дома она устроилась приемщицей в пошивочную мастерскую.
Бунтарка и представить себе не могла, какой бурной окажется реакция мужа. Возмущению Тёмы не было предела.
- О какой работе может идти речь, имея на руках полугодовалого ребенка, да к тому же будучи в положении?! Об этом ты подумала? Какой из тебя работник? Не сегодня-завтра, обрадуешь свое начальство торчащим пузом! А о Витюшке ты подумала? Ну и что из того, что не хочет брать грудь, мать-то ему нужна не только как кормилица! Матрена Назаровна должна будет разрываться на части – готовить и кормить ребенка, гулять с ним, стирать его белье. А кто будет нам готовить, убирать квартиру и все такое прочее?
- А я на что?
- И когда же ты собираешься все это делать? После или до работы? Ты - сумасшедшая, моя милая женушка! Завтра же пойди и извинись за то, что морочила голову. Делать тебе нечего, вот и придумываешь черт знает что!
Артем еще долго старался втолковать Мане всю абсурдность затеи, но жена упрямо стояла на своем. Самым главным ее аргументом было: «Ты справляешься с работой и учебой, справлюсь и я!»
Назавтра, немного поостыв, Артем сказал:
- Если уж хочешь чего-то добиться в жизни, не желаешь погрязнуть в домашних делах, - возьмись за учебу и завершай свое бухгалтерское образование. А, получив профессию, в будущем, когда подрастут дети, найдешь себе достойную работу. Сейчас же, пойди и забери документы, или сделаю это я…
Спустя пару дней муж принес Мане адрес бухгалтерских курсов. Оказалось, что Артем уже переговорил с заведующим учебной частью, объяснил ситуацию, и если Маня серьезно отнесется к учебе, то через три-четыре месяца у нее досрочно примут экзамены. К родам она уже будет дипломированным специалистом!
Конечно, такого напора Маня не ожидала. Ей совершенно не хотелось садиться за учебники, которые давно позабыла, даже страшно стало – потянет ли? Все эти «авизо», «дебеты-кредиты», «балансы» и прочие премудрости бухгалтерского дела и раньше ей не очень-то лезли в голову, а теперь и подавно… Что это вдруг придумал Тёма, до учебы ли ей?! Такую хорошую работу упустить, рядом с домом! К тому же, можно было бы и себе там что-нибудь приличное пошить. Муж, все свободное время корпящий над учебниками, теперь, как видно, решил засадить за них и ее. Никогда не думала, что ей достанется такой безжалостный супруг. Вместо того, чтобы оградить беременную жену с грудным младенцем от перегрузок и помочь ей найти посильную работу, он, не зная, чем бы занять ее, придумал эти курсы.
Все это Маня выплеснула мужу. Артем, внешне спокойно выслушал ее сентенции, а потом категорическим тоном заявил:
- Вопрос решен. Идешь учиться. Я дал слово твоему отцу, что закончишь учебу. Кстати, и ты его в этом заверяла. Слово надо держать. А то, что забыла – вспомнишь. Не боги горшки лепили… Все!
Напоминание о данном отцу обещании заставило Маню умерить пыл. Дело в том, что совсем недавно она получила из дома письмо, которое тут же уничтожила, не показав, и даже не сказав о нем мужу. Письмо было от Лукерьи. Своим корявым почерком, со множеством ошибок, та передавала Мане приветы от всех членов семьи и многочисленных соседей. Затем следовало сообщение, что отец, Николай Тимофеевич, узнав о рождении внука, очень расстроился и все повторял: «Что это Манька поспешила из меня старика сделать! Какой из меня дед?!» «Этот старый козел еще считает себя молодым, - писала Лукерья, - а голова уже седая стала. Да и как ей не поседеть, если у него детки — хоть куда! Володька совсем от рук отбился. Отец пристроил его учеником к часовщику. Что может быть лучше для инвалида? Так тот учудил — стянул часы и пропил. Еле удалось уладить дело, обошлось без отсидки. Но тюрьма по твоему братцу плачет. Помяни мое слово — добром его проделки не кончатся. Сейчас Володька работает помощником киномеханика. Пьет, водится со шпаной. Боюсь, и оттуда его попрут. За Кирюшу неспокойно мне. Начал курить, учиться не хочет, во всем берет пример с братца. Скорей бы оканчивал семилетку и становился фабзайцем. На него у нас с отцом вся надежда. Вот и ты, Маня, недоучкой выскочила замуж. А все из-за чего? Непутевая у вас была мать. Да такой и осталась! Объявилась тут намедни. Живет где-то в Германии. Хахаль ее бросил, вот и напрашивается вернуться обратно в Союз. Как будто кому-то здесь нужна! Вот и отца вашего, Николая Тимофеевича, вызывали куда надо, чтоб дал ей характеристику. А какую он может этакой стерве дать, которая двух малых деток бросила и оставила такого уважаемого человека, как твой отец? Ну, что он там говорил, не знаю, но теперь боится неприятностей по службе из-за бывшей жены. Что будет, если попрут его из НКВД, да и из партии тоже? Страх, Маня, меня берет. Пишу тебе, пока отца рядом нет. Кланяйся Артему. Лукерья».

                - 14 -

Прочитав письмо, Маня в сердцах чертыхнулась и хотела спрятать куда подальше, но,  подумав, выбросила в помойное ведро, благо Артема в это время дома не было. Незачем ему об этом знать. «Ишь ты, Лушенька, не обошлась без колючки! - мысленно обратилась Маня к мачехе. - Всем я плохая — и, не спросясь ее, выскочила замуж, и отца раньше времени сделала дедом»... А особенно Маню задело выражение «недоучка». - «Ишь ты, грамотейка! У самой два класса, а может, и того нет, - а меня попрекает!»
Вести о матери Маню совершенно не тронули. Хочет приехать — пусть приезжает, если пустят. А ей то, Мане, какое до нее дело?! Мать она совершенно не помнит. Да и не нужна эта чужая женщина ей теперь. Надо было раньше возвращаться, когда нужны были материнские забота и ласка, вместо лушкиных тумаков и упреков. А теперь мы выросли, ни мне, ни Вовке она и «на фиг» не нужна. Хотя, интересно посмотреть, какая она, эта женщина, что их с братом на свет народила и бросила, как ненужную вещь...
Так рассуждала Маня, находясь под впечатлением письма. И теперь, когда Артем заговорил о курсах, Мане в очередной раз вспомнилось это оскорбительное: «недоучка». И она тут же дала себе слово, во что бы то ни стало, назло этой Лушке, завершить образование и сунуть ей под нос диплом.
Стоял август месяц, и родня мужа в полном составе, по своему обыкновению, готовилась отправиться на отдых под Полтаву, на родину свекра, к его родителям и сестре. Решили взять с собой и Маню с Витюшкой. Артем же оставался в городе на попечении Матрены Назаровны.
Ехали сначала поездом до станции Яготин, а потом - на ожидавшей их подводе до места. Было еще утро. Достаточно крепкие старики и тетя Поля (дородная, грудастая, радушная и голосистая), одетая в полотняную блузку, вышитую черным и красным крестиком, и широченную юбку, подпоясанную фартуком, заключили гостей в объятия. Тут же высыпала вся семья тети Поли. Шум, гам, смех, радостные возгласы и звуки поцелуев слились с ревом испугавшегося сонного Витюшки, затисканного старенькой бабулей, тетей Полей и столь же шумными ее детьми.
Маня никогда в жизни не слышала столько лестных слов в свой адрес, сколько ей было отпущено новой родней. Своими певучими голосами, перемешивая русскую и украинскую речь, они наперебой твердили: «Яка гарна у Темы жинка, просто красавица!.. Ой, яки у тебя, Марочка, красивые очи! Голубые, неначе небо...»
Маня стояла румяная от смущения, а сердце громко и радостно билось. Чего греха таить, Маня, как всякая женщина, любила, когда хвалили ее внешность. Но, к величайшему сожалению, ни отцом, ни мужем она не была избалована комплиментами. Если на первых порах Артем еще говорил ей приятные слова, то в дальнейшем, деловой и суховатый, уставший от работы, бесконечной учебы и бессонных ночей, он перестал замечать, как жена жаждет ласковых слов. И вот теперь Маня была полна наслаждения, внимая потоку восторгов в адрес новоиспеченной родственницы.
Отдых был чудесный. Она целые дни проводила на реке, купаясь и загорая. С Витюшкой нянчились все — бабушки, тетушки родные и двоюродные. Так что Маня почти совсем не занималась сыном.
А какие были вечера! В саду стоял аромат метеол - ночных фиалок. Молодые, к которым присоединялись и старшие, устраивались в саду под яблонями и вишнями и, заглушая стрекотание цикад, пели украинские и русские песни. Мане особенно нравилось, как пела тетя Поля русские и цыганские романсы. Иногда к ней присоединялся брат (отец Артема) и они великолепно пели дуэтом.
Маня первое время стеснялась петь, оправдываясь тем, что не знает слов совсем незнакомых ей песен. Но, однажды, не вытерпев, присоединилась к хору. Это не осталось незамеченным, и многие заметили, что у нее неплохой голосок. Это было для Мани словно бальзам по сердцу, ведь она обожала петь.
Тетя Поля целые дни не отходила от печки: пекла, жарила, варила варенье. Ее пампушечки и пирожки с вишней сделали свое коварное дело и через пару недель Маню было не узнать. Она сильно поправилась, животик стал весьма заметен и ни в одно платье без усилий влезть уже не могла. В экстренном порядке Мане сшили широченное присборенное платье ярко-голубого цвета с белым воротником и такими же пуговицами. Платье ей было очень к лицу. На его фоне пепельные косы и голубые глаза Мани заметно выигрывали. И, несмотря, на то, что очень пополнели губы, а на лице появились пятна, Маня сама себе нравилась и уже не переживала о неожиданной беременности.
Обожание окружающих воодушевляло ее и часто, рассматривая себя в зеркале, Маня все больше убеждалась в том, что действительно хороша. Это придавало ей уверенности в себе, уверенности привлекательной женщины, которой раньше так не хватало...

                - 15 -

Время незаметно пролетело и, вернувшись домой отдохнувшей и посвежевшей, Маня с воодушевлением взялась за учебу. На первых порах было трудно. Пару раз она не на шутку засомневалась, не бросить ли учебу. Но Артем каждый раз настаивал: «Докажи себе и всем, что можешь. Поверь в себя, и все получится!» Постепенно Маня втянулась и через некоторое время даже с удивлением осознала, что все не так страшно, как виделось на первых порах.
Беременность протекала достаточно легко. Единственное, что огорчало — очень большой объем живота. Ей казалось, что в первую беременность фигура была, если можно так выразиться, изящнее.
Витюшка рос болезненным: то очень тяжело шли зубки, то он где-то подхватил ветрянку, а затем, воспаление легких… С малышом денно и нощно возилась не покладая рук его няня – тетя Мотя, к которой ребенок очень привязался. Маня, теперь вечно занятая учебой, сравнительно мало уделяла ему внимания, лишь урывками дарила сыну улыбки и ласку. Даже на руки отказывалась брать, так как боялась, что тот ударит ножками в живот.
В декабре Маня, наконец, на удивление прилично сдала экзамены и получила долгожданный диплом бухгалтера. Ее радости не было предела! Если бы не «положение», она бы прыгала и скакала от избытка чувств. Но Мане ничего не оставалось, как проявить эмоции другим способом -  она облобызала всех близких, постоянно восклицая: «Ура! Я смогла!!!»
Особенно был доволен Артем:
- Ну, почин сделан. Один дипломированный специалист в нашей семье есть. Еще немножко времени потерпеть, защищусь и я, и у нас начнется совсем другая жизнь. А впереди, Марок, нас ждут, почти одновременно, еще одни испытания…
- Какие еще? – с ужасом прервала его Маня, недоуменно уставившись на мужа. Ей показалось, что тот надумал опять направить ее куда-то учиться.
- Какие? Будто не знаешь. Не за горами у кое-кого роды, а у меня – госы!
У Мани отлегло от сердца. Слава тебе, Господи… «Учеба, разве это испытание, по сравнению с родами! - мысленно усмехнулась она, но вслух об этом не сказала, боясь, как бы мужа не осенило заставить ее продолжить образование. Вспомнилось, что как-то Артем уже высказывал такую идею, когда она что-то зубрила, а муж укачивал сына:
- Вот, подрастут детишки, и наша мамочка пойдет штурмовать институт!
Тогда, прервав его мечтания, в шутку, Маня пообещала:
- Конечно, первый этап – курсы, потом техникум, затем академия и… что там еще? – и расхохоталась над такой перспективой. Тема ей вторил.
…Нет, благодарим покорно, учиться она больше не будет ни за какие коврижки. Бухгалтер – этого вполне достаточно!
А через неделю после получения диплома, как раз в канун нового, 1937 года, Маня родила чудесную девочку. Когда дитя в первый раз принесли кормить, мамочка не могла ею налюбоваться. Глядя на словно мраморное личико дочери, она вспомнила, как бабушка мужа заставляла пить козье молоко, приговаривая: «Пей середое молочко, и тоди у твоеи дитыны буде беленька мордашка!»
И действительно, личико у новорожденной было славное: маленький вздернутый носик, бровки – словно шнурочки, и огромные голубые глазки, обрамленные на удивление длинными темными ресничками. Маня очень расстраивалась, когда забирали ее «куколку» и с нетерпением ожидала следующего кормления.
Испытываемые чувства были несравнимы с теми, что были при рождении сына. Тогда ей было даже страшно подумать о предстоящем кормлении, так как из-за трещин приходилось терпеть мучительную боль, когда ребенок прикасался к соску. Теперь же, прикладывая дочь к груди, она получала настоящее наслаждение. Лишь сейчас Маня познала радость материнства. Когда муж и все близкие увидели малышку, то в один голос окрестили ее Милочкой.
Маня всецело была поглощена заботами о дочери, а на сына у нее просто не хватало времени. Как и прежде, Витюшка оставался на попечении няни.

                - 16 -

Особенно Маня любила гулять с дочерью. Как-то раз, прогуливаясь с коляской, она разговорилась с очень интересной и элегантно одетой молодой мамашей, гулявшей также с грудным ребенком. Оказалось, та жила в соседнем доме, а ее сын был всего на месяц старше маниной малышки.
Новую знакомую звали Нонна. Оказалось, что Нонна работает в оперном театре гримершей, там же служит и муж. Он музыкант, играет в оркестре. Новая знакомая так очаровала Маню, что та прожужжала Артему все уши, рассказывая, как Нонна одета, какая на ней шикарная каракулевая шубка, шапка, муфта, какие у нее тонкие духи, и вообще, как приятно было общение с новой приятельницей. 
Муж выслушал Маню с суровым выражением лица и после долгой паузы изрек:
- Не в тряпках счастье!
- А в чем? Я, когда рядом с ней стояла, то сгорала от стыда из-за своего, так называемого, наряда. Ты разве не замечаешь, как зимнее пальто уродует мою фигуру?
- Ой, так уж и уродует! Да твою фигурку и тебя, Марок, ничто не может испортить. Погодим еще немножко, и купим тебе красивую шубку. Ты какую хочешь? Давай пофантазируем…
- Вот именно – пофантазируем!..
Тема рассмеялся:
- А что нам, дорогая, пока остается, как не мечтать. Трошечки надо потерпеть, и будет тебе «…и белка, будет и свисток»!
Маня взвилась:
- Ты что, решил надо мной издеваться? Какая белка, какой свисток?
- Это детский стишок: «Ладно, ладно, детки, дайте только срок, - будет вам и белка, будет и свисток!» А чего ты рассердилась? После защиты диплома меня ждет повышение по службе, а с ним и приличный оклад. Тогда и подумаем о нарядах. Купим тебе красивую беличью шубку, и шапку, и муфту, и будешь у нас, словно снегурочка. Куда этой Нине будет до тебя! 
- Не Нине, а Нонне, - это во-первых, а во-вторых…
- А во-вторых, хватит! У меня уже голова болит от этой твоей знакомой. Бог с ней , нечего на нее равняться, она из совсем другого мира…
А этот мир стал неудержимо привлекать к себе Маню. Как-то в начале марта Нонна пригласила ее в гости. Маня целый час крутилась у зеркала, примеряя и бракуя свои наряды. Время неудержимо поджимало, а Маня все никак не могла на чем-то остановиться. Нарядов было раз-два - и обчелся, и все они были недостойны предстоящего визита. Матрена Назаровна, молча, поджав губы, наблюдала за приготовлениями хозяйки и беспрерывно качала головой, чем еще больше вызывала у Мани досаду. Чуть ли не в слезах, остановив свой выбор на скромном темно-синем кашемировом платье с белым в горошек бантом, подхватив одетую няней дочь, она выскочила за дверь, бросив на ходу:
- Мы будем долго гулять!
Поднявшись с ребенком на руках на третий этаж, и еле переводя дыхание, раскрасневшаяся от волнения, Маня робко нажала кнопку звонка.
Хозяйка радушно приняла гостью и представила сидевшим в гостиной двум средних лет мужчинам.
- Прошу любить и жаловать! Моя очаровательная спутница, в обществе которой я с удовольствием коротаю время на прогулках с нашим пупсиком. Зовут ее Мара. А это - Альберт, или попросту Алик, мой благоверный, – указала она на полного приземистого седовласого мужчину, вставшего из-за стола и картинно поклонившегося Мане.
- А я – Вольдемар, а для друзей и близких и, надеюсь, для вас – Воля… - произнес второй, приняв с рук оторопевшей Мани ребенка. – Боже, что за чудесное создание! - повторял он, в то же время не спуская восхищенного взгляда с вконец засмущавшейся гостьи.   
Но скоро Маня освоилась. Веселые, остроумные собеседники, угощавшие ее каким-то заморским ромом, отпускали бесчисленные, льющиеся медом, комплименты, что согревало и будоражило душу… Под патефон с щемящими звуками танго и фокстрота, несравнимо томное чувство охватило ее во время танцев. Немного кружилась голова…
Вольдемар оказался братом мужа Нонны. Он был художником-декоратором в том же театре. Явно очарованный гостьей, он изъявил желание нарисовать ее портрет и тут же получил согласие от разомлевшей от восторга Мани. Очень кстати, заботливые хозяева унесли малышку в другую комнату, где, укачав, уложили спать вместе со своим сыном.
Вольдемар взял листок бумаги, грифель, и вмиг сделал набросок. Маня не поверила глазам, когда увидела собственное изображение. Ее так поразило сходство, что она в порыве благодарности и восторга обняла художника и крепко поцеловала в щеку. В ответ на этот порыв Вольдемар, исподлобья глядя Мане в глаза, произнес: «Я принимаю этот поцелуй, как залог будущего счастья!» - чем привел ее в большое замешательство. Неожиданно для себя, Маня ощутила какой-то страх, очень неприятное чувство и, отведя взгляд, увидела за окном темень. Ужас овладел ею, когда на вопрос: «Который час?», - услышала: «Скоро одиннадцать».   
Трудно было даже представить, что ждет ее дома… Быстро попрощавшись, схватив в охапку спящую дочь, Маня уже шагнула за порог, когда Вольдемар попросил: «Одну минуточку…» Художник что-то написал на портрете, свернул листок в трубочку и засунул ей в карман.

                - 17 -

На подходе к подъезду, Маня встретила Артема. Молча, он взял плачущего ребенка из рук жены и, не говоря ни слова, быстрым шагом направился в дом. Маня еле поспевала за ним, все время повторяя:
- Мы с Нонной заболтались, и не заметили, как Милочка заснула. Я боялась ее разбудить и ожидала, пока она проснется. - Маня что-то еще врала без остановки, но муж, казалось, не слышал оправданий. Его молчание было хуже любых упреков.
Когда зашли в комнату, Артем впервые разомкнул уста и сказал:
- Разверни и успокой ребенка.
Тут Маня увидела, что кроватка сына пуста.
- А где Витюша?- робко спросила она.
- У няни, где ему еще быть, если мать шлющая?
- Что ты сказал?! Повтори! – развернулась к нему Маня. И в этот миг увидела в руках Артема свой портрет.
Смерив жену презрительным взглядом, он бросил бумагу ей в лицо.
Маня подняла с пола листок, развернула и прочла надпись: «Мура, женщина-мечта. Очарованный Вольдемар».
Ошарашенная, она ничего другого не смогла придумать, как начать истерически хохотать.
- Ой, Артем, если бы ты видел этого Вольдемара. Это какое-то чучело. Но рисует хорошо, сам видишь. Правда, похоже? Он брат Нонны, или ее мужа, я не поняла. Пока мы с Нонной разговаривали, все время что-то чиркал по бумаге. А когда уходила, сунул бумажку мне в карман. Я впервые вижу эту подпись! Тема, видишь, он даже имени моего не знает - написал какой-то Муре. Смех один! – не унималась она. 
…Через пару дней Артем объявил, что перед защитой диплома поживет у родителей, так как дома он не в состоянии сосредоточиться.
- Конечно, работать под детский рев, да еще на два голоса, может только одержимый! – поддержала эту идею Маня. – Мне будет тоскливо без тебя, но это самое правильное решение. Как мы раньше до этого не додумались, и ты, бедняжка, был вынужден ночами чертить на кухне. Ничего, - как бы успокаивая себя, произнесла она, - потерпим во имя науки…   
Артем внимательно вгляделся в лицо жены. Казалось, он прикидывал, от души идут слова, или она лукавит. От этого взгляда Мане стало не по себе.
- Ну, чего ты меня разглядываешь, будто впервые увидел?
Он отвернулся, складывая в портфель книги, и тихо произнес:
- Впервые? Быть может, ты и права…
Когда муж ушел, Маня с облегчением вздохнула. В последнее время ей стало тяжело находиться с ним рядом. Маня ежилась под взглядом Артема, ей казалось, порой, что муж читает ее мысли. А они все чаще возвращались к тому злосчастному дню, когда состоялась встреча с Вольдемаром. Маню все время мучил вопрос – почему новый знакомый произвел на нее такое впечатление? Невысокого росточка, щупленький молодящийся блондин, он явно проигрывал в сравнении с высоким, атлетического сложения, мужем. А ведь она всегда очень гордилась своим Артемом, когда на прогулках ловила восхищенные взгляды, которыми награждали его встречные особы женского пола. Да и лицом Вольдемар не мог похвалиться. Хотя его золотистые кудри (как потом оказалось — продукт умелых рук парикмахера), были хороши, а сверкающие, пронзительные серые глаза, просто завораживали. Казалось, этот мужчина обладал какой-то адской силой, от которой невозможно было избавиться. Маня неоднократно давала себе зарок — перестать думать о Вольдемаре, но опять и опять до мелочей вспоминала тот вечер...

                - 18 -

На следующий день после того, как Артем перебрался к родителям, ранним утром к Мане зашла новая приятельница. С заговорщицким видом она подала Мане какой-то билет.
- Что это?
- Контрамарка. Завтра у нас в театре премьера - «Наталка-Полтавка». Ты обязательно должна пойти. Воля очень просил. Это он достал контрамарку. Ты ведь понимаешь, как трудно попасть на премьеру. Да, кстати, ты на моих мальчишек произвела огромное впечатление...
- Но я не знаю, смогу ли... Неудобно няню вечером оставлять одну с двумя детьми.
- Никаких отговорок! Пускай муж с ними посидит. Тебе разгрузка нужна, а то, шутка ли, каждый год рожать по ребенку! Ты же за пеленками света не видишь. Разве это жизнь!
- Нонночка, но Темы сейчас нет с нами, он пишет диплом у родителей.
- Ну, это совсем чудесно! Короче, я берусь за тебя. Где это видано, чтобы молодая красивая женщина была обречена на подобное существование?! Итак, завтра в полседьмого  жду тебя в театре у служебного входа.
- Но...
- Никаких «но»! Если не смогу, тебя встретит Воля. Все, подставляй щечку... - на ходу, символически поцеловав воздух и крикнув: «Пока!», Нонна исчезла.
Маня стояла в коридоре у дверей своей комнаты, держа в руках билет и чувствуя, что земля как будто выскальзывает у нее из под ног. В душе боролись два чувства — безмерное желание пойти в оперу, то есть устроить себе праздник, и сознание того, что пойдя туда без мужа, в компании другого мужчины, который явно на что-то рассчитывает, она, возможно,  обрекает себя на большие неприятности...
Маню окликнула, вышедшая из комнаты напротив, соседка:
- Мара, ты так стоишь, словно что-то забыла. У меня так иногда бывает - направлюсь в кухню, и вдруг застываю, как вкопанная, от мысли, зачем это я пошла? Ты знаешь, единственный выход — вернуться назад и снова начать «танцевать от печки».
Маня, занятая своими мыслями, не поняла: какие танцы, какая печка? Выдавив из себя вымученную улыбку, она закивала головой и невпопад произнесла:
- Конечно, все из-за печки, вы правы.
С этими словами Маня толкнула дверь и тут же за нею скрылась, оставив соседку в недоумении.
...Когда Маня, услышав звонок, выходила из комнаты, дети спали. Теперь, вернувшись, она застала живописную картину. Сын, достал со стола, стоящего у кроватки, клубок шерсти, и сидя на  мокрой подушке, сосредоточенно заканчивал разматывать нитки. Дочь же пыталась засунуть в измазанный рот что-то, подобное шоколаду. В мгновение ока все мысли о театре улетучились. Подбежав к детям, Маня с ужасом поняла, что ее Милочка набила рот собственным калом. Он был везде — на лице, волосиках, на ручках и во рту. Одеяло и подушка тоже были перемазаны. Витюшка в мокрой пижамке, запутавшийся в нитках, при виде матери разразился плачем. Ему тут же стала вторить дочь, которую Маня пыталась как-то оттереть. Надышавшись шерстяной пылью, сын закашлялся. Маня бросилась к ребенку, в спешке поскользнулась и уронила стакан с водой. Когда отлучавшаяся по своим делам Матрена Назаровна, вернулась в дом, она застала ревущих детей, всю в слезах их мать, на полу — груду изгаженного белья, и в луже воды — осколки разбитого стакана...
- Що трапылось? Чому ты рывешь? Ай-яй-яй, велика трагедия, дытына обмазалась. Ну и что, що зъила кусок гивна, - здоровище буде! Вот кому впору взвыть, так це мени — такую пряжу цей баловень испортил. Теперь попробуй распутать... Утри, Мара, сопли и принеси таз с теплой водой! - скомандовала Матрена Назаровна.
Не прошло и получаса, как дети были помыты, в комнате наведен порядок, а няня продолжала «воспитывать» Маню:
- Ну что за молодь пошла, ни за що на неи не можна положиться... Тильки на пару годын ушла, так и пряжу испортили - теперь иды ее распутывай, и стакан разбили - не приглядай за вами, усю посуду перебьете... Удержу от вас немае.
Маню так и подмывало остановить поток речей, но помня, что придется просить няню побыть завтра вечером с детьми, она удерживала себя от опрометчивых высказываний.   
Наконец, когда дети были накормлены и отправлены с няней на прогулку, Маня смогла свободно вздохнуть и предаться своим мыслям. «Как быть? Что придумать, чтобы все выглядело пристойно?.. Быть может, следует пойти вечером к родителям мужа и попросить Артема сходить с ней в оперу. Он, конечно, откажется: время поджимает, а ему еще чертить и чертить этот бесконечный диплом. Но муж скорее всего предложит ей взять с собой одну из сестер. Вот этого совсем бы не хотелось... Нет, этот вариант не подходит. Тогда что остается? Не пойти? Или пойти, ничего мужу не сказав?»
Маня была в полном смятении. Внезапно, она ошалело заметалась по комнате. В этой суматохе с детьми она совершенно забыла, куда дела контрамарку. «Черт знает, куда мог запропаститься билет!» - думала она, перебирая вещи в поисках маленькой бумажки. «Ну вот и решение вопроса. Билета нет, значит не судьба...» - обреченно подумала Маня, и как-то машинально сунула руку в карман фартука. Ура! Ура! - в нем лежала контрамарка. На радостях, она даже зажмурилась и хлопнула в ладоши. Все, вопрос решен! Она идет в оперу. Няня побудет с детьми. И ничего в этом нет предосудительного. Артем, когда узнает, ни в чем ее не посмеет упрекнуть, ведь с рождения первого ребенка Маня почти что, за исключением пары-тройки походов в кино, нигде не была.

                - 19 -

...Вечер был восхитительным! Маня даже вообразить себе не могла, что с ней такое может произойти. В антракте она, попав за кулисы, встречалась с артистами и музыкантами, многие из которых раскланивались с ней, а некоторым Маня даже была представлена. Вольдемар ни на минуту не отходил от нее и пожирал влюбленными глазами... А после окончания премьеры они с большой ватагой веселых и довольных служителей искусства, под хохот и прибаутки, отправились в ресторан. 
Маня, которая с легкой руки Вольдемара была переименована в Муру, была в центре внимания. Раскрасневшаяся от вина и воодушевленная всеобщим к себе интересом, она действительно была хороша. Ее наперебой приглашали танцевать не только мужчины из их компании, но и другие посетители ресторана. Поистине, это был успех! Маня буквально упивалась восторженными взглядами окружающих. Она с наслаждением чувствовала, как обретает настоящую уверенность в себе, которой всегда так недоставало. В Маню вселилось сознание собственной неотразимости, в дальнейшем перевернувшее всю ее жизнь…
Когда радостная и переполненная впечатлениями о поцелуях «на брудершафт», бесчисленных комплиментах и тостах в ее честь, Маня на цыпочках, с туфлями в руках, открыла дверь в комнату, она увидала то, чего совсем не ожидала...
Из-за стола ей навстречу поднялся Артем.
- Ой, ты дома? - с наигранной радостью прошептала Маня, а сердце екнуло и забилось у горла.
- Да, я дома... Ну и где же вы, мадам, на сей раз пропадали?
Муж говорил тихо, но ей показалось, оглушительно громким голосом.
- Тихо, разбудишь детей!
- О, какой прогресс, она вспомнила о детях!
- А я о них не забывала. Тема, ну хватит, дай лечь спать. Я очень устала... - сказала она раздеваясь.
- Устала шляться?
- Я не шлялась, а была в опере.
- Ну да, в опере. До середины ночи... Посмотри на себя, на кого ты похожа! Растрепана, еле стоишь на ногах от выпитого. От тебя разит за версту!
- Ну что пристал? Да, выпила немного, отмечали премьеру. И хватит меня учить. Надоело!
И тут Маня получила пощечину. Это было так неожиданно, что у нее перехватило дыхание. Слезы брызнули из глаз и, размазывая их по лицу, всхлипывая, она все же четко произнесла:
- Ненавижу! Ненавижу!
Артем направился к выходу, но вернулся. Ни слова не говоря, вынул из кармана несколько купюр, швырнул на стол и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
- Ну и уходи! - бросила ему вдогонку Маня. - Больно нужен!
Только услышав щелканье замка входной двери, она словно очнулась от наваждения.
«Что будет?» - думала Маня с ужасом. Живо представилась реакция родных мужа, когда тот придет домой под утро. В каком виде предстанет перед ними она, когда Артем обо всем расскажет... «Но и он хорош!» - старалась оправдать себя Маня. - Что такого ужасного она совершила, из-за чего Артем посмел поднять на жену руку? Ну, задержалась после спектакля. Ну, выпила немного, потанцевала с чужими мужчинами... Но больше ничего ведь не было! Эти невинные поцелуи не в счет. Да Артем их и не видел. Наверно он непонятно что себе навоображал!.. И еще. Если бы он жил дома, все вечера и выходные не был поглощен своей учебой, ничего бы и не произошло. Чем же она заслужила эту пощечину? Тем, что малыми детьми и слишком правильным и целеустремленным мужем обречена на однообразную, беспросветную жизнь?
Эти мысли неотступно крутились в голове, когда она укладывалась спать. А вспоминая о пощечине, Маня всякий раз хваталась за щеку, которая еще горела. Нет, пощечину она мужу никогда не простит. Он еще не раз пожалеет!
...Маня спала настолько крепко и безмятежно, что не слышала, как пришедшая няня угомонила и накормила проснувшихся и разбушевавшихся детей. Когда Маня раскрыла глаза, первая мысль была: «Неужели уже утро?» Ей казалось, что она совсем недавно легла. Голова была тяжелая, как чугунный котел, а ноги «гудели». Но все это было ничто в сравнении с сознанием чего-то неотвратимо страшного, что ожидает ее впереди. Вспомнилось ее: «Ненавижу!» Конечно, такого Артем не простит... «Ну и язык же у меня! Всегда что-нибудь ляпнет невпопад.» Как теперь быть Маня не знала. Но прощения просить она не будет! Пусть он просит.
...Так, в размышлениях, Маня лежала, изображая, что дремлет. Вдруг донесся голос няни:
- Счастливая ты, Мара, як я погляжу! Вчера Артем вечером приходит, а я ему — нет хозяйки в хати, в театр пишла. Другой бы осерчал, а твой-то, чуешь, что сказал. «Чудесно, - говорит, - а то она, бедняжка, нигде не бывает». - И мне тоже: «Идите, Назаровна, домой, отдыхайте, а я с детишками побуду». - Славный он у тебя!
Эти слова, как лезвием по обнаженной ране, прошлись по Маниной душе. Не отдавая себе отчета, она обрушилась на няню:
- Да замолчите, наконец! Устала я от вашей болтовни!
- Что? - только и смогла вымолвить няня.
Тут до Мани дошло, что она сейчас может лишиться еще одного преданного человека. Невзирая на жгучую боль в голове, она стремительно вскочила и, обняв обескураженную Матрену Назаровну, запричитала:
- Тетя Мотя, миленькая, родная, простите меня, бога ради! Я совсем потеряла голову. Ведь мы с Артемом поссорились. Он ушел вчера и, наверное, ко мне уже больше не вернется... Он ударил меня ни за что, а я перед ним совсем не виновата.
Маня рыдала, искренне веря в то, что говорила. Добрая женщина начала ее успокаивать.
- Не плачь, сердешная. Знаешь украинскую поговорку: чоловик, як не побье, то и не пожалкуе. Помиритесь вы, помяни мое слово. Но, дивчина, не дразни своего Тему, потеряешь — другого такого не будет…

                - 20 -

Целый день Маня жила в ожидании того, что сбудутся слова Назаровны и муж вечером вернется. Она даже представила себе, как тот станет просить прощения, а она, вскинув голову, скажет: «На первый раз я прощаю тебя, Тема, но больше не смей поднимать на меня руку. В другой раз не прощу!»
Но минул долгожданный вечер, а надежда не оправдалась, и в душе снова поселилась жгучая обида на мужа. Маня уже совершенно забыла причину ссоры. Она помнила только одно — муж несправедливо с ней обошелся. Неужели так будет и впредь? Скука и беспросветное однообразие ждут ее рядом с таким правильным и занудным мужем. Артем не способен понять, что она молода и красива, и что ее влечет совсем другая, полная романтизма жизнь, о существовании которой муж не имеет никакого представления. Вчера Маня словно глотнула свежего воздуха. В ее воспоминаниях живо пронеслись моменты незабываемого прекрасного вечера. Какие галантные и веселые эти артисты! А каков Вольдемар! Явно не на шутку влюбился... Как он назвал ее: «Мура-Амура, мое очарование». А какими глазами глядел! Отдаваясь воспоминаниям, Маня вновь испытывала блаженство от сознания своей женской привлекательности. Через день, отправив детей гулять с няней, она собралась пройтись по магазинам, сделать кое-какие покупки. Однако ноги сами направились к дому подруги. Только одну минуту Маня колебалась у парадного входа, но потом решительно переступила порог. Нонна, торопясь, чуть ли не захлебываясь, радостно поведала Мане «оглушительную новость»:
- Мура, ты убила наповал нашего Волю. Он влюбился в тебя до беспамятства, просто бредит тобой. Я как раз собиралась зайти к тебе и передать его просьбу — быть сегодня у нас в пять вечера. Театр через два дня уезжает на гастроли и, естественно, надо отметить это событие. 
Конечно, сообщение о влюбленности Вольдемара не было для Мани новостью, но лишний раз услышать об этом было приятно.
- Не знаю, смогу ли я, - нерешительно протянула она. - Знаешь, Нонна, у меня большие неприятности с мужем из-за вчерашнего вечера...
- Мураша, никаких отговорок. Причем тут муж, ты ведь не крепостная, а свободная советская женщина, которая имеет право на отдых! - и подруга расхохоталась раскатисто, и как показалось Мане, очень красиво. «У меня так не получится, - с завистью подумала Маня. - Вот что значит, человек, вращающийся в театральном мире!» - К тому же, - продолжала Нонна, прервав смех, - пять часов — совсем не вечер, и твоему благоверному совершенно не обязательно и незачем знать, где ты в такое время бываешь. Ты что, даешь ему отчет о каждом шаге? И запомни — у интересной женщины должны быть поклонники. В противном случае она чахнет и перестает интересовать собственного мужа. Поняла? Да что мне тебя учить, ты и сама все прекрасно понимаешь... Так что в пять ноль-ноль, и никаких отговорок! Да, приходи без детей. Воля хотел, чтобы ты попозировала, он мечтает написать твой портрет. 
Уходя от Нонны, Маня дала себе слово, что ни за что не пойдет на это свидание. Во многом, возможно, подруга и права, но все же невинная интрижка, похоже чревата крахом ее семейной жизни: Маня нутром чуяла это. Нет, больше не будет никаких свиданий! И хорошо, что они уезжают — прекратятся искушения.
Но обида на мужа была так глубока, а соблазн так велик... Быстро накормив детей и уведомив няню, что идет договариваться о какой-то мифической работе, Маня вышла за порог квартиры и стремительно помчалась навстречу неведомой, и по сему манящей перспективе жизни свободной от предрассудков женщины.
Предстоящий отъезд отметили, распив бутылку шампанского. Затем Нонна с мужем, извинившись, торопливо распрощались. Им было необходимо отвезти сына к родителям Нонны. Спустя несколько минут после их ухода Маня тоже засобиралась домой, но Вольдемар преградил ей путь.
- Мура, это нечестно. Ты обещала позировать...
- Может, в следующий раз... мне пора, дома дети... - безвольно лепетала Маня, обволакиваемая страстным взглядом соблазнителя.
Вольдемар стал жарко целовать ее руки, шею, лицо. На какое-то мгновенье Маня совершенно потеряла самообладание, но вдруг, словно очнувшись от дурмана, отстранилась, твердо сказав:
- Нет, не надо!
Вольдемар остановился, и с удивлением взглянув на нее, каким-то глухим, упавшим голосом произнес:
- Нет, так нет. Желание женщины для меня закон. Но я, все же, благодарен тебе за эти несколько минут счастья. Ну, а теперь — за дело!
Маня с удивлением взглянула на него. Она все еще была возбуждена и никак не могла справиться с этим состоянием.
- Какое дело? - со страхом, каким-то чужим, неестественным голосом спросила она.
Вольдемар оглушительно захохотал. В первое мгновение Маня опешила — что в ней такого смешного он нашел? Ну, конечно, Вольдемара рассмешил ужас, промелькнувший в ее глазах, и этот глупый вопрос. Глядя на заливающегося смехом обожателя, Маня начала вторить ему. Неловкость тут же улетучилась, и на душе у нее вдруг стало легко и спокойно, как давно уже не бывало.
Насмеявшись вволю, Вольдемар усадил Маню вполоборота и хозяйственным жестом расстегнул несколько пуговиц на блузке, полуобнажив грудь. Маня инстинктивно, быстро скрестила руки на груди.
- Дорогая Мурочка, послушай, как сказала одна испанка, любовница Гойи: «Если вас смущает моя нагота, я прикрою ее волосами...» - говоря это, художник разнял манины руки и стал расплетать косы. - И запомни, недотрога, раз и навсегда: все естественное — прекрасно, и стыдиться своей красоты — грех. А еще больший грех — скрывать ее от посторонних глаз. Красотой надо любоваться!..

                - 21 -

...А на следующий день неожиданно пришла свекровь. Маня растерялась, и от волнения покраснев и пряча глаза, наигранно приветствовала ее:
- Витюша, Милочка, посмотрите, кто к нам пришел! Наша бабуся! А мы такие замызганные, просто страх. Сейчас мы быстренько помоем мордашки  и станем чистенькими и красивенькими. Они только что ели простоквашу и все перемазались... - Маня трещала без умолку, вытирая детей и прибирая на ходу все вокруг.
Не обращая внимания на лихорадочную суетливость невестки, мать Темы взяла на руки внучку и подозвала к себе внука.
- Мара, а где Матрена Назаровна, что-то ее не видать?
- Она пошла в детскую кухню за питанием, вот-вот должна вернуться.
- Ну, вот и хорошо, пока ее нет, мы с тобой побеседуем. Завтра у Темы защита диплома. Чтобы все прошло успешно, он должен быть спокоен, а это может быть достигнуто, лишь когда в семье будет мир.
- Какой мир может быть, когда он меня ударил! - прервала свекровь Маня.
- Погоди, дай сказать. Я не оправдываю сына. Поднимать руку на женщину, мать твоих детей, - последнее дело. Он знает мое мнение по этому поводу, да и сам не может себе простить, что сорвался...
- Я не виновата, он ни за что... - опять начала Маня.
- Мара, без дыма нет огня. Я не буду вникать кто прав, кто виноват. Виноваты оба. Вы забыли, что у вас дети, и вы несете перед ними ответственность! Для их счастья и нормального воспитания в доме должна царить здоровая атмосфера. Ради детей, спрячь гордыню, и завтра к шести чтобы с детьми была у нас! Мы всей семьей должны отметить окончание учебы твоего мужа. Поняла, дочка? Да, кстати, няню мы тоже приглашаем, так ей и передай, ведь она уже почти член семьи, коль помогает растить наших внуков.
Защита диплома прошла у Артема успешно, и когда он, улыбающийся и сияющий от счастья, появился на пороге, Маня ощутила что-то похожее на досаду. Ей казалось, что после всего случившегося муж должен быть мрачнее тучи, демонстрировать глубину переживаний.  А он светится, принимая поздравления...
Артем схватил и высоко подбросил сына, расцеловал его, а потом, потрепав по головке, сидящую на коленях у Мани дочь, принялся рассказывать, как проходила защита. Мане все это было неинтересно. Она вдруг почувствовала себя лишней на этом празднике. Муж как будто не замечал ее. А ведь Маня ожидала совсем другого приема. По ее мнению, Артем должен был хотя бы извиниться за свое поведение, которое даже его мать осуждает. На мгновение Маня совершенно выпустила из виду причину их размолвки, и всецело взвалила всю вину на мужа. Все о чем-то говорили, смеялись, веселились, а она в это время была погружена в свои мысли, весьма далекие от окружающих. Как-то незаметно, Маня переключилась на воспоминания событий вчерашнего дня... Сравнивая безразлично скользящий взгляд, которым одаривал ее муж, с полными восторга и обожания глазами Вольдемара, Маня пришла к убеждению, что она ничего не значит для Артема. А любил ли муж ее вообще? Вот Вольдемар, без сомнения, любит всем своим существом и не скрывает этого. А Артем даже не удостоит ласковым взглядом! Да и можно ли их сравнивать? Тот — лощеный, с иголочки одетый, человек искусства. А этот? Сухарь, для которого диплом важнее всего на свете...    
Постепенно, жизнь вошла в свою обычную колею. Правда, Артем по-прежнему был холоден, а Маня всем своим поведением старалась демонстрировать обиду. Они почти не разговаривали, хотя муж теперь больше времени проводил дома. А вскоре Артем объявил, что его отправляют в Днепропетровск на какие-то курсы повышения квалификации, а Маня пусть готовится в дорогу – как обычно, в конце лета, его родители и сестры едут в деревню, и она, естественно, с детьми, поедет с ними. Маня ничего на это не сказала, но в душе возмутилась – почему ее не спрашивают, а хочет ли она поехать, и почему этот вопрос не обсуждался, а преподнесен как решенный? Конечно, вспоминая прошлый отдых у родителей свекра и особенно его сестру Полину, ее веселых, жизнерадостных детей и их друзей, Маня понимала, что там ей и малышам будет, не просто хорошо, а великолепно. Действительно, что может быть здоровее для детей, чем летнее пребывание на природе, в деревне. Но сознание, что все решили за нее, не спросив мнения, порождало протест.
С первых дней пребывания на даче, Маня терзалась мыслью, какую бы придумать вескую причину, чтобы вернуться в Харьков. Ей безумно хотелось быть там к возвращению театра с гастролей. Ведь она обещала Вольдемару, что будет продолжать позировать, дабы скорее завершить его работу над портретом. Маня старалась сама себя уверить в том, что это единственная причина, по которой она должна быть к двадцатым числам дома.
Поскольку Матрена Назаровна поехала с ними, Маня решила, прежде всего, перестать кормить дочь грудью, чтобы можно было оставить обоих детей на попечение свекрови и няни, да и остальной родни, которая души в малышах не чаяла… Но именно родня не дала осуществить задуманное. Все в один голос заявили, что летом отлучать ребенка от груди ни в коем случае нельзя, приведя кучу доводов, которые, разумеется, возымели действие. Маня поняла, что одной уехать не удастся, придется дочь взять с собой. Но, главное, она никак не могла придумать ничего подходящего…
Купаясь и загорая у реки, собирая грибы и гуляя по лесу, или помогая снимать яблоки в саду, она беспрестанно перебирала в уме различные варианты, но, ни на одном не могла остановиться. Сказаться больной… но ее одну, да еще с грудным ребенком на руках, никто не отпустит. Нет, это не подходит… Маня несколько раз вскользь бросала, что ей пора устроиться на работу и что, якобы, есть очень интересное предложение, которым неплохо бы воспользоваться и не упустить случая… Но в ответ все твердили об абсурдности этой затеи, так как «надо набраться терпения хотя бы еще на годик. Дети подрастут, тогда можно будет думать о работе».
И чем ближе становилась намеченная дата, тем тяжелее было Мане сознавать, что ее мечты останутся неосуществленными. Ах, как жаль, что здесь рядом нет ее подружки Верки! Вот она обязательно что-либо путное придумала бы, в этом Верка была мастерица…

                - 22 -

Вечерами, когда во дворе перед домом заводили патефон и молодежь устраивала танцы, Маня, под звуки знакомых мелодий, предавалась воспоминаниям… А ночью она вновь и вновь мечтала о грядущей встрече. О муже Маня старалась не думать. Только когда сестры дуэтом пели его любимую песню:
Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай…
Маня вдруг ощущала укоризненный взгляд Артема, и ее сердце с ужасом замирало…
Но однажды, забавляясь с внучкой, мать Темы обратила внимание на знак от прививки на ручке ребенка.
- Ой, какая большая оспочка у Милочки! У Витюшки почти не видать.
Тут Маню осенило. Она встрепенулась и воскликнула:
- Ой, сегодня какое число? Нам двадцать первого надо обязательно быть в Харькове. Я совершенно забыла, Милочке необходимо сделать прививку.
- Какую прививку? От чего?
- Не помню, кажется от дифтерита. Врач предупредила, что ни в коем случае нельзя пропустить.
Находившаяся рядом няня, чуть не погубила всю манину затею.
- Что-то я не припомню, чтобы Витюше в восемь месяцев делали прививку. Мара, ты наверно попутала.
- Нет-нет, я твердо знаю, что именно двадцать первого нас ждут в консультации. Сейчас же нужно собираться, а завтра – в дорогу!
- Хорошо, раз надо, поезжайте… – согласилась свекровь. – Но Витюшка останется с нами, а Матрена Назаровна поедет с тобой.
Вот этого Мане совершенно не было нужно, и она приложила все свое красноречие, чтобы убедить родню не посылать няню. Маня потом сама удивлялась артистизму, с которым, как ей казалось, она сумела всех одурачить… 
…Встреча с Вольдемаром была, как и мечталось, бурной, веселой и страстной. Он все твердил, что еле дождался этого дня, что разлука казалась вечной. Восторженный, опьяненный встречей, Вольдемар экспромтом сочинил стишок:
Мура – муза моя! Мура – счастье мое!
Красивее я женщин не знаю.
И при виде ее, я, влюбленный давно,
Словно льдинка, в ладошках в миг таю...
Эти незатейливые строки показались Мане верхом поэзии. До этого никто не посвящал ей стихи. Слушая их, Маня еще раз убедилась в любви этого необыкновенного человека. Она уже не сомневалась в искренности Вольдемара.
Как было принято в его кругах, приезд и встречу необходимо было отметить. Но, как быть с ребенком? Ведь не возьмешь же малышку с собой в ресторан и, конечно же, не оставишь в квартире. Вот тут Маня очень пожалела, что не взяла с собой няню. Но, подруга – есть подруга: Нона и тут пришла на помощь. Она попросила свою юную племянницу, приехавшую из деревни, присмотреть за младенцем. Маня, накормив дочь и оставив, на всякий случай, рожок с молоком, с чистой совестью пошла в ресторан.
Время пролетело незаметно и во втором часу ночи, довольная и счастливая, в сопровождении воздыхателя она вернулась домой. Подойдя к входной двери, они услышали душераздирающий крик ребенка. Ворвавшись в комнату, Маня увидела новоиспеченную «няню» и двух соседок, которые старались успокоить орущую девочку. Как только Маня взяла Милочку на руки и приложила к груди, та сразу замолкла, а соседки стали наперебой рассказывать о случившемся, не спуская любопытствующих глаз с Вольдемара и переглядываясь между собой. Маня поблагодарила их, извинилась за причиненное беспокойство и быстро выпроводила, сославшись на поздний час. Как оказалось, незадачливая «помощница», желая нагреть молоко, погрузила бутылочку в кипяток, отчего та лопнула. Проснувшись, голодный ребенок бесконечно плакал, и испуганная девушка кинулась за помощью к соседям.
Случившееся так испугало Маню, что она, не взирая на присутствие постороннего человека, посмотрела на своего друга глазами, полными смятения и произнесла:
- Все, я пропала. Завтра весь дом только и будет говорить, что обо мне… Воля, милый, забери меня отсюда!
- Конечно, завтра же переедешь ко мне. Занятые собой, они даже не заметили, как ушла девушка.
…Ночь была незабываемой. Заснули только на рассвете.
Разбуженная плачем ребенка, Маня с удивлением обнаружила, что утро уже в полном разгаре. Успокоив дочь, она быстренько стала приводить себя в порядок, все время с умилением поглядывая на безмятежно спящего Вольдемара. Затем, сняв со шкафа чемодан, приступила к сбору вещей. Она была так поглощена этим занятием, что не заметила, что Вольдемар проснулся и, приподнявшись на постели, наблюдает за ее работой. И лишь когда Вольдемар увидел, что Маня, вынув из шкафа свою новую, недавно купленную Артемом, шубку, залюбовалась ею и, погладив мех, в нерешительности остановилась, поскольку в чемодане явно не хватало места, вмешался:
- Мурася, ну зачем тебе сейчас, среди лета, шуба? Пусть повисит до поры… Ого-го! Двенадцатый час! Где тут можно умыться и привести себя в порядок?
- В ванной. - еле слышно произнесла Маня, вспомнив соседок, но тут же успокоила себя, - да бог с ними, пусть говорят что угодно, она уходит отсюда раз и навсегда…
Когда Вольдемар, взял ребенка на руки и, подхватив чемодан, направился к двери, Маня, с тюком в руках (детские вещи пришлось завернуть в скатерть и связать ее узлом), остановила его:
- Стой, Воля, присядем на дорожку.
- О, да ты, я вижу, подобно моей матушке, веришь в эти бредни. Это даже неплохо - найдете общий язык! – рассмеялся он.
- Ну, не смейся, я на всякий случай, так все делают. Ты иди, я вас догоню, мне тут надо задержаться на одну минутку.
Когда Вольдемар вышел, Маня схватила лист бумаги и, на мгновенье задумавшись, написала: «Дорогой Артем! Ушла жить к Вольдемару. Пойми, так будет лучше для всех. Милочка со мной, Витюша в деревне с твоими». Она подписала: «Целую, твоя Мара». Подумав еще немного, добавила: «Тема, не сердись!!!» - с тремя восклицательными знаками.
Оставив записку на столе, она заперла дверь, а ключи, по привычке хотела повесить на вешалку, прибитую рядом, но потом положила их в карман.
Глядя, как Вольдемар с Милочкой на руках осторожно спускается по лестнице, вспомнилось, как когда-то Артем, точно так же нес и ее, беременную Витюшкой. От этого воспоминания сердце как-то болезненно сжалось, а в голове пронеслось: «Что я делаю?!» Но, быстро отбросив непрошенную мысль, она ускорила шаг… 

                - 23 -

Дверь, обшитая коричневым дерматином внушала почтение. Там, за нею, Маню ждет новая, интересная и веселая, полная захватывающих моментов, жизнь среди творческих личностей, людей искусства. Так была настроена Маня, переступая новый порог.
- Волюша, это ты? - раздался неприятно высокий надтреснутый голос, и тут же из комнаты вышла, худощавая высокая дама весьма преклонного возраста, облаченная в яркий шелковый халат. Лица ее невозможно было рассмотреть из-за какой-то белой мази, покрывавшей его. На голове громоздилось некое подобие чалмы, под которой угадывались бигуди.
- Мамуля, знакомься, это Мура, о которой я говорил…
 Сверкающими из-под маски глазками-буравчиками, старуха, как показалось Мане, просверлила ее насквозь и голосом, похожим на скрип двери, изрекла:
- Догадываюсь. Итак, новая пассия, да к тому же с ребенком. А надолго ли?
- Мамуля, ну зачем ты так?!
Не обращая внимания на реплику сына, мать продолжала скрипеть:
- Ну, коль пришли, проходите. Но учтите, - на сей раз она обращалась к Мане, - на помощь прошу не рассчитывать, нянькой чужому дитяти я не буду! И постарайтесь, чтобы в доме поддерживался порядок. Ах, Боже, заговорилась я с вами, а мне пора смывать маску. – с этими словами она исчезла.
Маня стояла обескураженная и, словно оплеванная, не в силах сообразить, что ей делать – остаться, или развернуться и уйти…
«Пассия»… Что означает это слово, Маня не знала, но чувствовала, что оно не слишком лестное. А, быть может, «пассия», это что-то вроде натурщицы у художников? Тогда понятно, почему она - «очередная».
Так Маня пыталась успокоить себя. Не желая предстать не в лучшем свете, Маня решила к Вольдемару с этим вопросом не обращаться.
Назавтра, решив удостовериться в собственной догадке, она обратилась к «вампирше», как мысленно окрестила будущую свекровь:
- У вас есть Даль?
- Даль? А что это за птица?
- Не птица, - с раздражением сказала Маня, - а толковый словарь!
- Подумать только, мы даже такие слова знаем! – парировала молодящаяся старуха, занятая накладыванием на лицо и шею очередной маски.
Маня возненавидела ее с первой минуты. Вспомнилось, как Маню встретила мать Артема, Елена Георгиевна, которую она с первых же дней стала называть «мама». От этого воспоминания сердце неприятно заныло… 
Действительно, мать Вольдемара не имела ничего общего с бывшей свекровью. Молодящаяся особа была очень высокого мнения о себе и своих сыновьях. Как оказалось, она терпеть не могла жену старшего сына, считала ту недостойной Алика. Узнав, что знакомству с Маней Вольдемар обязан невестке, она так и заявила:
- А чего можно было ожидать от этой парикмахерши! Какова сама, таковы и подружки!
Маня не выдержала:
- Почему вы гадости говорите о Ноне и обо мне? Вы же меня совсем не знаете!
И услышала в ответ:
- Поживем – увидим!
Оставшись наедине с Вольдемаром, Маня предупредила его:
- Если твоя мать будет меня оскорблять - уйду.
- Мурочка, потерпи чуток, я постараюсь добыть квартиру и мы переедем. А словам мамули не придавай значения. Она добрая, но ее порой заносит…
Время шло, а о квартире Вольдемар, кажется, забыл. Его мамаша, была явно недовольна выбором и второго сына, и всячески давала Мане это почувствовать. Иногда чувствовалось, что старуха видит в сожительнице сына домработницу. Почти ежедневно Маня получала указания: «Помойте пол на кухне и протрите в дверях стекла!», «Приберите в шкафчиках!» и тому подобное. Особенно бесило Маню то, как «вампирша», не обращая внимания на присутствие новоявленной невестки, принималась обсуждать ее, отпуская колкости. Это было просто ужасно. Правда, Маня, в свою очередь, в долгу не оставалась и «отвечала ей взаимностью» - дерзила и огрызалась. Короче, шла настоящая женская война.
По всем расчетам, Артем уже вернулся из Днепропетровска, а его родители – из деревни. Маня страстно хотела повидать Витюшу, она очень по нему скучала. Но, забрать его сюда, учитывая обстановку, невозможно. Вот, Воля добудет квартиру, тогда, естественно, она возьмет сына к себе. А пока, надо отважиться и пойти навестить его…
Мысль повстречаться с мужем не на шутку пугала Маню. Поэтому, надеясь, что днем ребенок находится дома с няней, а Артем на работе, в будний день она, взяв дочь, отправилась на другой конец города, чтобы повидать сына.      
Сначала она зашла к Нонне, но подруги не оказалось дома. Затем, набравшись храбрости, поднялась в свою бывшую квартиру. Прошла два коридора и, обрадованная тем, что не встретила никого из соседей, быстро взялась за ручку. Но дверь оказалась запертой. Никого нет дома. Наверное, Витюша у няни, решила Маня. Но комната Матрены Назаровны тоже оказалась закрытой. Маня решила подождать няню с сыном, уверенная, что те скоро вернутся с прогулки. К тому же, она очень устала, ведь всю дорогу держала Милочку на руках. Сунув ключ в замочную скважину, Маня, к своему разочарованию, поняла, что он сюда не подходит. Артем поменял замок! Вот это да… И теперь она, когда захочет, не сможет входить в квартиру. Как хорошо, что на следующий же день после переезда к Вольдемару, она заставила того поехать и привезти кроватку дочери и ее, Манину, новую шубку. Ту самую, купленную ей Артемом после перемирия на первую же зарплату после защиты диплома инженера. И вот сюрприз, такого Маня не ожидала! Полная гнева, уже никого не таясь, она постучала к соседке. На стук вышла их домработница и, бросив, что хозяйки нет дома, тут же захлопнула перед Маней дверь. Второй соседки тоже не оказалось. Прошло достаточно времени, дочь, уставшая с дороги, стала капризничать. Пройдя на кухню и поменяв ребенку мокрые трусики, Маня уже собралась уходить, когда появилась все та же неприветливая домработница. У нее Мане все же удалось выпытать, что Матрена Назаровна уехала к сыну, которого с Дальнего Востока перевели куда-то в Белоруссию, и что «ваш чоловик бувае тут не часто, а його сын жывэ у бабуси».
Пойти к свекрови Маня не решилась, несмотря на огромное желание повидать сына. Так, «не солоно хлебавши», она вернулась домой.

                - 24-

Манины надежды на необыкновенную, полную праздников жизнь, не оправдались. Комната Вольдемара, фактически, была его творческой мастерской. Мольберт, картины и подрамники вдоль стен, стол, заваленный набросками, наборы красок и кистей, рулоны бумаги и стопки картона на полках – это помещение явно было малопригодно для обитания семьи с ребенком. К комнате примыкала темная шестиметровая клетушка, почему-то называемая «чемоданной». В этой каморке ютился диван, на котором они спали, а детскую кроватку вынужденно поставили в мастерской.
Во второй комнате, вход в которую для Мани был фактически закрыт, царствовала вампирша. Еще была комната, которая, будто святая святых, всегда была под запором. Она являла собой гостиную, в которой было собрано такое количество различной мебели и вещей, что могла бы соперничать с комиссионным магазином. И только кухня была вполне доступна для новых членов семьи.
Маня как-то намекнула, что, быть может, целесообразнее перенести в чемоданную стол и энное количество картин. Но Вольдемар так на нее посмотрел, что Маня тут же прикусила язык.
- Запомни, я – художник и мне необходима творческая обстановка. Ваше пребывание здесь временное. - Маня даже вздрогнула от такого заявления, но он тут же поправился: - Пока не найдется достойная квартира.
Когда Вольдемар работал, Маня с дочкой уходили гулять или коротали время на кухне. Как-то, во время такой прогулки, Маня познакомилась с пожилой соседкой, живущей на одной с ними лестничной площадке. Как оказалось, Тамара Ивановна (так звали новую знакомую), тоже терпеть не могла мать Вольдемара. Именно это сблизило Маню с нею.
Соседка поведала, что знает Ваську с пеленок. Что настоящее имя маниного возлюбленного – Василий, а его брат вовсе не Альберт, а Анатолий. И мамаша – не Паулина Сигизмундовна, как представляется, а Прасковья Степановна. Еще Маня узнала, что вампирша когда-то танцевала в кордебалете. Отец Вольдемара пел в местной опере, а потом его пригласили в одесскую. Он уехал, когда мальчики были еще школьниками. А Параска осталась здесь, с родителями мужа, очень порядочными, интеллигентными людьми, которых она сжила со свету и заграбастала их квартиру. Также Мане было доложено, что Васька, он же Вольдемар, - безвольный человек, во всем подчиняющийся матери, и что до Мани у Васьки было чуть ли не пять «так называемых жен», которых его мамаша неизменно выставляла…
Последнее сообщение покоробило, но Маня решила не сдаваться. «Не на ту напала, -подумала она. - Еще посмотрим, кто кого»…       
Добрая соседка прониклась жалостью к молодой и, как ей показалось, неопытной женщине, и она старалась раскрыть той глаза на всю семейку. Заметив, как порой, в любую погоду, Маня вынуждена всюду таскать бедное дитя, предложила оставлять ребенка у нее, если будет большая необходимость. Маня была ей безмерно благодарна и не преминула этим воспользоваться.
Перед нею стояли две задачи: определить дочь в ясли и самой устроиться на работу. Начав собирать документы, Маня столкнулась с необходимостью предоставить справку о прописке по месту жительства. Здесь ее ожидал сюрприз – оную отказались выдать, поскольку Маня по данному адресу теперь не проживает; попросту – ее выписали.
А накануне дня рождения Милочки, которой исполнялся годик, Маня получила от мужа «подарок». Через Нону он передал свидетельство о разводе, двести рублей и записку. Без обращения, в ней значилось: «Сын будет со мной, дочери, по мере возможности, буду платить». Больше – ни слова, даже не подписался… Нона рассказала, что предложила Артему лично вручить все это бывшей жене. На что услыхала в ответ: «Эту особу я видеть не желаю. Сделайте одолжение, передайте!»
С каждым днем жизнь Мани становилась все невыносимей… «Кровопийца» игнорировала невестку или говорила ей гадости.
Как-то Маня заикнулась Воле, что теперь уже свободна и не худо бы узаконить их отношения. Ну, чтобы можно было прописаться и устроится на работу, а дочь определить в ясли. Вольдемар сделал вид, что не расслышал. Тогда Маня с нажимом спросила: «Почему молчишь? Ты что, не понимаешь, что я совершенно бесправная осталась?! И, кстати, по твоей милости!» Вольдемар стал ее успокаивать, уверяя, что все «устаканится»… Еще немножко нужно потерпеть, появится свое жилье и тогда «заживем на славу».
Маня уже не верила в возможность такой перспективы, но все же, старалась себя уговорить: авось он и вправду хлопочет о получении квартиры. Умом она, конечно, понимала всю абсурдность этого предположения: ну кто даст квартиру человеку, живущему в таких великолепных хоромах? К тому же Маня всем существом своим чуяла то, чего пуще всего опасалась: Вольдемар явно охладел к ней. Он стал часто возвращаться за полночь, ссылаясь на занятость в театре, ходил в рестораны «с приятелями», не считая нужным объяснить, с какими. Да и она не очень-то допытывалась, понимая, что правды не добьется...
В последнее время Вольдемар стал демонстрировать и скаредность. Все время жаловался на нехватку денег, а давая Мане небольшие суммы на их питание, стал требовать отчет чуть ли не о каждой потраченной копейке. А ведь раньше, наблюдая какие щедрые чаевые Вольдемар оставлял в ресторанах, умилялась, считая его бессребреником. А, однажды, он, как бы невзначай, предложил потребовать алименты у бывшего мужа.
- Не пора ли напомнить твоему о существовании дочери? Пусть платит.
- У него сын, а у меня – дочь.
- О, я забыл!
Подслушивавшая, как обычно, их разговор, вампирша была тут как тут.
- А что, у нее еще дети имеются? Я и не знала. И скольких она наплодила?   
Маню словно кипятком окатили.
- Заткни ей пасть! – не сдержалась она в гневе.
Выкрикнув, Маня стремглав выбежала из кухни. Отрезвление пришло, но слишком поздно…

                - 25 -

Оставив Милочку у соседки, Маня решила пойти к прежней свекрови, повидать сына, и в душе на что-то надеясь… Авось случится чудо и Артем, ради детей, простит мимолетное увлечение. Купив сыну заводного поросенка, играющего на скрипке, она прошла в знакомый подъезд и, набравшись храбрости, решительно позвонила.
Дверь отворила старшая сестра Артема.
- Здравствуй, Оксана! Вот, пришла повидать Витюшку и вас всех, соскучилась…
- Соскучилась, говоришь. Долго же ты собиралась…
- Я не решалась…
- Ну, судя по твоей прыти, ты довольно решительная! – Оксана продолжала стоять в дверях.
- Ты что, дальше порога меня не пустишь? Я хочу и имею право повидать своего сына! – чуть не в истерике выкрикнула Маня, ее нервы были на пределе.
Все пережитое, чувство вины и понимание безысходности положения, накатило вдруг с такой громадной силой, что она не выдержала и зарыдала.
Сердобольная девушка, обхватив Маню за плечи, тоже начала плакать.
- Проходи, проходи, конечно!
Когда они вошли в квартиру в нос ударил запах дезинфекции.
- Что это? Кто болен? – в смятении спросила Маня.
- Думали, что у Витюшки дифтерия, но, слава богу, диагноз не подтвердился. Был ложный круп.
- Где мой сын?
- В больнице, с мамой. Обещали скоро выписать.
- А где больница? Я сейчас же туда поеду!
- Это ни к чему. Они в инфекционном отделении, в боксе, туда никого не пускают. Так что потерпи уж, когда выпишут – повидаешься. А как Милочка, почему ты ее не привезла?
…Маня боялась спросить об Артеме, но Оксана сама удовлетворила ее любопытство, сказав, что Тема еще не знает о болезни сына, поскольку уехал на Урал в командировку. Он получил повышение, стал начальником цеха. Сейчас поехал принимать какое-то оборудование. Оксана говорила явно с гордостью и, как показалось Мане, стараясь ее этим уколоть, - мол, видишь, кого ты потеряла!..
   Неловко чувствуя себя в этом доме, Маня быстро распрощалась и, лишь подойдя к трамвайной остановке, обнаружила, что забыла отдать принесенный сыну подарок и, самое главное, не расспросила, какой Витюшка теперь, ведь она не видела сынишку почти полгода…
Поеживаясь от промозглого, продувающего казалось насквозь, ветра и вспоминая укоризненные взгляды, которыми ее одаривала бывшая золовка, отчего становилось еще холоднее, Маня мысленно полемизировала с нею, стараясь себя оправдать… А думая о сыне, все не могла простить себе совершенную оплошность, что не попросила если не отдать, то хотя бы показать его фото. Помня об увлечении Артема фотографией, она была уверена, что фотокарточек Витюшки сделано множество. Из-за этих дум на нее навалилась ужасная, доселе незнакома тоска, о которой защемило сердце. Занятая своими мыслями, Маня не сразу поняла, о чем ее спрашивает подошедший мужчина.
- Простите, вы не подскажете, как проехать к парку Горького?
- Что? Что вы сказали? – переспросила Маня, с трудом отвлекаясь от своих переживаний. Он повторил:
- Каким трамваем можно попасть к парку?
Маня удивленно уставилась на него – в такую погоду, что делать в парке?
- Вам в парк?
Уловив недоумение, мужчина рассмеялся. Маню удивило несоответствие его открытой улыбки и каких-то пустых, ничего не выражающих глаз.
- Парк – это ориентир. Конечно, мне нужно не туда, а в учреждение, находящееся рядом.
- А вот и наш трамвай, на нем доедете.
Галантный мужчина помог Мане втиснуться в переполненный вагон. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Чувствуя явную заинтересованность, с которой тот изучает свою попутчицу, Маня тоже с любопытством взглянула на него.
Спутник выглядел вполне прилично. Достаточно высокого роста, худощавый, скорее, даже, какой-то поджарый, он был из тех мужчин, возраст которых определить проблематично. Его удлиненное лицо с тяжелым подбородком нельзя было назвать ни привлекательным, ни отталкивающим, так, скорее никакое.
По привычке, ощутив на себе мужское внимание, Маня одарила попутчика одним из своих взглядов, который, по выражению Вольдемара, как артиллерийский снаряд, разит наповал, и напомнила, что парк будет на следующей остановке.
Когда мужчина вышел из вагона, Маня снова погрузилась в невеселые думы…
Выйдя из лифта, Маня автоматически, позабыв зайти за дочкой, направилась к двери своей квартиры. В коридоре она услыхала громкий голос Вольдемара, доносившийся из комнаты матери:
- Ты во всем, как всегда, права. Она и мне порядком надоела. Но, понимаешь, выгнать с ребенком, посреди зимы, я просто не решаюсь! Надо…
Не дослушав окончания фразы, Маня, как была, в шубе и ботиках, пробежала в свою комнату. Она еле стянула со шкафа чемодан и начала кидать в него все, что попадалось под руку. Разгоряченная спешкой, она не заметила, как подошел Вольдемар.
- Мура, что здесь происходит? – с наигранным удивлением (что еще больше разозлило) спросил он. Маня молча продолжала свою работу. – А где Милочка, что-то я ее не вижу? – как ни в чем не бывало, продолжал Вольдемар.
В это время в комнату пожаловала мамаша.
- О, что я вижу! Давно бы так! – победно воскликнула она.
- Забери ее отсюда, или я за себя не ручаюсь!
- Мура, успокойся, и давай поговорим. Ведь все надо делать цивилизованно…
- Цивилизованно?! Разбил мне жизнь, и еще рассуждает! Выйди с… этой, и дай упаковать вещи.
- Что значит с этой?!! Говори, да не заговаривайся! Тебя силой никто не тащил, и не разбивал ничего. Свою голову надо иметь. Уходишь – уходи, скатертью дорожка!
Мать и сын не двинулись с места и стоя наблюдали, как Маня собирала чемодан и саквояж. Она еле сдерживала себя, опасаясь, что ссора может перерасти во взаимное рукоприкладство.
Когда Маня подошла с вещами к входной двери, она услышала вдогонку:
- Волюша, сынок, проверь столовое серебро, не умыкнула ли твоя бывшая пассия.
- Стерва, будь проклята! – каким-то не своим голосом прокричала Маня и выскочила, громко хлопнув дверью.
Увидав юную соседку с перекошенным от волнения, раскрасневшимся лицом, полными слез глазами, в распахнутой шубе и с вещами в руках, Тамара Ивановна сразу обо всем догадалась.
- Давай, доченька, проходи! – старушка забрала из обессиленных рук поклажу.    
От всего пережитого и этого «доченька», отчего еще горше стало на сердце (ведь так ее называла мать Артема), Маня не выдержала и, уткнувшись в плечо Тамары Ивановны, заплакала навзрыд.
- Ой, что я наделала! Как мне быть и куда деться?! – причитала она.
Соседка заставила Маню выпить валерьянку и прилечь. Ничего не расспрашивая, стала рассказывать, как вела себя Милочка в отсутствие мамочки. Накормленная и напоенная малышка безмятежно спала, раскинувшись на хозяйской постели.
- Ой, Мура, какая она у тебя потешная! Картошка у нее «тошка», молоко – «макако». Увидела мою кошечку, сначала испугалась, а потом они подружились. Говорю Милочке: «Погладь кицю», а она в ответ: «сика». Умора!
Маня улыбалась сквозь слезы, но половины из сказанного не слышала. В мозгу без конца прокручивалось: «Как жить без крыши над головой, без денег и работы, с маленьким ребенком на руках?»
Не успела Маня допить чай с бутербродом, который не лез в глотку, но который заставила съесть ее спасительница, как раздался звонок в дверь. Маня вздрогнула и вскочила, полная уверенности, что это Вольдемар. Несмотря на все слова, брошенные в ее адрес, где-то в глубине души еще теплилась надежда, что это было сделано лишь в угоду матери, а на самом деле, он дорожит своей Мурой. И вот сейчас этот звонок явился подтверждением – Вольдемар пришел, чтобы забрать их. Конечно, она не сразу согласится вернуться, поставит условие, чтобы Вольдемар, хотя бы на время, но нашел для них квартиру. Дышать одним воздухом с этой вампиршей она не может.
Ее мысли прервала Тамара Ивановна, вернувшаяся с телеграммой в руке. Все манины мечты развеялись в прах… Вольдемар, как видно, достойный плод своей мамаши, и ждать его прихода бесполезно.         
Телеграмма гласила, что к соседке завтра прибывает сестра с Донбасса.

                - 26 -

Это известие окончательно сразило Маню. Если она подспудно и надеялась некоторое время побыть здесь, то теперь уж точно придется искать ей с ребенком пристанище. Обратиться за помощью к бывшему мужу или его родителям, об этом не может быть и речи. Вспомнив, как Артем назвал ее «эта особа», с какой скоростью поспешил развестись, Маня понимала, что пути назад нет… Надеяться на помощь Нонны абсурдно, вряд ли та каким-то образом, кроме деланного сочувствия, сможет поддержать подружку. Что делать?..
Перебирая варианты, выдвигаемые соседкой, Маня с сожалением отметала их, как неосуществимые.
- Быть может, стоит поехать к родителям?
Этот вопрос настроил Маню на поиски последнего отцовского письма, которое ей передала Нонна вместе с деньгами от Артема. В письме сообщалось, что у сестры отца, маниной тети Лиды (которую, кстати, она никогда не видела) недавно умер муж и тетка осталась одна-одинешенька в большом доме, где-то в дачной местности вблизи Киева. А в конце письма была приписка: «Тетя Лида будет очень рада, если надумаешь к ней приехать, она в каждом письме о тебе спрашивает. Почему бы и не подъехать, ведь Харьков – не то, что Владивосток, считай, рядом с Киевом. На всякий случай, сообщаю адрес»…
Как хорошо, что она не выбросила, как обычно, это письмо! И какое счастье, что не сказала Вольдемару о деньгах, а припрятала на всякий случай! Вот и случился этот случай. Маня лихорадочно перебирала содержимое сумки. Слава богу, письмо и деньги на месте! Решено, завтра же утром они с Милочкой отправляются в Киев. Маня воспрянула духом. Теперь она была уверена, что сумеет обосноваться рядом с родной тетей, а устроившись, со временем, забрать и сына к себе.
Найдя выход, Маня успокоилась. Пришло облегчение, и с ним потребность излить душу. Когда разговор зашел о недавнем сожителе и его матери, Мане стала понятна причина ненависти, которую питала к этой семейке ее собеседница. Та рассказала, как дружно они жили, пока были живы родители отца Вольдемара. Но, оставшись «соломенной вдовой» после отъезда мужа, Параска стала вытворять такое, что вскоре отправила на тот свет родителей «обожаемого» супруга. Несмотря на антипатию, продолжала Тамара Ивановна, она не порывала соседских отношений, старалась даже в чем-то помогать женщине, оставшейся без опоры, с двумя сыновьями-подростками. Но вскоре она заметила, что муж стал подолгу засиживаться у соседки, которая постоянно обращалась к тому за какой-нибудь помощью. Зная большую разницу в годах между ними, Тамара Ивановна ничего не могла, или не хотела заподозрить. Но однажды, возвращаясь с работы, она увидела, как от их парадного отъехала машина «скорой помощи». Столпившиеся у входа соседи сообщили – увезли ее мужа, без сознания. Последние несколько дней он был из-за простуды на больничном, уже выздоравливал...
Муж умер от обширного инфаркта. Конечно, очевидцы случившегося не преминули сообщить ей важную пикантную подробность. Приступ у мужа случился в квартире соседки, а вызванные медики застали его, что называется, в костюме Адама. Кстати, потом Васька занес брюки покойного… «Такова печальная повесть о моем старом «Ромео» и этой ободранной «Джульетте» - завершила рассказ Манина собеседница. Немного помолчав, она добавила: «За все деянья наши воздастся сторицей…»
Эта фраза накрепко засела у Мани в голове, и в дальнейшем, получая удары судьбы, она не раз вспоминала слова доброй женщины.
Изливая друг другу наболевшее, они проговорили почти всю ночь, и прилегли, когда уже стало светать.
Маня проснулась от робкого прикосновения и жалобного: «Мама, пи-пи, пи-пи!» Это взывала, сидевшая рядом на постели с печальным видом, дочь.
Хозяйки в комнате не было, судя по звону посуды, та уже орудовала на кухне. Взглянув на часы, Маня с досады ойкнула, о-го-го, скоро десять! Когда отправляется киевский поезд и есть ли на него билеты, она понятия не имела. Маня вскочила и засобиралась в дорогу. Быстро приведя себя в порядок, убрав постель и одев сопротивлявшуюся, не желавшую одеваться дочь, Маня пошла на кухню, чтобы проститься с гостеприимной хозяйкой.
- А ну, живо за стол! Ишь, чего придумала! Неужели, Мурочка, я вас отпущу без завтрака! Сейчас поедим, и все вместе отправимся на вокзал.
- Тамара Ивановна, миленькая, спасибо! Но нам и вправду нужно торопиться, чтобы не прозевать поезд.
- Ничего, никуда он не денется! Я уверена, что на Киев идет много поездов. Садитесь за стол, и без разговоров! – скомандовала хозяйка.
- А вы что, едите в кухне? А соседи не против? - Маня полюбопытствовала, вспомнив свою дальневосточную соседку Карповну, которой всегда было на кухне тесно.
- Я теперь осталась одна во всей квартире. Одного соседа арестовали, а его семью выслали. Их комната почти полгода стоит опечатанная. Кому-то достанется…
- А за что их так?
- Говорят, враг народа. Ну, какой наш Демьяныч враг? Смех, да и только! Он мухи не обидит… Да, им видней. Кто его знает, чужая душа – потемки… А вторая соседка живет сейчас у дочери, помогает после родов. Вот я одна тут, пока, барствую, целая квартира, как у твоего Васьки, в моем распоряжении. Вот, сестру старшую пригласила к себе погостить. А если понравится, пускай со мной живет. Веселей будет, да и ей отдохнуть пора, а то внуки совсем замордовали. Так что, тебя провожу, кой-чего прикуплю, и снова на вокзал – сестру встречать…
Билетов на ближайший киевский поезд, как и предполагала Маня, не оказалось, и она, раздосадованная, уже отходила от кассы, как услыхала:
- Гражданочка, вернитесь! Есть билет в мягкий вагон, возьмете?
Хотя билет стоил гораздо дороже, чем рассчитывала Маня, но желание уехать было настолько велико, что она, не раздумывая, взяла билет. Тамара Ивановна помогла расположиться им с вещами на перроне, в ожидании состава, а сама заторопилась.
Они расцеловались на прощанье, и Маня не удержала слез, высказывая слова благодарности:
- Тамарочка Ивановна, миленькая, спасибо вам за все, за ночлег, за поддержку и добрые слова! Я вас никогда не забуду…
- Ты что, ведь не на век расстаемся! Будешь ведь еще приезжать в Харьков, тогда и свидимся, адрес знаешь.
- Нет уж, в Харьков я больше ни ногой! Что я тут забыла… - Маня, вдруг, осеклась, горло сдавил спазм. В голове пронеслось: «Господи, что я говорю, идиотка, у меня же тут сын, Витюшка. Как он там, в больнице?»
Занятая своими сердечными делами, она так и не повидала малыша на прощанье. А когда удастся свидеться? Как бы ей забрать сына… Единственная надежда, что когда Артем женится (ведь не будет он жить вечным монахом), вот тогда его новая жена поможет ей забрать сына. При живой-то матери, жить с мачехой, - чего недоставало! Уж она-то, Маня, хорошо знает, что это такое, и ни за что не допустит, чтобы Витюшка испытал подобное. Вот устроится на новом месте и заберет сына…
С такими мыслями стояла Маня на перроне в ожидании поезда, который должен увезти ее навстречу неведомому, но обязательно счастливому будущему.

                - 27 -   

Началась посадка и тут Маня обнаружила, что стоит у одиннадцатого вагона, а ее мягкий находится аж через четыре вагона. Она в смятении стала оглядываться по сторонам, в надежде нанять носильщика, но те, как назло, стремительно проносились мимо, нагруженные вещами. Чемодан, огромный баул, авоська с детским горшком и продуктами, которыми снабдила Тамара Ивановна, да к тому же, купленные на вокзале бутылка «Лимонада», галеты и «Ропс» - любимые леденцы, плюс - маленький ребенок, который капризничал, напуганный грохотом и лязгом проходящих составов, - Маня была близка к отчаянию и собиралась уже обратиться за помощью к сомнительным типам, сновавшим по перрону, как вдруг услышала радостное восклицание:
- Поразительно, дважды в течение одних суток встретиться в огромном городе! Это явно подарок судьбы… Куда мы направляемся? – как к старой знакомой обратился подошедший откуда-то сбоку мужчина, в котором Маня узнала вчерашнего попутчика в трамвае.
Незнакомец был приятно удивлен, узнав, что им предстоит ехать в одном вагоне. Нет слов, чтобы передать, как измученная всеми свалившимися на нее в последнее время бедами, Маня была благодарна своему, невесть откуда взявшемуся, попутчику, которого, как видно, сама судьба вмешалась, и послала ей на помощь.
Быстро договорившись с проводницей, Николай Сизов, так представился он, перебрался к Мане в купе. Как оказалось, Николай тоже ехал в Киев.
- А почему с ребенком, и груженную таким багажом, вас не проводил муж? – как бы невзначай полюбопытствовал он.
- Мы в разводе…
Маня рассказала, что едет к тетке, которая живет где-то под Киевом, в дачной местности, называемой Пуща-Водица.
- О, Пуща-Водица – чудесное место! Там благодать – сосновый лес, пруды… Летом я там частенько бываю. Вас, конечно, встретит ваша родственница, ведь поезд приходит поздно вечером…
Тут до Мани дошло, что она даже не подумала предупредить тетю Лиду о своем приезде. Как не догадалась послать телеграмму? И как ей быть ночью, одной с ребенком, в незнакомом городе? Эта мысль не давала покоя всю дорогу…
Незаметно за разговорами, а Николай оказался очень интересным собеседником, пролетело время. За окном стояла темень, когда проводница объявила, что поезд подъезжает к Киеву.
Маню охватила паника. Как назло, дочь крепко спала, и пришлось ее разбудить, чтобы одеть шубку. Бедный ребенок плакал, а Маня, успокаивая Милочку, все думала, что делать… Помощь пришла, откуда она не ожидала.
- Мура, - когда они знакомились, ее имя вызвало легкое недоумение у нового знакомого: «Мура? Другими словами, Кошечка, не так ли? Ваши родители оригиналы!» Маня тогда не стала объясняться и промолчала, не распространяясь, кто дал ей такое, не то имя, не то кличку, но оно ей нравилось больше, чем Мара, а тем более, Маня. – Мура, я могу предложить переночевать у меня, а завтра, во второй половине дня, как вернусь с завода, помогу вам добраться до места.
- А как будет реагировать ваша супруга, когда вы приведете незваных гостей?
- Во-первых, у меня нет супруги. А, во-вторых, гости званые, раз приглашаю… 
Маня без долгих колебаний приняла приглашение – Николай внушал ей доверие. Солидный мужчина, инженер, он явно не походил на афериста, проходимца или ловеласа, способного воспользоваться ситуацией. Конечно, переночевать у него лучше, чем мучиться с ребенком на вокзале. Да и завтра, как ей одной дотащиться до места назначения? В эту Пущу, наверное, на такси ехать будет очень дорого, да и захотят ли? Надо принимать предложение. Решено, они едут к нему, а завтра Николай, как обещал, проводит к тетке.
Все время, пока ехали в такси, Маня озиралась по сторонам, удивленная сверканием тысяч огней вечерних киевских улиц и площадей. Чтобы прервать неловкое молчание, когда выехали на Крещатик, она с восхищением воскликнула:
- Какая красота!
- Да, Киев очень хорош, но не только зимними вечерами, - он удивительно прекрасен весной, когда цветут каштаны. В этом вы скоро сами убедитесь, весна уже не за горами.
- А далеко нам еще ехать? – не скрывая любопытства, спросила Маня, все еще сомневаясь в правильности своего поступка.
Всю дорогу она успокаивала себя, что этот новый знакомый, видно, серьезный и интеллигентный человек. Не нахальничает, ведет себя скромно… Даже не отпускает ей комплименты, не допускает малейшего намека на ухаживание. Так что, надо надеяться, все обойдется… Хотя несколько раз промелькнула обидная мысль: «Неужели я ему не нравлюсь? Свободный мужчина, а смотрит безразличным взглядом». 
Этот взгляд был совершенно непонятен Мане. Казалось, что говоря с нею, Николай думает о чем-то своем. Этот отсутствующий взгляд навевал тревогу.
На ее вопрос Николай тут же откликнулся:
- Скоро! Уже въезжаем на Печерск. Кстати, раньше этот район Киева носил другое название – Липки. Жили там аристократы, а теперь располагается общежитие, в котором живут рабочие нашего завода. А вот мы и дома!
Вахтерша, кивая на Маню с ребенком, приветствовала Николая:
- С приездом! Семью привезли? Давно бы так.
Ничего не ответив, и только кивнув головой, он направился к лестнице, увлекая за собой смущенную услышанным Маню. Они поднялись на второй этаж, где с двух сторон длиннющего коридора белели двери с черными квадратиками, на которых был обозначен номер.
Когда зашли в квартиру, хозяин приветливо обратился к Мане:
- Располагайтесь! И хотя удобства общие - в самом конце коридора, думаю, вам будет тут лучше, чем на вокзале…   
Квартира состояла из двух маленьких комнат, причем первая была без окна. В ней стояли небольшой стол, два стула, диван и вешалка. В другой комнате была металлическая кровать, застеленная серым солдатским одеялом, шкаф и небольшой письменный стол, на котором громоздился, невиданный Маней доселе, детекторный приемник.
- Мура, кровать в вашем распоряжении. Думаю, вы с дочерью уместитесь, хотя она, к сожалению, узковата… А я, с вашего позволения, оккупирую диван. Надеюсь, мое соседство вас не смутит… - он включил электрический чайник. – Не стесняйтесь, кормите ребенка. Хотя, ничего кроме кипятка предложить не могу, сам питаюсь в столовой.
Маня долго не могла уснуть, обеспокоенная соседством малознакомого мужчины, и лишь услыхав его сонное посапывание, отключилась.
Проснулась от непреодолимой потребности пойти в туалет. Но как это сделать, не побеспокоив хозяина квартиры? Необходимость заставила Маню действовать. Она изо всех сил старалась не создавать шума, но скрип деревянного пола гулко раздавался среди предутренней тишины. Быстро проскользнув мимо спящего Николая, она тихонько приоткрыла дверь в коридор и, уже выйдя в него, услыхала:
- Не забудьте, квартира шестнадцатая.
«Боже, стыд-то какой! Эх, все-таки разбудила хорошего человека, а ему рано утром на работу…» - с укоризной в свой адрес подумала Маня.
Когда через несколько минут, на цыпочках, она пыталась незаметно пройти мимо постели своего благодетеля, то натолкнулась на его простертую руку, внезапно преградившую путь.
- Садись, поговорим… - Маня, вся дрожа, присела на краешек дивана. – Расскажи все о себе, без утайки… – властно, не терпящим возражения тоном, тихо, но твердо произнес Николай.
- Но, может быть, утром… Сейчас ведь еще ночь…
Он улыбнулся.
- Хорошо, что ночь, а скорее – почти рассвет. Да ты вся дрожишь, замерзла? Ложись рядом, согрею. Не бойся, если сама не захочешь, не трону. Ложись и рассказывай все о себе, начиная с рожденья!
Маня, словно под гипнозом, легла.

                - 28 -               

…Она проснулась от плача дочери. Милочка стояла рядом с диваном, кулачком размазывая по лицу слезы.
Николая не было. Вскочив, Маня взглянула на будильник - полдесятого! Ну и ну, так заспаться, и вообще… Она не могла прийти в себя, вспоминая ночное приключение. Успокаивая дочь и приводя себя в порядок, Маня бесконечно перебирала в памяти все случившееся и искала ответ на вопрос: что ожидает ее в дальнейшем?
На столе она обнаружила ключи и записку, которая гласила: «Столовая на первом этаже. Если будет желание – дождись, нет – оставь ключи на вахте». Ни обращения, ни подписи. И это - после всего, что произошло!
Явился Николай в начале шестого. Все это время Маня пребывала в каком-то тумане, бесконечно мучимая сомнениями, - оставаться, или отправиться на поиски родственницы, которая неизвестно как воспримет нежданно-негаданно свалившуюся к ней племянницу, да еще с маленьким ребенком и без копейки денег за душой…
- Извини, что раньше не смог вырваться. Решай сейчас – поедем к твоей тетке, или отложим на пару дней до выходного. А до этого – официально оформим наши отношения!..
- Какие отношения? Вы… ты что, замуж меня… зовете? Я уже одним замужеством сыта по горло! 
Рассказывая Николаю о себе, Маня покривила душой, и о связи с Вольдемаром умолчала, как не сказала и об оставшемся в Харькове сыне… Предложение было настолько ошеломляюще неожиданным, что она в первые мгновения не на шутку растерялась, но очень быстро поняла, что в ее положении это самый лучший выход.
…Так Маня стала Сизовой.
Как и обещал Николай, в первый же выходной они отправились в Пущу Водицу к тете Лиде. Приехав на место, не без труда отыскали ее небольшой аккуратный домик, стоявший в окружении высоченных сосен, с кронами, покрытыми сверкающим на солнце, пушистым белым снегом.
Тетя Лида, не ожидавшая приезда племянницы, сначала оторопело смотрела на Маню и ее спутника, державшего на руках улыбающуюся очаровательной улыбкой, славную девчушку. А потом захлопотала, привечая нежданных гостей.
Тетя Лида чем-то неуловимо напоминала Мане отца, и хотя была на несколько лет старше его, выглядела моложаво. Высокая, стройная, с прямым пробором гладко зачесанных, посеребренных сединой волос, опрятно одетая, она производила приятное впечатление. Весь облик тети выдавал в ней учительницу.
Внимательно разглядывая Маню, тетя Лида заметила:
- Вот никогда не думала, что Манюня так хороша!
Николая же она приняла за Артема, и все недоумевала, почему ей казалось, что брат в письме называл мужа дочери каким-то другим именем.
Но Маня не стала распространяться, решив поменьше откровенничать – не хотелось, чтобы отцу до поры стало известно об ее разводе и новом браке. Вот все утрясется, она заберет со временем сына, тогда и сообщит отцу об изменениях в своей жизни… - Маня успокаивала себя, хотя в душе мало надеялась на скорое осуществление задуманного…
Хозяйка быстро накрыла обильный стол со всевозможными соленьями и маринадами, да с вишневой наливкой. Николай пить отказался, сославшись, что у него от наливок болит голова. А затем, попросив прощения, вышел, как он выразился, «подышать воздухом».
Женщины, воспользовавшись его отсутствием и тем, что малышка, утомленная долгой дорогой и множеством впечатлений, мирно спала на кровати среди горы разнокалиберных подушек, сели рядышком, обнявшись, как старые подружки, и повели задушевный разговор. Лидуся, как стала ее называть племянница, показывала фотокарточки и рассказывала о своем сыне, Манином двоюродном брате, живущем в Ленинграде и о его семье. Разглядывая фотокарточку с внуком тети Лиды, который чем-то напоминал Витюшку, Маня, себе на удивление, не заметила, как поведала родственнице о разводе с Артемом и о том, что бывший муж забрал у нее сына. Рассказывая и распаляясь все больше, она сама стала верить в выдуманные ею наветы на Артема. 
- Тетя Лида, посоветуйте, как быть? Я сдуру не сказала Николаю, что у меня есть еще и сын. Теперь не знаю, что и делать. Как мужу сообщить? Страшно, как он ко всему отнесется, если я подам в суд, чтобы отсудить Витюшку. Хотя, честно говоря, взять его к нам некуда, квартирка очень маленькая, без удобств. Живем в общежитии, с небольшой кухней на шестнадцать жильцов. Туалет, душевая с умывальниками - естественно, общие, и расположены в дальнем конце коридора. Конечно, у отца и его родителей, которые нянчатся с внуком, Витюшке не плохо, но…
- Что я могу посоветовать… Правильнее всего, будет без утайки все рассказать мужу. Самое плохое, когда у супругов есть свои тайны. Любые недомолвки чреваты…
Тут вернулся Николай, и они замолкли.
 Только прощаясь, тетя, улучив момент, прошептала Мане на ухо:
- Расскажи все! Если любит – простит…
Вот в любви-то племянница и не была уверена и решила пока мужу о сыне не заикаться.
…Жизнь текла спокойно и размеренно. Постепенно, Маня привыкла к Николаю, к его странной манере почти все время молчать, будучи, по-видимому, погруженным в свои мысли. Муж никогда не говорил о работе, да и вообще, ни о чем с ней не делился. На расспросы о родителях, детстве, возможном предыдущем браке (ведь, судя по возрасту, брак у него мог быть и не один), Николай отмалчивался, или переводил разговор на другую тему.
В скором времени, устроив Милочку в ясли, Маня пошла работать. Кстати в этом помог муж. Работа была по специальности, в бухгалтерии авиационного завода.
Маня была счастлива сознанием независимости и, получив первую зарплату, тут же потратила ее почти всю на подарки мужу и дочери. Получая несессер, Николай безразлично скользнул по нему взглядом, отложил в сторону со словами:
- Ну, хорошо…
Тут до Мани дошло, что она не вовремя полезла со своим подарком, - муж снова был поглощен своим приемником.
Придя с работы, Николай частенько садился у приемника. Выяснилось, что он страстный любитель классической музыки. Найдя нужную волну, муж, порой, упорно слушал передачу, не взирая на помехи, сквозь страшный шум, который неимоверно раздражал Маню. Особенно ее удивляло спокойствие, с которым муж продолжал выслушивать какие-то бессмысленные цифры.
- Да переключи ты его, ради бога! – как-то взмолилась Маня.
Николай зло посмотрел на нее и ничего не ответил. А чуть позже, когда заиграла музыка, как ни в чем не бывало, заметил: 
- Видишь, что делает терпение! Дали «Турецкий марш», слушать – одно удовольствие! А то пропустил бы.
Теперь Маня знала, что если муж занят приемником, лучше Николая не трогать.
В семье стало традицией – в выходной, в любую погоду, они обязательно ездили в Пущу-Водицу к тете, которая всегда с радостью принимала гостей. Маня любила эти поездки. Она очень близко сошлась с Лидусей, чувствуя в ней родственную душу. Правда, иногда, Маня пыталась отказаться от поездки - нужно было заняться хозяйственными делами: уборкой, стиркой, всем, что накапливалось и откладывалось на свободный день. Но Николай был непреклонен: чистый воздух необходим для здоровья взрослых, и особенно – ребенку, и из-за этого следует, все бросив, ехать на природу.

                - 29 -
 
Чтобы иметь возможность вечерами куда-либо беспрепятственно пойти, по подсказке мужа Маня перевела дочь в яслях в круглосуточную группу. Теперь они стали часто ходить в театр, в кино, филармонию. Особенно Николай любил посещать цирк. У него даже, как показалось Мане, сложились дружеские отношения с пожилым гардеробщиком, которого муж всегда угощал папиросами. А когда Николай водил ее в ресторан, что рядом с цирком, в гостинице «Континенталь», Маня была от удовольствия на седьмом небе.
Стоило супругам появиться у порога зала, как метрдотель устремлялся к ним и провожал к знакомому столику, на котором всегда стояла табличка «Занято».   
    Мане льстило и очень нравилось то почтение, с которым их обслуживал всегда один и тот же официант. Это повышало значимость мужа в ее глазах.
В отличие от Вольдемара, который бесконечно ревновал и не разрешал Мане танцевать с посторонними мужчинами, Николай ничего не имел против, если ее приглашали на танец. Маня была почти уверена, что мужу нравится ее успех, и он гордится своей женой, на которую многие обращают внимание. Маня обожала танцевать и упивалась атмосферой подобных вечеров.
Стояло жаркое, душное  лето. К великому сожалению, Маня была вынуждена работать, поскольку отпуск ей еще не полагался. Теперь, накануне выходного, после работы, она забирала дочь из яслей и отправлялась с нею в Пущу-Водицу. Там была настоящая благодать. Воздух, напоенный хвойным ароматом, почти горячая вода в пруду, с парящими над осокой стрекозами, щебетанье птиц поутру, пение цикад в сумерки - все это вселяло в душу покой и сладкую истому. Качаясь в любимом гамаке, Маня наслаждалась отдыхом. Если бы не одно «но», она бы здесь чувствовала себя совершенно счастливой.
Тете Лиде не давал покоя рассказ племянницы об отобранном бывшим мужем ребенке. Как только Маня появлялась на пороге, та, пользуясь отсутствием Николая (который приезжал наутро следующего дня), начинала донимать Маню расспросами и поучениями:
- Ты сказала Николаю о сыне? Ты что-то предприняла? Надо написать твоему бывшему на работу. Нельзя ему потворствовать! Где это видано, чтобы у матери забирали дитя?! Ты, Маня, должна понять, что мы живем в Советском Союзе, где государство всегда стоит на защите женщины-матери. Его судить надо за содеянное! – не унималась, все больше распаляясь в благородном гневе, тетя Лида.
Мане приходилось совершать немало усилий, чтобы успокоить разошедшуюся защитницу материнства.
- Во-первых, я еще не рассказала о Витюшке. Думаю, пока рано… Кроме всего прочего, куда его взять? Я же говорила, что мы сейчас живем в двух малюсеньких клетушках. Когда изменятся условия, сына своего я обязательно заберу, и надеюсь, без скандала. А во-вторых, дорогая моя Лидуся, я вас очень прошу, не проговоритесь при Николае! И, пожалуйста, перестаньте величать меня этим дурацким именем – Маня! Мура я, понимаете, - Мура!
- О, Господи! Где ты выискала это поистине дурацкое имя?! Вдумайся, что оно означает!
- Тетя Лида, хватит, умоляю вас, а то я не буду к вам приезжать…
Этот довод пугал бедную тетю, уставшую от одиночества и очень привязавшуюся к племяннице и ее дочурке, и тетя Лида начинала успокаивать Маню:
- Ну, будет тебе, милая, не сердись! Я добра тебе желаю. А о сыне все же подумай… - опять заводила она свою «песню». И так – каждый раз при очередной встрече…
«И кто тянул меня за язык! Черт бы побрал эту мою болтливость!» - Маня кусала губы и корила себя за откровенность. Боясь разбирательств отца с ее разводом, о переезде в Киев Маня известила его только телеграммой, попутно сообщив о встрече с теткой, и пообещав «подробности письмом». Однако время шло, а Маня все оттягивала отправку обещанного послания. Зато отец, каким-то своим чекистским чутьем, понял, что дочь о чем-то умалчивает. «Лидушка, что это там Манька учудила? Чует мое сердце – неспроста она очутилась в Киеве. Ты уж не покрывай нашу непутевую!» - писал он сестре.
Прочитав эти строки, Маня вся взвилась:
- Не иначе, писал под диктовку своей язвы Лукерьи!
- Не горячись, - вступилась за брата тетя Лида, - он не далек от истины. Ты чего отцу не написала всей правды? Не пишешь ему, одними телеграммами отделываешься. Отец-то у тебя один. Ты что хочешь, чтобы я ему обо всем доложила?
О нет, Маня совсем не желала посвящать отца, а тем более – мачеху, в свои дела. Поэтому она уверила тетю, что обо всем поведает отцу в подробном письме. Сама же отправила во Владивосток коротенькую писульку на открытке, в которой сообщила, что очень занята – дом, семья, работа в бухгалтерии, где бесконечная отчетность, а живут они в общежитии, где может пропадать корреспонденция, поэтому пусть письма шлют на почту «до востребования». Это гарантировало, что отцовское письмо с обязательными расспросами о внуках не попадет в руки мужа.

                - 30 -

Маня все оттягивала разговор с Николаем о сыне. Каждый раз она клялась тете, что найдет подходящий момент и расскажет мужу всю правду, но только когда у них улучшатся жилищные условия. А это, как оказалось, могло случиться очень скоро…
Как-то раз, Николай обмолвился, что к концу года должно закончиться строительство квартир для инженерно-технического персонала, и он не теряет надежды быть в числе счастливчиков.
- А новая квартира будет большая? – тут же спросила Маня и затаила дыхание. Если муж скажет, что раз семья их малочисленна, то и квартира будет соответствующая, вот тогда существование еще одного ребенка окажется весьма кстати. Но к великому сожалению, Николай пояснил, что величина квартиры зависит не столько от количества членов семьи, сколько от занимаемого положения и авторитета на предприятии.      
 Маня снова не решилась рассказать о сыне. Она боялась нарушить сложившийся спокойный, внешне вполне благополучный уклад своей жизни. Конечно, ни о какой любви с обеих сторон здесь не могло быть и речи. Просто и ее, и мужа вполне устраивало их совместное существование, и не более того…
Постепенно, Маня привыкла к этому немного странному, замкнутому человеку, внешне лишенному всяческих эмоций. Казалось, Николай надежно и комфортно упакован в какой-то панцирь, и как Маня ни старалась заглянуть в глубину, почувствовать нутро, у нее ничего не получалось… Но с этим человеком-загадкой ей все же было удобно. В материальном отношении они были достаточно обеспечены, квартиру вот-вот должны получить, и самое главное, что доставляло Мане великое удовольствие, - они почти каждый вечер не сидели дома. И везде, где бы ни проводили время, Маня блистала красотой и, ловя восхищенные взгляды мужчин, испытывала несказанное удовольствие.
Надежды оправдались и действительно, наступающий 1940 год, они встретили в новой трехкомнатной квартире! Маня была на верху блаженства и не могла сдержать эмоций, когда перед ней распахнулись двери их нового дома. Квартира была великолепна, в самом центре города, и что самое примечательное – в ней уже был установлен телефон.
Маня просто млела от желания кому-либо позвонить… Но, как назло, у всех ее приятельниц по работе, как и у тети Лиды, не было телефона, и это вызывало досаду...
Теперь каждую свободную минуту Маня использовала для благоустройства их нового жилья. Вопросы убранства квартиры Николая не интересовали. Наиглавнейшими он считал абсолютный порядок и стерильную чистоту и требовал их соблюдения неукоснительно. И если в былые времена Артем, как ни старался, так и не сумел приучить Маню к чистоте, то второй муж быстро дал ей понять, что хаоса вокруг себя не потерпит и заставил ежедневно тщательно убирать в квартире, уничтожать каждую пылинку и поддерживать идеальный порядок. Поначалу Маня, забывшись, могла оставить на стуле что-нибудь из одежды или не вовремя забрать посуду со стола, но под тяжелым взглядом мужа быстро исправляла свою оплошность.
Николай был не только педантичен, но также очень расчетлив. Постепенно, Маня даже не заметила, как сама стала более практичной. Если раньше она могла бездумно транжирить даже последние деньги, не задумываясь о завтрашнем дне, то теперь она уже иначе стала относиться не только к деньгам, но и к жизни… Это уже была другая Маня, которая за небольшой промежуток времени утратила всю свою непосредственность, беспечность и доверчивость, так похожую на легкомыслие, а приобрела в свой арсенал хитрость и изворотливость. Она уже ничего не делала необдуманно, а стремилась из всего извлечь выгоду. Казалось, поменяв имя, Маня поменяла и свою сущность. Теперешняя Маня всецело была поглощена устройством семейного очага и собственным гардеробом. Озабоченная постоянным желанием выглядеть элегантно и привлекательно, она больше ни о чем другом не хотела думать… Жизнь, казалось, удалась, и лишь напоминания тетки об оставленном в Харькове сыне вносили смятение в душу.
- Ну, до каких пор ты будешь молчать? – донимала ее тетя Лида. – Квартира, дай бог всякому, все как у людей, пора бы и о сыне подумать…
- Лидуся, ты пойми, зачем Николаю знать о Витюшке, если Артем его ни за что не отдаст? Ты не знаешь Артема, за сына он кому угодно перегрызет глотку.
- А суд на что?
- А ни на что! Я была у защитника, и он мне объяснил, что раз двое детей, отец имеет право взять себе одного из них. И тут уж ничего не поделаешь… - эти бесконечные перепалки так надоели Мане, что теперь она уже с большой неохотой посещала тетку и делала это только по настоянию мужа, который, как назло, обожал Пущу-Водицу и не желал нарушать заведенных традиций. - Вот пойду в отпуск, отправлюсь повидать Витюшу и попробую уговорить Артема. Тогда и решу, что делать дальше! – уверяла Маня тетку, хотя в душе знала, что ничего не предпримет…
Дело в том, что она с каждым днем убеждалась – муж с большим трудом выносит присутствие в доме ее дочери. Если та, как всякий нормальный ребенок, бывало, расшалится, или закапризничает, Николай, тут же выходя из себя, с раздражением обращался к жене:
- Уйми сейчас же дочь!!!      
Маня представляла, какова будет его реакция, если в доме появится еще один ребенок. Нет, тысячу раз нет, она ни за что не подставит под удар свою, с таким трудом налаженную жизнь. Сын, Маня была в этом уверена, находится под опекой свекрови, а, следовательно, живет в великолепных условиях, даже не худших, чем его сестра, которая, хоть и живет с матерью, но большую часть времени проводит в яслях. Так Маня легко успокаивала свою совесть. 
Несмотря на то, что Николай был весьма суровым и немногословным человеком, но была в нем черта, которая нравилась Мане, и которую она очень ценила. Это доброе, заинтересованное отношение к ее работе. Не проходило дня, чтобы муж не поинтересовался, как идут у нее дела, какие новости на заводе. Маня очень любила такие моменты. Ей казалось, что благодаря этим беседам они становятся ближе, и Маня с упоением делилась с мужем всем, что знала. Ее восхищало умение Николая чутко слушать и направлять рассказ, причем часто оказывалось, что муж и сам в курсе происходящего на ее авиационном заводе. «Все-таки, я ему небезразлична!» - с радостью воспринимала Маня подобное внимание к себе…               
Как-то жарким июльским днем, Маня, увлекшись мороженым, подхватила ангину, из-за которой вынуждена была с температурой валяться в постели. Когда на пятый день болезнь отступила, она отправилась в поликлинику за справкой. Выйдя на улицу, Маня вдруг увидала настоящее столпотворение, людской поток, двигавшийся со стороны оперного театра.
Оказалось, хоронили народную любимицу, солистку Киевской оперы Оксану Петрусенко. Когда гроб, утопавший в цветах, пронесли мимо Мани, она, несмотря на слабость, направилась вместе с процессией. Дойдя почти до Байкового кладбища, Маня вынуждена была повернуть обратно, поняв, что время поджимает, врач ждать не будет.
По дороге она все думала о так рано ушедшей певице. Невольно вспомнилось недавнее прошлое – период ухаживаний Вольдемара. Однажды, услышав пение Мани, он в восторге воскликнул, обращаясь к сидевшим рядом:
- Послушайте, ребята, ведь немножко поставить голос, и это будет вторая Петрусенко!
Маня тогда понятия не имела, кто такая Петрусенко, но поняла, что если немного подучиться, можно достичь больших высот. В мечтах, она уже видела себя на оперной сцене.
- Воля, я бы хотела начать учиться профессиональному пению. Помнишь, ты прочил мне большое будущее? – как-то, спустя немного времени, сказала она своему сожителю.
- Да? – удивленно взглянул на нее Вольдемар. – Хотя… возможно, что-то и обещал… А, да, припоминаю… сделать из тебя Петрусенко. Ну, это ведь было по пьяни… А ты приняла всерьез? Петрусенко нужно родиться! А вокалу учиться тебе ни к чему… голосок хоть и приятный, но малюсенький… не для сцены, голубушка, не для сцены…   
Она тогда ощутила жгучую обиду, но что талантливой можно только родиться, усвоила навсегда.
Занятая своими мыслями, Маня не заметила, как прошла полдороги и свернула на Крещатик. Вдруг, она услыхала радостный возглас:
- Тетя Мара, здравствуйте!
От этого внезапного и почти забытого обращения Маня вздрогнула. Перед ней стояла повзрослевшая соседская дочь из той, харьковской жизни…
- Галочка, привет! Каким ветром тебя занесло в Киев?
- Приехала поступать в Университет.
- Ты уже окончила школу?! Боже, как время летит! А как там поживают мои? – как бы между прочим спросила Маня, а сердце сжалось от дурного предчувствия. – Витюша совсем повзрослел?
- Наверно… но я его давно уже не видела. Ведь дядя Артем теперь с нами не живет. – как бы извиняясь, ответила явно смущенная вопросом девушка.
- То есть, как? – Маня глядела на нее, ничего не понимая. Он что, теперь не живет в нашей квартире? Почему?
- А мама говорила, что он женился и они поменяли свою комнату. Теперь в вашей комнате живут какие-то две старушки, я их не знаю. 
Галя еще что-то говорила, но Маня ее не слушала.
Новость ошеломила. В голове молоточком било одно: Тема женился! Тема женился!  Внезапно Маня поняла, что потеряла его навсегда. Лишь теперь она осознала, что все это время, даже теперь, уже будучи с другим в законном браке, в глубине души лелеяла надежду, в которой всегда боялась себе признаться – когда-нибудь снова быть с Артемом. Только он один из всех мужчин был ей по-настоящему близок, и только рядом с ним Маня могла быть самой собой. Но теперь - все пропало, возврата к прошлому нет…
Весть о женитьбе Артема еще долго болью отдавалась в ее душе. Но мысль о том, что ее сын будет совершенно чужую женщину называть «мама», возбуждала враждебное отношение к бывшему мужу. Как он посмел так быстро забыть ее, и почему не подумал о бедном ребенке, которому предстоит жить с мачехой! В такие минуты Маня не отдавала себе отчета, по чьей вине произошел разрыв. Во всей этой истории себя считала она жертвой…

                - 30 -

В конце сентября, оставив дочь в яслях и на попечение тети Лиды, Маня с мужем отправились в недавно присоединенную Эстонию. И хотя Маня мечтала провести отпуск где-нибудь на Черном море, в Одессе или в Крыму, Николай вдруг загорелся Прибалтикой, и ей ничего другого не оставалось, как подчиниться.
И вот, они в Таллине. Маня была очарована городом. Казалось, она очутилась в какой-то сказочной стране, когда стояла перед средневековыми городскими воротами с башнями, когда смотрела на флюгер над ратушей – Старого Томаса, ровесника городских ворот… Гуляя по узкой улочке Виру, Маня с удовольствием заходила в бесчисленные магазинчики, удивлявшие своими товарами, так не похожими на то, к чему она привыкла. Николай, в своей обычной, немногословной манере, просто изрек: «Это – Европа!».
Прохаживаясь по нарядной набережной, мимо «Русалки» - памятника погибшим морякам одноименного русского броненосца, Мане показалось, что муж явно кого-то здесь ждет. Уже несколько дней подряд, в одно и то же время, Николай заставлял ее идти с ним сюда, уверяя, что только на набережной дышится легко и можно вдоволь полюбоваться морем.
Если у него с кем-то должна быть тут встреча, - спрашивала она себя, - то за каким чертом таскать меня с собой?.. Скорее всего, это не мужчина, а женщина, - осенило Маню. Конечно! Николай специально с нею прогуливается, чтобы Маню увидели рядом с ним. Не иначе, стремиться вызвать у этой особы ревность. Скорее всего, это его бывшая, а может, и не прошедшая любовь… Да, да, вот откуда у Николая этот отрешенный взгляд, эта сдержанность и отсутствие элементарных эмоций, даже после интимной близости.
Эта догадка не давала Мане покоя. Снедаемая надуманным сознанием существования неизвестной соперницы, она с особым вниманием и интересом оглядывала каждую встречную достаточно молодую женщину. И даже в день, когда с утра хлестал дождь, а налетавший ветер почти сбивал с ног, Маня беспрекословно пошла с мужем на набережную Пирита, чтобы, как выразился Николай, «полюбоваться морским штормом»…
Именно в этот день к ним подошел какой-то невзрачный мужчина и что-то невнятно произнес. Маня в этот момент боролась с ветром, вырывавшим из рук зонтик, да к тому же готовым сорвать с головы берет, и не расслышала о чем идет речь. Незнакомец быстро пошел от них прочь.
- Что было нужно этому типу?
- Спросил, как пройти к порту.
- А ты разве знаешь?
- Конечно, нет, сказал - пусть спросит у местных…   
На следующий день они уехали домой.
Маня еще немного поразмышляла о загадочном поведении мужа, но потом пришла к выводу, что это плод ее глупой фантазии, от которой следует избавиться, дабы не портить себе жизнь…
Тетя Лида не сдержала данного ею обещания. Возмущенная тем, что племянница не слушает советов и не забирает сына у бывшего мужа, тетка написала обо всем этом брату. В результате Маня получила от отца разгневанное письмо, в котором он назвал ее «кукушкой» и в ультимативной форме потребовал немедленно, по получении письма, поставить мужа в известность о существовании Витюшки, и принять все меры, чтобы забрать сына у Артема. В противном случае, - писал отец, - он сам возьмется за это дело...
Это письмо очень разозлило Маню. Разгневанная, она наговорила гадостей родной тетке. В запале, она выкрикнула ей:
- Предательница, знать вас не желаю! И прошу забыть о моем существовании! 
- Ты, однако, глупой оказалась. Жаль, что я в тебе ошиблась... – услышала в ответ Маня спокойный голос Лидуши. Это еще больше задело Маню и настолько вывело из себя, что она, подхватив дочь, ушла, громко хлопнув дверью.
Но, не прошло и получаса, как, одумавшись, повернула с полпути обратно и, возвратившись, стала просить прощения…
Отцу Маня долго не отвечала, и лишь получив от него поздравление с наступающим Новым Годом, взялась за ручку. В письме, выдержанном в спокойном тоне, она просила отца взять все его оскорбительные слова обратно, так как она не по своей воле оставила сына, а лишь по настоянию Артема, который, согласно существующему в Советском Союзе закону, имеет право оставить у себя одного из двух детей. А не едет она в Харьков только потому, что не хочет травмировать психику ребенка появлением мамы, которую он, естественно, совершенно не помнит. Вот подрастет Витюшка, начнет понимать, - она обязательно встретится с ним, и если сын изъявит желание быть с нею, закон будет на их стороне…
Маня долго писала письмо и постепенно сама стала верить написанному.
…А вот и Новый Год настал! Никогда прежде Маня так весело не встречала его, как на сей раз. Встреча проходила в ДК «Красной Армии», куда один из приятелей Николая достал билеты. Сначала был очень интересный праздничный концерт, а потом – великолепный банкет, на котором Маня чувствовала себя королевой. Она принимала участие почти во всех конкурсах и лотереях и выиграла кучу призов: духи «Магнолия», несколько елочных игрушек, розоватого плюшевого мишку.
Когда объявили конкурс на исполнение песни, она нерешительно спросила мужа:
- Как по-твоему, можно мне попробовать?
Николай, на удивление оживленный и разговорчивый, такой, каким Маня его до сих пор еще не видала, смеясь, чуть ли не вытолкал жену на середину зала. Баянист, сидевший под сверкающей украшениями елкой, к которому подвел Маню огромного роста Дед Мороз, попросил напеть мотив, и через минуту она, немного волнуясь, очень тихо объявила:
- Вот мчится тройка удалая… Слова – не помню кого. Музыка – тоже.
Все дружно вокруг засмеялись. Маня тоже улыбнулась и, услышав звуки баяна, запела:

Вот мчится тройка удалая,
Вдоль по дорожке столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Звенит уныло под дугой…

Зал замер, а в тишине лился окрепший голос поверившей в себя певицы:

Ямщик лихой, он встал с полночи,
Ему взгрустнулося в тиши,
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души…

Маня окончила петь, а зал молчал. Она уже готова была бежать от позора, как вдруг тишина взорвалась шквалом аплодисментов.
- Молодец! Браво!
- Браво!
- Еще, еще!
- Браво! Браво!
Дед Мороз, улыбаясь в усы и покачивая головой, пробасил:
- Ах, какова певунья, ах, какова! – и вручил приз: большого целлулоидного пупса с шелковым красным бантом. 
А публика вокруг не унималась, все требовали, чтобы она пела еще.
Маня стояла вся пунцовая от удовольствия. В этот момент она поистине была счастлива. Вдохновленная видом стоявшего рядом совсем юного командира со шпалой в петлицах и с орденом Красного знамени на груди, Маня объявила вторую песню, забыв согласовать ее с баянистом.
Много славных девчат в коллективе,
А ведь влюбишься только в одну!
Можно быть комсомольцем ретивым -
И вздыхать всю весну на луну!

Разумеется, песня оказалась знакома не только баянисту, но и окружающим, и ее тут же подхватил весь зал:
Как же так: на луну,
И вздыхать всю весну?
Почему, растолкуйте вы мне?
Потому что у нас -
Каждый молод сейчас
В нашей юной, прекрасной стране!

…Потом начались танцы. Маня не удержалась и пустилась в пляс. Она, гордо вскинув голову, сначала плыла по кругу, словно лебедь, а потом, в такт музыке стала выбивать чечетку. В детстве ее обучил азам этого искусства старший брат, который до потери ноги был первым чечеточником во дворе.
…Барыню сменила кадриль, потом краковяк, который Маня отплясывала в паре с молоденьким лейтенантом. Затем ее «на полечку» перехватил статный солидный военный с двумя шпалами на петлицах.
Но, когда объявили белый танец, Маня, вспомнив о муже, пригласила его на вальс. Николай мягко отказался, сославшись на боль в ноге, и порекомендовал пригласить все того же молоденького лейтенантика, или, на худой конец, пожилого орденоносца, который, как заметил Николай, все время с умилением и восхищением наблюдает за Маней…
Одна мелодия сменяла другую. Менялись и партнеры, а Маня, не чувствуя усталости, с наслаждением предавалась танцам…
- Говорят, как встретишь Новый Год, таковым он и будет. Наступающий сорок первый должен быть очень счастливым, потому, что я никогда еще так восхитительно не проводила новогоднюю ночь! – поделилась Маня с мужем, когда они под утро, нагруженные призами и подарками, вернулись домой.

                - 31 -
 
…Как-то, солнечным весенним днем, сидя в заводской бухгалтерии со своими бесконечными цифрами, Маня услышала приветствие зашедшей из другого отдела сотрудницы:
- Девочки, с праздником вас!
- Позволь, я что-то не пойму, с чем ты нас поздравляешь? – отреагировала одна из Маниных коллег.
- Сегодня, какое число? Восемнадцатое марта! День Парижской коммуны. Так что, бросайте крутить арифмометры и в честь Марата или Робеспьера, переведите дух.
Идея понравилась, все как-то разом весело заговорили.
Услыхав названное число, Маня вздрогнула. Вчера, семнадцатого марта, был день рождения Витюшки. «Боже, как я могла забыть! Ему уже… - она на минуту задумалась, подсчитывая. – Четыре года! Уже большой мальчик.» Она с горечью осознала, что редко в последнее время стала вспоминать сына. И, что самое удивительное, он ей никогда не снится…
По бухгалтерии разносился хохот. Женщины о чем-то судачили, но Маня ничего не слышала. В голове вертелось: «Наверно, надо было послать имениннику посылочку, какие-нибудь игрушки, конфеты… Конечно, - рассуждала она, у Витюшки, должно быть, все это есть, хоть и живет с мачехой. Имея такую бабушку, как мать Артема, можно о малыше не беспокоиться – внука та в обиду не даст. Но, все же, следовало бы поздравить сына»… Тут, вдруг, Маня представила, что будет, если придет от нее посылка. Начнутся суды-пересуды, и Витюшке, конечно, не скажут, что подарки прислала его родная мама… «Так пусть все идет своим чередом. Станет старше, - меня поймет!» - успокоила себя Маня и опять принялась за работу, хотя на душе еще долго было муторно...
Двадцатого июня Николай уехал в командировку во Львов. А двадцать первого, в субботу, прихватив после работы из садика Милочку, Маня, как обычно, поехала в Пущу-Водицу к тете Лиде. Та встретила ее радостной новостью – через неделю из Ленинграда приезжают сын, внук и невестка. Весь вечер, уложив дочь спать, Маня проговорила с Лидушей, строя планы, как она будет проводить время в компании своего двоюродного брата и его семьи. Будучи с ними не знакома, Маня была полна любопытства и радужных надежд весело провести предстоящий отпуск.            
Тетя Лида же была озабочена - как и чем встретить и порадовать дорогих, долгожданных гостей… К тому же, назавтра тетю ждало еще одно событие – выпускной вечер ее бывших первоклашек.   
Сидя на веранде и попивая чай с клубничным вареньем, Маня с удивлением узнала, что ее тетя окончила перед самой революцией женские Бестужевские курсы в бывшем Петрограде, те самые, что посещала Надежда Константиновна Крупская…
Тетя Лида все никак не могла сосчитать, какой по счету будет этот ее выпуск.
- Ты знаешь, Маня, - наедине она упорно звала племянницу только так, - если вдуматься, где только, и кем только не работают мои бывшие ученики. Есть и ученые и артисты, командиры Красной Армии и хлеборобы, я ведь пять лет проработала в станице, на Кубани. Главврач нашего санатория, тоже мой питомец, и почтальон, что принес телеграмму от сына – тоже мой ученик… И самое приятное, что не забывают, поздравляют с праздниками, пишут письма. Приезжая в наши края, обязательно навещают! - с гордостью заключила тетя Лида.
Проснувшись рано утром, Маня с Милочкой отправились на пруд купаться. Тетя Лида, наскоро приготовив завтрак для племянницы и ее маленькой дочери, начала заранее готовиться к предстоящему школьному балу. Только разогрела чугунный утюг, чтобы погладить нарядную блузку и юбку, как на веранду влетела соседка и, как оглашенная, запричитала:
- Лидка, ты чула? Горе какое - война!
- Ты что, Фрося, сказилась? Типун тебе на язык! Прости господи, какую ересь несет!
- Да, ей-богу, правда! Целое утро самолеты летали… 
- Горе ты мое луковое, что придумала! Самолеты! Ты, бедная, как будто не знаешь, что по воскресеньям всегда проводят маневры. А ты – война, война!
- Да послушай, Лида! Дай слово молвить. Никакие то не маневры. Васыль Шевчук утром приихав и сказал, что на рассвете Киев бомбили, на авиационный завод упала бомба, разбомбили цех. А друга упала на улице Саксаганского, почти у вокзала. Немец напал… Сказывала Шевчучка, Васыль в военкомат пошел, там уже багато мужиков… Включай динамик, може що передадут.
Лида с недоверием слушала соседку, боясь поверить в страшную весть. «Неужели действительно война? – с ужасом думала она, включая висевший в углу репродуктор. Из него неслись марши. И это успокаивало. Явно это слухи, или чья-то злая провокация, - решила Лида и очень пожалела, что Фроси уже и след простыл. Задать бы паникерше по первое число, чтобы не собирала сплетни и не разносила их, будоража людей. Не иначе, как вражеские происки, - окончательно успокоила себя Лида и принялась за глажку. Но, в ту же минуту, в репродукторе прервалась трансляция музыки и голос диктора известил, что скоро будет передано правительственное сообщение. Потом исполнение маршей продолжилось.
Этот тревожный, как ей уже теперь казалось, дикторский голос, и эти марши, служили подтверждением того, что весть, принесенная соседкой, увы, не вымысел...
Когда Маня с дочерью, раскрасневшиеся, веселые, со смехом распахнули дверь, они застали тетю Лиду стоявшей посреди комнаты с каменным лицом.  Из черной тарелки репродуктора неслось: «…без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие»…
Маня на мгновение остолбенела. Потом, прикрикнув на все еще веселящуюся дочь, она, как-то вдруг обмякнув, опустилась на табурет. А из репродуктора неслось: «…налёты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий...»
Милочка, ничего не понимая, глядела на мать, которая только что играла с ней в догонялки, а теперь так непривычно грубо одернула. Глаза ребенка наполнились слезами от обиды, и она громко заревела, приговаривая: «Мама плохая, мама плохая…»
Маня смотрела на репродуктор, широко раскрыв глаза и прикрыв ладонью рот. Казалось, некая черная сила пригвоздила ее к месту и, кроме сознания роковой неизбежности и проносившегося в мозгу «Война! Война!..», она ничего не ощущала.   
Плач ребенка, заглушавший голос Молотова, и запах гари, исходивший от утюга, заставили очнуться тетю Лиду.
- Вот, блузки нет… - сказала она, поднимая утюг. – Если бы она оказалась единственной утратой… - тетя Лида принялась вытирать слезы, текущие из глаз ребенка. – На маму нельзя так говорить. Мамы плохими не бывают, а бывают непослушные дети и их за это наказывают. А ты – девочка хорошая и, я надеюсь, больше так делать не будешь. А слезки побереги, они еще тебе пригодятся…
- Что ты с ней возишься?! – взвилась Маня. – Еще попроси прощения за то, что не дала дослушать. Лупить ее надо, а не церемониться!
- Успокойся, Маня, ребенок ни при чем. А главное мы услыхали: враг будет разбит, победа будет за нами. Что это – первая война? Хасан, Халхин-Гол, финскую пережили, и эту переживем. Помнишь, как поется: «Нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим! И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим!»
- Да, конечно… - Маню вдруг словно отпустило. - Но уже первая жертва есть – твоя блузка.
- Ну и бог с ней! Слышишь, позывные, - опять что-то будут говорить…
Когда тетя Лида передала услышанное от соседки, Маня тут же решила ехать домой. Муж должен был сегодня вернуться, - не ровен час, побежит, как и тот сосед, о котором рассказала тетя, в военкомат, и уйдет на фронт, не простившись… К тому же завтра с утра надо идти на работу. Вот тогда она проверит, попала ли бомба на их завод, или это слухи…

                - 32 -

Только начала собираться, как пришли из уличного комитета и объявили, чтобы обязательно обеспечили светомаскировку: вечером включали свет только при плотно занавешенных окнах. А сразу за ними появились бывшие десятиклассники – трое парней и две девушки с котомками за плечами. 
- Лидия Тимофеевна, вот, пришли с вами попрощаться. Идем на фронт!
- Вы что, ребята, вздумали?! Неужто кроме вас некому воевать? Да и не возьмут вас – слишком молоды.
Перебивая друг друга, выпускники рассказали, что уже были у призывного пункта. Там стоит огромная толпа из добровольцев. Они, заняв очередь, пошли домой, чтобы взять все необходимое и попрощаться.
- А вы что, туда же? – строго спросила учительница девушек.
- А я получила значок «Ворошиловского стрелка»! – гордо ответила одна.
Другая ей вторила:
- А я в Осоавиахиме весь прошлый год занималась на курсах медсестер!
- Господи, они же совсем дети… - еле сдерживая слезы, прошептала им вслед тетя Лида.
Маня с недоумением обратилась к ней:
- Я чего-то не пойму… Нас всегда уверяли, что границы на замке, никакие вражеские силы не страшны, Красная Армия всех сильней. А на поверку что получилось: Киев, отстоящий от границы на сотни километров, бомбили! Перешли западную границу на всем протяжении...
- Да, скорее всего, без предательства и вредительства здесь не обошлось. Ничего, скоро наши ударят так, что фашисты запросят пощады. Уверена, Сталин не допустит большой войны, - не пройдет и недели, как все встанет на свои места. Так что не надо впадать в панику!
Внезапно раздался вой сирены. Маня схватила дочь и вопросительно посмотрела на тетю Лиду, спокойно складывавшую свою бывшую блузку.
- А у вас есть бомбоубежище? Куда бежать?
- А никуда. Нас бомбить не будут! – уверенным тоном заявила тетя Лида. – Здесь нет стратегических объектов и промышленных предприятий. Кроме пионерских лагерей, санаториев, прудов да сосен, ничего интересного нет. А спрятаться можно в подвале, но не стоит.
Раздался нарастающий гул летящих самолетов… Со временем, они научатся отличать немецкие самолеты от наших, но это будет потом. А пока, напуганные, они спустились в погреб. Минут через сорок дали отбой тревоги и Маня поспешно начала собираться домой.
- Ты езжай, а Милочка пусть остается у меня! – тоном, не терпящим возражений, сказала тетя. – В яслях, во время тревоги, пока воспитательница построит эту мошкару, чтобы повести в бомбоубежище, будет уже отбой. Так что не перечь, и езжай себе с богом. Твой Николай уже, наверное, вернулся из командировки и тоже пошел в военкомат. Только бы вам не разминуться, а то уйдет воевать не попрощавшись…
- Тетя Лида, а ты не слышала, Харьков не бомбили? Артем может тоже на призывном пункте… - произнесла Маня и тут же осеклась – и чего это она забеспокоилась о бывшем муже?
- Нет, Харьков, как будто не бомбили, не передавали… - тетя ответила так, словно не придала значения Маниной реплике и, даже, что всего удивительнее, не напомнила в очередной раз ей о сыне.
…Вернувшись домой и оглядев квартиру, Маня убедилась, что муж еще не вернулся. В почтовом ящике от Николая ничего не было. Она надеялась, что муж позвонит, но телефон молчал.
Когда на следующий день Маня пришла в заводоуправление, в бухгалтерию, ей там шепотом подтвердили, что бомбежка была, бомба попала в один из цехов, о погибших неизвестно и всех просят «не распространяться», дабы не сеять панику. Два раза в течение того дня объявляли тревогу и все сотрудники спускались в бомбоубежище.
Скоро это стало привычным делом. В магазинах появились очереди: люди запасались продуктами. Каждый день приходили безрадостные вести с фронтов. Как передавало радио, «наши войска, ведя упорные, ожесточенные бои, изматывая силы противника и нанося ему огромный урон в живой силе и технике»… оставляли один город за другим… Очень скоро появились первые беженцы, рассказывавшие, как немецкие самолеты, на бреющем полете поливали свинцом их колонны, хотя видели, что это не бойцы, а в большинстве своем, женщины, старики и дети.
Все ждали выступления Сталина, надеясь, что он скажет: не сегодня–завтра, остановим врага. Но после его речи всем стало ясно – предстоит жестокая, тяжелая война…
От Николая по-прежнему не было вестей. На шестой день войны, когда Маня услышала, что оставлен город Львов, обеспокоенная, она решила навести справки на предприятии мужа, - быть может, Николай туда что-либо сообщил. Маня попросила соседа по лестничной клетке, который там же работал, узнать, не было ли от мужа вестей. То, что преподнес ей сосед, стало для нее шоком. Оказывается, никто Николая ни в какую командировку не посылал и куда он делся, на заводе не имеют ни малейшего представления. В отделе кадров объяснили, что Сизов взял в счет будущего очередного отпуска три дня по семейным обстоятельствам, и больше на заводе не появлялся.
Маня была в недоумении – куда на самом деле уехал муж и почему обманул ее? Неужели сбежал из семьи? Она перебирала в памяти все события последнего времени и не могла найти причину, которая объясняла бы поступок мужа. Конечно, у Николая было много странностей. В домашнем кругу он был угрюмым и довольно замкнутым человеком. Маня ничего не знала об его прежней жизни. Обычно, Николай уклонялся от ответов. А однажды, когда Маня пристала с расспросами о родителях и прочих данных его биографии, муж, превратив все в шутку, сказал, что родителей не помнит, так как (тут он запел):
- Позабыт-позаброшен с молодых юных лет. Я остался сиротою… но счастье нашел с тобою! А анкета, - уже серьезно и весьма сухо продолжил Николай, - у меня чиста, как стеклышко: «не имел», «не был», «не состоял» - везде «не…», так что, спи спокойно!   
Больше она к мужу с подобными вопросами не обращалась.
…В середине июля поползли слухи о начале эвакуации предприятий. И хотя все были уверены, что Киев ни за что не сдадут, но, все же, в сердцах росла тревога. В один «прекрасный» день Маня обнаружила, что из трех квартир на их лестничной клетке, опустели две. Хотя она была не робкого десятка, но ночами Мане, почему-то, делалось жутко.
А скоро и на ее заводе начали готовиться к эвакуации. Составляли списки, уточняли состав семьи. Сначала, Маня решила никуда не ехать, уваренная, что фашистов вот-вот остановят. Кроме того, деньги были на исходе, а как ехать неизвестно куда, с ребенком, не имея за душой почти ни гроша? И дадут ли зарплату? Да и тетю Лиду оставлять одну не хотелось, а в то, что та никуда не поедет, Маня была уверена на все сто процентов, - тетя ежедневно ожидала от сына вестей. В начале войны тетя получила телеграмму, в которой сын сообщал, что уходит на фронт и по прибытии на место сообщит, как с ним держать связь. Но, пока, почтальон проходил мимо ее дома. Семья сына оставалась в Ленинграде, но и от них ничего не было.
В душе Мани все еще теплилась надежда, что Николай появится, или сообщит о себе, и объяснит все это недоразумение. Но время шло, и только раз пришло напоминание о муже, когда Маня в почтовом ящике обнаружила на его имя повестку в военкомат…
На заводе демонтаж оборудования уже шел полным ходом, когда Маня, краем уха, услышала, что их, наверное, эвакуируют в Харьков. Это вмиг изменило ее решение. Может, это даже к лучшему! - думала она. Теперь, во время войны, родители Артема, бесспорно, примут бывшую невестку с внучкой. Братик познакомится с сестричкой и, наконец-то, она, Маня, сумеет обнять своего сына! А, может, удастся повидать и Артема, - о нем Маня тоже нередко вспоминала…

                - 33-

Со дня на день обещали объявить день отъезда, на заводе все готовились к эвакуации в авральном режиме. В напряженной суете этих дней Маня совершенно забыла о главной своей «головной боли», которая очень беспокоила в последнее время: ей показалось, что она беременна. Токсикоза не было, но все остальные признаки были налицо.
Тетя Лида, с которой Маня поделилась своими подозрениями, успокоила ее, уверяя, что это, по-видимому, на нервной почве. Но, все же, чтобы «не дергаться», Маня решила зайти к врачу, да все никак не могла выкроить время.
Однажды Маня, придя на обед в заводскую столовую, вдохнула ее обычный аромат и еле добежала до туалета, так затошнило. Все сомнения отпали. Так и не поев, она отправилась в поликлинику. Вердикт гинеколога был таков: шесть недель беременности.
Эта новость, пришедшая так некстати, была настолько ужасна, что Маня не нашла ничего лучшего, как тут же обратиться к врачу с просьбой дать направление на аборт.
- Вы здоровая, молодая женщина! – решительно произнесла врач. - И я не нахожу никаких объективных причин, чтобы разрешить вам прерывание беременности. Понимаю, идет война, но, кроме сочувствия, ничем не могу помочь…
Когда Маня, на ватных ногах направилась к двери, вдогонку врач сказала:
- Если появятся выделения, немедленно приходите, - мне кое-что не совсем нравится…
Занятая своими мыслями, на эту реплику Маня не обратила никакого внимания.
Дома она собрала две авоськи с продуктами и кое-какими детскими вещами и поспешила на трамвай, чтобы успеть в Пущу-Водицу до комендантского часа. Уже вечерело, когда Маня, уставшая и расстроенная, еле дотащилась со своим грузом до веранды, на которой тетя Лида заплетая Милочке косички, рассказывала «Муху-цокотуху». Они были так поглощены этим занятием, что отвлеклись, только когда Маня выдохнула: «Ух!», опустив свои авоськи.
С криком: «Мама! Мамочка приехала!» - дочь, чуть не вырвав свою куцую косичку из рук тети, бросилась в объятья Мани.
- Есть что-нибудь от Саши?
- Нет ничего ни от Саши, ни от Кати…
- Ну, ты не беспокойся, - знаешь, как сейчас работает почта. Почтовый вагон мог попасть под бомбежку, вот письма и пропали. Твои там волнуются, а ты – здесь.
Эту тираду Маня повторяла всякий раз, встречаясь с тетей.
Они прошли в дом. Тетя Лида, осунувшаяся и заметно постаревшая, готовя стол к ужину, делилась новостями.
- Говорят, что на четырнадцатой линии упала, почти на дорогу, немецкая бомба, но не взорвалась и, слава богу, никто не пострадал. Приехали саперы, бомбу обезвредили и увезли, а на месте падения осталась большая воронка.
- А что, вас бомбили? – с беспокойством спросила Маня.
- Нет, хотя летают постоянно, мы все по погребам хоронимся. Видно, эта бомба случайно с самолета сорвалась. А может, летчик, увидав лес, сознательно ее сбросил. Ведь не все же немцы фашисты, среди них и коммунисты есть.   
- Ну да! Ты будто не знаешь, Лидуся, что всех коммунистов, вместе с Тельманом, Гитлер упрятал за решетку…
Увидев, что тетя возится с керосиновой лампой, Маня с удивлением уставилась на нее:
- А это зачем?
- Да у нас второй день нет электричества, где-то повредили линию. А у тебя-то как?
Маня стала рассказывать о предстоящей эвакуации. Позднее, уложив дочь спать, она собралась было поведать тете о сегодняшнем визите к врачу, но та с жаром принялась рассказывать Мане, как ее заставили выкопать во дворе щель, чтобы прятаться во время воздушных тревог.
- А в домашнем погребе спасаться опасно – вдруг будет прямое попадание в дом… Такие же щели есть теперь у всех соседей, и... – тетя не успела закончить фразу, как Маня внезапно громко вскрикнула:
- Ой-ой!
- Манюня, что с тобой?! – подскочила к ней перепуганная тетя. Взглянув на перекошенное от боли, покрытое испариной, и казавшееся в свете керосинки неестественно белым, лицо племянницы, она бросилась к буфету и, выхватив из аптечки пузырек с нашатырем, стала растирать Мане виски. Затем, обхватив ее, и приговаривая:
- Что с тобой, девочка моя?! – поволокла к постели.   
 Маня, еле передвигая ноги, вдруг почувствовала, что по ним струится теплая жидкость.
- У меня кровь… - только и промолвила она, теряя сознание.
- Доченька, не умирай!.. Я сейчас… сейчас… - повторяла перепуганная тетя, тыча ей в нос ватку с нашатырем и шлепая ладонью по щекам. 
Когда Маня очнулась и удивленно уставилась на спасительницу, готовую еще раз отвесить пощечину, та, с облегчением вздохнула и опять побежала к буфету, по пути, в потемках, опрокинув табурет. Тетя Лида вытащила бутылку уксуса и, почти половину вылив на полотенце, подала его Мане.
- Зачем?
- Остановить надо кровь!
Из-за шума, вызванного падением табуретки, проснулась малышка и, по привычке, сонная, направилась по направлению к подвалу, вообразив, что начался налет.
Тетя Лида, бросив Милочке на ходу: «Охраняй маму, я скоро!», побежала к находящемуся неподалеку «туберкулезному» санаторию, где был телефон, чтобы вызвать «скорую».

                - 34 -

Стояла безлунная облачная ночь и, благодаря светомаскировке, вокруг была кромешная тьма. Спотыкаясь о коряги и кочки, натыкаясь на бесчисленные сосны, она, вся взмокшая от бега и волнения, вбежала в приемный покой. После темноты, попав в ярко освещенное помещение, тетя Лида на минуту ослепла. Вдруг она услышала, удивленное:
- Лидия Тимофеевна, дорогая, что случилось?
Перед нею стоял солидный незнакомец в белом халате и толстых роговых очках, по-видимому, врач, который явно хорошо ее знал.
- Мне нужно вызвать «скорую», у племянницы сильное кровотечение! - скороговоркой выпалила тетя Лида, пытаясь одновременно вспомнить, кто бы это мог быть.
- Яков Михайлович, - окликнула врача появившаяся в дверях сестричка, - в коридорах поставили шестнадцать кроватей. Остальные – куда?
- Хорошо, я тут освобожусь, и еще что-то придумаем…
И тут же, озабоченно, к пожилой учительнице:
- Вы сказали – кровотечение, она что, ранена?
- Нет, что-то, по-видимому, по-женски. Мы разговаривали, она вскрикнула от боли и потеряла сознание, а потом кровь…
Врач перебил ее:
- Все ясно, ждать «скорую» не будем. Большая потеря крови опасна. Вы идите к племяннице, а мы следом за вами придем.
- Яшенька…
Она вспомнила своего бывшего ученика, тихого, скромного мальчика в больших очках, из-за которых его дразнили «какадемик». Он очень обижался, даже отказывался ходить в школу, и ей немало пришлось потратить усилий, чтобы примирить его с обидчиками, приструнив их. Боже, как давно это было и как быстро летит время…
Не успела тетя Лида зайти в комнату, как подошел Яша с медсестрой и санитаром. Маня лежала, как казалось, без сознания, а рядом сидела и держала ее за руку, притихшая и напуганная Милочка.
Сестра сделала укол, после которого Маня открыла глаза и, явно стараясь успокоить и приободрить дочь, попыталась улыбнуться. Пока укладывали больную на носилки, врач, погладив девочку по головке, спросил:
- Это ее дочь?
- Да, - ответила тетя Лида, почему-то добавив, - и сынок есть у нее…
Медики направились к дверям, унося Маню, а тетя Лида придержала доктора за рукав:
- Яшенька, у вас же туберкулезники…
- Лидия Тимофеевна, милая, идет война. У нас теперь госпиталь. Не волнуйтесь, сделаем все, что в наших силах.
…Когда Маня открыла глаза, первое, что она увидела, были пляшущие солнечные лучики, которые, пробившись сквозь зелень листвы, проникли через окно в комнату и делали воздух как бы живым. Она тут же прикрыла веки, все еще не в силах прийти в себя. Мане показалось, что она спала вечно, и сейчас никак не могла побороть этот навалившийся и все еще обволакивающий ее сон. Превозмогая дрему, Маня опять попыталась окончательно проснуться. На сей раз это удалось, и она с удивлением обнаружила себя в незнакомой обстановке. Над нею склонилась какая-то пожилая женщина, которая вдруг счастливо улыбнулась и воскликнула:
- Слава тебе, господи, проснулась! Проснулась, деточка моя! Проснулась, хорошая!
Все еще пребывая в недоумении, не понимая, что происходит, где находится, и отчего такая радость по поводу ее пробуждения, Маня попыталась приподняться на постели. Однако, ее остановил окрик:
- Куда?! Ишь, чего вздумала! Потерпи вставать, тебе еще рано. Еле вчера с того света вытащили, а она готова уже показать прыть!..
Маня внимательно вгляделась в довольно полную женщину, облаченную в белый халат и косынку, из-под которой выбивались седые пряди волос. Женщина походила скорее на повариху, чем на медработника. 
Стараясь осознать происходящее, Маня внимательно огляделась по сторонам. Она лежала на кушетке в каком-то, явно больничном, кабинете. Ощущалась ужасная слабость и ноющая боль в теле. В голове проносились обрывки недавних событий… Внимание внезапно переключилось  - раздался рев сирены, возвещающей о налете.
Заметив беспокойство на лице больной, медичка принялась ее успокаивать:
- Не бойся, эти гады летят на свою погибель. Не долго уж им осталось… Лежи тихо, а я немножко приберусь.
Тут Маня заметила в руках женщины швабру и поняла, что перед ней санитарка.
- Пить… - слабым голосом попросила Маня.
- Погоди, деточка, сейчас освободится доктор и все тебе будет. А я, честно говоря, не знаю, можно тебе давать воду, или нет. Я ведь случайно здесь оказалась… - продолжала словоохотливая нянечка. – Приехала к дочке погостить, а тут война… Думала, через неделю-другую остановим басурмана, а он гад, как попер, и наше село под ним очутилось. Так я здесь и застряла…
Рассказывая, санитарка, несмотря на свою полноту, энергично и тщательно наводила порядок. Скоро Маня узнала, что находится в бывшем санатории, который преобразован в госпиталь и настолько переполнен, что даже в коридорах кровати стоят почти вплотную, а раненые все поступают и поступают. А ее, Маню, начальник госпиталя разместил в своем кабинете.
– Как только кончили тебя спасать, пришли две машины раненых. Так их, сердешных, всю ночь обрабатывали, Яков Михайлович, главный наш, не выходил из операционной… Лишь в шестом часу утра, в ординаторской вся бригада прилегла на раскладушках да на стульях. Сказали – на часок. Гляди, с минуты на минуту придут, мне бы успеть прибраться…
Скоро раздался отбой тревоги и почти сразу за тем в кабинет стремительно вошел врач, как поняла Маня, ее спаситель.
- О, да мы, как погляжу, вполне живые! Молодец! – он улыбнулся Мане, взял ее за запястье и тут же повернулся к санитарке. – Анна Степановна, почему меня час назад не разбудили? Чтоб больше так не делали, сказано с шесть, значит в шесть!
- Но я же…
- Спасибо за заботу, но не забывайте, что есть вещи, которые сейчас недопустимы… Кстати… - теперь он уже обращался к Мане, - пульс почти в норме, температуры, к счастью, нет, так что, скоро пойдем на поправку.   
- Доктор, а что у меня? – робко спросила Маня.
- Внематочная. Разрыв трубы и, как следствие, большая потеря крови. У тебя есть дети, не так ли… - перейдя на «ты», сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно.
- Да, сын и дочь.
- Чудесно, комплект, значит… Дело в том, что больше ты не сможешь иметь детей. Из-за сильнейшего воспаления, во избежание второй внематочной, пришлось перевязать и вторую трубу…
Маня была настолько слаба, что даже не смогла сразу понять его слова. Лишь немного погодя, уже после ухода врача, до нее дошла суть случившегося и повергла в ужас. Мгновенно вспомнился красочный рассказ Вольдемара об итальянских певцах, которых в детстве кастрировали, дабы сохранить их редкий голос - дискант, но при этом у несчастных очень изменялась внешность… Тут же всплыл в памяти соседский кот-гулена, которого тоже оскопили, и тот, на удивление быстро стал спокойным и очень толстым… Неужели и ей грозит подобное преображение?
От этих мыслей, постоянно крутившихся в голове, на лбу выступил холодный пот. Когда главврач снова зашел в свой кабинет, она, в полном смятении и смущении, пряча глаза, поинтересовалась:
- Яков Михайлович, что, я теперь уже не буду женщиной?   
Врач оторопело уставился на нее. Как видно, занятый своими мыслями, он никак не мог понять суть вопроса.
- То есть… что ты, сестренка, имела ввиду?
- Ну…  вы мне перевязали трубы… Я так поняла, это что-то вроде кастрации?..
Доктор, как ни старался, не смог удержаться от смеха.
- Кастрации? Успокойся, все у тебя будет нормально. Скоро поправишься и будешь не менее красивой и полноценной женщиной, какой и была до сих пор, но… беременеть больше не будешь… 
- Ну и не надо… ведь теперь война! – уже спокойно произнесла Маня.
- Война, не война, - набирайся сил, дожидайся победы и расти своих детей. Что придумала – кастрация! Ну и насмешила… - доктор улыбнулся, но Маня при этом отметила, что глаза у него были грустные-грустные…

                - 35 -

На восьмой день Маню отпустили домой, взяв слово, что она будет неукоснительно выполнять все предписания врача. Маня была еще настолько слаба, что не смогла самостоятельно идти. По дороге им повстречалась соседка Фрося, которая, увидев Маню на носилках, запричитала:
- Господи, что ж робытся! И у тэбэ Лида, бачу, лихо – племянницу поранило!
- Нет, она болела. Но уже все позади и скоро плясать будет.
- Ты что, яки-таки пляски теперича? Чула? Ребятня с четырнадцатой линии, купалась в ставку, не звертаючи уваги на сирену, пид час налета. - Фрося, как всегда, частила, перемежая русские и украинские слова. – А этот фашисткий гад начал летать низко-низко и строчить по ным из кулемета, и поки не уложил усих, зараза, не спинывся. Трое дивчат и два хлопца загинулы!.. А ты кажешь – плясать! А еще…
- Ты меня неправильно поняла, Фрося. Я ведь не про веселье говорю, а про то, что скоро наша Маня поправится. А про налет я слыхала… да, горе страшное пришло на нашу землю. Жаль ребят, по-глупому погибли. А все наша беспечность. Где их родители были? Почему разрешили идти на пруд? Да, что говорить, теперь уже ничем не поможешь, но другим – наука…
- Да ты, Лида, как учительница рассуждаешь. Дисциплина… куда батьки дывылись… Да попривыкалы уже вси, что летят эти «мессеры» мимо нас на Киев,  вот и не звыртают уваги на сирену!
Маня, прислушиваясь к беседе тети с соседкой, вспомнила, что и в госпитале, несмотря на тревоги, жизнь протекала в обычном режиме: шли операции, перевязки, ни в какое убежище никто не уходил, да его, по-видимому, и не было. Разве что «щели» - ямы, выкопанные во дворе, но их, как будто никто не использовал… Права эта Фрося, - привыкнув к тревогам, каждый надеется, авось пронесет…
А назавтра, наконец-то, тетя Лида получила долгожданное письмо от сына. Он сообщал, что воюет недалеко от родных мест. Несколько строчек были тщательно вымараны цензурой. Об этом свидетельствовала и печать на конверте: «Проверено военной цензурой». Но, все же, было понятно, что воюет Саша на Ленинградском фронте. Сын сообщал, что семья его пока находится в Ленинграде. Тещу, на нервной почве, парализовало, и жена не может ни оставить ее, ни повезти в эвакуацию. Этим Саша был очень обеспокоен.
…Маня медленно шла на поправку. Давала знать большая потеря крови. Но, на осунувшемся, бледном лице, как два сапфира, по-прежнему сияли, обрамленные синцами, ее лучистые глаза.
Тетя Лида отпаивала племянницу козьим молоком, которое приносила из ближайшей деревни Горенки. Деньги катастрофически таяли. Уже от отпускных, полученных тетей Лидой накануне войны, почти ничего не осталось, и она была вынуждена отправиться в сберкассу. Денег на книжке было не много, но, учитывая военное время, из них выдали только незначительную часть.
Сводки Совинформбюро с каждым днем становились все тревожнее. Враг наступал, а наши войска оставляли все новые города и населенные пункты…
Вечерами стало весьма прохладно. У Мани назрела необходимость поехать за теплыми вещами, а заодно, проверить почту и посмотреть, что делается дома. В душе еще теплилась надежда получить какую-нибудь весточку от мужа.
Тетя Лида, не желая отпускать в неблизкий путь еще не окрепшую Маню, придумала какую-то причину, из-за которой, якобы, ей самой было необходимо съездить в Киев, а заодно уж, она, де, сумеет навестить квартиру племянницы и захватить все необходимое… 
- Давай ключи и составь список вещей, твоих и Милочки! – обычным своим, не терпящим возражений тоном, сказала как-то утром тетя Лида, уже одетая и готовая в дорогу. Никакие манины доводы не помогли…
Возвратившись, расстроенная тетя рассказала, что Киев стал неузнаваем: сильно обезлюдел, почти все встречные - военные… А на площади Калинина был митинг. Все выступавшие, и военные и гражданские, давали клятву жизнь отдать, защищая Киев от гитлеровских захватчиков, и заверяли, что столицы Украины врагу не видать.
От услышанного Мане стало очень тревожно. Фронт приближается. Хотелось верить, что город ни за что не сдадут, но почему-то, сердце сжималось от страха и предчувствия большой беды…
Как только сняли швы, и она почувствовала себя более-менее сносно, Маня стала ежедневно ходить в госпиталь, стараясь, по мере возможности, хоть чем-то помочь: читала раненым газеты, писала под диктовку письма, а иногда, устраивала импровизированный концерт – просто садилась посреди палаты на табурет и пела все песни подряд, какие знала. Бойцы с удовольствием слушали ее, хотя от сознания катастрофического положения на фронтах, в воздухе явно витала тревога. Яков Михайлович считал, что необходимо отвлекать раненых от дурных мыслей и уверял Маню, что ее присутствие и пение благотворно влияет на больных, даже лучше всяких лекарств…
Тетя Лида, как-то, спускаясь в погреб, оступилась и повредила ногу. Несколько дней Маня была вынуждена заниматься домашними делами, подменяя занемогшую. А когда, выкроив время, она, наконец, пришла в госпиталь, то увидела запертые ворота. На стук вышел хромой, неказистый мужчина. Стоя у приоткрытой калитки и не пуская дальше, он, с ехидцей, как показалось Мане, произнес:
- Иды, иды выдселя… немае тут никого, уси втеклы! Тю-тю… 
- А где раненые, врачи? – спросила ошеломленная Маня.
- Я ж тебе кажу – втеклы… Хиба не чуешь? Нимець вот-вот прийде…
Обескураженная услышанным, Маня рассказала об эвакуации госпиталя тете Лиде.
- Понимаешь, этот хромой и противный мужичонка, явно ждет немцев! Лидуша, мне страшно, что с нами будет? Неужели наши оставят Киев? Ты же говорила, что они давали клятву…
- Бог знает, что будет. А ты понапрасну не паникуй, не верь этому хромому бесу. Я знаю его. Это Васыль Стацюк, известный в былое время гулена и выпивоха. Он работал в санатории завхозом, да проворовался. Его судили и посадили надолго. А недавно, в начале войны он появился, как видно, досрочно выпустили… Жена его, Галина, несколько лет тому, спуталась с каким-то отдыхающим, дом продала и уехала отсюда. А этот вернулся – а ни кола, ни двора… Вот он и злобствует на все и на всех, и ошивается по задворкам. А теперь, когда госпиталь уехал, Васыль там, похоже, обосновался, вообразил себя хозяином. Вот такие подонки и ожидают прихода фашистов.

                - 36 -

…Два дня радио молчало.
- Как видно, где-то нарушена линия, – констатировала тетя Лида, когда зашедшая Фрося принялась сетовать, что де живем, как в тумане, ни о чем не ведаем. 
Наверно, неподалеку шли бои – бесперебойно слышалась канонада. Но внезапно она стихла, а когда в направлении Киева проносились вражеские самолеты, почему-то не включалась сирена. Все это было очень странно…
Тетя Лида решила пойти на почту и заказать разговор с Ленинградом, чтобы поговорить с невесткой, а также и Харьков. Одновременно она надеялась разузнать последние фронтовые новости и навести справки, когда же наладят радио.
Тетю Лиду все время беспокоила судьба Маниного сына, она не могла вынести, как ей казалось, полнейшего безразличия к нему племянницы… А Маня, уже привыкшая к сознанию, что сын живет со своим родным отцом, и уверенная, что ее бывшая свекровь не даст внука в обиду, все реже и реже вспоминала Витюшку… Но, тетя Лида никак не хотела смириться с мыслью, что ребенок растет вдали от родной матери.
- Напиши в Харьков, узнай, как сын, - война ведь! – не унималась она, бередя душу Мане.
Но племянница упорно не желала писать, ссылаясь на то, что Витюшка, наверно, ее совершенно не помнит, и даже представления не имеет о существовании родной матери. О ней никто ему не скажет, ведь мальчик еще слишком мал. А родня Темы, да и он сам, осуждающие ее, скорее всего, на письмо не ответят. Да они, наверняка, уже давно уехали из Харькова… Этими доводами Маня старалась убедить свою неугомонную тетушку, но та была убеждена в своей правоте, и все же решила вызвать на телефонные переговоры кого-нибудь из семейства Романенко, в надежде что-либо разузнать о внуке брата.
Но на почте тетю Лиду ожидало полное разочарование – на дверях висел замок. А возле магазина Лидия Тимофеевна увидела каких-то подозрительных типов, которые суетливо грузили на тележки, велосипеды и даже санки мешки, тюки, коробки, ящики… «Куда смотрит милиция?» - с недоумением подумала она, взирая на эту картину.
Но, ни милиции, ни кого-либо из военных, которые в последнее время контролировали порядок в дачном поселке, было не видать.
Возвратившись домой, тетя Лида с волнением рассказала Мане об увиденном. Та, едва дослушав, побежала за дочкой, игравшей с новым товарищем, пятилетним внуком Фроси, на соседской веранде. Приведя упирающуюся Милочку, Маня строго приказала ей никуда не выходить из дома. А тетя Лида, тут же закрыв ставни, повернула ключ в замке никогда ранее не запиравшейся двери.       
…Всю эту ночь, с восемнадцатого на девятнадцатое сентября, слышался лязг двигавшейся мимо бронетехники. К утру все стихло, а после полудня снова раздался рев – от мчавшихся мотоциклов. А следом, в наступившей тишине, послышался стук в дверь и голос Фроси:
- Лида, це я, выдчины! Нимець прийшов! – и уже в доме: - Киев, також,  наши залышилы!
Услыхав «немец», Милочка вдруг вмешалась в разговор:
- А я про него стишок знаю! – и не успели взрослые, убитые новостью, опомниться, как она звонким голоском, явно счастливая возможностью продемонстрировать свои знания, продекламировала: - Немец-перец, колбаса, кислая капуста…
- Замолчи! – взвилась Маня, но дочь продолжала с азартом:
- …съел он кошку без хвоста, и сказал, что вкусно!
Маня не выдержала и дала ребенку подзатыльник.
- Ты с ума сошла! – вступилась за плачущую малышку тетя Лида.
- Ну, я пошла… - бросила на ходу Фрося, и была такова…
А тетя принялась объяснять девочке, почему не следует рассказывать этот стишок, так как «хорошие дети такие слова не говорят»…
- А меня научил Толя. Он что, плохой мальчик?
- Он не плохой, но…
Их беседа была прервана громким топотом сапог и звуками немецкой речи. Дверь, оставшаяся незапертой после ухода Фроси, внезапно распахнулась, и в комнату без стука прошли двое немецких военных с автоматами наперевес. Их сопровождал одетый в штатское маленький юркий человечек с бегающими глазками на мелком «крысином» лице, - по-видимому, переводчик, а за спинами военных маячил, уже знакомый Мане, Васыль Стацюк с какой-то белой повязкой на рукаве.
Высокий, худощавый и длинноносый немец что-то громко прокаркал на своем языке, и переводчик тут же спросил:
- Оружие и посторонние лица в доме есть?
Не ожидая ответа, второй немец принялся обшаривать комнату и кухню, заглядывая под кровати, открывая дверцы шкафов и бесцеремонно вытряхивая оттуда вещи, чтобы лучше разглядеть внутренность. А хромой Стацюк услужливо открыл крышку погреба…
Как они внезапно появились, так же, осмотрев все, ушли, не забыв взобраться на крышу и оглядеть чердак.
Когда непрошенные гости удалились, тетя Лида и Маня еще некоторое время сидели в безмолвии, словно оглушенные… Наконец, Милочка, все время стоявшая, прижавшись к матери, нахмурившись, нарушила тишину:
- Они плохие!
- Устами младенца глаголет истина… - сказала тетя Лида и принялась водворять на свои места разбросанные вещи.
Маня, словно заведенный автомат, стала ретиво помогать, стремясь скорее побороть страх, охвативший ее при виде пришельцев.
Не хотелось верить в то, что случилось: немцы хозяйничают в их доме! В голове не укладывалось, как могло такое произойти, что Киев сдали. А, может, это просто десант, захвативший только пригород, и немцев не сегодня-завтра выгонят?.. Невозможно представить, чтобы наши войска так, почти без боя, отдали врагу столицу Украины! – Так мысленно рассуждали тетя и племянница, молча прибирая дом.
Но назавтра, выглянув в окно и увидав длинную колонну нестройно шагавших, с опущенными головами, идущих под конвоем наших бойцов, в рваной, а порой и окровавленной форме, Маня осознала, что все это не страшный сон, который скоро кончится, а кошмарная действительность…
В последующие дни они старались не выходить из дома. Издали доносились иногда автоматные очереди, а наступавшее следом затишье нарушали редкие разрывы гранат или гул проносящихся в небе самолетов.
Но на пятые сутки все окончательно стихло и, казалось, наступила полнейшая тишина. Даже не слышно было шуршания колес и лающей чужой речи.

                - 37 -

Осмелев, тетя Лида после полудня решилась сходить на разведку и вышла за калитку. В это мгновение послышался громовой рокот далекого, но мощного взрыва. Звук доносился со стороны Киева.
От неожиданности тетя замерла. Не успела она сделать несколько шагов от калитки, как вновь послышался грохот, потом еще, и еще… Взрывы не прекращались целую ночь.
А на следующий день вездесущая Фрося принесла ошеломляющую новость: в Киеве взорвали весь центр.
Гордость и краса города – Крещатик, и почти все прилегающие к нему улицы, превратились в руины. Квартира Мани находилась на одной из этих улиц…
С этого момента Маня места себе не находила. Неужели она лишилась всего - крова, вещей, самой необходимой одежды? А впереди ведь их ждала зима…
Взрывы, один за другим, не прекращались четверо суток, а пожар на развалинах полыхал целую неделю. Клубы дыма и огромное зарево были видны издалека. К тому же ветер, свирепствовавший в эти дни, приносил сильный запах гари, от которого першило в горле.
Радио не работало, трамваи не ходили, связи с Киевом практически не было. Но Фрося не изменяла себе и ежедневно появлялась  с новостями, неизвестно каким образом добытыми.
- Слухайте! – начинала она, просунув голову в дверь. - Що робыться, що робыться! На Хрещатику взорвали кинотеатр «Смена», у якому було багато набито нимцамы… А на углу Ленина шарахнули ихнюю комендатуру, а заодно, разом «Дитячий свит», теж взлетел в повитря! Це наши партизаны зробыли… - шепотом добавляла она  и исчезала, в погоне за новыми вестями.
А они у Фроси были весьма противоречивы.
- Ой, Лидка, шо кажу, слухай! Сидышь ты тутечки в хати и ничого не знаешь, а эти подлюки наш Киев увесь порушилы!
- Какие подлюки?
- Да нимцы проклятущи, - цирк взорвалы, гостиницу «Континенталь» теж. И «Пассажу» на Хрещатике немае, да и його самого взорвалы увесь… О, да я забула зовсим, воны понавесили свои указы, що в домах должна буты светомаскировка. Ходить дозволяется с пяти утра до двадцати годын. Да там еще багато чего написано, всего-то и не упомнишь. А колы не зробышь чего-нибудь – знычтожат, расстрел, значит! Так и написано. А указы ции на усих почти заборах прилепили, вражины… - все это Фрося передавала почти шепотом, беспрерывно оглядываясь.
Маня, наслушавшись Фросиных рассказов, как только прекратились взрывы, засобиралась в Киев. Ей не терпелось поскорее узнать судьбу своего дома. Но тетка быстро охладила ее пыл:
- Куда собралась, дуреха? В город, где только что взорвали центр, а фашисты хватают каждого, кто попадется под руку? Думаю, они не станут долго разбираться, кто прав, кто виноват, а всех поставят к стенке! Если, конечно, действительно все так, как говорит Фрося… - ни с того, ни с сего, засомневалась тетя. – Да и на чем ты поедешь? Трамваи не ходят, а другого транспорта, кроме собственных ног, нет. А на твои надежда маленькая, они еще не окрепли… Посмотрись в зеркало – кроме глаз, ничего нет на зеленом лице.
- Ну, так и на зеленом! Тоже мне, сказала… - не выдержала такой критики Маня. – Но что же мне делать, ведь там мой дом…
- Как будто от твоего приезда что-то изменится. Если остался стоять, то и слава богу, а если взлетел, ты уже ничем, милочка, не поможешь…
- Почему я не помогу? – вмешалась, услышав свое имя, сидевшая за рисованием девочка. – Я могу помогать, я уже большая!
- Да, да, конечно, ты большая, и чудесная помощница! – похвалила Маня дочь, и тут со страхом подумала, что, слушая разговоры взрослых, ребенок все «мотает на ус» и, не приведи господь, может не к месту, при посторонних, что-нибудь выпалить. Так и до беды недалеко. Надо остерегаться, и не говорить при ребенке не предназначенное для детских ушей.
…Скоро стало ясно, что все их продовольственные запасы исчерпаны и, если что-либо не предпринять, голод неминуем. Поэтому, перебрав в шкафу свои нехитрые наряды, тетя Лида отобрала крепдешиновую косынку и пару новых фильдеперсовых чулок и отправилась в Горенку, чтобы поменять на продукты, если в деревне не захотят взять советские деньги.
Вернулась тетя не одна. С нею в дом вошла какая-то совершенно седая старуха в грязной, оборванной одежде. В этой женщине Маня с трудом узнала Анну Степановну, санитарку из госпиталя. Босые ступни ее были покрыты потрескавшейся коростой и сбиты в кровь.
Анна Степановна тяжело опустилась на пододвинутый стул. Глядя в одну точку остановившимся взглядом, она начала свой рассказ.
- Когда выехали с госпиталем в эвакуацию, сначала направились в Киев. Там, на станции, Дарница, кажется, или как там ее называют, мы должны были погрузиться в эшелон. Но, по дороге, фашисты стали нас бомбить. Машины, кто уцелел, двинулись дальше, не то к Нежину, не то к Конотопу, я уж не знаю, чтобы там пересесть на поезд. Но немец, как видно, уже взял Киев в кольцо, и мы угодили прями к нему… Танки и машины с пушками шли прямо на нас. Раненые, кто мог ходить, бросились в разные стороны, а эти сволочи, хотя и видели красные кресты на наших машинах и на белых флагах, стреляли из танков и строчили из пулеметов по беззащитным людям. Я там потеряла мою ласточку, мою единственную доченьку… - Анна Степановна говорила бесцветно, словно душа ее заледенела. – Погиб и твой брат… - кивнув на Маню, сказала она.
В первое мгновение Маня с испугом и недоумением подумала: откуда эта женщина может знать про Кирюшку, младшего брата, который проходил действительную службу где-то на Кавказе? Но тут же решила, что старуха от пережитого «не в себе», и ища подтверждения, выразительно посмотрела на тетю Лиду. Но та, не обращая внимания на манину мину и, видимо, не разделяя такого мнения, спросила:
- Кого ты, Анна Степановна, имеешь ввиду?
- Я про доктора, нашего Якова Михайловича, говорю. Нет и его… убили, душегубы. А ты поплачь по нему! – опять обратилась она к Мане. – Ведь он спас тебя, отдал свою кровь. У тебя редкая группа, в запасе не оказалось. Так он рядом лег, и из него перекачали кровь. А потом, сердешный, еще четыре часа работал за операционным столом… и дочь моя, Любаша, стояла рядом, асетировала…
- Ассистировала, - поправила тетя Лида.
- Ну да, я уж и не выговорю… Нет ее, а я живу. Зачем вот только, не пойму… Раньше в Бога верила, а теперь уж не знаю… Таких людей забрал, а этих зверей по земле ходить оставил. Зачем?..
В глазах Анны Степановны не было ни единой слезинки. Маня, наоборот, вся съежилась, по лицу текли слезы, и она непроизвольно слизывала соленую влагу с губ. Лишь теперь Мане стало понятно, почему доктор называл ее сестренкой…   
Тетя Лида еле уговорила эту несчастную женщину хоть что-то взять в рот. Ясно было, что та голодна, но от еды Анна Степановна решительно отказалась, и только выпила стакан чая с куском сахара вприкуску. Как ни настаивали, чтобы она оставалась ночевать, но старушка и слушать ничего не хотела. Сказала, что должна обязательно пойти в дом медперсонала, что на территории бывшего санатория. Там была комната ее дочери… На все уговоры и доводы, что там сейчас расположились немцы, Анна Степановна твердо сказала:
- Спасибо за все, люди добрые! Дай вам Бог силы пережить эту напасть... - и с этими словами, поклонившись в пояс, вышла.   
Уже начало смеркаться, и они с волнением думали – хоть бы она успела дойти и укрыться где-нибудь до комендантского часа.
Судя по всему – успела… В эту ночь в расположении санатория загорелся сарай, огонь перекинулся на соседний жилой корпус, в котором спали немцы. Поднялась паника, но в скором времени огонь потушили. Были ли пострадавшие среди фашистов – неизвестно, но в сарае, как говорили, нашли обгоревший труп старой женщины.

                - 37 -

…Как-то утром, по своему обыкновению, во дворе появилась Фрося, явно спешащая донести до соседей то, что успела разузнать. Был первый день октября, ясный и теплый - бабье лето вступило в свои права.
- О, наша весталка идет, сейчас все вести доложит! – увидав в окне соседку, сообщила Маня. 
- Ну, Маня, ты даешь! – смеясь, отреагировала Лидия Тимофеевна. Наша Фрося – весталка, другими словами, непорочная жрица! Это ж надо придумать… Жрица, еще куда ни шло, а вот что касается второго… - и опять тетя весело рассмеялась, а племянница, поняв оплошность, принялась ей вторить.
Милочка, увидев смеющихся взрослых, решила не отставать и тоже принялась заразительно хохотать. Кажется, с самого начала оккупации они не смеялись…
Когда Фрося поднялась на веранду и услышала хохот в доме, она открыла дверь и оторопело уставилась на заливающуюся смехом троицу.
- Вы что, з глузду зъихалы, чи що? С ума посказылысь, як бачу. В Киеви таке трапылось, а воны смеются!
- А что опять? – чуть не одновременно, оборвав смех и посерьезнев, спросили Маня и тетя Лида.
- Что опять? А то, що новы господари, посбыралы со всього Киева евреев, яки не втеклы, и усих - и малых и старых, порешилы в Бабьем Яру! Там, кажуть, их було дуже багато, тысячи и тысячи, и тех, кто провожал, теж пострелялы. Никого не выпустилы из-за загородки.
- Господи, что творится! Как извергов земля терпит!.. – в сердцах громко произнесла Лидия Тимофеевна, позабыв об осторожности. – Детей то за что?    
- А ще, кажуть, - трещала Фрося,  - в ихнем «Украинском слове» пысалы, що це воны, нимци, значит, зробылы в отместку за то, що як бы евреи взорвалы Хрещатик. Лида, а може це и правда? Слышь, в комендатуре, яка взмыла в повитря, було дуже багато нимцив, вот оны и лютують… А люди кажуть, що взорвалы партизаны, а евреи тут ни при чем… Хто их знае?..
- Фрося, что ты городишь?! Мы же с тобой вместе смотрели кино, забыла вот название. Так там показывали, что фашисты у себя в Германии творили с евреями. Крещатик, и другие акции тут ни при чем. Расправятся с евреями, возьмутся и за нас – русских, украинцев… А причину придумают, будь уверена, за этим остановки не будет…
Маня слушала, и с каждой минутой ей становилось все страшней.
В последнее время она ночами почти не спала. Все думала, что ждет впереди, где взять средства к существованию, чем заняться, чтобы как-то помочь тете, - ведь невозможно бесконечно сидеть у нее на шее, да и пора, наконец-то, вернуться домой… А когда ею овладевал сон, являлись кошмары, от которых Маня просыпалась в холодном поту…
Пасмурные, ветреные дни, пришедшие на смену погожим, напомнили о наступившей осени. Назрела необходимость в теплой одежде и тетя Лида, наконец, согласилась отпустить Маню в Киев, домой.
Накануне она договорилась со знакомым из Горенки, что тот довезет Маню на подводе до Подола. Ходили слухи, что на днях должны пустить первые трамваи по восстановленным линиям. Так что, была надежда вернуться уже трамваем.
Но на следующее утро дочь проснулась с высоченной температурой и с болью в горле. У Милочки разыгралась сильнейшая ангина. Поездку пришлось отложить.
Лекарств не было, аптека не работала. Тетя Лида, не смотря на протесты Мани, регулярно смазывала девочке горло керосином. Как ни странно, народное средство, которое Маня называла варварским, помогло. Девочка быстро выздоравливала, температура спала, исчезли налеты в горле. Но теперь уж Маня подхватила инфекцию и, отвергнув керосин, провалялась в постели больше недели.   
Радио все еще молчало, но о делах на фронте им сообщала не только Фрося на своем украинско-русском наречии, но и газета, систематически вывешивавшаяся рядом с магазином. В самом магазине по спискам стали выдавать по двести граммов хлеба в день на человека, и там же продавали это «Украинское слово».
Каждый день газета преподносила восторженные новости о победных продвижениях германской армии. 24 октября стало известно о занятии фашистами Харькова, сообщалось о боях на подступах к Ленинграду. Захлебываясь от восторга, газета обещала скорое взятие Москвы, полнейший разгром советских войск и ликвидацию коммунистического строя.
Тетя Лида, прочтя все это, уверенно сказала, что ни одному слову в этой газетенке не верит, что все это геббельсовская пропаганда. И в доказательство, что Красная Армия сильна, напомнила о вчерашнем ночном налете советских самолетов…   
Маня же не разделяла уверенности своей тети и даже завидовала ее оптимизму.
- Вот увидишь, - говорила тетя, - наши затянут этих гадов в капкан, а потом как ударят! И погонят, как Кутузов французов!
«Дай Бог, чтобы так и было! Но доживем ли мы до этого, вот вопрос… Коль не убьют, так с голоду помрем…» - думала Маня, слушая тети Лидины доводы.
…Едва оправившись от болезни, Маня собралась в дорогу. Нарядилась в теткину довольно поношенную плюшевую шубейку, повязала на голову серый вязаный платок. На ногах у нее красовались резиновые ботики, взятые напрокат у Фроси (в тетиных она тонула). Взглянув на себя в зеркало, Маня горько рассмеялась: чудище, да и только… Но тетя Лида, оглядев племянницу, осталась довольна маскарадом.
- Нормально! Подверни рукава и подхватись пояском, будет теплее. Да натяни на лоб платок! Будь осторожна, глазищами своими не зыркай, а то немцы на молодых да красивых падки…
- Ну, не волнуйся, на такую «красавицу», что ты из меня сделала, охотников не найдется. В этом одеянии я похожа на какую-то затрапезную старуху.
- Ничего, ничего! Целее будешь. Паспорт взяла? Ну, вот и хорошо. Езжай с Богом, да там не задерживайся! Мы с Милочкой будем тебя ждать… Да, я вот в сумочку сложила немного сухарей, картошки вареной да баночку варенья, чтобы было чем питаться день-другой. И деньги возьми… благо супостаты разрешили пользоваться нашими, советскими деньгами.
Итак, в первых числах ноября Маня отправилась в Киев. Добиралась на грузовом трамвае, в который с большим трудом протиснулась.
Очутившись на Крещатике, Маня опешила. Конечно, ей было известно о взрывах и пожарах в центре города, но то, что она увидела, повергло в состояние шока. Вместо вереницы великолепных зданий, начиная от радиотеатра и до Бессарабки (включая Пассаж) с одной стороны, и от площади Калинина до улицы Ленина, вместе с прилегающими с обеих сторон улицами, - все было стерто с лица земли. Повсюду громоздились горы закопченного кирпича и груды щебня. Неужели на улице Ленина, где прежде жила, ее ждет такая же картина, как на Крещатике, Прорезной и других поверженных в прах улицах? – с замиранием сердца и трепетом в душе думала Маня, пробираясь по узенькой тропке, проложенной среди развалин.   
К счастью, за исключением нескольких угловых домов, улица уцелела. Но как она изменилась! На многих домах, которые выглядели на редкость уныло под непрекращающимся с ночи дождем со снегом, под порывами пронизывающего ветра развевались красные со свастикой  и желто-голубые флаги. Стены пестрели приказами и объявлениями комендатуры и городской управы на немецком и украинском языках, плакатами с изображением Гитлера и карикатурами на советские порядки и Красную Армию.
На все это было больно смотреть. Гражданские встречались редко, зато было много полицейских, одетых в красноармейские шинели. На шапках, вместо красных звезд были теперь желто-голубые ленточки, а на рукаве – белая повязка с точно такими же полосками. Немало повстречалось на пути и немецких солдат и офицеров, шедших всегда группами, громко переговаривавшихся и смеявшихся.
А вот и Опера! Стучавшая на ветру афиша, как ни странно, извещала, что театр функционирует. Что, несмотря на холод, голод, расстрелы, артисты играют, поют, танцуют…
«Оккупация – оккупацией, а жизнь продолжается!» - подумала Маня. Она прошла еще квартал и увидела свой дом, который к ее большой радости стоял в целости и сохранности.

                - 38 -

Лишь подходя к дому, Маня ощутила страшную усталость. Словно свинцом налитые ноги передвигались с трудом, каждый шаг стоил больших усилий. От напряжения стало жарко. Но боязнь, что кто-нибудь из знакомых увидит ее в таком виде, заставила еще ниже натянуть платок на лоб и ускорить шаг. Проходя мимо их дворника, собиравшего лопатой грязную жижу с тротуара, Маня отвернулась и, не поздоровавшись, юркнула в парадное. Но не успела подняться на один пролет, как услыхала явно ей адресованный окрик:
- Эй, громадянка, вы куды?! – Маня сделала еще один шаг не оглядываясь, но дворник уже угрожающе и еще громче продолжил: - Я пытаю, ты до кого идешь? Чего тоби тут потрибно?
Чувствуя, что от него не избавишься, Маня повернулась.
- Я иду к себе, я здесь живу! – сказала она, освобождая голову от платка.
И тут с дворником случилась метаморфоза. Он Маню узнал и вдруг залебезил, да так, как никогда за ним не наблюдалось.
- О, пани, давненько я вас не бачив! Выбачайте, колы ласка! Ей Богу, не впизнав… Здоровеньки булы! А дэ ваша доня?
Дворника нельзя было остановить. Он постоянно улыбался, кланялся, чуть ли не в пояс.
- Дочь моя в Пуще-Водице, у тети. Мы там прятались от бомбежек.
- Да, да… це вы добре зробылы…
Он еще долго что-то говорил Мане вслед, но та уже не слушала. Собрав последние силы, она продолжила путь, пребывая в полном недоумении от столь радушного приема со стороны дворника, никогда не отличавшегося особой вежливостью.
Зайдя в квартиру, вместо ожидаемого затхлого воздуха, она ощутила запах незнакомого одеколона, что удивило и очень насторожило. Вдруг в квартире обитает кто-то посторонний? Остановившись в темной прихожей и не зажигая свет, Маня, на всякий случай, громко спросила:
- Кто тут есть? Откликнитесь!
Ответом была тишина…   
Осмелев, она прошлась по комнатам. Никого… Везде чисто. Постель в спальне застлана, но без покрывала.
В кухне Маня нашла подтверждение своим подозрениям - квартира обитаема. На столе стоял еще теплый чайник. В буфете и в кухонном шкафчике ее ожидал еще один сюрприз: там лежали продукты, которых она давно уже не видала – печенье, сыр, колбаса, масло… Стало ясно – кто-то, имеющий явное отношение к новым хозяевам жизни, обосновался в ее квартире.
Что делать? Куда идти? На кого и куда жаловаться? Маня понимала весь ужас создавшегося положения – она лишилась квартиры подобно тем людям, чьи дома разрушены. Искать защиты абсурдно, это тебе не советская власть, тут теперь все бесправны. А тот, кто захватил квартиру, как видно, обладает всеми правами, коль скоро так жирует…
Надо взять свои вещи и одежду дочери, если они еще в шкафу, и скорее отправляться назад, чтобы успеть в Пущу до комендантского часа. А времени явно в обрез…
Открыв шкаф, она ужаснулась. Там, судя по погонам и регалиям, висел китель немецкого офицера. А чуть поотдаль – ее платья и шубка. Детские вещи по-прежнему лежали в комоде...
Надо бежать отсюда без оглядки. Но как сложить все необходимое и с нелегкой поклажей успеть на трамвай?
Обдумав ситуацию, Маня решила спросить у дворника, почему заняли ее квартиру и, быть может, есть пустующая, где можно переночевать. Быстро, чуть ли не стрелой, забыв об усталости, она устремилась со своего пятого этажа вниз.
Дворника нашла в подворотне, тот собирался зайти в свою дворницкую. Как назло, Маня забыла его имя.
- Любезный! - обратилась к нему Маня с вымученной улыбкой. – Вы не подскажете… - она на секунду осеклась, не зная как сформулировать вопрос, чтобы не сморозить глупость и не накликать на себя беду, помня, что все приказы, расклеенные на домах, оканчивались одной фразой: «За невыполнение – расстрел!» - Вы не в курсе, кто проживает у меня в квартире?
- Як хто? – уставился на нее дворник. Тут Маня вспомнила его имя, Тарас.
- Да, да, пан Тарас, кто живет у меня?
- Ну, хозяин ваш и живе, вы цього не зналы? Ваш чоловик повернувся. Вин у вас, бачь, знатна людына. Завжды приизджае на справний машини…
Тут Маня совсем растерялась. Украинский язык она плохо знала. Из того, что сказал Тарас, не все поняла. Лишь одно было ясно: офицер, проживающий в квартире – ее муж Николай Сизов…               
 С тревогой ожидала Маня встречи с мужем. Причина его перевоплощения в немецкого офицера была Мане ясна – без сомнения он оставлен нашими для подпольной работы. А результаты этой работы налицо – взорванные комендатура, кинотеатр, набитый фашистами и другие дела смелых патриотов. Она ощутила чувство гордости, смешанное со страхом, не только за судьбу мужа, но и за всю семью, понимая, какому риску они подвергаются.
Время тянулось неимоверно медленно. Несмотря на жуткую усталость и непреодолимое желание отдохнуть, Маня не только не прилегла, но даже не присела. Забыв поесть, она не находила себе от волнения места, представляя встречу с мужем. Маня то ходила из угла в угол, то находила себе работу – вытирала несуществующую пыль,  переставляла с места на место слоников на комоде, поправляла портьеры и взбивала подушки на диване.
Часы на стене пробили восемь вечера. Наступил комендантский час. Маня в изнеможении присела на краешек дивана. В комнате царил мрак. Она, занавесив окна шторами для светомаскировки, умышленно не зажигала в комнатах свет, желая преподнести Николаю сюрприз.
…Как видно, Маня задремала, сморенная усталостью, но, после удара часов, встрепенулась.      
«Господи, неужели уже ночь?» – подумалось спросонья. Но оказалось – лишь половина девятого. Видимо, она отключилась всего на полчаса, но этого оказалось достаточно и уже спать не хотелось. - «Где же Николай?»
Ожидание встречи сменилось ощущением тревоги, предчувствием надвигающейся беды. Она уже отчаялась увидеть мужа, когда за окном в ночной тишине послышался звук отъезжающей машины, а через несколько минут раздался щелчок замка и хлопок закрываемой двери. Вскочив с дивана, на котором коротала время, Маня вихрем бросилась в коридор и увидала снимавшего шинель мужа.

                - 39 -

В немецком офицерском мундире он был совершенно не похож на того Николая, которого она знала уже не первый год…
- О, фрау Мура, гутен абент! Не ожидал, не ожидал! – с какой-то, как показалось Мане, наигранностью и плохо скрытой иронией, приветствовал ее Николай.
- Коля, я ничего не могу понять… Пропал… не сообщал о себе… и… такая неожиданность! Тебя оставили? – понизив голос, скорее утвердительно, сказала она, в то же время внимательно разглядывая неузнаваемого во вражеской одежде мужа.
В ответ он расхохотался. Это был неподдельный смех, его, как видно, рассмешила не то ее наивность, не то непонятливость.
- Нет, майн либе фрау! Вы глубоко заблуждаетесь…
- Да, да! – перебила его Маня. - Я все понимаю, ты не хочешь подвергать меня риску. Но это так опасно! И я хочу тебе сказать, что я тобой горжусь!
- Гордись, гордись, неподражаемая Мура, тем, что тобой обладал офицер рейха!    
- Ну, Ника, перестань паясничать… а лучше – давай поздороваемся, ведь столько времени не видались!
- Зер гут! Сейчас разденусь, помоюсь и будем здороваться.
- Коль, ты что, хорошо владеешь немецким? Откуда? Я тоже учила в школе, но кроме «гутен морген» и «гутен таг» ничего не помню…
Пока муж раздевался, Маня забросала его вопросами, на которые тот либо не отвечал, либо говорил: «Потом…»
Тут она вспомнила, что с утра практически ничего не ела. Быстро включив электрочайник и приготовив бутерброды, Маня пригласила мужа к столу.
Не успели приступить к еде, как раздался сигнал тревоги.
- Что? Что? – испуганно спросила Маня, уставившись на мужа. Только что озаренное улыбкой, веселое лицо внезапно стало каким-то окаменевшим, полным злобы.
- Доннер ветер! Ну, уж не долго им осталось летать… Днями возьмем Москву, падет Ленинград и Советам – конец!
Послышались взрывы. Явно где-то близко упала бомба, затем зачастили залпы зениток.
Маня оторопело, раскрыв рот, смотрела на мужа. Неужели он переметнулся к фашистам? Ее муж – изменник! Какое-то оцепенение сковало все ее тело. Мане по-настоящему стало страшно, но не от грохота за окном, а от сознания, что рядом преступник.
- …Мура, что с тобой? Ты что, оглохла, я третий раз повторяю!    
- Ах да, слушаю тебя, - очнулась, наконец, Маня.
- А где твоя девочка? Я думал, вы бежали…
- Милочка у тети Лиды, мы все это время жили у нее.
- Ах, тетя Лида… помню, помню, особенно пирожки… - За окнами раздался мощный взрыв. – Дарницу бомбят, черти!..
- Мане на мгновение показалось, что Николай одобрительно воспринимает бомбардировку, и все ее подозрения о предательстве мужа, как рукой сняло. За эту, оброненную как бы невзначай, фразу, она ухватилась как за соломинку, и теперь уже была в полной уверенности, что Николай оставлен по заданию партии.
Уже лежа в постели, она снова принялась донимать мужа вопросами.
- А все-таки, Ника, откуда ты знаешь немецкий? Тебя все это время готовили, да?
- Что за чушь порешь! Это мой родной язык.
- То есть, ты что – немец? - Маня даже привстала на кровати.
– Да, немец. А ты чего испугалась?
- А как тебя теперь зовут?
- Мое настоящее имя – Клаус. Как у вас говорят – прошу любить и жаловать!
- А русский тогда откуда знаешь? – Он помолчал… Маня нетерпеливо прошептала: - Ну?
- Русский… Я его знаю с детства. До двенадцати лет я с родителями жил в России, а потом мы эмигрировали в Фатерланд.
- Так ты что – шпион?
- Шпион… Пусть будет по-твоему. Просто я выполнял задание моего фюрера.
- А зачем на мне женился?
- Ты была моим прикрытием. К семейному человеку больше доверия.
Маня не верила своим ушам. Это было так невероятно, что она почему-то принялась ожесточенно тереть глаза – наверно, чтобы убедиться, что все это происходит наяву. Она – жена немецкого шпиона и лежит в одной постели с фашистом! Маня инстинктивно отодвинулась от него и, набрав в грудь воздух, выпалила:
- Так ты – фашист?!
После небольшой паузы (она скорее ощутила, чем увидела в темноте его усмешку), последовало уточнение:
- Ну, нет, фашисты в Италии. А я – наци, национал-социалист.
- …И тех, в Бабьем Яру, ты тоже?...
Он не дал ей продолжить.
- О, нет! Эту грязную работу исполняют другие, а мы – абверовцы… – и тут же, прервав себя на полуслове, зло и в голос отрезал:
- Женщина, ты задаешь слишком много вопросов, – хватит! Спать!   
…Маня не сомкнула глаз. Она лежала, всем телом стараясь вжаться в матрас, и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить безмятежно, с присвистом спящего рядом, этого чуждого и непонятного ей человека, и бесконечно анализировала услышанное. Гитлеровец, заклятый враг… А кто такие абверовцы? Он так гордо это сказал… Наверно, что-то вроде гестаповцев... а это очень страшно… Маня проклинала в душе тот день и час, когда повстречала этого ужасного человека. Она и не заметила, как с наступлением рассвета, задремала.
Проснулась от звука открываемой входной двери. Николая, или как его, Клауса рядом не было. Накинув халат, она выскочила в прихожую. Там стояла дородная девушка, про каких говорят: «кровь с молоком». Одной рукой она засовывала в карман пальто ключи, которыми только что открывала дверь, а другой – расстегивала пуговицы. Рядом стояло ведро со шваброй.
Маня удивленно уставилась на девушку. В это время из ванной с помазком в руке вышел Николай, он, как видно, собирался бриться.
- Гутен морген, герр гауптман! Наверно еще рано, зайду позднее.
- Гутен морген, Зоя. Приходить сегодня не надо, и на этой неделе - тоже. Фрау сама будет убирать. Ауфидерзейн.
Теперь Мане стало ясно, кем так тщательно прибрана квартира, но очень удивило обращение работницы к мужу.
Завтракали молча. Маня все никак не могла придти в себя от всего увиденного и услышанного, и не знала как себя вести с этим немцем. А, может, все это блеф, и Николай ради ее же блага все так преподнес, чтобы в случае чего жена его не выдала? Она снова принялась успокаивать себя.
- Мура, сегодня я занят, а завтра или послезавтра поедем в Пущу и заберем твою дочь.
Маня слушала его с внутренним содроганием. Она представила лицо тети Лиды, когда та увидит ее в сопровождении фашистского офицера. Да и что скажут соседи?.. Нет, с ним туда ехать нельзя. Надо что-то придумать и поехать одной!

                - 40 -

Как только муж скрылся за дверью, и она увидела в окно отъезжающую машину, Маня стала собираться в дорогу. Она спешила - надо было успеть до его прихода вернуться из Пущи. Взяв кое-что из продуктов, Маня отправилась в дорогу.
Лишь очутившись на Подоле, на Красной площади, и увидев огромную толпу, ожидающую трамвай, она поняла свою оплошность, надев меховую шубку. Ведь в этой толчее из шубки полетят клочья… Но, как всегда, когда Маня была красиво одета, она чувствовала себя во всеоружии. Поэтому, еще до прихода трамвая, она, полная уверенности в себе, подошла к полицейскому и, мило улыбаясь и вовсю стреляя своими, как она знала, неотразимыми глазами, попросила помочь сесть в трамвай, идущий в Пущу-Водицу. 
Как только подошел состав, толстый, курносый и багровый от усердия полицай, растолкав всех, расчистил дорогу и посадил «пани» в вагон, за что в благодарность был награжден Маниной лучезарной улыбкой.
…Тете Лиде она решила ничего пока не рассказывать - незачем беспокоить пожилую женщину. Зная характер тети, Маня понимала, что та решит, что племяннице необходимо немедленно, вместе с дочкой, где-то спрятаться, а сама тетя Лида, не теряя времени даром, тут же начнет предпринимать меры, не отдавая себе отчета, что и над ней нависает опасность. Ведь если Николай-Клаус поймет, что Маня сбежала, то тут же возьмется за тетку. Спрятаться от него, при всем желании, не удастся: муж обладает слишком большими возможностями и найдет их, где бы ни укрылись…   
Лидия Тимофеевна была поражена привезенными продуктами. Откуда такое богатство: колбаса, галеты, шоколад и советские консервы «крабы в собственном соку»? Маня тут же сочинила историю про соседей, которые помогли удачно поменять кое-какие вещи на продукты, и успокоила тетю, уверяя, что большая часть съестного осталась дома.
- Быть может, тебе не стоит брать Милочку? Пусть будет со мной. А тебе надо устроиться на работу.
- Я очень скучала по моей малышке. Поживет пока со мной, а как устроюсь, там видно будет…
Ни минуты не задерживаясь, несмотря на уговоры хотя бы до следующего дня побыть у старой тетки, Маня, взяв дочь, отправилась в обратный путь. Убедившись в тщетности уговоров, тетя пошла проводить племянницу до трамвая, взяв с нее честное слово, что скоро приедет опять.
…Как и в предыдущий день, Николай-Клаус явился поздно. Милочка уже спала и Маня промолчала о том, что привезла дочь.
- Итак, слушай! Во второй половине дня заеду за тобой и отправимся за девочкой. – заявил муж утром следующего дня.
- Но я вчера ее уже привезла, Милочка еще спит в своей комнате…
- Да? Ну и прыть же у тебя, фрау Мура! Да это и к лучшему. Дай мне твой паспорт и метрику дочери.    
- Зачем?
- Нужно зарегистрировать, чтобы получать продовольственный паек.
Маня, не ожидая никакого подвоха, отдала документы. Вопрос питания с приездом ребенка был первостепенным.
…Николай уходил рано утром и возвращался поздно вечером, когда дочь уже спала. Маня этим была даже довольна, так как совсем не хотела, чтобы ребенок видел названного отца в фашистской форме. Хотя конечно, она сознавала, что это обязательно случится.
Все эти дни Маня жила, словно в каком-то тумане. Верить, или не верить мужу? А если все это правда, как себя вести в дальнейшем? Уйти… Но куда? Жить с ним, как ни в чем не бывало? Но что будет, когда вернутся наши? Хотя, судя по сводкам, которые ежечасно передает городское радио, наши терпят одно поражение за другим, не сегодня-завтра – немецкие войска ворвутся в Москву… А следовательно, надо как-то устраиваться в этой жизни. Быть может, если Николай действительно немец, и занимает немалый пост (уборщица назвала его – гауптман, надо будет спросить, что это означает), то, может быть, фортуна ей подбрасывает шанс, чтобы выжить и обеспечить будущее дочери… Но тетя Лида не поймет ее и будет презирать, не говоря уж об отце, братьях… Ну а мачеха, та вообще будет счастлива смешать ее с грязью. Но они далеко, и навряд ли узнают… А Витюшка, сын, еще совсем ребенок. Да и жив ли он? Кто знает, ведь война никого не щадит – ни старых, ни малых.
А Николай, Клаус говорит, что в расправах не участвует, быть может, он нормальный немец и, что вполне возможно, даже наш подпольный коммунист. Как он сказал: «Мы, абверовцы, этим грязным делом не занимаемся»… Ну вот, не убивает, значит – порядочный. Ну и что, что немец, но он явно любит ее… Даже «фрау» называет, хотя порой, когда муж так обращается, в его глазах мелькает что-то похожее на ехидную насмешку. Хотя, у него и раньше, когда Николай был еще русским, проявлялась подобная ироническая манера, которая часто ставила ее, Маню, в тупик… Ну а если Николай все-таки подпольщик, он и сам рискует и мы, его семья, подвергаемся опасности. Тогда зачем он велел привезти дочь? Неужели соскучился? Нет, не похоже, даже не взглянул на нее… Нет, тут что-то не так…
Маня просто истерзалась от постоянных сопоставлений, догадок, раздумий…
А через два дня Николай-Клаус вновь ошарашил ее. На сей раз, тоном, не терпящим возражений, муж заявил, что завтра они, то есть Маня с дочерью будут отправлены в Германию.
- Куда? Я не ослышалась, или чего-то не поняла?
- А тебе и понимать ничего не надо, а следует готовиться в дорогу! Собери вещи, не более одного чемодана, завтра за вами заеду.
- Я никуда не поеду! Чего я там забыла?! Никак не пойму, что за глупая идея пришла тебе в голову?
- Успокойся. Поедете к моим родителям, подальше от войны. Здесь неспокойно. Короче, завтра после полудня, будь готова. Кстати, не вздумай надевать шубу, чтобы не выглядеть там смешной. Это Европа, где гораздо теплее, и шуба там ни к чему. Повторяю – вещей поменьше, только самое необходимое.
Тон Николая был такой, что Маня поняла – препирательства излишни, все будет так, как он сказал.
- Я хотела бы попрощаться с тетей…
- Не вздумай ехать к ней, и не готовь мне сюрпризов на прощанье! Как у вас говорят: не буди во мне зверя… Ауфидерзейн!
Он ушел, и Маня стала составлять список нужных вещей. Но, как ни старалась, список получился большим. Как оказалось, в чемодан не вошла и половина отобранных вещей.
С мыслью, что надо ехать, Маня почти смирилась… Познакомиться с его родителями даже интересно. Ну, и когда еще представится такая возможность увидеть Европу… Открывалась заманчивая перспектива хотя бы немного пожить в нормальной обстановке, без бомбежек, взрывов, очередей… Поездка представлялась этаким веселеньким времяпрепровождением подальше от войны. Но как примут ее родители мужа? Да и родители ли это? А, быть может, такие же как и он, подпольщики, и Николай посылает ее для связи… Она еще фантазировала на тему его, якобы, особо секретной работы по заданию партии. В пользу этой идеи говорило то, что на вопрос Мани, как же она будет общаться с его родственниками, если по-немецки «ни буб-бум», муж успокоил одной фразой: «Ты забыла, они знают русский не хуже тебя!»
Накормив дочь, Маня принялась за сборы. На постели были разложены наряды, а дальше она никак не могла сообразить, что же взять с собой…

                - 41 -
 
За этим занятием ее застала, вдруг, нежданно-негаданно, появившаяся тетя Лида.
Приехав на Житный базар, где быстро обменяла свои выходные туфли на кусок сала и спички, она решила навестить племянницу. Увидев раскрытый чемодан и разбросанные вещи, тетя Лида решила, что Маня собирается переехать к ней, и обрадовалась.
- Давно бы так! А то одной мне тошно…
- Тетя Лида приехала! – бросилась ей навстречу с радостным криком Милочка. - Мама, давай возьмем с собой и ее! – обратилась девочка к растерявшейся матери.
- А куда это вы собрались? – недоуменно спросила тетя.
- На паровозике поедем! – продолжала дочь, к неудовольствию Мани.
Она, понимая, что придется как-то объяснить свои сборы и, не желая посвящать тетку в подробности, накинулась на ни в чем не повинного ребенка.
- Мила, иди в свою комнату и прибери игрушки!
- А я их уже собрала!
- Кому я сказала, кыш отсюда, когда взрослые разговаривают! – уже не на шутку рассердилась мать.
А Лидия Тимофеевна, пройдя вглубь комнаты чтобы сесть на свободный стул, вдруг уставилась на шкаф, который Маня опрометчиво не успела закрыть. На лице у гостьи было такое выражение, словно она увидела змею. Она оторопело посмотрела на Маню.
- Мань, а Мань? Как это понимать?! – она указала на висевший в шкафу парадный немецкий китель.
Понимая, что никуда не деться от объяснений, Маня стала путано описывать обстоятельства, в которых нежданно очутилась. И хотя она стремилась, по мере возможности, убедить тетю в том, что муж, очевидно, оставлен нашими для подпольной работы, аргументы звучали неправдоподобно.
- Мань, одумайся! Куда ты собралась и с кем связалась… Поверь, добром это не кончится! Мне всегда этот Николай не нравился, еще тогда, до войны, казался странным. Что-то в нем было не наше…
- Да брось ты! Наш, не наш, - он любит меня!.. И когда я осталась без гроша в кармане, с ребенком, в чужом городе, кто мне тогда помог? Он, Николай! Да и теперь, он хочет нас спасти, отсылает подальше от этого кошмара войны.
- Мань, ты же сама, только что сказала, что была для него «прикрытием»!
Маня разозлилась не на шутку. С минуты на минуту может приехать за ней муж, а чемодан не сложен, она не одета, а тетка все вправляет мозги и читает мораль. И она, в сердцах, вдруг «прицепилась» к этому своему ненавистному имени:
- Что ты заладила все – Мань, да Мань?! Заведи себе козу и манькай! Сколько можно говорить: Мура я, понимаешь – Мура!
- Мура – ты дура! Ясно? Куда тебя нелегкая несет? Мало того, что сама бросаешься в омут, так и дочь за собой тащишь! Оставь ребенка у меня, если уж решила жизнь сгубить с этим фашистюгой.      
- Что ты каркаешь?! Не оставлю тебе Милу, не надейся, и не мешай собираться в дорогу!
- Мама, почему ты кричишь на тетю Лиду?
- Замолчи, и иди к себе, а не то получишь шлепки!
- Не срывай свой характер на ребенке. Я уйду сейчас, но ты пожалеешь, помяни мое слово…
Поцеловав Милочку, она ушла, даже не кивнув Мане на прощанье. А та, возбужденная от неприятной сцены, и понимавшая, что, быть может, тетка права, и эта авантюрная поездка неизвестно чем кончится, все никак не могла завершить сборы.
Часы пробили три часа дня. Наспех набросав в чемодан первое, что попало под руку, она принялась раскладывать оставшиеся вещи по местам – нехорошо оставлять после себя беспорядок. Скоро она и дочь были готовы в путь, но муж задерживался…
За окном стемнело. Уже шесть… семь… а Николая все нет.
Вдруг, раздался звонок. Он был такой пронзительный, что у Мани, вздрогнувшей от неожиданности, сильно заколотилось сердце. «Кого еще черт несет?» – подумала она. У мужа есть ключи, следовательно, это не он, а больше Маня никого не ждала.
Не успела она подойти к двери, как звонок настойчиво повторился. Открыв дверь, она увидала немецкого офицера и двух солдат, стоявших у него за спиной.
- Фрау Сизова?
На ломаном русском, он предложил следовать за ними. Маня, вообразив, что ее Николай-Клаус, как видно, поленился подняться на пятый этаж и прислал своих подчиненных, стремительно начала одеваться, одновременно помогая дочери, которая, пыхтя, натягивала пальтишко. Повязав ей шапочку, Маня сначала вынула из шкафа свое старое зимнее пальто, но, вспомнив слова мужа, что в Европе намного теплее, надела драповое демисезонное пальто, купленное перед самой весной. Затем взяла горжетку - рыжую лису, невесть откуда появившуюся в ее шкафу, решив, что Ника приобрел ее, желая сделать жене подарок, да не успел преподнести. Надев лису на шею и приспустив ее с одного плеча, она, смотрясь в зеркало и поправляя берет, залюбовалась собой.
В это мгновение раздалось громкое:
- Шнеллер!
- Да, да, я сейчас!
Маня схватила чемодан, и тут же опустила его. Еще раз взглянув в зеркало, она быстро вытерла платком помаду с губ. Маня решила на прощанье не сердить мужа, который терпеть не мог косметику.
Раздалось опять, уже с угрозой:
- Шнеллер! Мы опоздайт!
- Сейчас, сейчас! Одну минуточку!
Маня вышла к уже потерявшим терпение немцам, держа в одной руке чемодан и ридикюль, а в другой – авоську, полную провизией на дорогу.
- Найн, найн! – чуть не завопил главный немец, указывая на авоську пальцем. – Немен зи айн кофер!
Маня не поняла слов, но было ясно – продукты брать нельзя. Улыбаясь, и повторяя «…Одну секундочку, одну минуточку…», она быстро отнесла авоську на кухню, при этом переложив два яблока и пачку галет к себе в сумочку.
Взяв дочь за руку, Маня уже нагнулась, чтобы поднять чемодан, но солдат опередил ее. Уже начав спускаться в сопровождении своего «эскорта», Маня запнулась, вдруг вспомнив, что забыла потушить в кухне свет, но это длилось лишь одно мгновение, - возвращаться – дурная примета. Ничего, Николай, проводив их, вернется и потушит. И она решительно продолжила путь.
- Мама, давай лучше поедем к тете Лиде… - произнесла, до этого молчавшая и исподлобья с опаской смотревшая на незваных гостей, дочь. Лишь теперь, когда чужаки оказались за их спинами, девочка осмелилась подать голос. Мать дернула ее за руку. Напоминание о тетке с ее пророчествами неприятно отозвалось в душе Мани.
Подошли к машине, ожидавшей у подъезда. Тут же рядом, подобострастно улыбаясь, стоял дворник. В молчании, офицер галантно открыл перед Маней дверцу машины и жестом пригласил сесть.
Очутившись в машине, которая тут же рванула с места, Маня обнаружила, что мужа в ней нет. Это было неожиданностью…
«Наверное, очень занят, и поэтому прислал «этих»» - успокаивала она себя. Естественно, Николай ждет на вокзале, ведь у нее нет ни документов, ни денег, ни даже адреса его родных… И тут Маня с досадой поняла, какую оплошность допустила – как можно приехать в гости с пустыми руками? Конечно, идет война, но все же, очень опрометчиво они поступили, не подготовив подарки. Да и Николай хорош! Тоже об этом не подумал.
Озабоченная этим вопросом, она не обратила внимания на то, что машина повернула,  и поехала в сторону, противоположную от вокзала.
- Мама, мы еще долго будем ехать? Когда будет паровоз?
Вопросы дочери оторвали Маню от размышлений и, взглянув в окно, она с удивлением увидела мелькавшие мимо одноэтажные домишки. Недоумевая, Маня готова была спросить, куда их везут, как машина внезапно остановилась…
Маня не могла понять, что происходит. Почему эти мрачные люди привезли их не на вокзал, а на товарную станцию Киев-второй? Почему ведут по перрону к стоящему впереди составу из убогих теплушек? Почему там толпятся полицейские и солдаты с овчарками?..
Вскоре они остановились. Старший сопровождающий сказал что-то, стоявшему у состава высокому поджарому офицеру, и передал при этом пакет, по-видимому, с документами. Тот засмеялся в ответ, подозвал солдата и отдал ему распоряжение, кивнув в сторону Мани с дочерью.

                - 42 -

Маня была в смятении. Что все это значит? Где, черт возьми, муж? Почему их подвели к этим ужасным товарным вагонам, пригодным для перевозки скота, а не людей? Где обещанный европейский комфорт? Тут, как видно, вышла какая-то ошибка. Произошло явное недоразумение… Но как объяснить это людям, не владея их языком?
Занятая своими мыслями, она не заметила, как сопровождавший ее «эскорт», «испарился». Тут до нее дошло, что если сейчас же что-то не предпринять, их отправят под конвоем с этими несчастными, которыми битком набиты зарешеченные теплушки.
Вся надежда была на давно испытанный способ воздействия на мужчин. Распустив все свои чары, стреляя глазами, Маня обратилась к долговязому офицеру:
- Герр офицер, их бин фрау дем дейч офицер герр Клаус… - она осеклась, осознав, что не знает немецкой фамилии Николая…
Солдаты со страшным скрежетом отодвинули дверь теплушки и стали подсаживать туда дочь.
Животный страх охватил Маню. До нее дошло, это – конец!
Она вцепилась в рукав стоящего рядом полицая и начала умолять:
- Миленький, объясни им, что мы едем в гости к родителям моего мужа – немецкого офицера, гауптмана. Получилась ошибка…
Полицай еле разжал ее пальцы и сердито произнес:
- Ты видно умом тронулась! Чокнутая, чего рукав рвешь?! Полезай скорей – будет там родня… Ишь, чего придумала, знаем эти сказки!..
Маня почувствовала, как грубые руки сжали, обхватили ее и, подсадив, толкнули в вагон. Следом полетел чемодан, который сильно ударил по ноге. От боли она как будто отрезвела, и услыхала плач и крик дочери:
- Мама, мамочка, я боюсь!..
Раздался грохот закрываемой двери и все, как ей показалось, погрузилось во мрак.
Милочка, вся дрожа, прижалась к матери, обхватив ручонками ее колени. Так стояли они в оцепенении несколько минут. Внезапно Маня оттолкнула дочь, бросилась к двери и стала изо всех сил колотить, раздирая в кровь кулаки и причитая:
- Сволочи!.. Звери!.. Откройте…   
В эту минуту раздался пронзительный гудок паровоза, вагон дернулся и Маня едва не упала на дочь, которая, плача навзрыд, все жалась к матери.
По-видимому, в середине теплушки, где-то под потолком тускло зажглась лампочка. Маня увидела двухъярусные нары, на которых лежали и сидели какие-то люди. Лица разобрать было невозможно.         
- Эй, лиса, подгребай сюда! – послышалось откуда-то из глубины вагона.
Только после второго приглашения, Маня поняла, что обращаются к ней. Вытерев платком заплаканное лицо дочери, и подняв с пола чемодан, она направилась в сторону зова. Лишь в конце вагона, вконец опустошенная и еле держащаяся на ногах не так от тряски, как от всего пережитого, она, наконец, отыскала свободное место.
На нарах лежал грязный жесткий матрас. Ни одеяла, ни подушки, а тем более простыни, не было и в помине. Дочь, перестав рыдать, тихонько скулила:
- Я не хочу никуда ехать… Мама, давай вернемся домой…
Ее сетования еще больше растравляли душу Мани. Со злостью, сорвав при этом петлю, она сняла, почему-то вмиг ставшую ненавистной, лису. Стараясь успокоить дочь, Маня стала уговаривать Милочку лечь спать, положив головку на «рыженькую мягкую зверюшку», которая «даже лучше подушки»… Но дочь вконец раскапризничалась.
- Не хочу здесь спать, идем домой… Дай пить!
Вся на нервах, Маня уже готова была ее отшлепать, но тут на помощь пришла, лежавшая над ними, соседка:
- Кто здесь маму не слушает, и никому не дает спать?!
В мгновенье ока девочка, испугавшись чужого незнакомого человека, умолкла. Маня дала ей яблоко, обрадованная в душе тем, что хоть что-нибудь из еды успела захватить с собой. Вскоре Милочка, утомленная всем пережитым и убаюканная стуком колес, заснула.
Маня, искренне завидуя дочери, сама не могла сомкнуть глаз. Она была не в состоянии разгадать «ребус», который загадал муж. Неужели, чтобы избавиться от них, ему было недостаточно попросить просто переехать к тетке? Зачем было придумывать сказку про родителей, изобретать этот иезуитский ход – отправить под конвоем, неизвестно куда. Чем она перед ним провинилась? И тут, словно обухом по голове – это же враг, чего же еще от него ждать? Как права была тетя Лида! Вот расплата за легкомыслие и доверчивость, - казнила себя Маня…
Но, вскоре, когда спутницы начали ходить «по надобностям» в ведро, стоявшее почти рядом, и в воздухе стало распространяться зловоние, она забыла свои переживания. Вскочив, вся наэлектризованная от обрушившейся беды, Маня схватила злополучное ведро, расплескивая его содержимое, протащила между нар и поставила посреди теплушки. Немедленно поднялся шквал возмущенных голосов:
- Эй, мадам, что придумала! Тащи ведро назад, а не то вылью на голову! – кричала одна.
- Ишь, красотка, заявилась! Забирай, тебе говорят! – вторила ей другая.
- Постеснялись бы, около ребенка уборную сделали…
- А наши что – не дети?! Ее, видите ли, ребенок не может спать рядом с ведром, а наши, что, хуже?
В вагоне поднялся такой гвалт, что, казалось, еще мгновенье, и начнется потасовка.
- Эй, сороки, замолчите! – Маня узнала голос той, что обозвала ее «лисой». – Чем орать и выяснять, чьи дети лучше, давайте подумаем, как быть с нашими отходами.
- А что с ними еще делать? Накласть себе в карман, что ли? – раздался совсем юный голос.
- Идея неплохая! – подхватил кто-то шутливый тон.
Выход скоро был найден: в углу теплушки обнаружили в полу большую щель. Усилиями нескольких энергичных женщин, был дополнительно оторван кусок доски. Туда и решили выливать ведро, инцидент был исчерпан.
Маня прилегла рядом с дочерью, укрывшись пальто. Вагон не отапливался, а после расширения щели, хотя воздух и посвежел, стало заметно прохладней.
Среди ночи Милочка стала робко проситься «пи-пи». Как Маня не старалась добром и уговорами, а потом, в сердцах, и запугиванием, дочь никак не хотела воспользоваться вонючим ведром. В результате – не выдержала и помочилась под себя, на тюфяк. Пришлось его отбросить в сторону и устроиться спать на голых досках.
Наутро, когда рассвело, и сквозь зарешеченные оконца проник свет, Маня смогла увидеть своих товарок по несчастью. Их было человек сорок-пятьдесят, спящих, как и она, на почти голых нарах, иногда «валетом» - по двое, или полусидя – по трое. В теплушке были только женщины разных возрастов – от совсем девчонок до глубоких старух. Были и дети: два мальчика и три девочки.
Взглянув на проснувшуюся дочь, Маня пришла в ужас – лицо ребенка было в кровавых разводах.
- Боже, доченька, что с тобой?! Где ты успела так расцарапаться? – и тут же, присмотревшись, Маня еле сдержалась, чтобы громко не рассмеяться: лицо ребенка было измазано ярко-красной помадой.
Виной всему был ее носовой платок, которым Маня вытирала вчера слезы и нос дочери. Маня вынула из сумки зеркальце и подала Милочке. Разглядев себя, та залилась звонким смехом. Они громко смеялись, глядя друг на друга, совершенно позабыв, что пришлось пережить, где они находятся, не ведая, что ждет впереди…             
Разбудив, или, скорее всего, побеспокоив окружающих своим так неподобающим общему настроению весельем, они в очередной раз навлекли на себя гнев и раздражение.
- Чего, ни свет, ни заря, раскудахтались? Подывыться на цю мамашу, як вона розишлась!
- Нашла время веселиться!..
Маня замолчала. Она не понимала, чем не угодила этим женщинам и почему все ополчились против нее… Ну, посмеялась она с дочерью, не все же время плакать…
Поезд шел то быстро, то полз, подолгу останавливаясь на полустанках, а то и вовсе в чистом поле, пропуская бегущие на восток военные эшелоны. Очень хотелось пить… Маня дала дочери недоеденное вчера яблоко и два печенья. Огрызок от яблока доела сама.
Милочка, изнывавшая от жажды, все время просила пить. Пришлось дать ей второе, последнее яблоко.
Маня даже боялась подумать, что будет завтра. Как быть без воды и пищи? Куда и зачем их везут? Спросить бы у соседок, но те, как ей уже неоднократно пришлось убедиться, старались выместить злость на других… Останавливала боязнь вызвать на себя очередные враждебные выпады.

                - 43 -

Наконец, во время одной из остановок, неожиданно раздался скрежет засова, и с грохотом отодвинулась дверь. Немецкий солдат водрузил на пол ведро с водой с прикрепленной на цепи кружкой. Затем вбросил в глубь теплушки небольшой мешок, из которого просыпались разнокалиберные черные сухари. Ехидно улыбаясь, солдат произнес:
- Кушайт! Дринк!..
Не успела за ним закрыться дверь, как все бросились к воде. Несколько женщин, став на колени, принялись пить прямо из ведра.
- А ну, встать! Отойдите все! Первыми пьют дети! – скомандовала уже знакомая Мане, энергичная, средних лет женщина, чем-то напомнившая Мане тетю Лиду.
- Ишь ты, раскомандовалась! – раздались недовольные голоса, но большинство ее поддержало.
Напоили детей, а затем, встав в очередь, выпили по полкружки воды и получили по нескольку сухарей.
Та же картина повторилась через день.
В вагоне днем стоял почти горячий спертый воздух, от которого болела голова, а по ночам, несмотря на скученность, было очень холодно. Маня молила Бога, только бы не заболеть самой, с ужасом думая, что же тогда станется с дочерью…
Плохое самочувствие и беспокойные мысли усугублялись заунывными песнями, которые пели девушки на соседних нарах.
Позабыт-позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет…
…Ох, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя…
Одна жалобная песня сменяла другую. Незаметно для себя, многие стали подпевать. Вскоре пела почти вся теплушка, заглушая тоску и печаль, под паровозные гудки и перестук колес состава, увозящего их в темную неизвестность. Мучительно тянулось время…
По прошествии шестых суток, на рассвете, когда измученные долгой дорогой, голодом и предчувствием грядущих бед, женщины забылись тяжелым сном, поезд неожиданно встал. С грохотом, разбудившим всех, отворилась дверь. Под крики «Шнель!» и лай собак, началась выгрузка…
Маня успела надеть на дочь шапку и застегнуть пальтишко, и только собиралась натянуть свое пальто, которым укрывалась, как увидала немецких солдат, которые пинками и прикладами выталкивали сонных женщин из вагона. Взяв на руки снова задремавшую Милочку и прихватив чемодан, она устремилась к выходу. Выйдя на перрон, где солдаты, покрикивая, строили прибывших в колонны, она обнаружила, что в спешке забыла на нарах свою лисицу. «Ну и черт с ней!» - без особого сожаления подумала Маня.
Дул неприятный порывистый ветер, моросил холодный мелкий дождь со снегом. Все кругом было каким-то грязно-серым. Погода соответствовала настроению.
Обогнув невзрачное здание вокзала, колонна, сопровождаемая конвоем с собаками, двинулась в направлении больших металлических ворот, от которых по обе стороны тянулась вдаль высокая проволочная ограда.
Бесконечные стройные ряды бараков, месиво мокрых, чавкающих под ногами, дорожек между ними... Они мучительно долго стояли на плацу, построенные в шеренги. Наконец, появились три офицера. По-видимому главный из них, розовощекий, плотно скроенный, выделявшийся фуражкой с огромной, задранной вверх тульей, и очками в массивной золотой оправе, произнес короткую речь. Переводчик, стоявший рядом, едва владел русским языком. С большим акцентом, коверкая и путая слова, он сообщил, что руководство лагеря приветствует их и поздравляет с прибытием.
Также, из сказанного стало ясно, что если они будут вести себя хорошо и достойно трудиться для блага рейха, то их ждет, чуть ли не райская жизнь и благодать…
Затем была перекличка. С листа называли фамилию и имя прибывшей, в ответ следовало сделать шаг вперед и громко сказать: «Яволь!». 
Когда раздалось: «Сизова Мария с дочерью Романенко Людмилой!», Маня, сделав шаг вперед, оступилась, и чуть не упала. Ее поддержала стоявшая рядом соседка.
Тут же послышался окрик надзирательницы. Маня, пытаясь загладить оплошность, вымученно улыбнулась и несколько раз произнесла: «Яволь, яволь!».
Очкастый уставился на нее и что-то сказал своим сопровождающим. Те в ответ разразились смехом.
По окончании переклички, их строем направили к дому, за которым громоздилось здание с высоченной трубой. Заводили партиями. Внутри первого помещения женщины-надзирательницы потребовали оставить все носильные вещи и раздеться донага. После холодного душа в огромном зале-душевой, всех быстро побрили машинками наголо. Маня не успела опомниться, как ее шикарные пепельные волосы, всегда вызывавшие восхищение окружающих, очутились на цементном полу в единой куче других – темных и светлых, седых и рыжих, прямых и вьющихся.
Когда машинка коснулась головки дочери, Маня прикусила губу, страшась, как бы малышка не накликала на себя беду. Но та, вконец перепуганная происходящим, молчала, глядя полными слез глазами на мать. И лишь когда процедура была завершена, еле слышно спросила:
- Мама, а почему нам сделали головки голенькими?
- Чтобы, доченька, в волосиках не завелись жучки… - тоже полушепотом ответила Маня, прижимая к себе дрожащую дочь. Лишь теперь Маня ощутила холод, который царил в помещении.
Далее шел медосмотр, после которого прибывших разделили на две группы. В одной были молодые и женщины средних лет, но крепкого сложения. В другой – старые и явно слабые. Тогда Маня впервые услыхала это страшное слово: селекция…
Из предбанника, в котором остались их вещи, одна группа была направлена в дверь направо, другая – налево. Тех, кто был во второй группе, больше никто не видел.
Вместо личной одежды все получили казенные робы с нашитым номером взамен имени. На ноги – деревянные колодки.
Дальше произошло то, чего Маня совсем не ожидала. Детей построили отдельно и погнали ревущую толпу в отдаленный, «детский» барак.
Готовая броситься вдогонку за дочерью, Маня была остановлена грубым окриком блицмейдл - надзирательницы. Мужеподобная, похожая на здоровенного детину, прозванная за свирепый нрав Держимордой, та уже огрела резиновой дубинкой нескольких матерей, удерживавших своих детей, сопровождая удары грязной бранью.
Терзаемая мыслями о дочери, Маня всю ночь, лежа в бараке на нарах, не сомкнула глаз. Ее преследовало перекошенное от страха лицо Милочки, в ушах стоял крик малышки: «Мамочка, не отдавай меня!»… Неожиданно, впервые за «это» время, мысли Мани переключились на сына. Где он, что с ним? Как бы то ни было, это огромное счастье, что хоть Витюшка избежал ада, в который угодила его сестра из-за незадачливой матери. Маня снова принялась мысленно бичевать себя…

                - 44 -

Назавтра, на рассвете, после побудки, сопровождавшейся уже привычными криками и щелканьем хлыста, была поверка, а затем распределение на работы. Маню отправили на сортировку одежды. 
Перебирая груды различных вещей женского гардероба, Маня с удивлением обнаружила, что их владелицы были из самых разных стран Европы. Одежда в хорошем состоянии откладывалась на санобработку, а затем отправлялась в Германию. Поношенная одежда утилизировалась.
Работали с пяти утра до пяти вечера. Затем было, так называемое, свободное время, в течение которого, в любую погоду, проводились одна-две поверки на плацу.
Каждый день Маня, окончив работу, тут же спешила к детскому бараку, надеясь хоть издали увидеть дочь. Но лишь один раз ей посчастливилось разглядеть Милочку, идущую в строю среди других детей, одетых в одинаковые серые одеяния и почти не отличимых на расстоянии друг от друга. Опасаясь, что дочь, заметив ее, бросится навстречу, Маня спряталась за угол барака. За этим занятием ее и застала Держиморда.
- Эй, чего тут промышляешь?! Как тебя там?
- Меня? Мура. Я просто…
- Мура! Ты что, из наших, урка?
В первое мгновение Маня так опешила и растерялась, что не сразу нашлась с ответом. Удивительно, что Держиморда спросила ее имя - в лагере звали только по номерам. Мане было известно, что надзирательница, как и большинство капо, была из числа бывших уголовников. И то, что она признала Маню за свою, сначала покоробило. Но тут Маню осенило: пускай думает что угодно, лишь бы можно было из этого извлечь пользу. Утвердительно кивнув, она выжала из себя какое-то подобие улыбки, и спросила:
- Как догадалась?
- Ха! Имечко твое подсказало. Да и нюх у меня на своего брата… 
Держиморда, которую на самом деле звали Марта, была родом из Прибалтики и имела «богатое» прошлое. В лагерь попала из-за разбоя, учиненного совместно с двумя братьями.
…- Грабанули мы продуктовый склад, да сдуру братец потом отдал блок сигарет своей зазнобе. Немцы по этим сигаретам нас и вычислили. Братьям удалось смыться, а я завалилась. Да ничего, и здесь жить можно. Немцы, они таких, кто им помогает, ценят… Ты держись, Маруха, меня, и все будет блеск!.. А ты как завалилась?
- По-глупому…
- Ха, ха! Сюда по-умному никто не попадает.
- Ну, потом расскажу. Марта, ты не знаешь, кто бы мог мне помочь хотя бы видеться с дочкой? И скажи, это правда, что у детей берут кровь для немецких раненых?
- Не знаю, что там с детьми делают… - она отвела взгляд в сторону. – Но одно тебе скажу. С месяц можешь не волноваться, ничего твоей девахе не будет – всех прибывающих держат на карантине. Их нормально кормят, чтобы поправили здоровье. А потом… Ну, нас это не касается!
- Как, не касается?! Ведь там моя дочь, понимаешь?!
- Ну, остынь! Чего-нибудь придумаем. Я же тебе сказала, все будет – зер гут! Ты только Марты держись, ферштейн?!
…Как-то Маню подозвала блокшрайбер, полька с Западной Украины Ядвига, ведущая учет и следящая за работой узниц на складе.
- Иды за мною!
Маня шла за ней, полная страхов, куда ее ведут. Ноги отяжелели и еле двигались. Остановившись перед дверью, Ядвига тихо сказала:
- Будь розумна, заховай гонор…
Очутившись в комнате, Маня сразу поняла смысл наставления.
Из-за стола поднялся толстый, рыжий, веснушчатый немец. Бесцветными наглыми глазами шарфюрер Шварц буквально впился в вошедшую.
Скованная страхом, словно столбняком, еле державшаяся на ногах, как сквозь сон, Маня услыхала:
- Зер гут, зер гут.
Толстяк обхватил ее, дыхнув в лицо винным перегаром, протащил по комнате и повалил на стол. Маня не сопротивлялась.
Вспомнив назидание Ядвиги, она не только терпела, но даже, отбросив всякую брезгливость, скорчила какое-то подобие улыбки, когда, после всего, до нее донеслось:
- Век! 
За дверью поджидала Ядвига. Никогда в жизни Маня не испытывала такого омерзения, боли и унижения, как в этот миг. Когда вернулась к работе, соседки, похоже осведомленные о случившемся,  прятали глаза, стараясь не глядеть в ее сторону.
С этого дня, с немецкой педантичностью, в одно и то же время, за Маней являлась Ядвига, и все повторялось в том же духе. Только теперь уже Маня не испытывала того страха, а шла опустошенная, лишенная всяких эмоций. И уже не думала, не надеялась, что ее жертва поможет как-то облегчить участь дочери, и даже не реагировала, когда за спиной слышала: «Немецкая подстилка!». Ей было все безразлично.
Прошло две недели. Как-то Марта, в обычной своей манере, отозвала Маню в сторону:
- Маруха, есть дело. Жду у себя после поверки…
Как и все капо, Марта жила, в отличие от других узниц, в отдельной комнате в конце барака. Надеясь узнать что-либо о дочери, Маня еле дождалась назначенного часа.
- Садись, Маруха, разговор будет долгий.
Держиморда явно получала удовольствие, глядя на изумление, с которым смотрела гостья на разложенное на столе богатство: хлеб, сыр, галеты и шоколад. Хозяйка взяла чайник, налила в кружку чай и пододвинула ее к Мане.
- Хавай, подруга!
Маня, боясь подвоха, и все еще не доверяя этой загадочной Марте, от которой в любой момент можно схлопотать удар плеткой и даже пулю, не решалась приступить к угощению. Но, как видно, Марта была сейчас весьма расположена к Мане, и чуть ли не силой заставила ее отведать свои яства. Проглотив навернувшуюся слюну, Маня робко приступила к трапезе.
После третьего глотка чая с галетой Маня почувствовала такую резь в животе, что едва сдержалась, чтобы не застонать. Кишечник, отвыкший от подобной пищи, начал протестовать. Удивительно, что баланда, которой один раз в день потчевали узников, и которую Маня с трудом заставляла себя есть, не вызывала такой реакции.
- Чего остановилась? Налегай! Не боись, не объешь, не последнее… Как видишь, немцы ценят таких как я. Будешь меня держаться – не пропадешь! Теперь к делу. Завтра, после шарфюрера, зайдешь в контору к Ядвиге. Там она даст тебе кой-какие тряпки. Натянешь на себя, под робу, а у меня тут их скинешь. Ферштейн?
Маня сидела скрючившись, в голову ничего не лезло из-за боли в животе, но то, что ее втягивают в какую-то аферу, было ясно.
- А вдруг поймают?
- Не дрейфь, не впервой проворачиваем. Ядвига и Сюзанна – девки что надо.
Француженка Сюзанна, будучи капо, как и Марта, не отличалась добрым нравом, за незначительную провинность тут же одаривала ударом хлыста, с которым не расставалась. Все трое, как и другие капо, демонстративно издеваясь над узницами, изо всех сил старались завоевать благосклонность и одобрение немцев. Маня, конечно, осознавала, что подобная компания ничем не отличается от фашистов, но упорно надеялась, что они, как обещала Держиморда, сумеют спасти дочь. Да к тому же, какая-то злая сила, лишавшая ее воли, заставляла водить с ними «дружбу». И теперь, когда Марта в приказном порядке предложила заняться воровством, Маня покорно согласилась, только робко уточнив:
- А вдруг поймают - пойдем на растопку? 
- Ха, насмешила! Кому до нас есть дело! Шарфюреру главное, чтобы был порядок, шнапс и баба! Ха-ха, да ты об этом, Маруха, лучше меня знаешь! Когда мы гуляем по лагерштрассе в нарядных платьях, а не в робах, немцы отлично секут, откуда шмотки. Так что, все будет в ажуре! Это тебе я – Марта, говорю. Главное, не шухернуться, чтобы какая-нибудь падла не настучала… Тогда уж она, сука эта, быстро попадет в селекцию, помяни мое слово. Так, на всякий случай говорю. Усвоила, Маруха?! Да тебе ж тырить не впервой, точно?!

                - 45 -

…Теперь чуть не ежедневно, Маня заходила к Марте, чтобы сдать украденную вещь, еще вчера принадлежавшую одной из тех несчастных, которых забросила сюда жестокая судьба.
Сознание того, что хозяйки этих тряпок, скорее всего, уже окончили жизненный путь в топке круглосуточно чадящего крематория, наводило на Маню гораздо больший ужас, чем уже привычное понимание, что она в любой момент может разделить их участь…
У Марты частенько собиралась вся «теплая компания», которую она называла «моя шпана». Весело обсуждали результаты сделок. Из разговоров Маня поняла, что ворованное обменивалось на продукты, медикаменты, или просто шло на подкуп и укрепление авторитета среди таких же немецких холуев. Гешефты отмечались застольем, на котором были продукты, о которых прочие заключенные не имели представления. После трапезы следовала игра в карты или танцы, с «заглядывавшими на огонек» капо из мужских бараков.
Маня, первое время стремилась тут же уйти, ссылаясь на усталость, но постепенно втянулась, мысленно оправдываясь тем, что все ею делается для того, чтобы каким-то невероятным образом, эти люди помогли спасти дочь. Хотя, в душе она уже почти утратила надежду…
Иногда Мане удавалось издали наблюдать, как детей выводили на прогулку. Но, как ни старалась различить дочь среди одинаково одетых в какие-то серые одеяния маленьких узников, идущих строем, понурив бритые головы, не могла…
Минуло достаточно времени с того дня, когда Маня впервые натянула на себя еще, казалось, не остывшую от тепла чужого тела, блузку, и дрожа от страха, еле дождалась возможности скинуть ее. Теперь же Маня без волнения и угрызений совести совершала привычный маневр, за что получала сытный ужин и похвалу своих покровительниц.
Но однажды ее спокойствие было нарушено. Одна из узниц, работавшая рядом на сортировке тряпья, как-то слишком внимательно оглядев Маню, заметила:
- Удивительное дело происходит с тобой, деваха. Утром приходишь худая, а уходишь с работы потолстевшая. С чего бы это?..
И тут Маня, неожиданно для себя, резким тоном, удивительно похожим на привычные угрозы Держиморды, произнесла, сверкнув глазами:
- Если не желаешь попасть в селекцию, мой совет, - поменьше присматривайся ко мне!
Та, в ответ смерив напарницу презрительным взглядом, отошла со словами:
- Эх, с кем поведешься, от того и наберешься! А меня пугать нечего, хорошо пугана! О себе подумай…
После этого разговора Маня испытала жгучий стыд. Ей стало страшно, не столько от того, что может быть схвачена с поличным, сколько от сознания, что становится похожей на своих подельниц, настоящих уголовниц, вражеских прислужниц и садисток.
Порой на нее наваливалась смертная тоска. Особенно тяжелыми были ночи. Начиналось самобичевание. Ощущая вакуум, который образовался вокруг, Маня испытывала к себе омерзение и ненависть. Но и самооправдание было аргументированным. Она ведь еще совсем не жила, нет и тридцати и, быть может, еще сумеет спасти любимую маленькую бедную доченьку… Ради этого она готова на все поругания, унижения, дружбу с преступницами… Часто, лишь заслышав сигнал подъема, Маня  осознавала, что ночь опять прошла без сна. Но начинался день, и все продолжалось по-прежнему.
Во время утренних и вечерних поверок ее «приятельницы» и им подобные демонстрировали свою власть над заключенными. За малейшую провинность или просто не понравившийся взгляд устраивали «воспитательную» экзекуцию. Несчастных беспощадно били палками, плетьми, под одобрительные возгласы немецкого начальства. Все это проводилось под звуки оркестра, набранного из числа заключенных. Периодически назначалась селекция, то есть выборка, когда больных, истощенных, да и просто неугодных отбирали для насыщения печей крематория…
Желание выжить в этом адском котле было настолько велико, что Маня, общаясь с Мартой и другими привилегированными заключенными, быстро заглушала совесть и «забывала», какой ценой заработаны эти привилегии. А сообщения о новых победах вермахта еще больше убеждали в том, что другого выхода нет, и не будет, нужно любой ценой спастись самой и вызволить дочь.   
В преддверии Нового года руководство лагеря распорядилось организовать самодеятельность из числа вновь поступивших заключенных. Среди отобранных для участия в хоре была и Маня. Репетиции проводились ежедневно, после вечерней поверки. Во время этих занятий душа Мани оттаивала, и она предавалась пению, забывая обо всем на свете.
Вскоре Маня стала солисткой. Руководительница хора, такая же узница, уже достаточно пожилая женщина, до войны работавшая хормейстером в одесской филармонии, была щедра на похвалы. Однажды она горько пошутила:         
- В другое время я посоветовала бы тебе серьезно учиться пению! Но теперь это совершенно лишнее, крематорий принимает независимо от образования…

                - 46 -

В канун встречи нового, 1942 года, состоялся так называемый «вечер искусств».
Маня очень волновалась, ведь ей предстояло петь не только в хоре, но и соло. Зная отношение к себе большинства солагерниц, она боялась, что ее заулюлюкают.
Выйдя вместе с остальными хористками на импровизированную сцену, она взглянула в зал, пестревший полосатой одеждой зрительниц, и как будто успокоилась, но, тут же, увидев немцев, которые издали наблюдали за происходящим, вся сжалась от страха. Вдруг вспомнилось: «Худые песни соловью в когтях у кошки». Но, ничего не поделаешь, что будет, то будет…
Концерт начался романсом на стихи Лермонтова «Из Гете». Хор затянул:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
Зал хлопал, но прямо физически чувствовалась скованность женщин в проявлении чувств.
Второй была украинская песня на слова Тараса Шевченко:
Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю,
Чому мені, Боже, Ти крилець не дав?-
Я б землю покинув і в небо злітав!..
Наконец, настал черед Мани:.
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
  Тащился с сумой на плечах…
Песня захватила Маню, она пела совершенно свободно.
                …Бродяга к Байкалу подходит,
                Рыбацкую лодку берет
  И грустную песню заводит,
  Про родину что-то поет.
Маня продолжала петь, и видела, как менялись лица сидящих в зале. Ей показалось, что постепенно оттаивают их затравленные, потухшие взоры.
Бродяга Байкал переехал,
  Навстречу родимая мать.
- Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная
  Здоров ли отец мой и брат?
Маня пела, не замечая, как по лицу текут слезы. Когда закончилось пение, зал молчал… Потом послышались несколько робких хлопков, а вслед за ними поднялся шквал аплодисментов. Подняв глаза, Маня увидела совсем другую картину. Перед нею были не ко всему безразличные, словно каменные, маски с запавшими очами, а живые человеческие лица с дорожками слез, которые никто не вытирал.   
И тут раздалось гневное:
- Ахтунг! Почему такой печальный русский программ? Кто есть шеф концерт? Где веселый песня?
Бедная руководительница хора стояла ни жива, ни мертва, почерневшая от ужаса в ожидании скорой расправы. И тут Маня, поняв, что кара может настигнуть всех участников злосчастного концерта, в полном отчаянии сорвала с головы косынку, выскочила на середину сцены, сбросила деревянные колодки и, лихо пританцовывая, зарядила частушку:
Рассыпался горох
По белому блюду,
Семерых я родила,
А больше не буду!
 
Меня милый разлюбил,
Сверху с лестницы скатил,
Я летела не спеша
До второго этажа!!!
Маня пела одну частушку за другой, ей на помощь, приплясывая, пришла еще одна хористка, и они, соревнуясь, выкрикивали все, что помнилось, что приходило на ум.
На стене висит пальто,
Меня не сватает никто,
А я выйду, закричу:
«Караул! Замуж хочу!»
 
Доктор списки перепутал,
Женщину с мужчиной спутал,
Пишет: «Отпуск временный,
Иван Петров – беременный!»
В этом танце и пении было столько огня, что немцы пришли в полный восторг и, хохоча, награждали их одобрительным гиканьем и аплодисментами.
И тут случилось невероятное. Одна за другой на сцену стали выбегать и присоединяться к выступающим узницы из зала. Скоро их было уже более десятка. В каком-то неистовстве, сбросив со ступней деревяшки, с неприкрытыми, одинаково стриженными головами, они отбивали чечетку с чисто русским задором, выкрикивая непристойные частушки…
Вдруг появился, как видно, высший чин, поскольку веселье у немцев враз прекратилось, и через мгновение раздалось грозное:
- Аллес! Энде!
Частушка оборвалась на полуслове. Подгоняемые надзирательницами, понурив головы, все построились и вышли из зала…
Неожиданно, Манино выступление имело продолжение. Через день ее назначили распорядителем штубендистов в так называемом «культурном центре». Она стала главной над штубендистками, т.е. уборщицами. Теперь у Мани была отдельная комнатушка с подсобкой, где хранился инвентарь.
Неужели она, наконец, избавится от своего рыжего мучителя, от воровства тряпок, зависимости от Держиморды и ее компании?   
К великому сожалению, эти надежды не оправдались. На следующий же после назначения день, Марта организовала пирушку по поводу нового Маниного статуса. Все Маню поздравляли и шутливо просили, чтобы, достигнув больших высот, та не забывала старых друзей… Ну а Держиморда открытым текстом обязала виновницу торжества помогать, пользуясь новым положением, в реализации ворованных шмоток.
Дело в том, что новое Манино хозяйство располагалось на первом этаже так называемого культурного центра. А на втором этаже функционировал, недавно созданный руководством лагеря с целью поощрения своих холуев – капо, блоковых и других приспешников, публичный дом, куда к тому же могли захаживать и узники, имеющие средства и способные расплатиться за услуги. Это были преимущественно бывшие уголовники из стран Западной Европы. Услугами борделя пользовались и вольнонаемные работники.
Девушек набирали среди полек, француженок, украинок… – национальность тут значения не имела… Став «жрицами любви», узницы получали многие привилегии. Разрешалось отпускать волосы, делать в парикмахерской прически и маникюр, носить обычную, не лагерную одежду.
Начальницей борделя была также узница, француженка по имени Николь, державшая своих подопечных в «ежовых рукавицах». Высокая, тощая как прошлогодняя вобла, строгая и надменная, к которой ни Марта, ни Ядвига никак не могли найти подход. И вот, удача! Теперь вся надежда возлагалась на Маню. Ей предстояло, минуя, по выражению Держиморды, «эту фарфлюхте мадам Жердь», наладить контакты непосредственно с девицами и постараться «втюхать им шмотки за приличные бабки», которые водились у них.

                - 47 -

Что касается ее мучителя, то благодаря тому, что Маня исчезла из поля зрения рыжего Шварца, а ей на замену привели другую, то, по-видимому, дело было улажено, к явному удовольствию новоиспеченной «фюрерши»…
Но через пару дней, к Мане под вечер зашел гауптман Гюнтер фон Байер, занимавший одну из ключевых должностей в лагере, и имевший весьма дурную славу. Как оказалось, инициатор ее выдвижения, …
Любитель экзекуций, вызывавший страх и ненависть заключенных, Байер был роста выше среднего, сухощав и мускулист. Лицо его было несколько удлиненным, особенно за счет подбородка, сквозь большие очки в роговой оправе внимательно и всегда холодно смотрели чуть прищуренные серые глаза.   
Немец «ни бум-бум» не знал по-русски, а Маня, естественно, ничего не понимала из того, что тот стал изрекать, войдя в ее комнатушку. На всякий случай она, побелевшая от страха, бесконечно поддакивала: «Йа-йа, йа-йа!!»
Закончив длиннющую тираду, посетитель вынул из нагрудного кармана несколько фотографий и, усевшись, разложил их на столе. Поглаживая снимки ладонью, гость уставился на них, словно видел впервые. Затем гауптман стал объяснять Мане.
- Майне фрау Лизхен! – это про внушительных размеров матрону. – Майне киндер. Зон унд тохтер! – про двух подростков.
Потом вытянул из кармана еще один снимок, фото очень старой женщины.
- Майне муттер!
«Какой странный! - подумала Маня. Происходящее как-то не вязалось с репутацией гауптмана... – Интересно, неужели он пришел показывать фото и рассказывать о своей семье? Ведь ясно, что я по-немецки «ни бельмеса»…
Ее размышления были прерваны требовательным:
-  Шнеллер дас лыхт лош!
Байер повторил эту фразу еще раза три, и, видя, что Маня не трогается с места и продолжает сидеть, глупо улыбаясь, сам встал и выключил лампу. Судя по звукам, офицер начал в кромешной темноте расстегивать пояс. Лишь теперь до Мани дошла цель визита. Показ фотографий, как видно, являлся преамбулой, необходимой для оправдания поступка. Повторяя «Майн гот, майн гот!», он принялся за дело…
По-видимому, у немца были гнилые зубы или больной желудок – из его рта исходил запах псины. Маня инстинктивно отвернулась, но, вспомнив, с кем имеет дело, боясь, что, не приведи господь, ему это не понравится, быстро вернула голову в обычное положение. Она старалась изо всех сил не дышать, чувствуя, что от удушливого запаха ее может вырвать.
Когда пытка закончилась, он не зажигая свет, оделся, повторяя «О, майн гот!», и вышел…
Маня отдернула штору с окна, завешенного по всем правилам светомаскировки, села на постель и словно окаменела... «Неужели так будет всегда?!» Горло перехватила судорога, показалось, что она сейчас задохнется.
Два раза в неделю, неизменно в одно и тоже время, Байер приходил к ней. В обязательном порядке, перед удовлетворением похоти, долго разглядывал семейные фотографии. Затем все разыгрывалось, как по нотам…
Маня воспринимала все происходящее как наказание за проступки, совершенные ею в другой, казалось, тысячу лет тому назад прошедшей жизни…
Штат подвластных Мане уборщиц был небольшой, а объем работ огромный. В ее обязанности входило распределить утром задания, а потом проследить, чтобы все было тщательно убрано, причем главное требование заключалось в том, чтобы узницы ни минуты не простаивали без работы. Порой приходилось заставлять их наново все переделывать. Тогда Маня была противна сама себе. Но боязнь за собственную жизнь заставляла совершать не совсем порядочные, по понятиям человеческой морали, поступки…
Как-то после вечерней поверки, проходившей под проливным дождем, да еще с порывистым ветром, Марта окликнула Маню, мечтавшую поскорее добраться до своего жилья, снять промокшую одежду и отогреться.
- Подруга, шнеллер беги в лазарет. Найдешь санитара, чеха Адама.
- И чего я там забыла? – перебила товарку Маня, поеживаясь. А сама подумала: «Еще пару минут простою на ветру, и впрямь туда угожу!»
От Марты, кроме очередного каверзного задания, она уже ничего больше не ожидала.
- Ха! Чего забыла, говоришь? Твоя тохтер там.
- Милочка, дочка! Что с ней? Почему в лазарете?
- Загалдела! Почему, да почему… почем я знаю? Пойдешь – узнаешь. А что в лазарете - хорошо, легко будет списать.
- То есть, как списать?
- Маруха, не играй в болвана! Не лезь в чужую кухню. Иди к ней, там видно будет…
Так, ничего толком не поняв, Маня, забыв обо всем на свете - мокрую одежду и холод, бросилась к лазарету искать дочь.
Приземистый, с круглым как луна лицом, санитар по имени Адам без лишних слов препроводил Маню в сырой полутемный бокс. Маленькая, худенькая, с бледным, сморщенным, словно у старушки, личиком и с каким-то потухшим, испуганно-настороженным недетским взглядом, лежала на голом матрасе дочь. На полу рядом с кроватью, как видно упавшее, валялось серое грубое солдатское одеяло. Маню поразили тоненькие как прутики ручонки дочери, которыми она обхватила свой ввалившийся животик.
Девочка не сразу признала мать, и в первое мгновение, от страха, как будто съежилась, отодвигаясь.   
Маня, сбросила с себя мокрую кофту, схватила этот испуганный комочек в объятья и, стараясь отогреть, прижала к груди. Она подняла одеяло, от которого разило карболкой, посадила Милочку к себе на колени и завернула дочь в одеяло. Все время, не переставая целовать ее пальчики, шейку, личико, Маня повторяла:
- Доченька, славная моя! Милочка, девочка родная! Вспомни, я – твоя мама! Я очень люблю тебя, я заберу тебя отсюда, чего бы мне это ни стоило!.. Доченька, славная моя!..
Милочка испуганно молчала, припав головкой к ее груди, и только несколько раз, еле шевеля губами, почти беззвучно произнесла: «Мама… мама…» 
Вдруг дверь приоткрылась, и Адам поманил Маню, явно давая понять, что свидание пора кончать.
Обхватив ладонями родное личико, и стараясь лучше его рассмотреть при свете тускло мерцающей под потолком лампочки, Маня все целовала глазки, лобик, носик, и горячим шепотом приговаривала:
- Бедная моя куколка, что они с тобой сделали?! Жди меня, родная, я скоро приду за тобой. Жди меня!
Дочь молчала, глядя на нее, как затравленный зверек, плотно сжав губы и не проронив ни единой слезинки. И только когда Маня, еле оторвавшись от ребенка, направилась к двери, вдогонку послышалось:
- Мама, ком цу мир…
«Боже, она даже родной язык забыла!..» Обливаясь слезами, Маня выскочила из бокса, добежала до своей комнатушки и, не снимая мокрой верхней одежды, повалилась на кровать. Чтобы не завыть, Маня сжала зубами угол подушки и уткнулась в нее лицом.
Через какое-то время она немного успокоилась. Маня сбросила сырую одежду, превозмогая внутренний озноб, заставила себя нагреть кипятильником воду и, чтобы не заболеть, выпила горячий суррогатный кофе.
Весь следующий день прошел как в тумане, в ожидании нового свидания с дочерью. Сердце сжималось и ныло. В голове все вертелось: как узнать, чем больна дочь, как можно ей помочь… Главное – любым путем вытащить ребенка из лазарета. Маня решила сразу после посещения дочери поговорить с Мартой - пусть та поможет спасти ее дитя, чего бы это Мане ни стоило… Она готова, хоть сейчас, на что угодно…

                - 48 -

Маня собрала в узелок гостинцы: повидло, галеты, яблоко, коробку с сосисками, и отправилась в лазарет, не забыв для Адама несколько пачек сигарет и бутылку шнапса. Когда она вошла в бокс, дочь мирно спала.
Разложив на столе яства, Маня присела к ней на кровать и заботливо подоткнула одеяло под спинку Милочки. Будить не хотелось, но мысль, что в любую минуту может явиться Адам и прервать свидание, была невыносима.
Маня нагнулась, пытаясь осторожно поцеловать дочь. Та открыла глаза и все еще сонная, улыбнулась. От этой улыбки сердце матери счастливо забилось.
Внезапно дверь с шумом распахнулась.
- Вас из дас?!      
Вздрогнув от громкого окрика, Маня быстро выпрямилась и оглянулась. В белом халате, из-под которого выглядывала военная форма, в дверях стоял врач, штурмбанфюрер Дитрих фон Штейн.
Маня растерянно подняла глаза, и впервые за все время пребывания в лагере, не испугалась. Неожиданно, она почувствовала не то чтобы симпатию к этому немцу, а нечто, похожее на влечение. Их взгляды встретились, и Маня физически ощутила промелькнувшую между ними искру… Это было ошеломляющим. В инфекционном блоке, рядом с тяжелобольным ребенком…
Она не заметила, как дочь приподнялась и протянула ручонку за яблоком.
Словно бегун на старте, немец сорвался с места и в мгновение ока перехватил яблоко. Он развернулся к Мане и выпалил на вполне приличном русском:
- Сей минут забирайте продукт! Вы, я понимаю, мать девочка. Ей нельзя ничего кушать.
- А что у нее? – еле выдавила из себя Маня, вконец удивленная не только своим состоянием, но и, в большей степени, тем, что немец заговорил по-русски. Она совершенно упустила из вида бирку, нашитую на ее цивильное платье.
- У девочка, по всей видимости, дизентерия. Кто разрешал сюда входить? Вы можете делать большой эпидемий в лагерь! Вы понимайт?
Он говорил, стараясь выглядеть сердито, но глаза выражали совсем иное. Это «Вы понимайт?» вызвало у Мани улыбку, на которую доктор в ответ тоже улыбнулся.
- Я плохо говорю русски, да?
- Нет-нет, великолепно! Где вы так хорошо выучили язык?
Маня с ним общалась как со старым хорошим знакомым. Вдруг послышался сдавленный плач дочери, который тут же вернул ее с небес… Через несколько минут, так же внезапно, как появился, доктор исчез, напомнив, чтобы узница ничего не давала дочери.
В смятении, Маня вернулась домой, где скоро, минута в минуту, как обычно в этот день, появился Гюнтер фон Байер. На сей раз ей показалось, что экзекуция длится бесконечно долго, что испытанию не будет конца. Пытаясь как-то отвлечься от сопения и удушающего запаха, она старалась думать о дочери. Но в памяти рядом с родным личиком все время выплывал и образ, как ей пригрезилось, ниспосланного самой судьбой, обаятельного и странного немецкого врача.
Назавтра, еле дождавшись возможности посетить Милочку, она, как на крыльях, поспешила в лазарет. Как и в прошлый раз, Адам препроводил ее в бокс.
Когда Маня вошла, Милочка приподнялась на постели и, узнав мать, расцвела в улыбке.
Повинуясь настоянию врача, Маня еле удержалась от соблазна дать дочери чего-нибудь вкусного, того, что было недоступно большинству узников, и чем нестерпимо хотелось побаловать родное дитя, такую бледную, худенькую, как скелет, кровиночку… Обнимая и целуя дочь, шепча ей все знакомые ласковые слова, Маня поймала себя на том, что в то же время с надеждой поглядывает на дверь, горя ожиданием, что вот-вот она распахнется и, как вчера, на пороге появится он…
Дверь действительно вскоре открылась, и Адам поманил Маню рукой. Свидание окончилось.
Милочка быстро шла на поправку. С одной стороны это радовало, а с другой – заставляло сжиматься сердце при мысли, что ребенка опять заберут и неизвестно, когда они смогут вновь встретиться, да и увидят ли вообще друг друга…
Врач больше не появлялся и, как-то раз, направляясь в лазарет, Маня решила сегодня же разыскать его, чтобы узнать, можно ли уже приносить дочери что-либо из продуктов. Конечно, она отдавала себе отчет, что не это было главной причиной, по которой ей не терпелось увидеть приглянувшегося немца, но ничего поделать с собой Маня не могла…
На сей раз, не встретив в приемном покое Адама, она уверенно отправилась к боксу. Войдя, Маня увидела голую кровать, даже без матраса. Ошеломленная, она выскочила обратно и огляделась – нет, она не ошиблась дверью. Думая о самом худшем, Маня бросилась по коридору, не ведая, где искать дочь и к кому обратиться за помощью.
Неожиданно, из-за поворота показался знакомый санитар.
-  Адам, майне тохтер?!
В ответ санитар приложил палец к губам и поманил за собой. Они прошли в конец коридора, спустились по лестнице вниз, и очутились в холодном полутемном подвале. Открыв одну из дверей, попутчик пропустил Маню вперед.
Ее взору открылась картина, от которой на голове зашевелились волосы. На нескольких столах лежали человеческие тела, покрытые серыми простынями. Морг!!!
Маня почувствовала головокружение, в ушах зашумело.
Адам не спеша подошел к одному из столов и откинул простыню. Он взял на руки объемистый сверток в грубошерстном одеяле и направился к противоположной железной двери, увлекая за собой, находившуюся в полуобморочном состоянии, Маню.
Как только они очутились на свежем воздухе, санитар передал Мане ношу, и впервые улыбнувшись, радостно сказал: 
- Гее век, шнеллер!
При свете лагерных прожекторов и полной луны, Маня увидела дорогое личико сладко спящей дочери. Ошалевшая от нахлынувшего счастья, она неловко поцеловала чеха куда-то в подбородок и, прижав ребенка к груди, бросилась бежать…
Поначалу дочь казалась совсем легкой, словно пушинка. Но, по мере ходьбы, ноша становилась все тяжелее и тяжелее, а ноги, словно обутые в кандалы, еле повиновались.      
Спотыкаясь, стараясь идти кратчайшим путем, с замирающим от страха сердцем, она продвигалась вперед. Несмотря на холод, Мане было жарко, на лице выступила испарина.
Вот, наконец, и ее жилище. Единственное, о чем Маня молила Провидение – лишь бы никто не повстречался на пути. Последним усилием открыла дверь и тут же услышала стук каблуков.

                - 49 -

По лестнице, под которой находилась ее коморка, спускалась мадам Николь, распорядительница публичного дома, надменная и суровая француженка.
От охватившего Маню ужаса, она чуть не уронила свою драгоценную ношу. В глазах внезапно потемнело, Маня пошатнулась, оперлась о косяк двери и стала медленно оседать на пол.
Но тут чьи-то руки подхватили ее, не давая упасть. Через мгновенье Маня очнулась, и еще крепче прижимая к себе дочь, пролепетала:
- Мерси… мадам…
Не говоря ни слова, француженка прошла в каморку. Маня проследовала за ней и присела на кровать. Николь приоткрыла одеяло и, увидав спящую девочку, неожиданно расплылась в улыбке.
- Сэт анфан тре шарман!.. Иль фо каше тель! Тю компран!? - Маня не поняла, и на лице Николь проскользнула досада. Но, тут же, посерьезнев, она сказала по-немецки: - Девочку надо спрятать!
По ее интонации и очевидному волнению Маня поняла, что этой важной француженки можно не опасаться.
Николь указала на кладовку и опять несколько раз повторила:
- Каше! Каше! – и снова, перейдя на немецкий: – Спрячь дочь! Запри дверь!
Произнеся это, она указала рукой на замок и вышла.
Милочка заворочалась, просыпаясь, и открыла глазки.
Маня не верила своему счастью – дочь с нею! Но как, и куда ее спрятать? С ужасом она вдруг вспомнила своего мучителя, завтра его день… Если все откроется, селекции не избежать ни ей с ребенком, ни тем, кто помогал…
Размышления прервал стук в дверь. Маня вздрогнула и на цыпочках подошла к ней, прислушиваясь.
- Их Николь! – тихо сказала новая знакомая.
Маня открыла. На пороге стояла Николь, с тюфяком и подушкой в руках. Вдвоем они освободили место в кладовке и соорудили постель для ребенка.
С этого дня Маня нашла в лице Николь добрую, бескорыстную подругу.
Милочка, которой не было еще и пяти, сразу поняла, как надо себя вести. Когда к матери кто-нибудь заходил, она пряталась в свою «норку» и сидела там, притаившись, словно мышка.
Особенно Маня боялась разоблачения во время визитов Гюнтера. Она цепенела при мысли, что дочь случайно кашлянет, или иным способом выдаст себя…
Через несколько дней, на Лагерштрассе, Марта перехватила спешившую домой Маню.
- Что-то ты, Маруха, стала друзей забывать? Нехорошо! Я же говорила, что все будет блеск! И вышло по-моему. Но я ведь могу и рассердиться… - Маня внутри похолодела. – Люди рискуют, делают добро, а в ответ – полное фуфло… 
- Марта, ты о чем?
- А о том, подруга, что первой, кому ты должна была брякнуть, что все в ажуре – это мне! Ферштейн? А также не забыть Адама, и раппортфюрера, и блокшрайбера. Эти больничные ребята тебе во как помогли! Им положен шнапс, сигареты и еще… кой-чего! – сально ухмыльнулась и подмигнула Марта.
Заметив смятение на лице Мани, Марта расхохоталась.
- Успокойся, деваха, шучу я, шучу! Но шнапс и сигареты – это святое.
- Но где я столько возьму?
- Ну, уж это меня не касается. Но отблагодарить надо не откладывая. Ясно?
- Я понимаю, Адама обязательно надо, а остальным за что? – поняв, что пока ей ничто не угрожает, Маня решила поторговаться.
- Как, за что? А кто под именем твоей тохтер отправил на растопку труп другой девчонки? Дошло?! Доставай шнапс! И меня не забудь!
…Зная, что с Мартой шутки плохи, Маня, не откладывая в долгий ящик, стала лихорадочно соображать, где и через кого можно будет раздобыть необходимую выпивку и курево… За помощью пришлось обратиться к девушкам из «заведения», трудившимся под началом Николь. Обменяв свое любимое платье и пару французского нижнего белья, Маня, довольная сделкой, через день отправилась к Адаму.
Как обычно в это время, он был в приемном покое. Молча передав презент, Маня благодарно улыбнулась и направилась к выходу. Как только дверь лазарета за ней закрылась, улыбка тут же исчезла с ее лица.
Признаться, Маня ожидала увидеть здесь того немецкого доктора, который смутил ее воображение и о ком, чего греха таить, не переставала думать все последнее время. Видно, не судьба, какая досада…
Занятая своими мыслями, она не заметила, как поравнялась с шедшим навстречу немецким офицером, который вдруг остановился и произнес:
- Гутен таг, фрау! - Маня опешила. Вежливое приветствие было так несвойственно для немцев при обращении с заключенными, которых и за людей не считали, что она остановилась и оторопело уставилась  на него, растерянно моргая и не соображая, к добру или к беде эта фраза. В этом, одетом в верхнюю форменную одежду, офицере, в первое мгновение она не признала предмет своих мечтаний. – Мне очень жалко! – перейдя на русский, продолжил он. Маня не сразу поняла, о чем речь. – Мы делали все что мог…
Тут до нее дошло, что доктор высказывает свои соболезнования… Значит, не знает, что дочь жива. А Мане почему-то казалось, что и он был причастен к спасению ее ребенка. Теперь же предстоит и перед ним притворяться матерью, убитой горем. Но как это сделать, если хочется улыбаться от счастья, что дочь с нею, что болезнь, кажется, отступила, и что сама она безмерно рада видеть его, этого немца, так не похожего на других в этом лагере.      
- Спасибо вам за все… – только и смогла произнести Маня, пряча глаза, и очень боясь, чтобы они  не выдали ее.
- Вы плохо глядите. Идите сюда, я вам дам микстура. Прибывляйт сила…
Маня под его взглядом почему-то так оробела, что доктору пришлось несколько раз повторить просьбу следовать за ним. Давая Мане пузырек с лекарством, он опять повторил:
- Этот микстура хорошо прибавляйт сила. А для дети – половина доза…
Маня пролепетала: «Данкешон…»,  и вся в смущении, которого давно не испытывала, покинула кабинет.
Всю дорогу она вспоминала его взгляды, слова, и главное – наставление, как давать лекарство детям… Следовательно, он знал, или догадывался о том, что дочь с нею, и давал понять, что для полного выздоровления ребенка нужна эта микстура…
Милочка с каждым днем становилась бодрее. Конечно, ее пребывание почти целый день взаперти, в одиночестве, и сознание, что ребенок может как-то нечаянно выдать свое присутствие, очень беспокоили Маню. Но, не по годам сообразительная и повзрослевшая дочь, на просьбы матери вести себя тихо, успокаивала: «Их ферштейн!» Она все еще продолжала говорить по-немецки.

                - 50 -

Стараясь как-то занять дочь, Маня достала серую бумагу, из которой смастерила альбом для рисования, а также двусторонний, красный и синий, карандаш, что доставило девочке большую радость. А когда Николь принесла неизвестно где раздобытую гуттаперчевую куклу в розовом платьице, Маня в порыве благодарности, крепко обняла француженку. А Милочка, впервые, громко засмеялась от счастья, обхватила куклу ручонками и прижала к себе. С этой минуты она с куклой не расставалась. Маня хоть немного успокоилась, зная, что дочь не будет скучать, когда остается в одиночестве. Но о том, что опасность нависает над каждым узником лагеря, напоминали ежедневные поверки и дым крематория.
Естественно, физически Мане было несравненно легче, чем трудившимся на расположенном рядом химическом заводе, или тем, кто толкал вагонетки в карьере. Но морально… Она страдала не только от «привязанности» Гюнтера, но видит Бог, как ей было тяжело исполнять обязанности распорядителя-штубендиста…
Для того чтобы удержаться в этой должности, а может и сохранить жизнь, она была обязана не только распределять и жестко контролировать работу уборщиц, но и всячески демонстрировать свою лояльность и преданность немцам. В душе презирая себя, она яростно кричала на подчиненных, чтобы еще прилежнее трудились, размахивала плеткой, которую не выпускала из рук. Правда плетку, как и дубинку, в ход никогда не пускала.
Маня не сквернословила, стараясь не уподобляться Держиморде и другим капо, которых все одинаково боялись и ненавидели. Но, хотя она и не свирепствовала, все равно нутром чуяла неприязнь и презрение узниц, и от этого страдала. Поделать же с этим положением ничего не могла, желание выжить было превыше всего и заглушало совесть. Постепенно, самобичевание сошло на нет…
Немецкая пропаганда неустанно твердила о новых победах на Восточном фронте. Но, если раньше только и говорили, что о скором взятии Москвы, то теперь о ней не упоминали, а стали бесконечно повторять, что не сегодня-завтра падет Ленинград, и что войска фюрера победоносно движутся к Волге… Было ясно, что на Родине идут кровопролитные бои, и что наши терпят поражения. Сознавать это было больно, но как-то стало привычно… О сыне, отце и братьях Маня вспоминала все реже.
Стоял март 1942 года. Почти ежедневно прибывали транспорты с пленными. Крематорий работал на полную, увеличенную мощность.
Как-то ранним утром, направляясь на работу, Маня неожиданно ощутила приход весны. Ночью прошел дождь с первой грозой и, вдыхая запах озона, она испытала несказанное наслаждение. Прилив бодрости и радости охватил ее. Дело в том, что необъяснимым образом Маня была полна предчувствий, что сегодняшний день принесет ей долгожданную встречу. Она не просто надеялась, а была почти уверена, что увидит предмет своих мечтаний, доктора Дитриха.
Дело в том, что ее команде дали задание помыть окна в лазарете. Вообще-то, этот участок обслуживала другая команда, но тех отправили на другие работы.
Выйдя на воздух, Маня задержалась у двухэтажного строения, в котором располагалась и ее каморка и, полная волнующих ожиданий, вдохновленная ощущением весны, мечтательно заулыбалась… И вдруг услыхала привычные окрики и лай собак.
По Лагерштрассе в направлении к прачечной и «бане», где обычно проводилась селекция, шла колонна военнопленных, «новеньких»… Судя по грязным и драным гимнастеркам, можно было понять, что это наши бойцы, недавно вышедшие из боя. На многих были бинты или тряпицы, некоторые хромали. Кое-кто еле ковылял, опираясь на соседа.      
Колонна поравнялась с нею. Мане стало трудно дышать, горло сжал спазм. Улыбка на лице застыла гримасой. Широко раскрытыми глазами она вглядывалась в измученные, суровые, заросшие щетиной лица красноармейцев. Сердце сжималось и ныло. Было такое чувство, словно узница сама бредет в шеренге среди обреченных.
Ощутив на себе чей-то пристальный взгляд, Маня очнулась от оцепенения и неожиданно узнала в хромом летчике с перевязанной головой Максима, друга Артема. Их взгляды встретились, и на лице Максима отразилось сначала недоумение, а потом – такое презрение, что Маня вся покрылась испариной. Ее охватил ужас. Мане показалось, что Максим прочел ее недавние мысли, когда она стояла, упиваясь мечтами о предстоящем свидании. И с кем? С фашистом, с врачом, который служит  в этом лагере смерти. С одним из тех, кто уже сегодня, быть может, пошлет Максима и других бойцов в топку. 
Забыв, что оттуда, куда они направлялись, калеки не возвращаются, Маня представила себе, как Артем услышит от друга о встрече с нею. «Боже, о чем я? Наверно, схожу с ума. Причем здесь Тема? Где он? Жив ли, или, быть может, тоже где-то бредет в колонне пленных? А Максим всегда относился ко мне несправедливо. Чего стоила его речь в день знакомства, на новоселье...» Вспомнив, как Максим, несмотря на окрики конвоиров, дважды оглянулся и дважды сплюнул, Маня почувствовала себя оскорбленной. Сколько страданий и унижений она претерпела в лагере, и вот, вместо сочувствия, плевки!
В это мгновение Маня совершенно забыла, что на ней форма штубендиста, на голове прическа «а ля Карла Доннер», а в руке – плеть…   
Целый день Маня не могла успокоиться, ее всюду преследовал взгляд Максима. Ощущая его, находясь под впечатлением встречи, Маня забыла о своих мечтаниях и даже не огорчилась, что, находясь в лазарете, так и не встретила Дитриха…
С этого дня для нее снова стали жуткими ночи. Стоило сомкнуть веки, как в памяти всплывал образ Максима с его презрительным взглядом. А через пару дней после этой внезапной встречи, ей приснились бывший муж и почти забытый сын. Мане привиделась большая полноводная река. На другом берегу ее стоял Артем и протягивал руки к стоящему рядом мальчику. Неужели Витюша? Как подрос! Маня изо всех сил начала кричать: «Сынок, вспомни маму!» Ребенок повернулся и вдруг бросился в реку. «Плыви ко мне, плыви!»
От своего крика Маня проснулась. Растревоженная сном, она весь остаток ночи думала о сыне. «Жив ли? Что с ним, встретятся ли они когда-нибудь?» За весь период пребывания в концлагере она, можно сказать, впервые подумала о судьбе сына. «Тема, скорее всего, на фронте, а сын, наверное, остался на попечении мачехи…» Вспоминая свое безрадостное детство и суровую Лукерью, заменившую мать, Маня испытала что-то, похожее на угрызения совести, ощущая свою причастность к тяжелой участи сына, с раннего детства лишенного материнской заботы и ласки.
…Лето подходило к концу. Приближение осени, с ее дождями и колючими ветрами, доставляло новые заботы. Дочь росла, нужно было позаботиться о ее верхней одежде и теплой обуви. В вечерние часы, с наступлением темноты, Маня выводила девочку на воздух. За домом они прогуливались, стараясь никому не попадаться на глаза. Конечно, Маня очень рисковала, но что поделать, дочери, сидящей сутками взаперти, эти моционы были необходимы. 
А тут случилась новая напасть. У Милочки на конечностях выступила сыпь, похожая на волдыри. Ребенок беспрерывно чесался. Маня встревожилась. Что делать, как лечить? Заразная ли это болезнь? Не приведи Господь, если и у нее проявится сыпь. В концлагере узникам болеть опасно, это она хорошо знала. Последствия могут быть очень печальные, особенно, если болезнь обнаружит Гюнтер, очень дорожащий своим здоровьем. Тогда им с Милочкой селекции не миновать. К кому обратиться за помощью? Марту и Николь посвящать в это ни в коем случае нельзя – они, опасаясь распространения заразы, могут выдать. Спросить у Адама… но как? Ее немецкий слишком скуден, а чешского она тем более не знает. Да и каковы его познания в медицине, неизвестно.

                - 51 -

…Несколько дней Маня прождала в надежде, что само пройдет. Но, видя как мучается ребенок, как расчесывает руки и ноги до крови, она решилась на последний шаг – обратиться к Дитриху. Он говорит и понимает по-русски, о том, что дочь находится у нее - бесспорно в курсе. И если до сих пор не выдал, значит, не выдаст и в дальнейшем. А то, что она ему симпатична, было ясно и без слов…
Настроив себя решительно и не откладывая на потом, сразу после работы Маня отправилась в лазарет.
Адам, как обычно, дежурил в приемном покое.
- Мне нужен герр штурмбанфюрер Дитрих фон Штейн! – отчеканила она.
Адам удивленно на нее уставился.
- И сгозусь? – неожиданно нагловато, по-чешски, но понятно для русского слуха, спросил он.
Сделав вид, что не поняла, Маня опять отчеканила заготовленную фразу по-немецки:
- Мне нужен доктор!
- Не знаю, есть ли он… Скорее всего, уже ушел.
Раздосадованная, Маня уже развернулась к выходу, как неожиданно, сидящий за соседним столом сухонький, похожий на молодого старичка, по-видимому, раппортфюрер, вмешался:
- Герр штурмбанфюрер еще у себя.
Зло посмотрев на Адама, совершенно забыв, какую роль тот сыграл в спасении дочери, Маня быстро направилась к кабинету врача.
Вся ее смелость мигом улетучилась, когда Маня подошла к двери. Остановившись в нерешительности, потопталась несколько минут, собираясь с духом. Она уже занесла руку, чтобы постучать, как дверь отворилась, и из кабинета вышел какой-то немец в халате поверх черной формы. Удивленно посмотрев на Маню, он пропустил ее, промолвив: «Битте!» Мане ничего не оставалось, как войти в кабинет. Дверь за спиной закрылась, и ей навстречу из-за стола поднялся он – доктор Дитрих.
Изучающим взглядом, какое-то время доктор огладывал ее, будто не узнавая. Затем жестом указал на стул, приглашая сесть, и произнес:       
- Слушаю вас.
Молча, не перебивая, выслушал рассказ о ее знакомой, у которой появилась какая-то сыпь с сильным зудом.
- …заразная ли это болезнь, и как ее нужно лечить?
- Чтобы определить, что за сыпь, надо смотреть больной. Пусть ваша знакомая зайдет. 
Маня вся дрожала от волнения и страха. Услышав предложение привести больную, поняла, что ее дурацкая затея обречена на провал. Кровь прилила к лицу, в ушах начался неприятный шум. Она уже готова была встать и попрощаться, как вдруг до слуха донесся еле слышный вопрос доктора:
- Это… дочка?
Опустив голову и уставившись в пол, Маня еле выдохнула:
- Да…
- Температур нет?
- Нет, нет.
- Сыпь крупный, маленький? …Вы говорить, очень чешет рука, нога. Думаю, ничего, страшно нет. Скорее всего – детский строфулус. – Маня не поняла, что за болезнь, название слышала впервые. Он продолжал: - Но, все же, нужно обязательно смотреть, чтобы не пропустить инфекций. Я зайду к вам.
- Нет-нет, ко мне нельзя! – чуть не вскрикнула Маня. Она представила, что может произойти, если при осмотре зайдет Гюнтер.
- Я не понимайт, почему нельзя. Надо обязательно лечить ребенок, назначать лекарство!
И тут Маня, уже не думая о последствиях, выпалила:
- Ко мне заходит гауптман Гюнтер фон Байер, и я…
- Он видел твой дочка? – Маня даже не заметила, как Дитрих перешел на «ты».
- Нет, я ее прячу.
- Хорошо… Но, это опасно... – и вдруг его озабоченность сменилась усмешкой. – Ай да Гюнтер, ай да святитель!
- Что значит – «святитель»? – не поняла Маня. Она недоуменно смотрела на Дитриха.
Поняв, что не так выразился, он стал объяснять:
- Ну, понимайт, он строит из себя такой правильный арийский немецкий официр.
- Вы, наверно, хотели сказать – «святоша»?
- Да! Именно так!
Мане вдруг стало легко, волнение и скованность исчезли и она, осмелев, спросила:
- Герр Дитрих, откуда вы так хорошо знаете наш язык?
- Я учился в Советский Союз, Москва. Пять лет в медицинский институт!
- А я в Москве была проездом…
Он прервал ее.
- Вот, возьми марганцевый кали. Делай примочки - слабый розовый раствор… Но мне, все же, надо смотреть твой девочка.
- Он приходит по вторникам и четвергам. В другие дни вы можете прийти. Я живу…
- Знаю! – взглянув на часы, неожиданно произнес Дитрих, и проводил Маню до двери.   
Действительно, у Милочки оказалась крапивница, которая вскоре прошла, благодаря пилюлям, принесенным Дитрихом.
С этого дня между ними начались, по мнению Мани, довольно странные отношения. Она чувствовала, что нравится доктору, но тот, ни словом, ни жестом, не выказывал своей симпатии. Внешне это походило на бескорыстную дружбу. Маня еле сдерживалась, чтобы не открыть Дитриху чувства, с каждым днем все более переполнявшие ее. После всего пережитого, это была словно искорка счастья, затмившая все – страдания, унижения, страхи, которые преследовали, начиная с первых дней войны, и продолжавшиеся неотступно, ежедневно и ежечасно, с нарастающей силой в лагере.
Теперь Мане стало казаться, что имея такого покровителя, как Дитрих, ей уже нечего бояться… 
А через несколько месяцев случилось то, о чем Маня даже не могла мечтать – за безупречную работу, ее мучитель, эта гнида Гюнтер получил новое назначение и навсегда покинул лагерь. Известие об этом событии принес Дитрих, неожиданно заглянувший к ней «на огонек».
- Вы шутите?! – все еще не веря своим ушам, спросила Маня, и увидав улыбку на его лице, и услышав: «Нет-нет, какая шютка, это есть правда!», бросилась навстречу, готовая расцеловать доктора за радостную весть. Но что-то остановило ее на полпути, и Маня, покраснев от смущения, еле слышно произнесла: - Вы не знаете, как я вам, герр Дитрих, за все-все благодарна! А особенно – за эту весть… А за герра Гюнтера я очень рада, только жаль, что ваше начальство раньше не заметило, какой он замечательный работник…
Поняв друг друга, они дружно рассмеялись.
Руководство лагеря и прочие сотрудники жили в поселке, расположенном за пределами лагеря, причем у многих были семьи. Естественно, Дитрих квартировал там же. В поселке царили чистота и образцовый порядок, в отличие от лагеря, где на дорогах как будто специально, между бараками летом лежала жуткая пыль, а в другие времена года стояла непролазная грязь.

                - 52 -

С некоторых пор, Маня получила возможность выходить за пределы лагеря. Теперь  группу штубендистов обязали убирать великолепно заасфальтированные улицы поселка. С рассветом, независимо от погоды, даже под проливным дождем или снежной порошей, они мыли и чистили до блеска и без того сияющий асфальт. Какова же была Манина радость, когда в первый же день работы в поселке, нежданно она повстречала объект своих мечтаний. Дитрих выводил на утреннюю прогулку огромного мраморного дога. Маня и раньше к собакам особых чувств не питала, а видя злобных, яростно рычащих псов, готовых по первому знаку разорвать заключенных, стала их ненавидеть и нестерпимо бояться.
Поэтому с опаской поглядывая на собаку ростом с теленка, она, стоя на почтительном расстоянии, поздоровалась с Дитрихом.
- Гутен морген, герр майор. Какой красивый у вас пес! Не кусается?
- Гутен морген. Проходи спокойно.
Отвернувшись, он прошел мимо. Маня растерянно смотрела вослед, не понимая причины такого холодного тона. «В чем я провинилась?» - думала она, на протяжении целого дня. Общение с заключенными помимо службы персоналу лагеря, было категорически запрещено. Конечно, начальство, знавшее об интимных взаимоотношениях палачей со своими жертвами, глядело на это сквозь пальцы. Главное, чтобы это не становилось достоянием третьих лиц и не получало огласки. А наушничество и кляузничество желавших выслужиться в лагере процветало. Привыкшая к бесцеремонному обращению с ней рыжего Шварца и гнусного Гюнтера, Маня не отдавала себе отчета в том, что заводя в присутствии посторонних разговор с Дитрихом, может навлечь на него неприятности...
Он пришел в тот же день, вечером...
- Я очень прошу извиняйт за поздний визит. Я чувствую неловко, но на люди не следует выказывать наш дружба. Я надеюсь, вы меня понимайт? И вам и мне может быть большой беда, если узнают...
- Да, я понимаю. Ваша семья...
- Нет-нет, при чем семья? Мой семья - это моя Рекс, самый добрый на свете собака.
Дитрих изо всех сил старался объяснить Мане, что их дружба может плохо кончиться для обоих... Поэтому надо быть очень осторожными.
- Но мне необходимо общение с вами, - вдруг вырвалось у нее, - я так одинока!
Он взял Маню за руки...
- Мне тоже рядом с тобой хорошо…
Он задержался до полуночи... О себе почти ничего не рассказывал, а вот ее расспрашивал о довоенной жизни и о том, каким образом попала в лагерь. И Маня, ничего не скрывая, рассказала о Николае-Клаусе и его коварстве.
- Я очень стыжусь, за все… и за твой Клаус! Я ненавидеть война! Она убивайт не только тело, но и калечит душа...
- А вы, Дитрих, почему служите тут в лагере?
- Я не только врач, но и солдат, и служу там, куда посылайт меня фатерлянд.
«Ну вот, приехали… - подумала Маня. - Как видно, один от другого недалеко уехал. Тот уверял, что служит Рейху, а этот – завел про фатерлянд...»
Внутри нее все время происходила борьба - инстинктивное влечение к этому загадочному и интересному мужчине, и сознание того, что это враг ее народа, способный в любую минуту «помочь» ей с дочерью разделить судьбу тех несчастных, пепел от которых вагонетками вывозят в овраг. И оправдание для себя найдет – служение и преданность фатерлянду…
Но, когда Маня видела, как при встрече с нею загораются его глаза, и редкая улыбка озаряет обычно суровое лицо, все дурные мысли улетучивались прочь. «Нет, с такой улыбкой он не может быть фашистом, - успокаивала она себя. - Скорее всего, Дитрих немецкий коммунист, посланный для подпольной работы в лагерь». Она опять фантазировала, как когда-то, когда пыталась найти оправдание бывшему мужу – Николаю-Клаусу. «А может быть – он наш разведчик?» - придумывала опять Маня, но, тут же, вспомнив, что сама является приспособленцем, ставшим на службу врагу, что солагерницы считают ее предательницей родины, с ужасом отгоняла от себя эту мысль, боясь, что и Дитрих, в таком случае, думает как они…
Полная противоречивых чувств, Маня все же ежедневно с нетерпением ожидала встречи с ним. И, хотя, по утрам, только издали, они обменивались взглядами, но и этого ей было достаточно, чтобы целый день постоянно вспоминать этот взгляд, в ожидании вечернего свидания, которое выдавалось не так часто, как хотелось…
Возвращаясь как-то с работы, Маня чуть не вскрикнула, увидав в окне дочь. Пододвинув стул к окну, та вскарабкалась на подоконник и так поджидала мать.
- Ты с ума сошла! Мила, немедленно слезай с окна! Что придумала! Захотела, чтобы тебя снова забрали в детский барак?!
- Нет, мамочка, я не хочу туда! Но мне скучно…
Дочь, совсем еще ребенок, предоставленная самой себе, и целый день пребывающая одна взаперти, изнывала от скуки. Но что можно поделать, чтобы она не страдала?
Маня получала для своей команды ветошь для уборки и протирки окон. С некоторых тряпок, более-менее пригодных, она отрезала кусочки, и отдавала дочери для игры с куклой, подаренной Николь. Кстати, та частенько заходила к Мане, и обязательно приносила своей любимице какой-нибудь подарок: то коробочку от пудры, то флакончик от духов, плюс, обязательно, одну-другую конфетку или яблочко… Девочка бывала просто счастлива от этих незатейливых подарков, за что Маня была безгранично благодарна подруге. Общались они с Николь во многом благодаря дочери, которая неплохо говорила и понимала по-немецки после почти года пребывания в детском бараке. Сама Маня с горем пополам понимала самые обиходные фразы, а говорить по-немецки почти совсем не могла, хотя когда-то в школе изучала. Николь же просто поражала своим великолепным владением языком.
- Откуда ты так хорошо знаешь немецкий? - как то спросила Маня.
- А я родилась и выросла в Лотарингии. У нас почти все общаются на двух языках.
Маня абсолютно не знала, что это за Лотарингия и где находится, но, чтобы не показаться невеждой, утвердительно кивнула головой, выказывая свою осведомленность.
Теперь же, когда Дитрих стал захаживать к ней, Маня боялась, как бы Николь не столкнулась с офицером. Поэтому, пожаловавшись на то, что не высыпается, попросила приятельницу вечерами не приходить, так как решила сразу же после вечерней поверки укладываться спать…
Хитро сузив глаза Николь спросила:
- Что, теперь есть замена Гюнтеру?
- Ты о ком говоришь? Какой Гюнтер?  - Мане до сих пор казалось, что о захаживавшем к ней обер-лейтенанте никому не было известно.
- Какой Гюнтер, спрашиваешь? А тот, который, слава богу, покинул лагерь, и который заглядывал к тебе… Не бойся, я тебя не осуждаю. Молодая женщина должна иметь мужчину.
- Зачем это говорить при ребенке? – недовольно заметила Маня, желая прекратить разговор. Но, все же, спросила: - А откуда тебе о нем известно?
- О-ля-ля! Ты что, не знаешь, у стен есть уши!
С горем пополам переводившая эту беседу, дочь обратилась к Мане:
- Мама, я чего-то не понимаю… Николь что-то спутала и говорит, что у стен есть какие-то уши. Ты мне их покажешь? А Гюнтер… Это тот герр офицер, который когда приходил, сразу тушил свет, и я боялась сидеть в моем домике, в чулане?
Маня смешалась, не зная, что ответить дочери, и постаралась перевести разговор на другую тему…
Вообще, время шло, дочь росла, вызывая все большее беспокойство матери. Постоянно пребывающая в одиночестве, без общения со сверстниками, фактически без свежего воздуха, Милочка казалась ей диковатой, замкнутой и, что самое страшное, ограниченной в развитии. Поэтому Маня каждый вечер, несмотря на усталость, накормив дочь и уложив ее рядом, стала рассказывать той что-либо, напрягая свою память, и вспоминая давно ушедшее детство. Особенно дочке нравилась сказка «О мертвой царевне и семи богатырях». Содержание пушкинской сказки Маня передавала своими словами, порой придумывая кое-какие детали вместо забытого. А ввиду того, что ей приходилось, по просьбе дочери, пересказывать неоднократно, то запамятовав кое-какие детали, и придумав новые, мать частенько бывала уличена дочерью в неточности.
- Мама, ты ошиблась, не собачка яблочко съела, его съела царевна!
- Да, конечно… - соглашалась Маня, засыпая.
- Мам, а мам, а дальше? – умоляла дочь.
И Маня, превозмогая дремоту, продолжала…
И теперь, после того, как дочь была застигнута за подглядыванием в окно, и вся в слезах стала жаловаться на скуку, Маня усадила ее рядом и, сделав внушение, принялась показывать детскую, давно забытую забаву - игру в крестики-нолики. Дочь успокоилась, но мать, озабоченная случившимся, все никак не могла придумать, чем же все-таки занимать ребенка в течение дня.
На помощь опять пришла Николь. Где-то она раздобыла книгу о пражском зоопарке - с великолепными картинками. Милочка была в восторге и с удовольствием разглядывала изображения животных. Книга была на немецком и чешском языках. Но это было не важно. Главное – дочь была довольна и бесконечно спрашивала:
- А это кто?
- Это обезьяна.
- А это?
- Тигр. А это – лев.
Некоторых животных Маня сама видела впервые и не знала их названий. Печатными буквами она подписала под картинками наименования зверей. А, вспомнив свой первый букварь, сделала из картона разрезную азбуку и стала, как могла, учить дочь грамоте.

                - 53 -

…Теперь каждый новый день Маня встречала в радостном ожидании свидания. По утрам она видела гуляющего с собакой Дитриха и стремилась незаметно обменяться с ним взглядами, правда, к ее огорчению, это не всегда удавалось. Но зато вечерами Дитрих обычно приходил к ней. Этот час-другой, который они проводили вместе, пролетал незаметно. Дочь была особенно счастлива оттого, что ее не запирают в чулане, а Мане эти вечера приносили какое-то невероятное успокоение и были необходимы как воздух. Порой она даже забывала, что все это происходит в лагере, что почти рядом дымит крематорий, а на Дитрихе – погоны врага…
Как-то он принес шашки и научил девочку играть в поддавки, целый вечер играл с нею. Маня, глядя на эту пару, весело склонившуюся над доской, испытала ни с чем не сравнимое наслаждение. Когда Дитрих собрался уходить, глядя куда-то вбок, и боясь встретиться с ним взглядом, она тихо спросила:
- Может, останешься?
Когда дочь заснула, он бережно взял ребенка на руки и отнес на постель в чулане. А уходя, опять уложил на кровать рядом с матерью…    
Наступил 1943 год. Вместо победных реляций об успехах на восточном фронте, стал часто упоминаться Сталинград в связи с жестокими боями за выход к Волге. А 2 февраля, в лагере были приспущены флаги с траурными лентами. Увидав их, Маня в первое мгновение решила, что быть может, что-то случилось с Гитлером, и не за горами конец войне. Но, оказалось, что группа немецких войск под командованием фельдмаршала Паулюса попала в сталинградский котел. О том, что Паулюс капитулировал и сдался в плен, Мане рассказал Дитрих. Он не только не осуждал командующего, а наоборот, одобрял, и считал, что этим тот спас тысячи и тысячи жизней. Выслушав рассуждения Дитриха о целесообразности поступка разжалованного фюрером фельдмаршала, Маня не удержалась от вопроса:
- Дитрих, а почему ты об этом мне говоришь? Не боишься, что я передам твои слова кому-нибудь?
- Я знаю, ты есть хороший, и не предаватель. Я ненавидеть война, и все, что с ней связан. А тебя - люблю.
С этого дня, она уже не сомневалась в порядочности своего возлюбленного… Но один вопрос не давал ей покоя: есть ли все-таки у Дитриха семья?
Она сгорала от любопытства, но все оттягивала разговор на эту тему. Однажды, не выдержав, лежа рядом в постели, как бы между прочим, спросила:
- Дитрих, а почему ты до сих пор не женат?
- А зачем? Как сказал один наш философ: «Жениться - значит наполовину уменьшать свои прав, и вдвое увеличивать обязанность».
- Ишь, как завернул. А кто это такой у вас умник, который уверяет, что семья - это бремя?
- Имя его – Шопенгауэр. И я с ним теперь вполне согласный. Семья - это не бремя, как ты сказала, а большой, как бы выразить понятнее… ответственность, что ли, особенно, в период война. Признаться, раньше так не думал. Когда учился у вас в Союз, я встретил девушка. Ее звали Наташа. Она была очень красивый, как ты, и у нее были такие же, как у тебя, небесные глазы. Мы любили друг друг, и решили быть вместе и никогда не расставать. Но, чтобы пожениться, надо было получить разрешений от наших властей. Но, ни ей, ни мне разрешений не дали. Меня тут же отозвали… Я был вынужден возвращаться в Германий и продолжил учебу. Я писал моей Таше, но ответ не был. Потом, через наши каналы, узнал, что она арестован. Что с ней потом, не знаю…
Рассказывая, Дитрих заметно волновался, часто не находил нужные слова, порой целые фразы говорил по-немецки, а потом старательно пробовал перевести,  коверкая русские слова.
Но Маня поняла главное – он по прежнему любит свою Ташу… От этого вдруг стало горько. Впервые в жизни Маня испытала, что-то похожее на ревность. И хотя Дитрих был с нею ласков и нежен, Маня всем существом чувствовала, что сердцем он далеко, с той незнакомой Наташей, и от этого боль и досада прочно поселились в Маниной душе…
Дитрих, как обычно, приходил ежедневно. Но эти свидания уже не приносили ей прежней радости. Что-то померкло в душе. Ласки воспринимались ею словно милостыня, брошенная из жалости. Это было обидно и оскорбительно. «Зачем надо было его расспрашивать? Ведь как было хорошо, когда я не знала об этой прошлой привязанности?» - терзала себя Маня.
Дитрих, не подозревая о ее переживаниях, вел себя как обычно, внимательно и корректно, но, однако, как теперь стало казаться Мане, не проявляя пылкой любви. И это начинало ее потихоньку бесить. Она, привыкшая всегда быть предметом мужского поклонения и обожания, полная сознания своей неотразимости, вдруг, неожиданно для себя, утратила эту уверенность, и ощутила какую-то беспомощность, от которой стало страшно. Страшно было от всего – от окружающей обстановки, от презрительных и враждебных взглядов узниц ее бригады, от неизвестного грядущего…
Сводки с фронта говорили о следовавшем одно за другим поражении гитлеровских войск. Как гласила фашистская пропаганда, «с целью выравнивания фронта были оставлены следующие города…» Красная Армия двигалась вперед, освобождая родную землю. Теперь часто раздавалась сирена, возвещавшая о налете английской авиации. И, хотя лагерь и находящийся рядом завод пока не бомбили, но сильный гул проносящихся мимо бомбардировщиков наводил ужас.
В ноябре 1943 года, услыхав об освобождении Киева, Маня вспомнила тетю Лиду и ее слова, брошенные на прощание: «Маня, ты – дура! Куда тебя черт несет?!» «О, если б она знала, куда меня черт занес… - с горечью подумала Маня. – А что стало с самой тетей? Свидимся ли с нею когда-нибудь, да и жива ли, бог ведает…»
Дитрих утверждал, что не за горами конец войны. Он предполагал, что как только Красная Армия подойдет к своим рубежам, сразу же будет заключено перемирие между враждующими сторонами.
- Вот увидишь, тогда наступит совсем другой жизнь!..
На что Маня, полная пессимизма как-то высказалась, что, как видно, ей суждено всю оставшуюся жизнь провести за колючей проволокой… Он же, явно стремясь успокоить и взбодрить, принялся мечтательно фантазировать о том, какой великолепной станет послевоенная жизнь. Вот тогда он покажет ей свой родной Веймар…
- Ты была в Париж? – неожиданно спросил Дитрих. – Вот то-то же, не была… Мы обязательно ездить этот чудный город! Будем гулять по Елисейски поля, подниматься на Тур Эйфель, и станем любоваться неповторимый город, лежащий у нас под ног. Познакомишься с моей кузин, она там живет.
В минуты, когда Дитрих увлекал Маню своими иллюзиями, она была безгранично благодарна ему, веря и не веря в возможность осуществления этих грез.
Когда он уходил, Маня еще некоторое время купалась в фантазиях, но затем реальность возвращала ее с небес на землю и приводила в чувство. И она опять с содроганием начинала думать о будущем… Потом мысли снова возвращались к Дитриху… Наверное, о Веймаре и Париже он также увлекательно рассказывал и той, Наташе. Но где теперь Наташа, и где он? – горько усмехалась своим мыслям Маня. И опять – не то ревность, не то пророческое чувство несбыточности его сладких посулов, камнем ложились на душу.

                - 54 -

В конце марта 1944 года Красная Армия завершила освобождение советской территории, и вышла к границам, но надежды Дитриха не оправдались. Война продолжалась, приближаясь к Германии. 
…Обстановка в лагере с каждым днем все более накалялась. Крематорий дымил на полную мощность. Маня понимала, что командование лагеря стремится скорее избавиться от свидетелей своих злодеяний. В этом начальству рьяно помогало полчище приспешников из лагерных, хотя некоторые притихли и даже стали заискивать перед узниками. Страх расплаты настиг и Маню.
Естественно, занимая пост распорядителя штубендистов, ей приходилось требовать от подчиненных добросовестного выполнения работы, применяя при этом не очень-то благородные меры - размахивать плеткой, кричать, употребляя оскорбительные выражения, со временем перенятые у Марты и ей подобных. Но это, оправдывала себя Маня, была вынужденная мера, дабы наблюдавшие за работой немцы не усомнились в ее лояльности. Себе в заслугу она относила то, что ни одной узницы из бригады не отправила в селекцию, и если кто-либо заболевал, добывала лекарства, подкармливала, отрывая от своего пайка (который делила с дочерью!), боясь, чтобы никто из ее «девочек», не дай Бог, не стал «мозельтеном», как называли немощных дистрофиков немцы, отбраковывая их во время селекций прямиком в крематорий. Однако, несмотря на все старания, Маня испытывала на себе неприязнь и даже ненависть солагерниц и неоднократно слышала за спиной:
- Вот наши придут, получит по заслугам!
Маня знала, что за глаза ее называют «подстилкой», и это вызывало обиду и страх. «Как они ко мне несправедливы! – думала она. - Никому зла не делала, никого не предавала, помогала -  чем могла». Неужели в том, что хотела выжить сама и спасти дочь, она перед ними провинилась? А то, что пришлось платить своим телом – кому от этого стало хуже, кроме ее самой? Так за что же они так не любят и осуждают ее? Неужели им было бы легче переносить страдания, если бы и она спала рядом с ними в бараке и над ее головой, как у всех, свистела плетка? Несчастные не понимают, или не хотят понять, что легче перенести удары плетки, чем надругательство над душой! А Манина душа так оплевана, что никакие силы уже не помогут… «Ну, конечно, все это из-за простой женской зависти, другого объяснения нет!» – к такому выводу пришла Маня, успокаивая себя, и тут же в ужасе представила, что ждет ее, когда придут наши. А в том, что это случится скоро, она уже не сомневалась, несмотря на то, что немецкая пропаганда твердила о каком-то новом оружии, которое вот-вот сокрушит армию комиссаров и жидов. Но в это как-то не верилось…
Единственная надежда была на Дитриха. Может он действительно поможет ей выбраться из лагеря до прихода наших и отвезет в Париж. Хотя, успеет ли? Ведь и ему не поздоровится… А, что будет с Милочкой? Ребенок ведь ни в чем не виноват!
Эти мысли не давали Мане ни минуты покоя.
…Стоял жаркий летний день, Манина бригада была направлена на рытье траншеи. Каторжный 12-часовой труд на солнцепеке вымотал и без того ослабленных людей. Одна из узниц с раздражением стала выговаривать Мане:
- У нас команда уборщиц, а мы копаем яму. Ты специально взяла этот участок, чтобы выслужиться?
- Куда направили, туда и пошли. И хватит вести разговоры, иди, работай!
- Ишь, раскомандовалась! Помяни мое слово, недолго тебе осталось…
Маня, пораженная такой необычной дерзостью и смелостью, не успела ответить, как раздались звуки сирены. Начался налет. Над головами проносились целые эскадрильи бомбардировщиков, их страшный гул не сумел заглушить разрывы бомб, по-видимому, падавших неподалеку. Вдогонку послышались жалкие одиночные залпы зенитных батарей… Спасаясь от налета, узницы залегли в только что вырытую траншею. Мане места не досталось, и она присела на корточках рядом, обхватив голову руками. «Вот было бы славно, если бы сюда упала бомба! И сразу положила бы конец всем мучениям…» - родилась у нее крамольная мысль. Но Маня скорее ее прогнала, подумав о дочери. «Боже, как там она, одна-одинешенька, сидит взаперти?»
Бомбежка длилась не более получаса, но казалось, ей не будет конца.
Уставшая и обессиленная от пережитого в течение дня, Маня, накормив дочь, присела на постель и не заметила как заснула. Ее разбудил приход Дитриха. В первое мгновение Маня никак не могла понять, сон это или явь, такая разительная перемена произошла в его лице. Серое и хмурое, оно как будто состарилось на десяток лет.
- Дити (так она звала его наедине), что случилось? Заболел?
- О, если бы! Но, погоди, говорить потом… Уложи девочка спать, уже поздно.
Но это оказалось очень трудным делом. Как назло, дочь, изрядно перепуганная налетом, капризничала и отказывалась укладываться. Она то жаловалась на скуку и приставала к Дитриху с просьбой поиграть в шашки, то с увлечением рассказывала, как пряталась под кроватью, когда «бабахали» самолеты.
Маня, обеспокоенная угрюмым видом гостя, злилась на дочь. И чем дольше уговаривала ребенка по-хорошему и по-плохому, обещая отлупить, тем неугомоннее становилась упрямица, категорически не желавшая отправляться в постель.
Время шло. Дитрих чуть ли не ежеминутно поглядывал на часы. Видно было, как он нервничает. Наконец, дочь сморил сон. Убедившись, что ребенок спит, Маня вопросительно уставилась на Дитриха.
- Говори, в чем дело? На тебе лица нет.
Он не понял.
- Как это - нет лица? Мура, все очень плохо! Очень… На Гитлера вчера был покушений, безуспешный.
Полная удивления, она спросила:
- И это тебя так расстроило? Ты же сам сказал, что фюрер не пострадал, так что нет причин для печали… Или - наоборот? Я что-то тебя не пойму…
Маня тут же осеклась. «Что говорю?! За такие слова он может отдать меня в руки гестапо.» -  В голове пронеслось: «Я как видно в нем ошиблась…» От этой мысли сердце предательски сжалось.
- Что значит – наоборот? Все кончилось провал. Идут аресты…
Тут до Мани дошло – он, как видно, связан с заговорщиками.
 - Скажи, ты тоже был с ними заодно?
- Найн, найн! Тут я совсем не причем. Мой великий земляк говорить: «Невозможно всегда быть герой, но всегда можно оставаться человек». Я изменю первую часть высказываний: - не всем дано быть герой, и меня – в том числе (как всегда, при сильном волнении, Дитрих часто переходил на немецкий и сильно коверкал русские слова).
- А кто это умный земляк?
- Иоганн Вольфганг Гете.
- А это не тот, который продал душу черту? (Маня, стремясь отвлечь Дитриха от мрачных мыслей, решила щегольнуть эрудицией). И это ей почти удалось. Рот Дитриха растянулся в улыбке, хотя глаза продолжали быть печальными.
- Его герой Фауст действительно пошел на сделку с сатаной.
- О, я знаю! Я слушала оперу «Фауст».
- Мура, ты очень забавный, но об этом говорить в другой раз. А сейчас мне пора…
- Не останешься?
Он не ответил, и уже стоя перед дверью тихо произнес:
- Мой брат арестовали, его семья – тоже…
- Могут и тебя?
- Могут.
Прошло три дня, полные волнений. Постепенно Маня начала успокаиваться, надеясь, что все само собой уладится, как вдруг это случилось…   

                - 55 -

Рано утром, во время уборки бригадой улицы в поселке, она как обычно высматривала Дитриха, гуляющего со своим красавцем-догом. Как не старалась Маня, вертя во все стороны головой, но этой пары не было видно. Надежда увидеть Дитриха оказалась тщетной. Вечером он тоже не пришел... Маня понимала, что пришла беда, но отказывалась в это верить, и все старалась успокоить себя вымышленными причинами. Наконец, не выдержав, на следующий день, еле дождавшись окончания работы, она побежала в лазарет.
Маня уже направлялась в сторону знакомого кабинета, как ее остановил окрик появившегося санитара:
- Куда идешь?
- Мне нужен майор доктор Дитрих фон Штейн.
В это время появился Адам.
- Идемте, я дам вам микстуру! – сказал он, увлекая Маню за собой.
Когда они оказались в длинном коридоре одни, Адам сказал:
- Вчера днем за доктором приезжали двое в штатском…
Больше ничего Маня о Дитрихе не смогла узнать. Первое время она тешила себя надеждой, что все обойдется. Там наверху разберутся и поймут, что Дитрих ни в чем не виновен, не причастен к деяниям брата. И он опять, как обычно, ранним утром будет гулять со своим догом, а вечером она услышит знакомые шаги, и привычный условный стук в дверь.
Но время шло, а с ним гасла надежда. С каждым днем Маня чувствовала, как почва уплывает из-под ног. Она опять осталась одна, без всяких перспектив выбраться из этого ада. Непреодолимая тоска овладела Маней. И только сознание, что без нее дочь пропадет, удерживало от безрассудства…
В этот напряженный период Маня взялась за Милу более серьезно. Дочь действительно  росла дикаркой, отстающей в развитии.
Однажды, как обычно, перед сном, Маня начала рассказывать ей очередную сказку.
- Мам, ты мне ее уже рассказывала. Расскажи другую…
Маня начала другую, но и та оказалась хорошо знакомой. Тогда, покопавшись в памяти, она начала:
- У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…
- А что такое лукоморье?
Маня сама не знала, что это такое, но чтобы не ударить перед дочерью лицом в грязь, стала объяснять, что это такой берег у моря.
- А, это у того моря, в котором дед ловил золотую рыбку?
- Да, умница! Ну, вот слушай дальше. У Лукоморья дуб зеленый…
- А что такое – дуб?
- Дуб, это дерево! - уже начиная раздражаться, ответила Маня. Давай спать, уже поздно, а мне рано вставать.
- Ну, мамочка, расскажи еще!..
- А ты не перебивай!
- Не буду!
- Итак, у Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…
- А что такое – цепь? – не унималась дочь.
Маня, разозлившись, чуть не ударила Милу.
- Ты что, издеваешься? – гневно обрушилась она на бедную девочку. И лишь увидев слезы в глазах ребенка, в ужасе от своего поведения, бросилась обнимать и целовать ни за что обиженную дочь, прося о прощении.
Мила с удивлением глядела на мать, которая сама, вдруг, начала громко рыдать. С Маней впервые случилась настоящая истерика.
С этого дня она ежедневно, не смотря на усталость, стала заниматься с дочерью. Маня рисовала, как могла, картинки, и объясняла каждое новое слово. На радость, Милочка была сообразительным ребенком, к тому же старательной и любознательной. Маня неожиданно обнаружила у себя педагогические способности. Скоро дочь не только научилась читать и писать, но и считать, решая несложные задачи, придуманные самодеятельным «педагогом».
Жизнь, если можно было назвать это жизнью, продолжала течь в том же русле – поверки, селекции, смрад крематория, садизм изуверов, полные ненависти взгляды соотечественниц, и страх, сковывавший душу.
Что стало с Дитрихом, так и осталось тайной. Скорее всего, он разделил участь тех несчастных, которые были расстреляны за прямое или косвенное участие в заговоре. Чем дальше отдалялся тот черный день, когда Дитрих был увезен в неизвестность, тем ощутимее становилась для Мани его потеря, тем яснее становилось понимание, как много значила для нее встреча на этой фабрике смерти с настоящим другом. И тем печальнее и больнее было осознание, что лишилась его навсегда…
Как-то вечером к Мане зашла Николь. Она была взволнована, глаза сияли непривычным блеском. В это время послышались, как показалось Мане, раскаты грома.
- Слышишь?
- Слышу, гремит гром. Будет, как видно, дождь.
- Эх ты, какой гром! Это пушки бьют! Они скоро будут здесь!
- Кто - они? – с замиранием сердца спросила Маня.
- Союзники! Англичане, американцы. Скоро поедем домой!
- А ты не боишься?
- Чего бояться? На мне нет чужой крови.
- А за то, что служила у немцев, по головке не погладят…
- Там видно будет… Домой, только домой!
«Странно, - подумала Маня, - неужели она не боится? А я, согласна ли получить пулю от своих? Нет, я хочу жить, должна жить, во что бы то ни стало!» Занозой проступила из памяти та ее минутная слабость… Маня решительно прогнала от себя мысль о самоубийстве. Жизнь стоит того, чтобы за нее бороться – к такому окончательному выводу пришла она.
В ночь на 26 апреля 1945 года, Маню разбудили, один за другим, два страшных, оглушительных взрыва, от которых затрясся дом и посыпались из окон стекла. А затем в наступившей тишине послышались приглушенные крики и непонятный шум за окном. Небо озарилось всполохами пожара. Комнату быстро заполнил запах гари. Маня в панике схватилась было за платье, потом кинулась натягивать робу. Снова передумав, отбросила робу в сторону и быстро накинула халат. Так, в халате и самодельных шлепанцах, сорвав с постели напуганную дочь, Маня выскочила с нею из горящего здания.
Вдалеке стоящие бараки тоже пылали. По Лагерштрассе толпа узников стремительно двигалась к раскрытым настежь воротам, около которых, озаренные пламенем пожара, вырисовывались сторожевые вышки. Они были пусты. Немцев нигде не было видно. Быть может это они, убегая, взорвали рядом расположенный завод и подожгли лагерь.
Влекомая толпой, выбежав за ворота, Маня сначала двинулась вместе со всеми. Но, одумавшись, на перекрестке дорог повернула в другую сторону.
Пройдя значительный отрезок пути, она увидала движущуюся массу людей, в молчании толкающих перед собой тележки и коляски, груженные чемоданами и узлами со скарбом. Это были немецкие беженцы. Маня с дочерью, не раздумывая, присоединилась к ним.
Стал накрапывать дождик, налетел довольно прохладный ветер. Несмотря на быструю ходьбу, Маня ощутила холод и дрожь в теле. Только теперь она заметила, что на дочери кроме рубашонки ничего нет. Пожилая немка, шедшая рядом и волочившая огромный баул, перехватила озабоченный Манин взгляд и что-то произнесла. Ее слова заглушил гул моторов пронесшихся над ними самолетов. Единственное слово, которое услыхала Маня, было «кранке». По-видимому, она сказала, что в такую погоду можно заболеть, или что-то в этом роде. Затем, порывшись в привязанном к баулу саквояже, немка вытащила вязаную кофту и протянула Милочке. Несказанно благодарная за щедрый подарок, Маня воскликнула:
- О, спа!.. – но тут же осеклась, чуть не прикусив язык. Сделав вид, что поперхнулась, и бросив на ходу: - Данкешон! – она стала закутывать дочь, спасая от непогоды.
Неожиданно, из-за поворота, сопровождаемые неимоверным грохотом, выскочили несколько танков и перегородили дорогу. На броне красовались не известные Мане флажки. Но ясно было одно: это не немецкие и не советские танки. С одного из танков соскочил высокий, плотный негр и, улыбаясь во весь рот, сверкая белоснежными зубами, сказал что-то стоящим в голове толпы беженцам. Те тут же развернули толпу в обратном направлении.
Маня с дочерью осталась стоять у обочины дороги, поливаемые усилившимся дождем, и улыбкой приветствовала проезжавшие мимо танки.

                - 56 -

Когда колонна прошла, вслед за нею появился «виллис», который неожиданно остановился рядом. Приветливо улыбнувшись, высоченный американец уставился в разговорник и начал неуверенно:
- Бите, фрау…
Маня прервала его.
- Я не фрау! Советская, русская…
Не успела закончить, как услыхала радостное:
- О, рашен! Совьет!
Тут же он своими огромными ручищами подхватил дочь и усадил в машину. А затем… Маня не успела опомниться, как, накрытая плащ-палаткой, уже мчалась в машине, в компании беспрерывно улыбавшихся веселых парней, что-то щебетавших на своем птичьем языке, - как она надеялась – в новую жизнь…
Вскоре подъехали к зданию школы, где было расквартировано подразделение. Войдя в вестибюль, в первое мгновение Маня опешила, увидав в зеркале, висевшем рядом с гардеробом, свое отражение. По мокрым спутавшимся прядям волос струйками стекала вода. А намокший халатик так прилип к телу, что она казалась словно обнаженной, ну а дочь, закутанная в огромную чужую кофту, из-под которой выглядывали худенькие босые ножки, дополняла эту невзрачную картину.
К ним подошла средних лет женщина, похоже, офицер. Она провела их на второй этаж, где в одном из бывших классов, парты которого громоздились в углу коридора, расположили вновь прибывшую пару.
Переодетые и сытно накормленные, мать и дочь улеглись на постели, устроенные на надувных матрацах, и не заметили, как их сморил крепкий сон.
Когда Маня проснулась, сначала никак не могла уяснить, где находится. Несколько минут лежала неподвижно, стараясь привести в порядок мысли. За окном было темно. Неужели она столько спала, ведь с американцами повстречались на рассвете? А Милочка, тоже спит?
Тут она заметила, что постель дочери пуста. Маня в беспокойстве вскочила, готовая бежать на поиски. Ее остановил знакомый голосок, раздавшийся из другого конца помещения:
- Мама, посмотри, какую куклу мне подарили! – в руках Мила держала большую красивую куклу с фарфоровым лицом и закрывающимися глазами.
Поистине, это был царский подарок. «Какое счастье, что нас освободили американцы, - подумала Маня. - И теперь не нужно ничего бояться…»
По своему обыкновению, она уже приготовилась мысленно строить воздушные замки о грядущем, как вдруг послышались чьи-то шаги. Дверь без стука распахнулась, и громкий голос произнес:
- Ну, где тут у вас мои соотечественники?
Военный, явно русский, но в незнакомой форме с погонами, в сопровождении двух американцев вошел в комнату. Маня вскочила, приводя себя в порядок.
- Ну, будем знакомиться. Капитан Морозов. А вас как звать-величать?
В первое мгновение Маня растерялась. Назвать фамилию по паспорту, с которой попала в лагерь - Сизова, она не решалась.
- Мура Романенко. И моя дочь – Людмила Романенко, – представилась она, назвав фамилию Артема. Но, простите, я что-то не пойму. Вы командир Красной Армии или…
- Я офицер советской армии.
- Ой, родненький!.. Неужели наш!?
Маня старалась изо всех сил, стремясь, во чтобы бы то ни стало, понравиться капитану. Но это, как ей казалось, у нее совсем, на сей раз, не получалось, из-за опять охватившего страха. В голове все крутилось: «За все будет платить! Вот придут наши – получит по заслугам!».
Больше всего Маня боялась расспросов о пребывании в лагере… Рядом была дочь, которая могла ее выдать с головой. Поэтому, Маня решила взять инициативу в свои руки.
- А почему на вас незнакомая форма? Неужели командиры Красной Армии теперь как белогвардейцы - носят погоны?
- Еще с начала сорок третьего года введена новая форма. Итак, дорогие девочки, собирайтесь! Погостили у союзников, а теперь поедем к своим. – Капитан развернулся к американцам: - Я их забираю! Вы, надеюсь, не возражаете?
Один из них, по-видимому, переводчик, тут же передал ответ спутника:
- Жаль расставаться с такими прекрасными дамами. Но надо выслушать и их решение. Он обратился к Мане.
- Если желаете, можете остаться у нас, мы не против.
Тут вмешался капитан.
- О чем разговор? Я вижу, с каким нетерпением они жаждут возвращения домой!
- Но, может быть, побудете у нас до утра? Посидим, отметим еще раз встречу… Стоит ли ехать на ночь глядя?
- Нет, наоборот, надо поторопиться, мы и так у вас задержались…
Через какие-то полчаса Маня с дочерью, рядом с капитаном Морозовым и двумя автоматчиками мчалась в расположение наших войск...
По прибытии раздалось:
- А ты, Морозов, как всегда – с трофеями! Да еще с какими!
- Вот, у соседей повстречал наших девчонок, и не смог устоять…
Наши встретили Маню с ребенком радушно и тепло. Конечно, сознание, что ты среди своих, грело душу. Родная речь ласкала слух. Все было бы прекрасно, если бы не боязнь разоблачения ее сотрудничества с гитлеровцами. За это в лучшем случае могут отправить на Колыму, а в худшем - не преминут поставить к стенке… И главное, никто не станет разбираться в деталях, как попала в лагерь, и виновата ли в том, что стараясь выжить ради спасения дочери, решилась пойти на компромисс... 
 А разве ее вина, что была назначена руководить бригадой? Разве кто-либо от этого пострадал? Неужели, убирая территорию и отхожие места в лагере, она предавала Родину?  - эти мысли неотступно бередили Манину душу. Они преследовали днем, а особенно ночью, когда оставалась наедине с собой. Этот бесконечный ночной диалог изводил ее, не давая возможности насладиться свободой.
…Все с нетерпением со дня на день ожидали окончания войны. Маня тоже желала, чтобы скорее кончилось это страшное кровопролитие, и воцарился долгожданный мир. Но раздумья о том, что станет с нею и дочерью после победы, чуть не сводили с ума. А то, что любая мелочь может подвести она поняла в первый же день пребывания у своих.
Майор Скворцов, который произвел на Маню очень приятное впечатление своей статностью и мужественным видом, знакомясь, задержал ее руку в своей, а потом, внимательно глядя в глаза, произнес:
- Интересно, в каком лагере узникам делают маникюр?
Маня почувствовала, что еще мгновение, и потеряет сознание… Помощь пришла откуда совсем не ожидала.
- А у меня тоже красивый маникюр! – раздалось рядом, и Маня увидела, как дочь протягивает, хвастаясь, свою ручонку. – Мне Николь тоже намазала.
- Стоявший рядом Морозов, смеясь, вмешался:
- Это американка так постаралась.
- Да! - опомнилась Маня. – Американцы нас помыли и одели с головы до ног. Вы бы видели, какими они нас повстречали… - Боясь, чтобы дочь не внесла коррективы, разъясняя, кто именно была Николь, Маня перевела тему разговора: - Кстати Милочка, покажи, что тебе подарили!
Девочка вприпрыжку бросилась за американским подарком.

                - 57 -

…Майор Александр Скворцов был всеобщим любимцем. Умный, отважный, требовательный, но справедливый, - во всем положительный, он имел одну лишь маленькую слабость, над которой посмеивались, но и прощали все окружающие – майор был страстный ходок по женской части. Жертвами его «охотничьей» страсти были красивые женщины. Скворцов с азартом «обкладывал» добычу. И чем труднее и невыполнимее стояла задача, с тем большей настойчивостью и упорством добивался он ее решения, получая огромное удовольствие от покорения «жертвы». И упивался своим успехом до тех пор, как говорили вокруг, пока не «обглодает все косточки» своей добычи. А это будет длиться ровно до того момента, пока в поле зрения майора не попадет новый привлекательный объект его охотничьей страсти.
Вот и теперь, перед ним стояла «задача» в виде Мани. Скворцов шел напролом, сверкал остроумием, шутил, при этом совершенно беззастенчиво выказывая свою мужскую заинтересованность. Естественно, это не укрылось от окружающих. Морозов предостерегающе заметил:
- Мура, берегись! Наш майор – отъявленный сердцеед, и явно положил на тебя глаз.
Так, с шутками, прибаутками, прошла первая встреча со своими. А через день, майор Скворцов, продолжавший увиваться за Маней, пригласил ее к себе для беседы. С ним был еще один, очень молодой офицер. Пока мало разбирающаяся в различиях на погонах, Маня приняла офицера за большого начальника, так как у того три звездочки, а у Скворцова только одна, хотя и большего размера.
Это был среднего роста кряжистый парень с открытым взглядом серых глаз и с задорно вздернутым носом. Если бы не военная форма, его можно было бы принять за типичного сельского паренька.
- Наш особист, старший лейтенант Поздняков. Должен с вами побеседовать. – вполне официально представил его Скворцов.
Поздняков долго молчал и внимательно, как показалось Мане, изучал ее. Наконец, прервав молчание, начал спрашивать анкетные данные. Затем попросил уточнить, в каком лагере была и как туда попала.
Маня, всеми силами стремясь не выдать охватившее ее волнение, превозмогая страх, стала обстоятельно рассказывать, не моргая и глядя особисту прямо в глаза. Наконец, она услыхала:
- Достаточно! А теперь попрошу все это изложить на бумаге.
Маня про себя перевела дух, но взяв ручку, ощутила дрожь… Ей показалось, что она подписывает свой смертный приговор. Решив, что душевное смятение заметили, мило улыбаясь, Маня промолвила:
- Вечность не держала в руках перо и, кажется, забыла, как писать…
- Постарайтесь вспомнить! – без улыбки, и, как почудилось Мане, грозно, ответил особист.
Это не предвещало ничего хорошего. Когда Маня окончила писать, майор Скворцов восхищенно воскликнул, обращаясь к Познякову:
- Какой почерк! Впервые вижу такой изумительный каллиграфический почерк! Это тебе не каракули наших писарчуков.   
 - Да, почерк – хоть куда… Ну, все! Днями отправим вас на пункт сбора реабилитантов. Пройдете фильтрацию - и домой!
- Василий! А может, обойдемся без фильтрации… Здесь ведь все ясно, а мне работник с такими данными позарез как нужен. Ты ведь в курсе о моем назначении?
- Да, поздравляю! Ну, а в отношении твоих кадров, конечно, поможем.
- Так, по рукам?!
- Не торопись, поживем-увидим. Сам понимаешь, не шутейное это дело.
А через пару дней, прошедших в тревоге от ожидания грядущих, как казалось Мане, новых злоключений, к ее полному восторгу, Скворцов объявил о назначении Мани сотрудницей комендатуры этого маленького немецкого городка, где он является комендантом.
…Не прошло и недели, когда Маню среди ночи разбудили звуки непрерывной стрельбы. Будучи сама в панике, вскочив, она принялась успокаивать перепуганную дочь. Но, расслышав громкое «Ура-а-а!!!», шум ликующих возгласов, которые не могли заглушить даже очереди из автоматов, поняла – пришла Победа! Войне конец!
Работая в подчинении Скворцова, Маня незаметно, как и пророчил капитан Морозов, подпала под чары майора, и в скором времени стала, как сама себя мысленно окрестила, его «фронтовой подругой». Скворцов не скрывал, что в тылу его ждут жена и двое сыновей. Но новая подруга майора (наверное, как и предыдущие), все же не теряла надежды, что сумеет стать необходимой ему и в дальнейшем. Маня тешила себя надеждой, что именно ей удастся оторвать Скворцова от семьи. Для этого она старалась изо всех сил, прибегая к извечным женским уловкам. Возбуждая в нем ревность, и зная, что это главное ее оружие, Маня неустанно кокетничала с другими офицерами. Почувствовав, что нравится особисту, Маня действительно пыталась вскружить ему голову, понимая, что их с Милой дальнейшая судьба – в этих руках. Ведь ему ничего не стоит отправить приблудную мать с дочерью для фильтрации в лагерь для перемещенных лиц.
Поздняков, совсем еще юный парень, был родом из далекой глухой сибирской деревни, и Мане не составило большого труда зародить в его душе смятение. Любимым занятием особиста было овладение игрой на трофейном аккордеоне. Маня, воспользовавшись этим, неустанно подпевала ему. И в скором времени, они уже давали в ближайших подразделениях импровизированные концерты, пользовавшиеся огромным успехом. Все наперебой, не уставая, восхищались выступлениями, и даже уверяли, что исполнение не хуже, чем у заправских артистов.   
Маня с удовольствием разучивала новые, доселе незнакомые, песни военных лет, и с неизменным успехом исполняла их, пополняя арсенал своих поклонников. Тем самым все более привязывала к себе майора, а заодно, и особиста.
Как-то раз, она застала Скворцова, с улыбкой разглядывавшего фотографии.
- Мура, смотри, какие у меня пацанята! Когда уходил на войну, одному было пять, а другому исполнился год. А теперь – во какие орлы! Ну, скоро уже будем вместе. Завтра же начну готовить документы для вызова семьи. Пройдет месяц-другой, и будут тут.
Маня была ошарашена. Ее надежды в одно мгновение рушились. Она чуть не спросила: «А как же я?»… Что будет с ней и дочкой, когда рядом будет его семья? Но тут же, спохватившись, Маня постаралась взять себя в руки, и сделала вид, что ее это вовсе не касается…

                - 58 -

С этого дня Маня стала серьезнее относиться к ухаживаниям особиста.
Это не осталось незамеченным. Однажды Скворцов, как бы шутя, высказался в том плане, что неплохо было бы ему сосватать да женить влюбленного Васю. А то жаль бедного парня: сохнет по Муре. А она и сама явно симпатизирует молодому аккордеонисту, вон как чудесно спелись…
- А что, из вас выйдет отличная пара!
- Шутки шутишь, Скворцов! Зачем я ему?
- Ха-ха-ха! Ну и вопросец! Парень по ней с ума сходит, а она задает глупые вопросы. Для чего здоровому мужику красивая ба… - он осекся.
- Продолжай, продолжай… Значит я – баба… Или вернее, как бы сказать, судя по предложению, переходящее красное знамя…
- Ну, деточка, осторожней на поворотах! Знамя не тронь… Ну прости… ты не так меня поняла. Я имел в виду…
- Понятно, что имел в виду. Мне все совершенно ясно: попользовался сам, передай другому. У вас тут - по кругу, не так ли?
Тут Маня чуть не прикусила язык, когда увидела, как заиграли на побагровевшем лице Скворцова желваки. Она поняла, что переборщила. И с ужасом подумала, что майор, не дай Бог, разозлившись (а это было отчетливо видно на его лице), не преминет возможностью избавиться от нее и отправить на фильтрацию. «Надо что-то предпринять!» - пронеслось в голове.
- …Чего разозлился, Скворушка! Ну, глупость сморозила. Просто стало обидно, оттого, что, как мне показалось, ты вдруг решил, будто я неразборчивая в связях женщина, готовая идти за всяким, кто пальцем поманит.
- Господи, какая ты дурила! Ничего такого и в мыслях не имел! Наоборот, я к тебе очень хорошо отношусь, и хотел позаботиться о твоем будущем… – Немного помолчав, майор продолжил: - Ты должна здраво рассуждать – скоро приедет моя семья и твое пребывание здесь рядом, к сожалению, может вызвать осложнения. Скворцова и так многие считают бабником, хотя семья для меня – священна. И не хотелось бы, чтобы до жены дошли разные пересуды, она и так за годы войны достаточно настрадалась.
- Да… а я была все это время на курорте…
- Конечно, никто не говорит, что тебе было легко, досталось немало, никто не позавидует… Но… не об этом речь. А о том, чтобы ты поняла - у нас с тобой нет, и не может быть будущего! А Вася – тот человек, который тебе нужен. Любящий, на все готовый ради тебя… Это я точно говорю. С ним – не пропадешь! Скоро Вася уедет к себе в Сибирь. Приказ о демобилизации  вот-вот должен прийти. Вот и поезжай с ним. Поверь, не пожалеешь!..
Маня, хотя и обиделась, но понимала, что майор рассуждает здраво. Она и сама, зная о чувствах старшего лейтенанта, давно решила иметь парня «в резерве», но, все же, не желала подавать вида, что не прочь заменить им майора, коль скоро надежда на брак с последним потерпела фиаско. Главная задача, заключалась не в том, чтобы завязать с особистом интрижку, для Мани это была не проблема, а в том, чтобы зарегистрировать брак и поменять фамилию, и этим запутать следы своего пребывания в лагере.
Рассказывая о себе, она умалчивала о втором браке, поведав только, что перед войной разошлась с мужем. Рассудив, что если юный поклонник со дня на день может демобилизоваться, а пришедший ему на смену, новый особист еще неизвестно как к ней отнесется, Маня, не мешкая, отправилась к Позднякову на прием.
Тот был приятно удивлен ее появлением. Покраснел, засуетился…
- Товарищ старший лейтенант! Я к вам вот по какому вопросу…
- Проходи…те, садитесь… слушаю… Хотя, Мура, зачем так официально?! Что там у тебя? -  перешел он на обычный тон, давно уже установившийся между ними с тех пор, как стали совместно участвовать в художественной самодеятельности.
- Василий, мне хотелось бы поскорее вернуться домой… Хотя там, по-видимому, никого и ничего не осталось…
- Понимаю… Ты, кажется, из Харькова?
- Да! Но я готова куда угодно поехать, лишь бы в Союз! Истосковалась… Написала письмо домой, но оно вернулась обратно…
(Действительно, Маня отправила в Харьков на адрес родителей Артема письмо с просьбой сообщить о судьбе сына, всей семьи бывшего мужа, а также – его самого. Но, как оказалось, по забывчивости, Маня перепутала номер дома с номером квартиры, и письмо вернулось обратно с пометкой, что в связи с отсутствием дома с таким номером, адресат не найден.)
 Для большей достоверности, она вынула и продемонстрировала письмо особисту. Старший лейтенант неотрывно смотрел на Маню влюбленными глазами и молчал. Казалось, Василий совершенно не слушает ее, а думает о чем-то своем, очень важном. Маня же старалась из всех сил, устремляя на него свои, проверенные богатым опытом, обжигающие взгляды. Для большей убедительности в необходимости скорого отъезда, Маня заговорила о переживаниях за дочь, которой пора в школу, а здесь, в маленьком немецком городке некуда ее определить. Отдавать же девочку в интернат не хочет - боится разлуки.
- Единственный путь на родину для тебя, Мура, как и всех остальных, находящихся в твоем положении - это лагерь для перемещенных лиц. 
- Я знаю… Но там придется долго ждать, пока получишь документы, ведь таких как я - тысячи. А дочь останется за бортом школы…
- Да, это не годится, надо придумать что-то другое… А давай… поехали со мной!
- То есть?
- Выходи за меня замуж!!!
- Шутишь? Зачем я тебе, молодому, красивому сдалась?
- Ей богу, не шучу! А очень серьезно предлагаю руку и сердце.
Маня сощурилась:
- Неужто любишь?
…В августе 1946 года, Маня со своим демобилизованным особистом, «выправившим» как тот выразился, ей документы, отправилась к нему на родину, в Красноярский край.
Ехали долго, но весело. Вино лилось рекой, весь вагон распевал песни под аккомпанемент трофейного аккордеона ее молодого влюбленного мужа. Счастливый парень с душой нараспашку, Василий тут же собрал вокруг себя таких же бывших фронтовиков, следовавших домой.
Из Красноярска еще почти сутки пришлось добираться до места.

                - 59 -       

В родительской избе и около нее собралась наверно вся деревня. И стар и млад пришли поприветствовать дорогого фронтовика. Статная, на вид не старая, и, по-видимому, властная, мать Василия сделала вид, что не заметила Маню с дочерью, скромно остановившихся у порога. Пока вся окрестная родня, включая соседей, кумовьев и сватов не отпускала гостя, Маня продолжала стоять, молча улыбаясь и наблюдая за происходящим. Наконец ей это наскучило, и Маня, еле протиснувшись сквозь кольцо окружения мужа, напомнила о себе.
- Маманя, познакомьтесь, - моя жена – Мура… - как-то на удивление робко представил ее Василий.   
- Кто-кто?..
- Жена… Мура. И дочь Людмила... – повторил он, отводя взгляд в сторону.
- Вот оно что!.. – как-то померкла мать. Видно было, что эта новость радости не принесла. – Ну, коли так, проходи… - обратилась она к новой невестке. – Давай знакомиться. Я что-то имя твое плохо расслышала.
- Мура зовут меня.
- Мура… Мурка… Какое-то кошачье имя… Ну да Бог с ним, с именем. Главное, что сама из себя представляешь.
Мане стало как-то не по себе не только от замечания, но и от холодного колючего взгляда глубоко посаженных глаз свекрови.
Когда сели за стол, Маня с дочерью очутились у его края, далеко от Василия, вокруг которого уселась многочисленная родня.
Сначала помянули всех не вернувшихся с войны и, не чокаясь, выпили самогон в полном молчании. А потом шумно и весело пили за победу, за дорогого фронтовика, и просто за то, что жизнь продолжается…
Василий, будучи в изрядном подпитии, крикнул:
- А теперь – подать мне музыку!
Маня принесла аккордеон. Но муж не захотел даже взять его в руки.
- Забери эту немецкую шарманку! Маманя, дайте мою трехрядочку! - Принимая гармонь из рук матери, погладил инструмент со словами: - Дождалась меня, родимая!.. - А потом, нагнул голову, растянул меха, как бы заново знакомясь с гармонью, заиграл.
Наконец Василий, поискав глазами Маню, кивнул ей.
- Ну, жена, затяни мою любимую!..
Она, чувствовавшая себя еще минуту назад неуютно, и, как ей показалось, совсем забытая мужем, воспрянула духом. И, как всегда, когда выпадала возможность продемонстрировать свои вокальные данные, затянула:
Ехал я из Берлина,
По дороге прямой,
На попутных машинах,
Ехал с фронта домой.

Ехал мимо Варшавы,
Ехал мимо Орла - 
Там где русская слава,
Все тропинки прошла.

Эй, встречай, да крепче обнимай,
Чарочку хмельную, полнее наливай!..
…Маня видела и понимала, что ей в доме мужа не рады. Явно не пришедшаяся ко двору, она не знала как вести себя. Желая хоть как то заслужить симпатии свекрови, Маня изо всех сил старалась той угождать. Но все время натыкалась на неприязненное, а порой и грубое отношение. За что бы ни бралась: мыла ли полы, таскала из колодца воду, орудовала с ухватами у печи или лазила за продуктами в погреб, всегда оказывалось, что она что-то сделала не так сноровисто, как хотелось бы матери Василия. Единственное, что успокаивало Маню, это сознание, что все это – временное испытание, и дальше будет так, как обещал ей муж, когда направлялись в деревню:
- Побудем малость у мамани, повидаюсь с родней, а потом поедем в город. Там и осядем.
Маня неоднократно напоминала Василию, что пора уже встать в райцентре на партучет, там помогут с трудоустройством. Перед уходом на фронт он окончил агротехникум. Маня надеялась, что, учитывая боевые заслуги (недаром вся грудь в медалях), мужу предложат достойную работу, предоставят жилье. Но Василий не спешил, и на все намеки жены, что пора бы определиться, отвечал, что после четырех лет войны заслужил отпуск, и о работе пока не желает даже слышать.
Василий почти не расставался со своей гармонью. Его чуть ли не ежедневно приглашали то на встречу очередного односельчанина, вернувшегося с войны, то на именины или крестины.
Он играл, пел и пил, возвращался, шатаясь, домой после полуночи.
А как-то Маня услыхала, как мать выговаривала сыну.
- Эх, не ожидала я от тебя, Васек, что так поступишь с Наташкой. А она всю войну блюла себя, ожидаючи тебя, непутевого… Обрюхатил, уходя, девку, и вот – на тебе, приволок фронтовичку, да еще с дитем. Чужую кормишь, а твой байстрюком по деревне бегает.
- Ну я, маманя, не знал, и не ведал, что Наташка родила, вы же мне не писали.
- Не писала, потому что она не велела. Гордая! Она вишь сказала – вернется-де, сам увидит – какого сына ему вырастила… А ты, что учудил? Кралю фронтовую, как там их называют – полевую женку приволок. Тьфу, срамота одна!..
- Она – не фронтовичка. В лагере у фашистов была, натерпелась!
- Ах ты, простая душа! Значит, пожалел, приголубил… Знаем мы этих красоток…
В это время Маню окликнула проснувшаяся дочь, и она не услышала, что ответил матери Василий…
Но, после этого разговора, мужа как будто подменили. Васину беспечность как рукой сняло. Ходил теперь он хмурый, всем недовольный, и если раньше любил баловаться с Милой, то теперь, как показалось Мане, стал игнорировать не только дочь, но и ее саму. Она понимала, что так – долго продолжаться не может, но со дня на день откладывала разговор.
…В тот день дочь пришла из школы домой с синяком на щеке и с надорванным воротником. Явно с кем-то подралась. На все Манины вопросы упорно, глядя в сторону, отвечала, что ни с кем не дралась, а случайно зацепилась и неудачно упала, ударилась. Ясно было, что это вранье, но Маня не стала донимать дочь, понимая, что с ребятней всякое бывает – сегодня подрались, завтра – помирились. Но вскорости в избу влетела разъяренная соседка с криком:
– Мурка, уйми ты свою девку, а не то я сама с ней поквитаюсь!
- Успокойся, Груша! Что случилось?
- Хорошо, успокойся! Ты лучше погляди, что твоя «драная кошка» натворила – все лицо моему Мишке расцарапала, да к тому же, чернильницей запустила! Благо не попала, но невыливайка разбилась, теперь иди достань такую, к тому же – новая трата…
Маня хватилась дочери, чтобы досконально узнать из-за чего драка, но той и след простыл. Вообще-то, зная характер Милы, она понимала, что та без причины драться не будет. Но выяснять было не у кого. Как видно, увидав разгневанную мать своего противника, Мила выскользнула за дверь.
Лишь вечером, когда стемнело, она явилась. Маня, обеспокоенная, уже собиралась пойти по деревне в поисках дочери, когда та появилась на пороге.
- Ну, наконец-то! Слава тебе, Господи, нашлась наша пропажа! Где была? Почему ушла, не сказавши куда? И давай, поведай, из-за чего с Мишкой подралась! – набросилась на нее вконец разозлившаяся мать.
Мане долго пришлось уламывать дочь, пока та, опустив голову, еле слышно промолвила:
- Получил за дело. Потому, что тебя плохим словом обозвал.
- Что-что? А причем тут я? Что ты, любезная, юлишь? Давай, выкладывай все по порядку, если не хочешь получить по первое число.
- Мамочка, я говорю правду, Мишка тебя назвал на букву «ш», не хочу повторять. Ну, тогда я в него чернильницей и запустила. Она разбилась, а в ней и чернил-то не было.
- А дальше?
- Ну, он меня толкнул. Потом – я его… Ну, ты ведь все знаешь, мать этого ябеды все принесла. А если еще что-то про тебя скажет – не так еще получит.
У Мани и так было тошно на душе, а тут еще эти детские разбирательства. Хотя она понимала, что сказанное Мишкой, было повторено вослед за взрослыми, а это еще более усугубило досаду.

                - 60 -

…Василий не пришел ночевать. Маня прождала почти всю ночь, не смыкая глаз. Лишь в пятом часу он явился в хорошем подпитии и шумно чертыхаясь, стал стаскивать сапоги.
- Тише, еще рано! Всех разбудишь! – прошептала ему Маня, привстав с постели.
Она только задремала, и никак не могла прогнать сон.
- Я, в отличие от некоторых, у себя дома, и могу шуметь когда захочу! Ясно?!
- Мне-то все ясно, пьянь поганая! Где шлялся?
Маня не успела опомниться, как получила такую пощечину, что перед глазами засверкали искры, и она, не удержавшись, упала на кровать. Потеряв от неожиданности дар речи, Маня вскочила, готовая дать отпор зарвавшемуся мужу, но в этот момент Василий рухнул на постель, так и не сняв сапог, и, сморенный выпитым, захрапел.
Маня, сев на табурет, тупо уставилась в одну точку. Поглаживая пунцовую, все еще болевшую щеку, она никак не могла опомниться от случившегося. Из транса ее вывело пение одинокого петуха, неожиданно раздавшееся издалека. Вздрогнув, Маня вскочила, и быстро вытащив чемодан из-под кровати, стала набивать в него их с дочерью одежду, доставая ее из шкафа. Затем, остановившись на минутку, выгребла деньги из бумажника, топорщившегося в кителе мужа. Денег было немного. «Лишь бы хватило на билеты» - подумала она. Маня уже закрыла чемодан, но тут же открыла и заполнила до отказа, взяв из сундука привезенные из Германии два шелковых отреза и один шерстяной, предназначенный на костюм Василия. Укладывая этот отрез, она для большей уверенности в правильности своего поступка, мысленно произнесла:
- Ничего, обойдется!
Растолкав дочь, она шепнула на ходу:
- Тихонько одевайся, мы уезжаем!
На цыпочках, Маня отправилась на кухню, стараясь не скрипеть половицами. Но, чуткое ухо свекрови, спавшей на печи, уловило шорохи. Отдернув занавеску, она подать голос:
- Чего там шастаешь? Петухи не пропели, а она уже тут как тут! Чего не спишь-то, и другим покоя не даешь?
- Да Вася попросил рассолу.
- А, тогда другое дело… Залазь в погреб, он там.
- Знаю, мама, я быстро!..
Маня полезла в погреб, взяла несколько соленых огурцов и кусок сала, а также, на всякий случай, захватила рассол. Успокоенная свекровь умолкла, спрятавшись на печи.
Маня быстро отрезала от каравая хлеба большой кусок, потом, отыскав несколько вареных картофелин, добавила их в белый с темными крапинками ситцевый платок, в который завязала скудный провиант, собранный на дорогу. Теперь оставалось главное – незаметно выйти из избы, да так, чтобы дверь не заскрипела, и не разбудила мать и сына. А главное, чего боялась Маня, чтобы деревенские собаки не подняли гвалт и не взбудоражили всю округу.
Но все обошлось… Маня с дочерью, груженные поклажей, вышли благополучно на околицу. Лишь ленивый брех одиночного пса раздался им вслед, но вскоре умолк, так и не всколыхнув его собратьев, как видно, сладко спавших в прогретых дыханием будках.
Все эти дни стояло бабье лето, вчера вовсю светило солнце, летала паутина. Сегодняшнее утро тоже обещало быть погожим. Но незначительный рассветный морозец на первых порах здорово ощущался. Маня торопилась уйти подальше от деревни, опасаясь как бы Василий не хватился ее побега и на велосипеде не бросился в погоню.
Сначала чемодан казался достаточно легким, но из-за быстрой ходьбы с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее. Теперь уже Маня не чувствовала прохлады, а наоборот, изнывала от жары, покрываясь потом, - впрочем, не только из-за спешки, но и от внутреннего волнения.
Скоро дочь, сонная и уставшая, начала ныть:
- Мамуля, может отдохнем… Ну зачем так спешим?!
- Нет, Милочка, нам нельзя пока отдыхать, потерпи, родная… А давай затянем песню, будет веселее идти.
Дочь несла свою американскую куклу, а за спиной у нее громоздился привезенный из Германии ранец с учебниками и другими школьными принадлежностями. Маня же в одной руке несла чемодан, а в другой – узелок с провизией.
Скоро она стала через каждые десять шагов менять руки. Видя, как матери тяжело, Мила потребовала отдать ей узелок.
- Не бойся, - пошутила она. – Дай мне котомочку!  Я, честное слово, все не съем, тебе тоже достанется…
Так, подбадривая себя шутками и песнями, они подошли к развилке дороги. Тут и сделали привал, так как Маня никак не могла понять, по какой из дорог идти к райцентру. Обе дороги походили на широкий тракт.
- Милуша, давай вместе подумаем, какая из этих двух дорог приведет нас к цели.
- А наша цель какая? Убежать от злой Бабы-Яги и ее пьяного сыночка?
- Умница моя! Что бы я без тебя делала?! Наша цель – дойти до железной дороги и поехать к твоему дедушке – моему папе, и к моим братьям, если все живы-здоровы.
- Ну, так слушай. Как в сказке говорится: налево пойдешь – счастье найдешь, направо пойдешь - …забыла… Ой, смотри, кто-то едет!
Действительно, из-за поворота показалась подвода, на которой восседал сухонький старичок в видавшей виды ушанке, с всклокоченной седой бороденкой.
- Дедушка, погодите! – побежала ему навстречу Маня, боясь, как бы тот, стегнув свою серую в яблоках худющую кобылу, не уехал восвояси.
И действительно, дед не слышал, и ли сделал вид, что не слышит. Повозка не останавливаясь продолжала свой путь. Старик совершенно не обращал внимания на крики Мани и присоединившейся к ней дочери. Уже изрядно отъехав, он вдруг натянул поводья, притормозил лошадь. Что побудило старика к этому, не понятно - отчаянные ли мольбы женщины и ребенка, стоявших посреди пустынной дороги, или вдруг проснувшаяся алчность. Но, остановившись и подождав подбежавших, запыхавшихся спутниц, он строго спросил:
- Ну чо вопите, унуки?! Чай не глухой! Чо надоть?
- Нам нужно в райцентр, может, довезете? Или хотя бы укажите дорогу.
- Указать-то можно… чего не указать… Прямиком, не сворачивая, идешь – и к месту придешь.
- А вы не туда едете? Не подвезете? – опять взмолилась Маня.
- А почему же не подвезти? Это мы могём.
- Спасибо, дедушка! – радостно воскликнула Маня, и чуть ли не как пушинку, удивляясь своей неизвестно откуда взявшейся силе, подняла чемодан, стремясь уложить его на подводу.
- Эй, погодь, девка! Шустрая-то какая! За спасибо – не повезу!
- А сколько?
Маня не договорила, с ужасом думая о том, что денег у нее в обрез,  и дай Бог, чтобы хватило на железнодорожные билеты.
- Давай красненькую, и укладывай свой чемондан.
- Хорошо!
Маня быстро забросила на подводу чемодан, положила котомочку с едой и только собралась помочь дочери взобраться на телегу, как старик стегнул лошадь.
- Но, родимая!
- Эй, дед, ты куда?! Погоди! Мы еще не сели! – вцепившись в чемодан и уже желая поскорее бы его снять, вскричала Маня, поняв, что может лишиться последних пожитков. Если этот «разбойник с большой дороги» припустит со своей кобылой…
Но лошадь, пройдя два шага, остановилась, а старик расхохотался:
- Чо, девка, напужалась? Садись, я пошутил… На кой хрен мне твой чемондан сдался? Хотя он и весьма красен, такого никогда не видывал… А вот денежки мне нужны, ой как нужны…
- А кому они не нужны? - успокоившись, поддержала Маня разговор, забираясь на телегу.
- А откедова сама? Не с «Пути ли Ильича» будешь?
- Нет, я не местная. Мы были в гостях…
- Ну да, гостевали, значит. Я так и думал. Сразу видать, не нашенская… Гостевали, значит... – опять повторил он. – А чому в таку рань отпустили тебя одну, да с малолеткой? Добро, что я вам повстречался. А ежели худой какой человек? Ведь забидеть мог бы, да грабануть.
- Обидеть, конечно, любой может… - отвечая своим мыслям, и поглаживая все еще чувствительную щеку, подтвердила Маня. – Но нам надо успеть на поезд, вот и поспешили. А грабить у нас нечего. Пара платьев, да книги – вот и все, что везем. Да и денег-то с собой нет… - на всякий случай сказала Маня. – Билет не нужен, у нас литер.
- А чо, за литру, ты думаешь, тебя повезут? Это маловато, литра первача.
- Какого первача? – засмеялась Маня. - Литер – это такая бумага, по которой семья военного может получить билет.
- Ой, девка, совсем мне голову задурила. Я уж обрадовался, что литровочку смогу за подвоз получить, а ты – вон что, бумажкой расплатиться удумала.
- Так это не с вами! – поспешила Маня успокоить забавного дремучего старичка, боясь остаться с поклажей посреди дороги. – По этой бумажке нам дадут билеты на поезд. - продолжала она фантазировать, а дочь во все глаза, наблюдала за матерью, понимая, что та блефует. – А вас я отблагодарю, не бойтесь.
- А чому мне бояться, я ведь не красна девица…
Так, беседуя, подъехали к райцентру.
- Где здесь станция, дедушка?
- А рядом с базаром, унука. Туда путь и держим. Довезу вас туда, не боись.
Когда подъехали к станции, дед помог снять чемодан.
Маня полезла за пазуху, где хранились деньги, но тот махнул рукой:
- Стой, ты сказывала, что семья фронтовика едет за литру. Так что ж с тебя возьмешь, езжай уж с Богом…
- Спасибо, дедуля! – заулыбалась Маня, готовая расцеловать его за щедрость. Но, когда, уже почти распрощавшись, Маня готова была двинуть в сторону железнодорожного вокзала, как дед окликнул ее.
- Ну-ка, девка! Что у тебя в узелке? Не иначе, как съестное.
- Да, хлеб, огурец… - начала перечислять оторопевшая Маня.
- Вот и хорошо! Поделись. Дай кусок хлеба и огурец. А то непорядок - задарма в такую дорогу везти… да и поснедать пора.
Маня отломила ему краюху хлеба, дала картофелину и огурец. На этом обе стороны, довольные друг другом, распрощались…

                - 61 -    

На билеты до Красноярска денег хватило с избытком. На радостях, Маня купила бутылку ситра и пачку печенья, чем весьма порадовала дочь.
Лишь когда тронулся состав, она почувствовала, как тяжелый камень упал с души. И хотя впереди маячила неизвестность, но стало как-то спокойно и легко. И Маня впервые за последнее время, безмятежно уснула.
А в Красноярске ожидало большое разочарование. Поезд «Москва-Владивосток», хотя и опаздывал, но вот-вот должен был прийти. Однако надежда, что удастся сразу уехать, испарилась мгновенно. В здании вокзала стояли разгоряченные толпы у касс. Несколько минут Маня растерянно глядела на разношерстную публику, стремящуюся правдами и неправдами приблизиться к заветному окошку. Ринуться в гущу этой озлобленной массы было абсурдно… Раздавшийся с платформы гудок, вывел ее из оцепенения.
Подхватив чемодан, и увлекая за собой дочь, Маня направилась к выходу на перрон. Как только подошел состав, она стремительно бросилась к вагону и, протягивая зажатые в кулаке деньги, стала умолять проводницу впустить их. Получив категорический отказ, бросилась к следующему вагону. Так они обежали почти весь состав. До отъезда поезда оставались считанные минуты. В отчаянии, выхватив из чемодана отрез шелка, Маня, изнемогая от усталости и напряжения, на полусогнутых ногах, которые уже отказывались ходить, не веря уже в удачу, и скорее по инерции, подошла к вагону, на котором красовалась табличка: «Международный». Толстая мордатая проводница, вытащив из кармана желтые сигнальные флажки, уже собиралась опустить решетку на ступени вагона, когда Маня, протянула ей яркую ткань и еле ворочая языком, взмолилась:
- Там огромная очередь, а нам очень надо!..
В это время послышался гудок паровоза и состав дернулся, готовый двинуться в путь. Проводница, как-то очень ловко для ее комплекции, без слов, чуть ли не на лету, подхватила у Мани чемодан. Еще не веря в свою удачу, Маня впихнула дочь и, почти на ходу, сама вскочила в тамбур.
- Ну, чего встали! Проходите! – не слишком вежливо скомандовала толстуха.
Увидав красивую ковровую дорожку, протянувшуюся вдоль всего вагона, богатые шелковые занавески, Маня с дочерью замешкались, удивленные зрелищем. Этот вагон ни в какое сравнение не шел с тем, в котором они приехали в Красноярск. Действительно, убранство и чистота завораживали.
Купе, в котором разместила пассажирок увесистая фея (другим словом не назовешь эту проводницу, словно из сказки повстречавшуюся на их пути), было с мягким кожаным диваном. Были там еще стол со скатертью, зеркало и умывальник.
- Располагайтесь. Сейчас принесу постельное белье. Чай будете пить?
- Конечно! Спасибо!
На столе лежали маленькие пачки вафель и печенья, стояла бутылка минеральной воды.
- Мама, можно? – дочь, оглядываясь на проводницу, протянула ручку.
- Ешьте, пейте. - потом расплатитесь…
Маня напряглась… Неужели еще попросит деньги? Хотя, отданный отрез, в котором было метров пять, был не из дешевых, но кто ее знает, вдруг захочет еще доплаты… Проезд в мягком вагоне стоит немало, плюс белье и эти сладости… Однако, несмотря на опасения, Маня кивнула дочери:
- Вот сначала поедим, а потом, когда принесут чай, закусишь. Да и помыться не мешает перед едой…
 Маня освоилась, и постаралась беззаботно улыбнуться проводнице, боясь утратить ее расположение.
- Ну и синячище! – заметила та. – Где это тебя угораздило?
Маня, взглянув на себя в зеркало, только теперь наконец-то рассмотрела желто-фиолетовый синяк, украшавший всю левую щеку.
- Память от мужа... – продолжая улыбаться, честно призналась она любопытной собеседнице.
- А я так и думала! Ты вон какая красавица, немудрено… Небось, ревнует? Хотя б за дело?
- То-то и оно, что ни за что… Напился, а когда стала выговаривать, по зубам и получила… Вот мы от него и сбежали…
- Все они, козлы, такие! Нажрутся, и руки распускают! Сами-то, что творят! Я тут езжу, чего только ни нагляделась. А что убежала – правильно сделала. Свет на нем, поверь мне, клином не сошелся. А ты так хороша собой, что еще не одного поимеешь, было бы желание! Ну, пойду. Пора вас напоить чаем. Да, вы-то далеко собрались?
- До Владивостока, к отцу едем.
- Это хорошо, а то скучно мне. Хоть будет с кем словом перекинуться. Напарница заболела, в Новосибирске с поезда сняли. Я и осталась одна, а пассажиров – всего ничего, почти порожняком едем.
- Ой, а в Красноярске, сколько народу толпится у касс понапрасну! Так и я не смогла взять билет…
- Ну, в других вагонах народу полно, а у меня, вишь какой вагон, международный. На него билеты по броне отпускают, ясно?  Скажи спасибо этой броне, иначе – куковала бы в своем Красноярске.
- Спасибо вам, доброе у вас сердце!
- А все толстые – добрые! – смеясь, проводница прикрыла за собой дверь.
- …Мама, а кому мы едем? К какому отцу?
- К моему отцу, а твоему дедушке – Коле.
- Ты никогда не говорила, что у тебя есть папа. А мама тоже есть?
- Нет, мамы у меня нет.
- А где она? Умерла?
Маня задумалась… Что она знает о своей матери? Она ее совершенно не помнит. Какая мать, и где сейчас?
- У меня нет мамы, и никогда не было…
- То есть как? Как можно без мамы?
- Можно…
Тут Маня невольно подумала о сыне и ощутила нечто, похожее на боль. Быть может, и он, так же, на вопрос о маме отвечает, что матери у него никогда не было…
Вообще-то, о сыне она редко, а точнее, почти вовсе не вспоминала. Ей почему-то казалось, что все, что было там, в другой жизни, до войны, сгинуло вместе с нею, а теперь будет совсем другая жизнь, как бы начинающаяся с нового листа…
Дочь не давала Мане покоя, расспрашивая о родне. Особое впечатление произвело на Милу, что ее маму воспитывала мачеха.
- А она была злая?
- Да, доброты у нее было мало.
- Она тебя била?
- Нет, она натравляла отца на нас с братом. Но мы были тоже хороши. Не любили Лушу и не слушались ее. А когда родился у них сын, наш младший брат, мы естественно, к нему ревновали отца, да и ее тоже, и еще больше безобразничали и шкодили.
- Мама, а у меня был папа? – робко спросила дочь, глядя на Маню во все глаза.
- Конечно, у тебя был папа, а может быть, где-то он и есть… Ведь была страшная война, он, я уверена, воевал, и если не погиб, то скорее всего живет в городе Харькове.
- А где этот Харьков?
- Далеко, очень далеко отсюда. На Украине. Вот приедем на место, я тебе куплю карту и покажу, где это.
- А почему мы здесь, а мой папа там? Почему мы к нему не поехали?
- Ну, чего ты пристала – почему, да почему! Я же тебе сказала, что не знаю что с ним и что с Витюшкой…
- Его что, зовут Витюшкой? А почему я Артемовна?
- Потому, что твоего папу зовут Артем.
Маня замолкла, поняв, что проговорилась. Ведь о сыне она никогда дочери не говорила, никогда не упоминала его имени.
Тут же посыпался град вопросов, как только дочери стало известно о существовании у нее родного брата. И лишь обещание матери, что обязательно разыщет братика и их папу, казалось успокоило дочь… Но она все  же не унималась и снова без конца заводила разговор на эту тему.
- Мама, а почему я с тобой, а мой братик – с папой? – вдруг среди ночи в темноте раздался голос дочери.
Маня, растревоженная воспоминаниями, все никак не могла заснуть, и ворочалась с боку на бок.
- Хватит, спи! – раздосадовано прикрикнула она на дочь.
Но та не унималась…
- А почему ты мне о них никогда не рассказывала? Мой папа был хороший?
- Очень! – неожиданно вырвалось у Мани. – Они оба очень хорошие – твой папа и братик.
- Расскажи мне о них!
- Расскажу завтра. А сейчас будем спать! Слышишь, как колеса стучат: бай-бай, бай-бай…
- Нет, они иначе стучат: чук-чук, чук-чук…
Маня была рада, что дочь отвлеклась от больной темы… Но на следующий день все началось сначала. И так почти всю дорогу до Владивостока.
Маня рассказывала Миле о своем детстве, о братьях, о муже и сыне. Останавливаясь на мелких деталях, вспоминая смешные эпизоды, старалась не затрагивать тему развода. Но разговор об этом оказался неизбежным. Маня, скрепя сердце, сказала дочери, что хотя ее отец – замечательный человек, но у него очень строгий характер и с ним было тяжело жить.
- Вот мы и расстались… Так бывает у взрослых людей. Разные люди начинают жить вместе, и не могут друг друга понять. Тогда они расходятся.
- А почему моего братика не взяла с собой? Ты что, его не любила?
- Нет! Не говори глупостей! – вскипела Маня. – Я его очень любила и люблю. Так же, как тебя. Но папа забрал его себе, а тебя отдал мне.
- Почему он так сделал? Почему его, а не меня он взял? Он что, меня не любил?
- Любил, наверное, но он мужчина, поэтому взял мальчика. А девочку оставил мне, поняла? И хватит! Замучила этими вопросами!
Но дочь не унималась…
Постоянно говоря, что Артем забрал себе сына, Маня и сама поверила в это, совершенно «забыв», как было на самом деле.
Ранним осенним утром они прибыли во Владивосток.

                - 62 -

 И вот снова стоит она на перроне знакомого вокзала, вся в смятении от ожидания того, что ждет впереди… А ведь немногим более десяти лет прошло как она была тут же, светящаяся от счастья, одухотворенная и уверенная в том, что мечты о радостной и безмятежной жизни исполнятся и перед ней откроется прекрасный мир…
Здание вокзала, казавшееся тогда необыкновенно красивым и величественным, теперь выглядело обветшавшим и унылым. На привокзальной площади, рядом с возвышающимся памятником Ленину, ожидал автобус.
 Маня почувствовала, как сжалось что-то в груди, спазм перехватил горло, а глаза стала застилать влага. Благо, из-за дождя со снегом, никто не заметил брызнувших слез.
Неужели минуло всего десять лет, как она покинула родной город?! А, кажется, – прошла вечность… И чего только не пришлось испытать за эти годы…
С замирающим сердцем подходила Маня к родительскому дому. А вот и настежь распахнутые витые чугунные ворота, на которых они со старшим братом любили кататься, и не раз получали за это хорошие нагоняи от дворничихи тети Серафимы.
Из подворотни показался двухэтажный флигель, в котором прошли детские и юношеские годы. Каким он стал старым и неказистым… Весь скособоченный, с облупившейся штукатуркой.
В подъезде пахло котами, а деревянная лестница с поломанными перилами жалобным скрипом, казалось, взывала о помощи.
Остановившись перед родной дверью, Маня поставила чемодан, перевела дух, и принялась приводить дочь и себя в надлежащий вид. Вытерев платком мокрое лицо и стряхнув снежинки с пальто, она по старой привычке толкнула входную дверь, которая в былое время никогда, даже ночью, не запиралась. А французский замок красовался скорее для проформы.
На сей раз дверь не поддалась. Тут внимание привлек звонок, под которым красовалась белая бумажка, приколотая кнопкой. На бумажке старательно было выведено: «Петуховым – 1 звонок, Зайцевым – 2 звонка, Волкову – 3 звонка».
«Ну и зверинец собрался…» - усмехнулась Маня, с удивлением отметив, почему тут проживают три жильца. Ведь раньше в квартире, состоявшей из трех комнат, проживала их семья, занимавшая две из них, а в третьей – одинокая Карповна.
Набрав полную грудь воздуха, словно перед стартом, Маня нажала два раза кнопку звонка. Прошло несколько минут ожидания. Она уже собиралась повторить, как послышались шаркающие шаги и голос Лукерьи:
- Кого еще черт в такую рань принес?
Дверь, запертая на цепочку, приоткрылась, и сквозь щель показалось старушечье лицо в черном платочке.
В первое мгновение Мане показалось, что это вовсе не Лукерья. Некогда дородная, статная, пышущая здоровьем, Лукерья превратилась в сутулую, сморщенную старуху. Одетая во все черное, она напоминала монашку.
- А… это ты… – каким-то бесцветным голосом, как будто только вчера расстались, произнесла она, продолжая стоять в дверном проеме.   
- Здравствуйте, Лукерья! Что, так и будем стоять? – Маня, обескураженная приемом и видом мачехи, даже растерялась, позабыв, что всегда звала ее тетя Луша, несмотря на приказ отца называть мамой.
- Да, да, проходи. Что с тобой поделаешь…
В комнате, первое, что бросилось в глаза, был висящий над диваном фотопортрет младшего брата Кирилла в черной рамке… Перехватив Манин взгляд, Лукерья глухим голосом сказала:
- Нет нашего Кирюши… - и концом косынки смахнула слезу.
Теперь стал понятен ее наряд и вид.
Тут раздался голос отца, поднимавшегося с дивана:
- Брось, мать, уймись. Перед кем слезы льешь? А ты, – обратился он к дочери, - постыдилась бы переступать порог этого дома! Глаза б мои тебя не видели…
- Отец, ты чего?
- Какой я тебе отец?! Нет у тебя отца, немецкая овчарка!
- Сначала выслушай, а потом обвиняй! Я была в концлагере, что только вынесла!
- Слушать тебя не желаю и видеть не хочу! Был у меня только один сын, который пал смертью храбрых. Вон из моего дома, б…!
Весь побагровевший, с перекошенным от гнева лицом, отец стоял перед нею, совершенно не похожий на себя, всегда спокойного и выдержанного, каким Маня его знала. Да и внешне отец был почти неузнаваем. Он заметно сдал, как-то усох, стал ниже ростом, и только седые, бывшие когда-то иссиня-черными, «буденовские» усы, остались от того отца, что помнила Маня.
Она стояла, оглушенная такой встречей, и была не в силах сдвинуться с места.
- Тимофеич, заспокойся! Прими капли. – Лукерья поднесла мужу стопочку с лекарством, которую тот чуть не выбил у нее из рук. - Иди себе с Богом, Манька… Слышь, оставь нас… не бери грех на душу. Вишь, как отцу больно видеть тебя, непутевую…
Тут до Мани дошел тихий голос дочери, все время дергавшей ее за рукав:
- Мама, уйдем отсюда! Давай уйдем!
- Да, да, идите с Богом! – еще раз вдогонку им сказала Луша, отпаивая отца лекарством.
Маня не помнила, как вышла из квартиры, и лишь перед дверьми дворницкой, где ожидала увидеть старую подружку, пришла в себя.
На стук вышла мать Веры, тетя Серафима. Она долго всматривалась в лицо Мани подслеповатыми глазами, а, наконец, признав, чуть не захлопнула перед нею дверь.
- Тетя Сима, вы что, меня не узнали? Это я, Маня…
- Как же, признала! А чего надобно-то?
- Приехала я. Вот, доченька моя – Милочка.
- Вижу, не слепая.
- Позовите Верку, хочу ее повидать.
- А Верки здесь нетути, уже давненько… Они с Федюшей в центре живут! – с гордостью в голосе произнесла Серафима, все так же не впуская Маню за порог.
- Тетя Сима, дайте ее адрес…
- А я не знаю его!
- То есть как, не знаете? Что, никогда у Верки не были?
- Была-то, и не раз. А вот адреса дать не могу, запамятовала. Улица Ленина, а вот какой дом, не скажу. Знать-то знаю дом, а вот номер, ей Богу, Манька, не припомню. Уж не обессудь…
Видно у Мани был такой растерянный и огорченный вид, что сердобольная старуха смилостивилась:
- Вот, запоминай. И она продиктовала номер телефона.
Еле отыскав двухкопеечную монету, Маня, груженная чемоданом, с рядом идущей, капризничавшей от усталости дочерью, отправилась на поиски таксофона. В первой будке ожидало разочарование – аппарат был варварски испорчен: трубка вырвана вместе с проводом. Вторая, повстречавшаяся на пути, телефонная будка была заколочена, и только на почте удалось позвонить.
Длинные гудки… Маня уже собралась повесить трубку, как вдруг услышала знакомый, ничуть не изменившийся за долгие годы, Веркин голос:
- Алло! Вас слушают!
- Верка, привет! Это я, Маня! - на том конце провода наступило долгое молчание. – Вер, ты меня слышишь?
- Да, да, слышу. Ты где?
- Как где? Я здесь, во Владивостоке, на почте. И очень хочу тебя увидеть! Давай адрес! - в ответ – опять молчание. Как будто по ту сторону раздумывают, что ответить. – Ну, Верка, чего молчишь?
- Связь плохая, я тебя плохо слышу.
- Давай, перезвоню. Хотя слышу тебя хорошо.
- Нет, перезванивать не надо. Сегодня, Маня, я очень занята. А завтра… давай встретимся. Помнишь, наше любимое кафе? Вот там – в двенадцать ноль-ноль… - Маня не успела ответить, как услышала: - Пока! – и частые гудки…
Верка положила трубку.

                - 63 -

Несколько минут Маня стояла в каком-то оцепенении. От кого угодно можно было ожидать такого приема, но не от Верки… От сумрачных мыслей Маню оторвал стук и возмущенный голос:
- Сколько можно стоять? Забыла, что ли, что и другим надо! – пожилая сердитая тетка с огромной авоськой, набитой картошкой, морковью и рыбой, поверх которой громоздился кирпич хлеба, втиснулась в кабинку, бесцеремонно выпихивая обескураженную Маню. 
Занятая своими мрачными мыслями, Маня даже не среагировала на хамство.
- Мама, пойдем скорее куда-нибудь, мне нужно… - переминаясь с ноги на ногу, взмолилась дочь, стоявшая рядом с кабинкой таксофона и стерегшая чемодан.
Куда идти – Маня представить себе не могла. Бросив взгляд на часы, которые показывали полпервого, Маня вспомнила, что они фактически ничего не ели со вчерашнего вечера. Голода она не чувствовала, но дочь…
- Мама, скорее, я уже не могу терпеть!
Выйдя из почты, Маня оглянулась по сторонам, раздумывая, куда бы направиться. Напротив, через дорогу, большая афиша зазывала в кинотеатр. Подхватив чемодан в одну руку, другой обхватив Милочку за плечи, она, еле сдерживаясь, чтобы во весь голос не зареветь, на редкость игриво бросила дочери:
- А ну, побежали в кино!
Та недоуменно посмотрела на мать.
- Зачем в кино? Мне нужно в уборную!
- Вот там мы найдем и туалет и, наверное, буфет.
Купив билеты, благо сеанс начинался через четверть часа, они подошли к билетерше.
- Гражданка, вы куда с чемоданом!? Это кинотеатр, а не вокзал. С вещами не пущу, нельзя!
- Пожалуйста… Мы приехали, а родные на работе, я вас очень прошу! – взмолилась Маня.
- Мама, я больше не могу!
- Сейчас, доченька… Давайте, я оставлю вам чемодан – я вам доверяю.
- Ишь ты, она мне доверяет!... Отойдите, гражданка, в сторону, и не мешайте работать! Ваши билеты? – обратилась билетерша к следующим за ними, алчущим попасть в кинотеатр, посетителям.
- Вот вам два билета – пропустите ребенка! А я тут подожду ее, если вы так принципиальны. Мила – иди!
- Ну, мама, как я одна?.. Я не знаю куда…
- Иди, иди! Там найдешь. Где у вас туалет? – обратилась она опять к блюстительнице киношного порядка.
- Прямо, и налево… Ну, идите… Что с вами поделаешь! – смилостивилась, наконец-то все поняв, билетерша.
В буфете были лишь бутерброды с красной икрой и кетой, а также бисквитные пирожные и миндальные кольца. Цены были коммерческие, то есть заоблачные. Маня, понимая, что все это ей не по карману, так как денег было в обрез, и учитывая, что продуктовых карточек у них нет, и не ясно когда появятся, дрожала над каждой копейкой. Вот и билеты в кино, хотя купила самые дешевые, но все же – непредвиденный расход. Однако, несмотря на все это, Маня купила дочери миндальное кольцо и стакан лимонада. Сама же уверила ребенка, что не может есть сладкое из-за боли в зубах.
Фильм, как видно, был не новый, или шел не первый день, поэтому зал был полупустой. Мила с удовольствием смотрела комедию, все время заливисто смеясь. А Маня почти не глядела на экран, беспрерывно обдумывая, что делать дальше. Надеяться в родном городе, судя по всему, ей было не на кого, кроме как на родного брата. Единственный, кто без сомнения поможет – это Вовка. Жаль, не спросила у Серафимы, где его можно найти… Но ничего, завтра Верка скажет, она-то наверное знает, где тот обретается. Но это будет завтра, а сегодня Маня не представляет, где им приклонить голову… На гостиницу денег нет, но даже если б и были, соваться туда она бы не стала… Оставалось одно – вернуться на вокзал, и там провести ночь…
К великому сожалению, как оказалось, в зал ожидания пускали только по билетам. Не придумав ничего другого (не ночевать же с ребенком на улице), Маня направилась к первому же пригородному автобусу, даже не спросив о маршруте. Дочь, еле стоявшая от усталости, как видно, понимая, в каком страшном положении оказалась мать, мужественно молчала.
- …«Первая Речка!» - возвестила кондуктор.
Не долго думая, Маня вскочила с места и, бросив на ходу: «Выходим!», - двинулась к дверям.
Бредя по улице, и оглядывая одноэтажные частные дома, охраняемые злыми собаками, о чем свидетельствовал лай и таблички на калитках, она никак не могла решиться постучать в какую-либо из них.
- Мама, а куда мы идем? Еще долго? – нарушила, наконец, молчание дочь.
Этот вопрос словно подтолкнул Маню, и она направилась к ближайшему дому. Постучала несколько раз, но в ответ послышался только яростный лай. Прождав немного, и удостоверившись, что никто не среагировал, она подхватила чемодан, который казался набитым камнями, так оттягивал руку, и направилась к следующему дому.
Здесь им повезло. На крыльцо вышел заспанный здоровенный мужчина, в видавшей виды тельняшке. Прикрикнув на заходившегося лаем пса, он с удивлением уставился на незваных гостей, несмело заглядывавших в приоткрытую калитку.
- Чего надо-то?
- Здравствуйте! Не скажете, кто сдает комнату или угол?
- А я почем знаю! Кому надо, тот  и сдает.
В это время вслед за ним на крыльце появилась тоже солидных размеров дама в ярком фланелевом халате, поверх которого был накинут черный морской бушлат. На голове у нее на обесцвеченных пергидролем волосах, красовались бигуди.
- Ваня, с кем ты там? Закрывай дверь, дом застудишь!
- Тут на квартиру просятся. Может, пустим?
Оглядев Маню с ног до головы и, как видно, почувствовав опасность, тетка фыркнула:
- Ну, Вань, ты даешь! Сразу губы раскатал. Нет, у нас ничего не сдается! Давай, Ваня, ступай в дом, а мы тут сами без тебя разберемся.
Подождав, пока дверь за мужем закрылась, поеживаясь на ветру, она приступила к допросу – кто, да что, и почему именно к ним постучались. Маня, поняв, что от этой дамочки многое зависит, хотя и не испытывала к ней симпатии, старалась произвести хорошее впечатление. Не любящая, когда ее жалеют, на сей раз Маня стремилась вызвать сострадание к себе и ребенку, лишившимся крова из-за изверга-мужа. Слушательница прервала ее на полуслове:
- Ой, бабонька, понимаю, как никто я тебя! Все они кобели! Но помочь не многу, не обессудь, квартирантов мне не надо… И кто комнату сдает – ей Богу не знаю.
Маня, уже подхватила чемодан и повернулась, готовая идти далее, как ее остановила хозяйка.
- Ой, погоди… Кажется у Нюрки Прохоровой съехал жилец. Вон, в том доме, что напротив, с голубыми ставнями, живет наша кума. Но сдает она только одиноким мужчинам, с ними никаких хлопот, да и двойная выгода – она их обухаживает, кормит и обстирывает. А женщину, да еще с ребенком… Боюсь, ни за какие коврижки не захочет. Но все же, попытайся…

                - 64 -

К счастью, Нюра Прохорова, как видно, страдала не только от головной боли, о чем свидетельствовал повязанный на лбу шарф, но и от отсутствия собеседника, которому можно было бы излить душу. Она даже не пыталась скрыть радости от появления новых жильцов. Маня, уже не чаявшая найти достойный ночлег, готова была расцеловать гостеприимную хозяйку, так радушно принявшую их, и сверх ожиданий, накормившую досыта.
Маня уложила дочь спать и та уснула в тот же миг, как головка коснулась подушки. Маня готова была последовать ее примеру, как услыхала голос Нюры, приглашавшей новую жиличку попить чайку и обговорить условия сдачи жилплощади. Словоохотливая хозяйка, несмотря на кажущуюся доброту, была весьма деловой дамой.
- Мура, давай обсудим, что почем, чтобы потом не было осложнений, я этого не люблю…
Она потребовала задаток. От услышанной суммы, вся эйфория по поводу найденного жилья, сразу сошла на нет. Расплатившись, Маня фактически оставалась без денег. Но это было полбеды. Завтра, и в этом она была почти уверена, вопрос о деньгах отпадет: брат бесспорно, поможет. При всей его бесшабашности, в доброте и преданности Вовки она не сомневалась. Главное, поскорее найти его.
Она отвлеклась на минуту, вспомнив брата, как следующая фраза, брошенная хозяйкой, заставила вздрогнуть.
- Вот, хорошо, что вспомнила! Давай паспорт, завтра отнесу в милицию на прописку. Я во всем люблю порядок, и не люблю подставляться. Участковый у нас дотошный…
Случилось то, чего Маня более всего боялась. Кроме фиктивной справки Василия о прохождении ею, как репатрианткой, фильтрации, других документов у Мани не было. Она собиралась получить паспорт по месту жительства мужа, но в деревне в нем не было потребности, да и не до того было… Вся надежда ее теперь зиждилась на получении в родном городе дубликата метрики, и уже на этом основании, паспорта. Что сказать хозяйке?.. О пребывании в Германии… – не хотелось. Единственный выход – наврать, сплести басню о краже в дороге, или же… Тут ее осенило! Маня рассмеялась.
- Ой, Нюра, рассмешила! О каком паспорте ты спрашиваешь… Я, как вышла замуж, уехала в иркутскую глухомань, где о паспортах слыхом не слыхивали. Вот и я о его существовании совсем забыла. А когда бежала от этой разъяренной пьяни, совсем голову потеряла. И думать не думала ни о каких документах. Так что и мне, и дочке, придется новые выправлять. Уверенности в том, что этот гад мне их вышлет – никакой. Да и знать ему, где мы находимся незачем.
- Да, Мура, попала ты в передрягу! Как жить-то будешь без документов? Тяжело тебе придется, ох как тяжело… Даже не знаю, чем и помочь. Ну, давай пойдем спать, а завтра я с квартальным поговорю, он дядька умный, может, что и придумает…
Уставшая от мытарств, доставшихся ей по возвращении в родной Владивосток, Маня крепко спала в своем новом пристанище. Проснувшись в чистой, мягкой постели, нежась и сладко потягиваясь, она все никак не могла прогнать дремоту… И лишь вспомнив о предстоящей встрече с подругой, вскочила, посмотрела на часы, и беспокойно начала собираться, боясь опоздать. Еле уговорив дочь, не желавшую оставаться в чужом доме, и пообещав быстро вернуться, Маня, полная радужных надежд, отправилась в дорогу.
Без труда отыскав условленное место, Маня стала ждать Верку, внимательно вглядываясь в проходящих мимо женщин. Время шло, а подруги все не было… «Быть может, она ждет меня в кафе?» – подумала Маня.
Войдя в помещение, и оглядев зал, она убедилась, что Верки там нет. Маня уже повернулась, чтобы выйти, как увидала появившуюся в дверях пышную даму, облаченную в котиковую шубку. Что-то в ней напоминало тетю Серафиму в молодости.
«Неужели это Верка? – не поверила своим глазам Маня. – Хотя, быть может, я ошиблась…»
Однако степенная дама направилась к свободному столику, и усевшись, как-то странно, с достоинством и снисхождением кивнув, пригласила Маню:
- Садись, Маня.
«Неужели это - Верка? – Маня все еще стояла, ошарашенная встречей. От той, прежней Верки ничего не осталось… Это не постижимо! Как гордо она держится! Даже не поздоровалась! Глядит – словно снисходит, делает одолжение. В другое время, Маня развернулась бы и ушла. Но ей была необходима помощь подруги (хотя, судя по поведению Верки, рассчитывать на что-то не приходилось). Надо, хотя бы узнать у нее адрес брата. И понять, что за слухи, и каким именно образом, дошли до отца о ней. В том, что мать Верки, все изведав у Лукерьи, досконально доложила дочери, Маня не сомневалась.
- Маня, что надо? Говори быстрей, мне некогда!
- Ты что, на работу спешишь?
- Нет, я не работаю. Но дел много…
- Верка, что ты важничаешь? Давай, рассказывай, в чем дело, почему строишь что-то из себя? Я вообще не понимаю, что со всеми вами? Столько лет не виделись…
- Да, многое с тех пор произошло…
- Ты, я слыхала, с Федей живешь. Дети есть?
- Да, мы с Федюней перед самой войной, как он окончил мореходку, записались…. Но детей нет. А ты зачем сюда приехала?
- Как зачем? К отцу, брату…
И тут Верка рассказала, что Вовка, выдавая себя за инвалида войны, стал спекулировать, доставая в очередях дефицит. А потом связался с какими-то темными личностями, попался. Его судили, и там, в тюрьме, он заболел и умер…
Маня сидела, словно оглушенная громом. Вовки нет... Родного, шебутного, не смотря ни на что, любимого братишки, нет… Маня все никак не могла прийти в себя. А Верка продолжала:
- На твоего отца посыпались несчастья. Сначала – гибель Кирюши, потом это позорище, суд и смерть Вовки. А затем – и ты…
- А что - я? Причем тут я?
- Как, причем? Это надо уметь, Маня. Честно, от тебя, тихони, никак не ожидала!..
- А чего такого я натворила? Ну, не сошлись мы с Артемом характерами, разве мы единственные в стране, кто разошелся?!
- А кто об этом говорит? Ну, разошлись, и разошлись… Правда – жаль Артема, хороший был парень… Федюня как узнал об его гибели, никак поверить не мог…
- Что?? Артема нет? Откуда это известно?
Маня не могла прийти в себя. Один удар за другим… А как же сын, Витюшка? Что с ним, жив ли? Если нет Артема, с кем же остался ее ребенок, сиротинушка…   
Маня чуть не с ненавистью взглянула на Верку - что еще принесла ей подружка «на закуску»? А Верка продолжала:
- Не знаю, как твой отец, дядя Николай, пережил все это. Но твои «подвиги» почти совсем его добили.
- Какие еще подвиги… о чем ты?
- Лукерья рассказывала, что от отцовой сестры из Киева пришло письмо. Она написала, что ты во время оккупации спуталась с немецким офицером и с ним уехала в Германию.
- Это тетя Лида писала? Что она выдумала, с ума сошла, что ли? Меня с дочерью отправили в концлагерь, где мы еле выжили. Какой такой офицер, какая чушь!
- А где твоя дочь, она с тобой?
- Конечно, где же ей быть!
- Почем я знаю, сына ведь бросила…
- Что значит – бросила!? Он остался с отцом. Артем мне его не отдал. Тебе-то легко рассуждать, побыла бы в моей шкуре!
Маня постепенно закипала. Ее бесил весь вид подруги, ее явное благополучие, и этот назидательный, полный осуждения, тон. Какое Верка имеет со нею так разговаривать. Сейчас еще начнет мораль читать…
- Между прочим, Федюня, как только услышал о гибели Артема, хотел на воспитание взять его сына…
- Что-что ты сказала? Вы хотели взять моего сына!? Хорошо придумали, умники. Захотели готовенького, рожайте сами!
Тут Маня осеклась, увидав, как сверкнули глаза Верки, которая приподнялась, явно готовая уйти.
- Вер, а Вер… ну прости! Ты ведь видишь, сколько на меня навалилось… Смерть братьев, Темы... К тому же отец, как будто с цепи сорвался… не пустил, считай, на порог дома. И сын, которого столько лет не видела, неизвестно где и с кем находится…
- Как где? Ты что, не знаешь? Твоя свекровь прислала дяде Николаю письмо. Вот в нем и сообщила о гибели Артема. Она искала внучку, спрашивала, где можно найти. А живут они там же, где и жили – в Харькове. Тебе надобно было ехать не сюда, а туда. Хотя…
- Что, хотя!? – опять возмущенно бросила Маня. – Тебе легко рассуждать!.. Вы здесь и войны-то, судя по тебе, не чувствовали. А что мне пришлось пережить – в страшном сне не привидится!
- Что посеешь - то и пожнешь! Сама виновата.
- Не тебе, Верка, мне читать мораль! За своим Федькой живешь, как за каменной стеной, ни детей тебе, ни забот. Тебе бы испытать то, что на мою долю выпало!
- Ты что, меня позвала, чтобы гадости выслушивать? Нечего было у немцев оставаться и с фашистами якшаться. Если рассчитываешь на мою помощь, то ошибаешься - ничем помочь не могу! И, честно говоря, если Федя узнает, что я с тобой встречалась, даст мне взбучку.
- Это почему же? Я что, прокаженная?
- Хуже! Ты…
Маня больше не могла вынести унижения, и не дослушав, вскочила и опрометью направилась к выходу. Она так и не притронулась к кофе и пирожному, которое заказала Верка. «Пусть им и подавится!» - вспомнив об унижении, подумала Маня, ощущая резь в животе, не то от голода, не то от нервного напряжения, в котором все время находилась под впечатлением услышанного и увиденного. Словно в чаду, побрела она по длиннющей улице 25 Октября, ничего не замечая вокруг.
Осознание потерь лишь теперь отозвалось огромной душевной болью. Нет Темы – ее первой настоящей любви, отца ее детей, самого достойного из всех, с кем сталкивала жизнь… Нет братьев. Кирюши, которого, чего греха таить, в былое время недолюбливала, потому, что приходилось в детстве с ним возиться, вместо того, чтобы резвиться с подружками, а также из-за ревности, видя с какой любовью относится отец к младшему сыну. Но теперь все это казалось глупым детским бредом. А Кирилл был действительно, добрым, хорошим, и что более всего обидно, ушел из жизни совсем юным. И вот его нет… Как и нет Вовки. Веселого, шустрого родного братика. Бедного калеки, столько испытавшего на своем коротком веку…

                - 65 -

 Тут до Мани дошло, что со смертью брата, обрушились и все ее надежды. Она шла, не разбирая дороги, а в голове вертелась одна мысль – их нет, но им наверно легче, чем ей, оставшейся одной-одинешенькой, с маленькой дочкой на руках, без копейки денег и документов, без каких-либо перспектив найти работу и собственное жилье, и никому не нужной в родном, и таком чужом городе.
Единственный выход – утопиться в океане, и поставить точку на этой никчемной жизни… Но почему, не могла она понять, другие живут – словно по прямой дороге идут, а у нее – одни блуждания по колдобинам… Вот и Верка, непутевая Верка, о которой все в округе говорили, что добром не кончит. Живет себе со своим Федюней, который, наверное, всю войну отсиделся возле жениной юбки, - что они видели? Война обошла их стороной. Видно по этой разодетой стерве. Как  на меня глядела, - словно на чумную! Даже в дом свой не пригласила. Ишь, чего захотели – сына у меня украсть! Нет, шутите, не видать вам его! У него есть родная мать! И я вам всем докажу…
Манины мысли путались. Она шла как помешанная, не глядя на дорогу. Вдруг, вспомнила о дочери и остановилась, как вкопанная. Что с ней будет, если?.. Неужели, испытав столько мук и унижений в лагере, спасая дочь, теперь оставить ее одну на белом свете… Нет, назло всем этим… ради дочери и сына – надо жить! Не может быть, чтобы не нашелся выход. И, повернув назад, Маня заспешила, отыскивая остановку нужного автобуса.
В отличие от первой ночи на квартире у Нюры, когда Маня безмятежно спала, как убитая, в эту ночь она никак не могла уснуть. Бесконечно ворочаясь, она все перебирала в памяти услышанное от Верки. И никак не могла успокоиться, вспоминая встречу. «Боже, с какой брезгливостью она смотрела на меня, словно я какая-то чумная. Почему они все, и отец, и она не хотят понять, что я – жертва обстоятельств. Я никому, кроме самой себя, не причинила зла. И за то, что хотела выжить в этом аду и спасти своего ребенка, стала презираемой и гонимой. Неужели, это позорное клеймо – «перемещенное лицо», будет вечно преследовать меня и мою дочь? Неужели никто и никогда не заступится за нас – невинных жертв фашизма? Как жить дальше?» - эти вопросы не давали Мане сомкнуть глаз.
Положение, в котором она оказалась, действительно было критическим. Маня никак не могла придумать хоть какой-нибудь реальный выход, кроме одного – пойти в милицию, и все чистосердечно рассказать. «Я ведь не сотрудничала с немцами так, как другие, – убеждала она себя. - И разве в том моя вина, что Гюнтер, и ему подобные выбрали меня? Я ведь ничего для этого не предпринимала, а потом, даже наоборот, всеми силами старалась облегчить страдания подруг по несчастью. Никто из них не мог бы меня в чем-либо упрекнуть. Я подкармливала многих, доставала лекарства, больных освобождала от непосильной работы…»
Маня лежала, и придумывала речь в свою защиту, которую собиралась произнести перед сотрудниками милиции. «Да, это единственный выход – пойти, и все рассказать!» - в сотый раз убеждала она себя. У людей, облаченных в военные шинели, тоже есть сердца. Они выслушают и поймут, что не умысел руководил ее поступками, а злой рок преследовал Маню, и помогут получить нужные документы.
«Конечно, надо пойти, и все рассказать…» -  засыпая, окончательно успокоенная, подумала Маня. Не прошло и часа, как сон опять убежал. И снова, в который раз, сомнения опять овладели ею. С содроганием она представила, как в милиции, несмотря на искренние признания, ей могут не поверить, и начнут проверять. Конечно, что вполне естественно, на время проверки упекут в лагерь… И это может длиться не месяцы, а годы – им-то, куда спешить? А что будет с дочерью? Заберут в детский дом, или отдадут какой-нибудь Верке. Нет, этого нельзя допустить! Столько натерпевшаяся в лагере, без меня она погибнет! А сын? Бедный мальчик, выросший без материнской ласки… Неужели не судьба нам свидеться? Необходимо что-то предпринять… Но, что? – Так, ничего не придумав, перед самым рассветом, она задремала с убеждением, что в милицию идти ни в коем случае нельзя.
Проснувшись поутру, Маня некоторое время, по своему обыкновению, лежала, не открывая глаз. Но это было не безмятежное блаженство в постели, а усиленная работа ума. Без остановки, она мысленно перебирала разные варианты начала новой борьбы за существование. Денег оставалось ровным счетом на приобретение у перекупщиков двух буханок хлеба… Не имея документов и прописки, нечего было рассчитывать на получение хлебных и продуктовых карточек. Следовательно… тут Маню осенило: она не только раскрыла глаза, но и быстро вскочила с постели. Умываясь и приводя себя в надлежащий вид, она строила планы…
Итак, первым делом, надо позаботиться об устройстве Милочки в школу, дабы та могла наверстать упущенное и не слонялась без дела. Затем, не теряя времени даром, попытаться в местном архиве получить дубликат метрики. Владивосток – город ее рождения, следовательно, отказать в этом никто не посмеет. И главное, придумав легенду о краже документов, можно будет с метрикой отправляться в паспортный отдел.
 Но основное на сегодняшний день – это раздобыть денег… Без паспорта устроиться на работу – не может быть и речи. Единственный выход – попробовать продать один из оставшихся двух отрезов.
День явно выдался удачный, так как в ближайшей школе, услыхав о потере документов, тут же, без каких-либо препятствий, зачислили дочь во второй класс. В архиве же, который Маня с трудом нашла, дело обстояло хуже: был не приемный день и заявление примут только через три дня.       
Это весьма огорчило Маню, но ничего не оставалось, как ждать…
Нюра посоветовала отнести на барахолку отрез бостона, уверяя, что сукно, по сезону, скорее продастся, чем шелк. На следующее утро Маня начала собираться на толкучку.
- Ты что, в такую погоду пойдешь в этой шапчонке? Посмотри, какой ветрило веет, того и гляди, снег повалит! Возьми мой платок, не форси. Не приведи Господь - заболеешь!
Повязав на голову платок, и прихватив кроме отреза еще шелковую косынку, Маня отправилась торговать – впервые в жизни.
Придя на барахолку, она была поражена ее размерами. Действительно, правильно ее окрестил народ «тучей». Чего и кого там только не было! У Мани рябило в глазах от пестроты товаров, которые различный люд держал на руках, на плечах, или раскладывал на земле.
Косынку Маня продала чуть не через полчаса после прихода, и как потом оказалось, назвав первую пришедшую на ум цену, сильно продешевила. А немного погодя, увидала, как ее же, спекулянт перепродавал  почти в три раза дороже. Время шло. Маня, из-за пронизывающего ветра, вся окоченела, а сукно, похоже, никого не прельщало. Два или три человека, явно не покупатели, а скорее из праздного любопытства, приценивались и, не назвав своей цены, проходили дальше, несмотря на то, что новоиспеченная торговка вдогонку просительно бросала: «Скажите вашу цену, я уступлю!».
Маня уже собиралась свернуть ткань, и уложить в сумку, готовясь отправиться восвояси, как вдруг ее остановил вопрос:
- Продаете?
- Да, конечно! А сколько дадите?
Мужчина, бушлат которого выдавал в нем моряка, сначала показался Мане довольно солидного возраста из-за «шкиперской» бородки. Он внимательно оглядывал не продаваемый предмет, а саму продавщицу. От цепкого взгляда Мане стало как-то не по себе. «Чего уставился?!» – подумала она, и зло спросила:
- Берете? Нет?
- Зайцева, ты?
Маня вздрогнула. Она уже целый век не слышала своей девичьей фамилии.
- Я… А откуда…
- Ну, ты, Маня, даешь! Откуда, откуда… ты что, меня не помнишь? Скоробогатов я.
- Ой, Кешка?
- Точно!
- Господи, сколько лет прошло! Я тебя ни за что бы не признала! А как ты меня узнал? Неужели не изменилась?
- А я сразу понял, Зайка, что это ты. Твои глазищи ни с какими не спутаешь! Я уже давно за тобой наблюдаю, но все не решался подойти, а вдруг обознался… Ну, давай, пошли куда-нибудь, посидим, согреешься. А то, видать, вся продрогла… Слушай, это сколько же лет прошло? С седьмого класса, это… дай Бог памяти… с тридцать третьего года!
- Кеша, я очень рада с тобой повидаться! Конечно, замерзла! Но, мне надо еще немного постоять – авось кто-то купит.
Маня рада была встрече с бывшим соучеником, которого помнила маленьким кургузым пареньком, всегда норовившим чем-нибудь ее задеть. Ей было приятно слышать давно забытое прозвище, которым называли в школе, производным от фамилии, – Зайка. Но в тоже время, было как-то неловко оттого, что однокашник застал ее торгующей на барахолке.
- Значит так. Сколько стоит материя? Я ее беру! А что, выйдет классный костюмчик.
- Кеша, ты шутишь?! Тебе же не надо…
- Ты много знаешь – чего мне надо, и чего не надо! Сказал, покупаю – и все тут!
Не успела Маня опомниться, как отрез перекочевал в объемистый портфель, а в ее карман, не пересчитывая, Кеша засунул пачку денег.
- Ты что, тут слишком много! 
- Спокойно, Зайка! Я себя в обиде не оставил. Материал – что надо, о таком я даже не мечтал. Пошли, и расскажи о себе, ведь столько лет пролетело. Война…
- Ты воевал?
- Нет, не пришлось. Хотя рвался, но была бронь. Я ведь плавал, рыбачил…
Так, разговаривая, они дошли до первой повстречавшейся столовой. Маня упиралась, уверяя, что не голодна. Единственное, от чего бы не отказалась, так это от стакана горячего чая, так как действительно перемерзла. 
Выбор блюд был невелик. Им принесли рыбу, не то пареную, не то жареную, с синюшним пюре и куском желтоватого соленого огурца. А чай оказался еле теплым и отдавал веником. Но они этого не замечали и, потеряв счет времени, засиделись до закрытия столовой, работники которой, напомнили, в довольно грубой форме, что пора и честь знать. Но даже хамство не задело, так бывшие одноклассники были увлечены разговором.   
Они шли, как показалось Мане, не разбирая дороги, и наперебой вспоминали школьные годы. Бесконечно повторяли: «А помнишь?..» и беззаботно смеялись, позабыв обо всем.

                - 66 -

Неожиданно, Манин спутник остановился.
- А вот и мой причал!
Они стояли у небольшого аккуратного дома, огороженного дощатым забором.
- Ты здесь живешь? А ведь раньше вы жили недалеко от нас.
- Да, обитали почти рядом, за углом. Но потом, когда родители разбежались, мы переехали к бабушке, сюда. Заходи! – он открыл калитку.
- О, нет! Спасибо… неудобно как-то… Да и мне пора домой. Пока доберусь, будет вечер.
- Ну, Зайка, будет упираться! Хоть чайку по-настоящему горячего попьешь!
- А твоя жена будет ли рада?
- Ну ты даешь! Нет у меня жены, никого нет. Один я – как перст.
Первым делом, когда они зашли в дом, Иннокентий быстро растопил голландку. Маня, сидя на корточках у пылающей печи, грела онемевшие руки, пока хозяин хлопотал у стола.
- Ну, давай выпьем по стопочке – за встречу!
- Нет-нет, я не пью, Кеша! Даже не проси.
- Слушай, Зайка, это необходимо. Один глоток, чтобы не заболеть. Ты же вся посинела от холода. А это – первое средство, поверь, проверено на себе! Туда бы чуток перца и - сто процентов гарантии от любой хвори.
Кеша умел уговаривать, а Маня на радостях, что повстречала родственную душу, и от предчувствия, что все образуется, поддалась на уговоры.
Иннокентий рассказал, что за два года до войны, женился на девушке, приехавшей по распределению после окончания мединститута. Жена со свекровью не нашли общего языка, и забеременев, жена решила уехать рожать в Казань, к своим родителям. Уговоры ни к чему не привели. В мае она родила дочь, а в июне началась война.
Поехать за женой в Казань Кеша не смог, она же сюда не стремилась. Пошла работать в госпиталь, где встретила новую любовь, о чем он узнал лишь в сорок третьем году, когда правдами и неправдами, добился возможности слетать к семье. А семьи-то уже и не было…
- Вот, в прошлом году мы окончательно и развелись. Теперь я - вольная птица.
Маня из его рассказа также узнала, что Кешины мать и бабушка умерли, а на этой неделе, он фактически продал свой дом, остались лишь некоторые формальности, и в скором времени уезжает жить и  работать в Одессу.
Днями, он надеется получить вызов, и тогда – прощай Владивосток…   
Это известие огорчило Маню и она, немного охмелевшая от первой рюмки, уже не могла отказать приятелю в просьбе выпить за его успех на новом месте.
- Что это я все о себе талдычу?! Расскажи-ка Зайка, о своей жизни. Чувствую, что у тебя дела не ахти. Если что нужно, Зайцева, помогу, ты главное не таись…
И Маня, вдруг легко рассказала ему все, не утаивая, - и про лагерь, и про то, как принял их с дочерью отец…      
- Вот это да, подруга… Я так и понял, что ты на мели, как увидал на толкучке. Конечно, первым делом надо что-то придумать и раздобыть документы…
Это было последнее, что услышала Маня. Разморенная теплом и выпитым, она тут же, сидя за столом, склонила голову и заснула.
…Маня проснулась, когда за окном рассвело. Ее охватил ужас: Милочка, дочь!.. Она наверное сходит с ума, оставшись одна. А ведь, будто предчувствуя, дочь умоляла взять ее с собой, не желая оставаться с чужим человеком. Что, если Милочка отправилась искать свою безалаберную мать? – корила себя Маня, поднявшись с постели, на которую, как видно, перенес ее Кеша.
Сам же он спал в другой комнате на раскладушке.
Маня уже собралась уходить, но остановилась в раздумье. Ей не хотелось расставаться с приятелем, не попрощавшись. Она начала искать клочок бумаги и карандаш, чтобы черкнуть несколько благодарственных строк. За эти занятием застал ее Кеша.
- И куда это собралась попрыгунья-стрекоза?
- Вот именно! Правильно заметил - попрыгунья! Ты понимаешь, что я натворила?
- А что ты натворила? Уморилась, и заснула – эка печаль.
- Тебе, Кеша, не понять. У меня в чужом доме осталась дочь. Понимаешь, она может решить, что со мной что-то случилось, или что я ее бросила. Мне нужно бежать. Объясни, как отсюда добраться до «Первой Речки».
- Выпей чайку, а потом быстренько что-то придумаем!
- Ну да! Уже вчера я хорошенько напилась твоего «чайку». Голова об этом еще долго не даст забыть.
На попутной машине домчались сравнительно быстро. Кеша проводил Маню до дома, но зайти отказался – спешил по неотложным делам.
- Ну, пока!
- До свидания, приходи!
- Жди меня, и я вернусь! – процитировал он Симонова и, сев в ту же машину, уехал восвояси.
- Буду ждать… - прошептала Маня, стоя у калитки.
Маня была уверена, что ее встретит заплаканная дочь, но не успела переступить порог, как услыхала:
- Явилась, блудная мать! Ты где, девушка, пропадала? Я уж не надеялась тебя увидеть…
- А где Мила, что с ней?
- С ней-то все в порядке. Я ее отправила в школу, и дала слово, что когда вернется, ее мама будет дома. Хотя сама, признаться, в этом не была уверенна. Да, задала ты задачку. Я уж не знала, что и думать, куда ты подевалась? Грешным делом, усомнилась в тебе – а не подбросила ли ты девчонку, а сама смылась… Такие мысли одолевали меня всю ночь…
- Ты что?
- А кто тебя знает… Я уж собралась к участковому пойти, чтобы о тебе навел справки.
- Ты, Нюра, извини меня. А за Милу – спасибо, что успокоила девочку. Правильно, что в школу препроводила.
- Мне ты, милаша, зубы-то не заговаривай! Где, непутевая, шлялась?!
- Ой, Нюрочка, расскажу – не поверишь! Я на толкучке встретила своего одноклассника! Вместе учились с первого класса, не виделись целый век, десять лет! Ой, нет, что я говорю, больше!.. И, представляешь, он меня узнал. А я бы ни за что его не признала. Он был такой неказистый, вихрастый, небольшой, но озорной пацаненок. Звать его Кешка Скоробогатов. А теперь он такой здоровенный вымахал!
- Красивый?
- Я бы не сказала. Но ничего, симпатичный. Моряк, рыбак…
- А, все понятно… И конечно – неженатый!
- А ты откуда знаешь?
- Да как не знать?.. У меня два таких морячка было. У них, этих прохвостов, в каждом порту есть жена, а они все себя за холостых выдают. А ты, деваха, и растаяла.
- Что ты, Нюра, я ничего…
- А ночь-то – с ним провела!
- Да, нет же. Я промерзла, выпила… ну совсем немного, согрелась и уснула…
- А я об этом и говорю. Все ясно!
- Ну что тебе ясно? Я не вру!
- Да, Бог с тобой! Главное – хорошо, что нашлась. А то я боялась, что тебя в милицию загребли. Грешным делом, нехорошо о тебе подумала – а вдруг, материя краденая…
- Нюра, ты чего?!
- Ты уж, Мура, прости, но разные мысли в голову лезли… Сидела, успокаивала твою Милу, а сама – чего только не напридумывала… Но, хорошо что все обошлось. Ткань-то продала?
- Да, продала.
- Вот и отлично! Рада за тебя, хоть не напрасно время потратила… – и она озорно подмигнула Мане, которая в ответ рассмеялась.

                - 67 -

Уже давно Маня не чувствовала себя такой счастливой. Почему-то, легко и радостно стало на душе. Куда-то отошли все заботы, тяжелым грузом лежавшие на сердце. Неужели, из-за встречи с этим шебутным Кешей, ей стало так хорошо, и появилась надежда, что все беды скоро кончатся?
На следующий день, Маня целый день жила в ожидании друга. Но Кеша не пришел…
Прошло три дня… Теперь уже она была почти уверена, что хозяйка права, и надеяться не на что. «Ну зачем я ему все разболтала! – корила она себя. - Конечно, из приличия, он не подал вида, что, как и отец, презирает меня только за то, что была в лагере. Слава тебе, Господи, что хотя бы хватило ума о многом умолчать… А ведь могла под пьяную руку, все выболтать. Ах, дура я, дура! И зачем разоткровенничалась?» – продолжала терзать себя Маня.
Единственным успокоением было появление, благодаря Кеше, неплохих денег, которых хватит на первое время. Но червячок, похожий на обиду, вызывал досаду. «Отсиделись в тылу, горя не зная… Разве они могут понять и прочувствовать то, что выпало на мою долю? Какое право имеют эти тыловые крысы меня осуждать?!» – кипятилась Маня, окончательно возомнив себя жертвой. И ей уже ни на минуту не приходила в голову мысль, что многие ее поступки достойны осуждения.
По прошествии почти недели, под вечер, когда она окончательно потеряла надежду когда-нибудь увидеть Иннокентия, раздался голос Нюры:
- Маня, принимай гостя!
Маня, на удивление, почему-то так растерялась, что увидев вошедшего, нелепо спросила:
- Это ты?
- Конечно я, Зайцева, а кто же еще!
- И где же, Скоробогатов, столько дней пропадал?
- Трудился, дорогая, старался, чтобы прийти к тебе, Зайка, не с пустыми руками. И вот тебе – первый сюрприз! – он подал ей какую-то бумагу.
- Это что? – с недоумением спросила Маня.
- А ты ведь грамотная, читай!
Это оказался дубликат ее метрики.
- Ой, Кешка, как ты это раздобыл?
- А очень просто – пришел и получил.
- И тебе дали?
- Как видишь…
- А меня уверяла хозяйка, что без удостоверения личности туда нечего и соваться.
- Ну, тебе, быть может и не дали бы… А я применил вездеход. С ним всегда и везде всего можно добиться.
- Какой вездеход? Блат?
- В данном случае, обошлось без него. Просто – хорошо подмаслил. Ведь это старая истина – не подмажешь, не поедешь… А вот для получения паспорта, пришлось наводить мосты… Да, кстати. Напиши фамилию твоего мужа.
- Какого?
- А что, у тебя их было много?
- Да ну, скажешь!
- Так тебе на какое имя выписывать паспорт? На Зайцеву, или…
- Романенко, как и у дочери, на фамилию ее отца. Ты, Скоробогатов, как я погляжу, какой-то маг и волшебник.
- Точно. Я – джинн из лампы Аладдина, готовый исполнить все твои желания. Но, кстати, для этого мне нужна твоя фотка.
- Зачем? У меня нет… Да и вид сейчас такой… не для фотографий.
- Ну, ты, Зайка, даешь! Вид у нее не такой. Ха! Дай Бог всякому! Вид – что надо! Короче, три фотки три на четыре, с уголком – чтобы завтра были!
А через неделю Кеша торжественно вручил Мане паспорт.
- На, держи, свой серпастый, молоткастый, советский паспорт!
- Кешка, ты гений! – бросилась она обнимать друга.
- Гений, не гений, но если Скоробогатов за что-то взялся, то доводит дело до конца! – не без бахвальства произнес он.
- Кеша, а все-таки, как тебе это удалось?
- Зайка, ты имеешь обыкновение задавать лишние вопросы. Запомни раз – и навсегда: блат и «вездеход» везде откроют ход.
- Я теперь вижу, что ты сам – «вездеход». И блат у тебя – явно не мерянный.
- Ну, Зайка, ты неподражаема. Вездеход не Скоробогатов, а то – что лежит в его бумажнике. И, слава Богу, что кошель никогда не пуст!
- Кеша, даже не знаю, как благодарить!.. Сколько я должна? – перешла Маня на деловой лад.
- Что? Я чего-то не расслышал… Но, на первый случай, дай чего-нибудь попить, - в горле пересохло.
- А у меня ничего нет… - Маня решила, что он захотел выпить.
- Вот те на… Чайку нет… Ну, тогда, не пожалей стакана воды.
- Ой, воды… сейчас! – засуетилась возбужденная Маня. – Но надо ведь отметить такое дело!
- Дай попить! И, конечно, пойдем в «Золотой Рог», там и отметим. Собирайся!
Но Маня ни с того, ни с сего, заупрямилась. Она не была готова идти в ресторан. Кеша выглядел слегка обиженным.
- Пойми, Скоробогатов. В отличие от вас, мужиков, нам, женщинам, чтобы в какое-то людное место пойти, нужно привести себя в порядок: подготовить наряд, сделать прическу, маникюр и прочее…Ну, не обижайся. Ты столько сделал для меня! Дай мне, Кешенька, хоть пару дней на сборы.
- Причем тут – сделал?! Скажи прямо – не желаешь со мной идти…
- Вот тебе раз! Приехали! С чего ты взял?! Хочу, даже очень! Но, в ресторан… Надо соответствовать. Руки, голову привести в нормальный вид.
- Глупости все это! Ты и без маникюра хороша!
- Кешенька, я ведь тысячу лет нигде не была, и это для меня – событие…
- Хорошо, даю два дня на экипировку. Приду ровно в восемнадцать ноль-ноль. И чтобы была готова. Заметано?!
-  Буду – как штык!
- То-то же!..
На следующий день, проводив дочь в школу, Маня, воодушевленная сознанием полноценного члена общества, имеющего паспорт, отправилась на поиски достойного учреждения. Казалось, что устройство на работу – дело плевое, в газетах было множество объявлений о вакансиях.
Но в первом же отделе кадров ее ожидало разочарование. Радушный прием сначала окрылил – предложили место счетовода. В перспективе сулили рост – должность бухгалтера. Инспектор по кадрам выдал анкету со словами:
- Дома аккуратно заполните, и завтра приходите, не забыв трудовую книжку, документ об образовании  и паспорт, с отметкой о прописке.
Ни того, ни другого, ни третьего, у нее не было. А один из пунктов в анкете, который гласил: «пребывание на оккупированной территории», расстроил окончательно. Больше уже Маня никуда не ходила, понимая, что устроиться на работу самой, без посторонней помощи, ей не удастся. Опять вся надежда была на школьного друга.
«Что бы я делала без Кеши?» - подумала Маня, отправляясь в парикмахерскую.
Когда Иннокентий увидел Маню во всем блеске, готовую идти в ресторан, казалось, он потерял дар речи. Восторженно глядя на Маню, он твердил:
- Вот это да! Ну и ну, Зайцева! Такая метаморфоза! Одним словом – королева!
И действительно, впервые за последнее время, Маня, взглянув на отражение в зеркале, ощутила себя на высоте, убедившись, что ей действительно очень к лицу трикотажное платье, цвета морской волны, с перламутровыми пуговицами. А черные замшевые «лодочки» на высоченном каблуке, привезенные, как и платье, из Германии, делали фигуру еще стройнее и изящнее. Правда с прической вышла незадача. Парикмахер долго уговаривал сделать перманент, но Маня не поддалась на все его доводы, а согласилась лишь на холодную укладку. Однако, придя домой, с досадой поняла, что напрасно потратила время и деньги…

                - 68 -

Зал ресторана ослепил ее не своей красотой, хотя выглядел весьма достойно, а золотом погон и нашивок морских офицеров, преобладавших в нем. Рядом с ними были особы, все как на подбор, словно вышедшие из одного инкубатора, с обесцвеченными пергидролью волосами, завитыми в мелкие бараньи кудельки. Тут Маня с радостью отметила, что правильно сделала, разрушив на голове творение парикмахерского искусства, и заплела косы, уложив их, как обычно, «корзиночкой».
Оркестр играл вальс «Амурские волны». Слушая чарующую мелодию, и вдыхая характерный аромат ресторанной атмосферы, Маня как будто вернулась назад, в довоенное время, и словно окаменела от нахлынувших чувств…
- Что с тобой? – Иннокентий заметил перемену в настроении спутницы.
  - Ничего, сейчас пройдет… Просто… вспомнилось многое…
Пока Кеша делал заказ, она все еще находилась под магией воспоминаний.
- Зайка, ау!
Маня вздрогнула и с удивлением уставилась на Кешу, приглашавшего поднять бокал шампанского.
- Нет-нет, Скоробогатов, я пить не буду!
- Ну, немножко… пригуби! Ведь повод-то какой! Сегодня я получил вызов из пароходства. Так что – пару дней на сборы, и можно отчаливать…
- Куда?
- Я же говорил. На Черное море, в солнечную Одессу.
Маня оторопело глядела на своего визави.
- Ты что, скоро уедешь?! – с ужасом в голосе пролепетала она.
- Да, задерживаться нет никакого смысла. Дом продал. Фактически, все дела обтяпал. Завтра, думаю, взять билет, и – гуд бай, Владивосток! 
В это мгновение к их столику подошел юный морской офицер, и пригласил Маню на танец. Та растерянно посмотрела на Кешу, который улыбаясь, одобрительно кивнул – мол, иди, танцуй!
- А ты?
- Иди, иди.
Окрыленная, забыв обо всем на свете, Маня с упоением кружила в вальсе, ощущая на себе восхищенные взгляды окружающих.
Один танец сменял другой, а с ними менялись и кавалеры. Без устали, она танцевала, казалось, давно позабытый фокстрот, томно погружалась в негу танго, и азартно отплясывала краковяк.
Вальсируя в очередной раз, внезапно ее взгляд уловил сиротливо сидящего Кешу, который, явно будучи под изрядным хмельком, выразительным жестом подзывал официанта, требуя сменить опорожненный графинчик водки на полный. Маня поняла, что если его сейчас не остановить, последствия могут быть плачевными…
Бросив посреди танца, обескураженного партнера, она устремилась к своему столику. Скоробогатов был настолько пьян, что Мане стоило большого труда заставить его покинуть ресторан. Казалось, на воздухе Кеша немного протрезвел, но как только сели в такси, оказавшееся к счастью неподалеку, как тут же отключился.
- Куда едем?
Этот вопрос таксиста застал Маню врасплох. Точного адреса дома Кеши она не знала и ночью навряд ли смогла бы его по памяти отыскать. Да и там ли Скоробогатов в данное время обитает? Ведь дом-то уже продан… Ничего другого не оставалось, как везти пьяного друга к себе.
- На Первую Речку! – после значительной паузы бросила она вопросительно уставившемуся водителю.
- Учти, дорогуша, придется платить двойной тариф! - включая счетчик, заявил таксист. – В ночное время, как пить дать, буду возвращаться порожняком.
Вся на нервах, Маня чуть было не взвилась, услыхав это обращение. Она уже собиралась поставить хама на место («Что он мне тыкает, наглец! И какая я ему дорогуша?!»), но вовремя спохватилась, боясь как бы тот, вообще не отказался везти. Что тогда делать с пьяным, еле стоящим на ногах, Кешей?! Нет, лучше промолчать…
Уставившись на цифры, которые быстро мелькали на счетчике, Маня пришла в ужас: во сколько же обойдется ей эта дурацкая поездка! «И все это – из-за меня! Черт же дернул так долго танцевать, оставив Кешу скучать одного…» - в такт счетчику, сверлили ее укоризненные мысли.
В животе неприятно заурчало. Маня почувствовала, как тоскливо заныл голодный желудок. Несмотря на то, что стол ломился от яств, из-за танцев, она фактически ничего не поела. Ей стало чуть ли не до слез обидно, вспоминая недоеденную заливную осетрину, и совсем нетронутый, так аппетитно пахнувший лангет. А обиднее всего, что за все это великолепие были уплачены большие деньги, которые Кешка, уже ничего не соображавший от выпитого, выложил не считая, да к тому же, еле ворочая языком, привычно изрек: «Сдачи не надо!».
Не отрывая взгляда от счетчика, неумолимо накручивавшего цифры, Маня продолжала заниматься самоедством: «Это же надо было быть такой идиоткой, чтобы даже не взять со стола для дочери апельсин, или хотя бы конфеты!»
С помощью водителя, еле удалось выволочь из машины Иннокентия, который яростно сопротивлялся, и уверял, что здесь очень удобно и никуда он не желает идти.
Маня очень боялась их приходом разбудить хозяйку. Но все обошлось…
Еле сняв верхнюю одежду с совершенно невменяемого Кешки, она с трудом уложила его на свою постель, а сама «валетом» улеглась на кушетку, рядом со спавшей дочерью. 
…Утром, направляясь в ванную, дабы пока все спят, привести себя в надлежащий вид, Маня столкнулась с Нюрой.
- Привет, красавица! Судя по всему, неплохо вчера погуляла… Я даже не слыхала когда вернулась.
Тут, неожиданно, дверь, ведущая в комнату, занимаемую Маней, отворилась, и во всей красе предстал заспанный, взъерошенный, с помятым лицом, Кеша. Еще не пришедший в себя от вчерашней попойки, он, оторопело уставившись на женщин, произнес:
- Дамы, прошу прощения! Где тут у вас присутственные места?
- Я чего-то не поняла!.. – переменилась в лице Нюра. – Мура, что это значит?! Почему он здесь?!
Маня не успела ответить, как последовало:
- Пардон! Где же, черт возьми, гальюн?! Очень надо!
Нюру было не узнать.
- Мура, у меня дом - не для свиданий. Мы так не договаривались! Где это видано – таскать мужиков к себе спать! Постыдилась бы дочери! А строила из себя жертву бессовестного мужа… Впервые мне досталась такая, прости-господи, жиличка. - Маня, растерявшись, с удивлением взирала на разъяренную хозяйку и молчала, будучи не в состоянии прервать ее обличительную речь. -- Фу, какая гадость!
- Но Нюра, выслушай меня, дай хоть слово вставить…
- Не хочу ничего слышать!
 Маня не заметила, как у нее за спиной выросла фигура Кеши, вышедшего из туалета и бывшего свидетелем этой ужасной сцены.
- Что за шум, а драки нет?! Простите, запамятовал, как вас звать, хозяюшка? Умерьте свой пыл. За мой постой вам заплатят. Пошли Зайка, ты молодчага, вела себя достойно!

                - 69 -

Взяв Маню за плечи, он ввел ее в комнату, и закрыл дверь перед самым носом Нюры, которая онемела от такого вмешательства.
- Мам, чего она? – с удивлением встретила Маню, проснувшаяся дочь.
- Это из-за меня ваша хозяйка встала на дыбы.
- Какая муха ее укусила, не понимаю…
- Мань, не обращай внимания, скоро утихомирится. А потом ей все объяснишь… Да, ничего не скажешь – погуляли… И как меня угораздило?... Поверишь, такое со мной - впервые. Это шампанское виновато.
Маня с горечью рассмеялась.
- Конечно, напился не ты, а злое шампанское с водкой подкачало…
Вдруг дверь с шумом распахнулась.
- Значит так! Доживешь до конца месяца, за который уплатила – и съезжай! А вас, молодой человек, я попрошу убраться восвояси! Погостили – и до свидания!   
- Нюра, погоди, выслушай! Нюра, послушай!
- Ничего не хочу слушать… Ну, кума, ну угодила! Черт знает кого подсунула! - и так же стремительно, как появилась, хозяйка исчезла за дверью, хлопнув так, что послышалось, как осыпалась с потолка штукатурка.
Маня сидела, в отчаянии обхватив голову руками, и в каком-то неистовстве повторяла:
- Боже, что будет? Как дальше жить… и нужно ли?
- Зайцева, что приуныла?! Все образуется…
- Ну да, образуется… Без работы и крыши над головой, без гроша за душой, я должна по-твоему, жить и радоваться?.. – в голосе Мани сквозили раздражение и досада.
- Да не отчаивайся, Мань! Не оставлю я тебя в беде. Заварил кашу – мне и расхлебывать…
- Да причем тут ты? Это счастье у меня такое: куда ни ткнусь – везде тупик.
- А ну-ка, Мань, брось ерунду городить. Нет таких тупиков, которые не брали бы большевики… У меня идея! Что тебя держит во Владивостоке?
- Ничего…
- Вот, я так и знал! Складывай свои чемоданы, и поехали со мной в Одессу!
- Скоробогатов, ты шутишь? На какие шиши? И кто меня там ждет? Кому мы там нужны?
- Как кому? Мне! Сегодня же возьму билеты на самолет.
- На самолет?
- Чего ты так удивилась? Чем целую неделю тилибикаться в пути, трястись в вагоне, намного лучше, помахать в небе крылышками и в два счета очутиться в Одессе.
- Спасибо за приглашение, но принять я его не смогу.
- Почему? Что, рожей не вышел? Конечно, рядом с такой красавицей, я гляжусь уныло… но поверь, Зайцева, парень я неплохой. Правда, богатства большого, конечно, не могу обещать, но нормальную жизнь тебе и твоей дочери смогу обеспечить.
- Ты что, Кешка, не иначе – сватаешься ко мне? Неужели - неравнодушен?
- А что, не видать? Да еще со школьной скамьи, я как видел тебя, мурашки начинали по телу бегать.
- Мама, а как это – мурашки по телу бегают? – вмешалась в разговор Мила, о которой они совершенно забыли.
- Не знаю, дочка… Спроси лучше у дяди Кеши. А я давно уже позабыла, какие-такие они, мурашки. И были ли они у меня – не припомню…
- Дядя…
Иннокентий перебил девочку.
- Ты хочешь, Милуша, поехать в Одессу?
- Хочу.
- Ну и скажи своей маме, чтобы время даром не тратила, а начала собирать вещи.
…Так, нежданно-негаданно, Маня очутилась в Одессе.
Кеша воистину был прав, - во Владивостоке Маню ничего не держало. Правда, за день  до отъезда, почему-то ей нестерпимо захотелось повидать отца и поведать о своем отъезде. Сказать, глядя в глаза, что он глубоко неправ, выгнав свою дочь с внучкой из родного дома. И что если бы знал хотя бы малую толику того, что пришлось ей пережить, спасая дочь и себя, то попросил бы прощения.
Маня даже отправилась к отчему дому, но на полдороги, вспомнив слова Луши: «Ну иди, не губи отца, у него и так сердце больное!», решила не ворошить его раны. Все равно отец ничему не поверит, и кроме боли это свидание ничего не принесет. Так и уехала навсегда, не простившись.
В Одессе поселились в самом центре города, в комнате Кешиного товарища, с которым тот плавал в период войны и благодаря которому получил перевод в Одесское пароходство.   
Сам Лева (так звали друга) с семьей жили у родителей жены, имеющих собственный дом на Ланжероне. Комната была в обширной коммуналке, населенной различными типажами, объединенными общим понятием – одессит.
Коммуналка вполне устраивала бы приезжих, если бы не одно но… Как, наверное, и в прочих одесских коммуналках, жизнь здесь протекала слишком шумно и весело...
С самого раннего утра, еще до того как по радио, в шесть часов, зазвучит гимн, возвещающий о начале нового дня, в ванную, громко насвистывая мотивчик из оперетты, идет сосед. Не проходит и десяти минут, как раздается стук и пронзительное:
- Ну, здрасьте, Сема, хватит плескаться водой! Не забывайте, вы не один, кому-то тоже надо ходить чистым!
Затем следует шарканье тапок, топот сапог и дробь каблучков – соседи спешат по своим делам. Наконец наступает тишина. Но вскоре слышится новый голос:
- Кларочка, ты не забыла ноты? А канифоль взяла?
А следом – мяуканье кошки и низкий, прокуренный бас:
- Кыш, проклятая!
А с улицы – бесконечное «бибиканье» машин, «дзиньканье» трамваев и заглушающее их:
- Феня, где вы достали такой миленький ситчик? Кстати, халатик на вас выглядит, как на раввине юбка.
- Так он вам нравится? А шо с вами сегодня, Розалия Львовна? На вас лица нет.
- А шо по-вашему, у меня заместо его, морда?
- Нет, шо вы, не дай Бог! Просто на вас не лицо, а печеное яблочко.
- Феня, я люблю вас за то, шо ви умеете сказать приятное. Я аж вспотела!
И опять – басистый голос:
- Кыш, проклятущая, холера тоби в бок! Завжды трапляеться пид ногамы.
; …Галюня, где ты идешь без завтрака?! Вернись назад, чертова кукла, я тебе нашлепаю! Возьми хоть яблочко!
; Марик, дай бабе здрасьте и скажи, сколько тебе три года!
…- Осенька, сыночка, съешь еще ложечку кашки! Господи, что за дите! Ну, глоточек молочка… - уговаривает бабушка внука, катающегося по коридору на трехколесном велосипеде. Причем, кажется, эти уговоры слышны аж на Дерибасовской…
А почти ежедневный скандал, устраиваемый ненормальной соседкой, уверяющей, что у нее воруют котлеты и мясо из борща…
А чего стоила кухня, с вечно орущими, даже в мирной беседе, говорливыми женщинами, на которой стояли, тесно прижавшись друг к другу, шесть столов с закопченными и чадящими примусами и керосинками, называемыми здесь почему-то «грецами»…
А туалет, с его столетним, видавшим виды, потрескавшимся, некогда белым, но со временем приобретшим цвет застарелой слоновой кости, вечно загаженным унитазом, громоздиться на который было страшно и противно… Да и раковина под умывальником, с засохшими плевками и выделениями из носа, вызывала естественное чувство брезгливости. К тому же, вечные перебои с водой…
Но, несмотря на все неудобства, Маня не только не сетовала на судьбу, но старалась изо всех сил показать Иннокентию, что все нормально и на первых порах, как она уверяла: «Все – в порядке вещей!»
Да и действительно, эти неурядицы были ничто по сравнению с положением, в котором Маня оказалась во Владивостоке…

                - 70 -

Постепенно, жизнь налаживалась… Кеша допоздна работал в доке, готовясь к навигации. Дочь определили в школу, которая находилась почти рядом, за углом, а Маня, вовсю хозяйничала. Стремясь быть экономной, она ездила на Привоз и изо всех сил, как истинная одесситка, торговалась, стараясь выгадать хотя бы копейку.
А вечером, накрывая стол, хвасталась своими скромными «победами».
Как-то раз Иннокентий попросил Маню присесть рядом, и обсудить немаловажный вопрос. Серьезный вид и это вступление насторожили и взволновали ее настолько, что Маня, так и не сев, стала теребить его:
- Ну, в чем дело, Скоробогатов? Не тяни!
Откашлявшись, и вперив взгляд в тарелку с борщом, каким-то охрипшим, совершенно несвойственным ему голосом, Кеша произнес:
- Я вот подумал… Может пора официально оформить наши отношения? – а потом, отбросив официальность, в обычной своей манере изрек: - Черт возьми, Зайцева, становись Скоробогатовой, и все тут!
Он замолчал и поднял на Маню глаза, в которых было все – и любовь и смятение и вопрос…
В ответ Маня весело рассмеялась.
Иннокентий растерянно уставился на нее, не понимая.
- Ой, Кешка, какой ты смешной! Как серьезно и официально… Становись Скоробогатовой…
- А что, тебе не нравится?
- Нет, почему не нравится? Ты вдумайся в смысл твоей фамилии – Скоро-Богатый. Я, может, об этом только и мечтала.
- Так ты согласна?!
- Еще бы! Дура была бы, если б отказалась от такого счастья.
Иннокентий недоумевающее смотрел на нее, не понимая, говорит Маня это серьезно, или насмехается. Тут Маня осеклась, поняв, что ведет себя нетактично, и что в любой момент терпение Кеши может лопнуть, и она лишится всего, и опять останется у «разбитого корыта».
Конечно, Маня его не любила, хотя и питала добрые, дружеские чувства, полная благодарности за то, что тот сделал и делает для нее с дочерью.
Будучи по природе неплохой актрисой, она прильнула к Иннокентию и стала осыпать его лицо и шею жаркими поцелуями.
Так Маня стала Скоробогатовой.
…Еще во Владивостоке, когда дала согласие ехать в Одессу, у нее появилась надежда посетить Харьков, найти родных Артема и наконец-то повидать сына. И вот теперь, ежедневно, Маня думала о своей поездке. Но как сказать мужу? Как тот к этому отнесется? Быть может выждать время, подкопить деньжат, и съездить в период, когда Кеша уйдет в море?
Но осуществится это не раньше лета, так как одну дочь не оставишь, а срывать с учебы – не резон. Ведь и так Милочке приходится нелегко в связи с переездом, хотя несмотря на новую школу и новые требования, молодец, учится достойно… Теперь, когда до Харькова, как казалось, было рукой подать, мысли о сыне, чего раньше с Маней не бывало, становились невыносимыми. Каков он? На кого похож? И как воспримет появление матери, с которой совсем не знаком? Она жаждала, и в то же время, боялась этой встречи.
 Наконец, не выдержав, поведала Иннокентию о своих страданиях. Правда, рассказывая о сыне, немного покривила душой, свалив всю вину за разлуку с ним на бывшего мужа и его родню. Сочинив сказку об их коварстве и вопиющей несправедливости, Маня почти сама поверила в это, и постаралась убедить в том же дочь, что на первых порах с успехом удалось.
Получив благословление мужа, всецело поддержавшего ее в этом вопросе, в период весенних каникул, Маня с Милой поехали в Харьков.
Она даже представить себе не могла, какую бурю чувств испытает, очутившись в этом городе… В странном оцепенении остановилась она перед домом, в котором проживали родители Артема и который, на удивление, отыскала без малейшего труда. Но зайти в парадное и подняться по лестнице, потребовало от нее больших усилий. Сердце колотилось так, что, казалось, выскочит из груди, а зубы отбивали мелкую дробь.
- Мама, ты не перепутала адрес, это тот дом? – видя нерешительность Мани, спросила дочь.
- Что, что? Повтори, я не расслышала!
- Я спрашиваю – туда ли мы пришли?
- А… да… туда…
Маня остановилась перед знакомой дверью, на которой некогда красовалась медная табличка: «Приват-доцент Романенко П. В.». Теперь же на этом месте зияли только четыре дырки от крепежа.
Превозмогая дрожь в руке, Маня нажала кнопку звонка. Прошла, как показалось, вечность. Дверь распахнулась, и незнакомая полная женщина, вопросительно уставившись, спросила:
- Вам кого?
- Здесь живут Романенко? – вдруг осипшим голосом спросила Маня, боясь услышать отрицательный ответ. Но вместо ответа раздалось:
- Оленька, к вам гости!
Через мгновение появилась высокая худощавая женщина в очках, лишь отдаленно напоминавшая ту, прежнюю, Олю. Вглядевшись внимательно гостье в лицо своими явно близорукими глазами, она как-то оторопело произнесла:
- Ма… ра?.. – и тут же схватилась за сердце. – Это ты… жива?
- Я, я! Как видишь, жива! А это – Милочка, дочь…
Ольга порывисто обняла растерявшуюся девочку и разрыдалась.
- Боже, как она похожа на Тему!... Ну, чего стоим… проходите! Ой, постойте секундочку здесь… - остановилась она перед дверью комнаты. - Я подготовлю маму, у нее сердце…
Но, не успела Оля закончить фразу, как дверь распахнулась и в проеме показалась сгорбленная сухонькая старушка. В ней трудно было узнать некогда высокую, статную мать Артема.
- Оленька, кто пришел?
- Мамочка, ты не поверишь, кто…
- Марочка… это ты? Жива, здорова! Какое счастье, пережить такую страшную войну… А это кто?.. Неужели, наша Милочка?! Доченька, дорогая, здравствуй! Какая красавица! Жаль, что твой папа не дождался увидеть… нет нашего Темочки… нет… - она скорбно замолчала, прижав к себе внучку.
- …А где Витюша? – с замиранием сердца, боясь услыхать какую-нибудь страшную весть, спросила Маня.
- Наш Витенька далеко, в Ленинграде. Учится в нахимовском училище. Захотел, как и отец, стать моряком. К сожалению, на каникулы не приехал, у него там какие-то соревнования.
- А я так надеялась повидать его…
- Ой, что же мы стоим, дорогие мои… Оленька, принеси альбом! Сейчас мы покажем вам нашего Витеньку! Марочка, у тебя чудесный сын – красавец, умница. Он весь в Артема, такой же серьезный, целеустремленный. Таким сыном можно гордиться!
Когда Маня взяла в руки фотографию сына, ей показалось, что с карточки глянул Артем, - тот, с которым впервые повстречалась во Владивостоке…
- Мама, - так, по-прежнему, Маня продолжала называть бывшую свекровь, – а Витюша меня помнит? – каким-то не своим, полным слез голосом, спросила Маня.
- Ну, что ты, как он может тебя помнить?.. Ведь он был тогда почти младенцем.
- Да, конечно… А… Тема вспоминал?..
– Не знаю… - о тебе у нас разговоры никогда не велись.
- В доме повешенного о веревке не говорят… - вмешалась в разговор Ольга.
Поняв всю бестактность вопроса, Маня смешалась…
- Простите, я как всегда, говорю невпопад, но…
- Ничего, Марочка, бывает…
- Если бы вы знали, как я наказана за все!
- Что поделаешь… прошлого не вернуть... Слава Богу, что вы остались живы… и приехали! Уж не чаяла внучку повидать!
Разговорам не было конца.
Маня узнала, что отец Темы умер, почти сразу после получения похоронки. Что родители отца и сестра Полина погибли от рук фашистов - не успели эвакуироваться и попали под обстрел. А Ольгин муж, за которого та вышла замуж перед самым началом войны, тоже погиб, не дожив всего месяц до победы… А также поведали (успокоив этим Маню), что в Ленинграде Витюша не одинок – там же живет его вторая тетя, Оксана, которая, как выразилась Ольга, вместе со своим мужем, «шефствует» над племянником.
Слушая эти рассказы, Маня ощущала неловкость. Осознание вины не покидало ее на протяжении всего пребывания в гостях. Но особенно ей стало не по себе, после слов свекрови:
- Помнишь, Марочка, Теминого друга детства, Максима? Он тоже не вернулся с фронта, пропал без вести… Кто знает, где покоятся косточки наших мальчиков?..
В это мгновение, Мане показалось, что собеседница уж слишком внимательно посмотрела на нее, как бы стараясь прочесть ее мысли. А перед глазами, словно наяву, всплыло воспоминание – движущаяся колонна пленных, незатухающе дымящий крематорий, и презрительный, уничтожающий взгляд Максима, подкрепленный на прощание плевком в ее сторону… Жуткий страх закрался ей в душу. Маней овладело такое смятение, что она перестала соображать, где находится. Утратив ощущение реальности, она очнулась лишь от слов:
- Марочка, детка, что с тобой? Оленька… скорее! Дай валерьянки!

                - 71 -    

…Уже по возвращении в Одессу, вспоминая прием, который ей оказали мать и сестра Артема, Маня все никак не могла успокоиться. Ни слова упрека или нарекания… Они вели себя с нею так, как будто она ничего не натворила, не разрушила семью и не оставила на произвол судьбы крошку сына. От этого Маня испытывала еще большие угрызения совести.   
Если бы они вели себя иначе, если бы вспоминали все ее опрометчивые поступки, наверно, ей было бы легче. А если бы ее ругали, тогда появилась бы возможность, отвечая, выговориться, сказать хоть что-нибудь в свое оправдание. Хотя, какие доводы могли бы послужить оправданием ее поведения… Она не могла придумать, но все же…
…- Ну, как съездили? Как сын? – забросал жену вопросами Иннокентий. Услыхав, что сына не удалось повидать, он решил ее успокоить, сказав, что это даже к лучшему. – Бабушка и тетя подготовят парня к предстоящей встрече. А то ведь это было бы для него потрясением: вдруг, неизвестно откуда, из небытия, появилась мать…
Этим своим заявлением муж вызвал у Мани гнев.
- И ты с ними заодно!
Она была разъярена. Как раз перед этим разговором, еще в поезде, дочь высказала мнение о своих родственниках.
- Мама, а ты напрасно говорила, что они плохие. Мне бабушка и тетя Оля понравились!
- Во-первых, с чего ты взяла, что они плохие? Я такого никогда не говорила!
- Нет, говорила! Я помню, ты сказала, что папа и его родные забрали у тебя сына и не давали даже видеть его…
- Глупости! Я такого не могла сказать! Мы с твоим отцом так решили – ему сын, мне дочь… Но то, что они Витюшу против меня настраивали, – я в этом уверена.
- Зачем ты на них наговариваешь! Они - хорошие. И я не верю, что о тебе плохое говорили.
- Ну да, они и тебя уже подкупили…
- Как это, подкупили? Мама, что ты такое придумала?
- Придумала, говоришь? Накупили тебе подарков, вот и стали хорошими! А я – плохая…
…Вернувшись из Харькова, Маня не находила себе места, бесконечно подсчитывая, сколько же дней, недель и месяцев осталось до наступления летних каникул, того момента, когда можно будет опять поехать к родным Артема, и наконец-то повидать сына.
С его фотографией она ни на минуту не расставалась, и все любовалась своим первенцем.
Вдруг, Маню осенила новая идея. Зачем ждать каникул, когда можно немедленно, взяв билет, поехать в Ленинград, и навестить его там. Иннокентию стоило большого труда убедить жену не делать этого.
- Ты представь себе, Зайка, состояние мальчика, к которому нежданно-негаданно является незнакомая женщина и заявляет, что она его мать. А он ведь вырос, фактически ничего не ведая о матери, привыкнув к тому, что у него ее нет, а взамен есть бабушка и тетки, которые любят его и, как видно, не дают почувствовать своего сиротства. Они отлично справились со своей задачей – парень вырос – хоть куда… Потерпи, осталось меньше ждать, чем прошло времени после вашей разлуки. Дай ему возможность привыкнуть, что у него есть мать. Если уж так не терпится – напиши ему.
Маня, хотя и без энтузиазма, но, все же, вняла доводам мужа. Несколько раз садилась за письмо к сыну, но не могла словами передать своих чувств. Текст, на ее взгляд, казался то каким-то казенным, даже холодным, то плаксивым, полным оправданий и поклепа на его погибшего отца. Она понимала, что это крайне неэтично, и тогда с остервенением и злостью рвала написанное. Так и не отправив сыну письмо, Маня стала терпеливо ждать прихода лета.
Несмотря на то, что в Харькове не удалось повидать сына, поездка была ненапрасной. Кроме того, что наладились контакты с родственниками Артема, и теперь у дочери появилась близкая родня, Мане удалось добыть справку об окончании бухгалтерских курсов, и теперь она стала подыскивать себе работу.
В скором времени Маня устроилась, хотя и не по специальности, оператором в почтовое отделение. Главным достоинством этой работы, несмотря на небольшой оклад, было то, что почта находилась совсем рядом от их жилья, в соседнем доме.
Маня с нетерпением ожидала встречи с сыном, но время, как ей казалось, текло медленно. Она непрестанно грезила об этой встрече, но чем меньше дней оставалось до ее осуществления, тем больший страх овладевал ею.
Как сын воспримет появление в его жизни матери? И что надо сделать для того, чтобы он понял и простил ее? Она замучила мужа и дочь вопросами, что сыну подарить?   
…Наконец ЭТОТ день настал…
Сначала Маня решила дать телеграмму, указав дату приезда, номер поезда и вагона, в надежде, что сын их встретит. Но потом передумала. А вдруг не захочет не только встретить, но даже повидаться… Возьмет и уедет в свой Ленинград. По себе зная, что в его возрасте она скорее всего именно так бы и поступила, если бы вдруг объявилась ее мать, поэтому страшно боялась такого поворота событий…
И вот они стоят друг перед другом: мать и сын…
- Ой, как ты вырос! Совсем взрослый! – не узнавая своего голоса, замешкалась Маня, подбирая слова. «Что я говорю?!» – мысленно выругала она себя.
- Естественно… 
Перед нею стоял красивый, среднего роста юноша, в форменной одежде нахимовца, и, как Мане показалось, как-то насмешливо, или даже презрительно, оглядывал ее. Маня смешалась, не зная, куда деть руки, которые потянулись к нему, да так и замерли в воздухе.
- Ну, поздоровайтесь, наконец-то! Витенька, это твоя мама! – обратилась к внуку бабушка, казалось, вынужденная прийти им на помощь.
- Догадываюсь…
- А это – твоя младшая сестренка, Милочка! – обняв внучку за плечи, продолжала она, стараясь изо всех сил устранить неловкость.
- Вижу… – опять не очень-то приветливо, односложно ответил он, и на ходу, направившись к выходу, бросил: - Баб, я пошел, меня ребята ждут.
- Витюшка, погоди! Ты ведешь себя неприлично. Мне стыдно за тебя. О каких ребятах может идти речь, ведь у нас гости.
Уже будучи на пороге, он не оборачиваясь продолжил:
- Я ненадолго. А этих гостей мы дольше ждали! – и выскочил за дверь.
У Мани перехватило горло, стало трудно дышать, на глаза навернулись слезы. Тело стало каким-то ватным, и она еле нашла в себе силы сделать пару шагов и присесть на краешек дивана. Дочь продолжала стоять рядом с обнимавшей ее бабушкой, и растерянно, молча, смотрела на мать…
- Марочка, успокойся! Извини его, твой сын еще совсем ребенок. Дай время, и все образуется.
Прошло три дня, а Витя по-прежнему держался с матерью подчеркнуто холодно. Он уже не убегал как в первый день, но изо всех сил старался найти предлог, чтобы избежать разговора с ней. На вопросы обычно отмалчивался, или отвечал односложно: «да», «нет», «возможно»… - и так далее.
С сестрой постепенно налаживались отношения, хотя до близких им было еще далеко. Дети беседовали о прочитанных книгах, несколько раз ходили в кино. А когда сидели за шахматной доской, Маня, глядя на две склоненные головки, не могла нарадоваться. В эти минуты она, впервые за долгие годы, почувствовала себя счастливой. А началось сближение детей после того, как однажды за сыном зашли двое приятелей. Увидав, что брат берет футбольный мяч, Мила поинтересовалась:
- Витя, вы идете играть в футбол?
- Да.
- А можно, я с вами погоняю?
Он удивленно взглянул на нее.
- А ты умеешь?
- Конечно, я могу играть в защите.
Он вопросительно посмотрел на друзей.
- Пусть идет,- бросил один из них. И уже уходя, тихо спросил что-то у Вити. Маня уловила ответ:
- Моя родная сестра!
От этого стало так приятно на душе, что даже радостно защипало в глазах.
Незаметно пролетела неделя. За день до отъезда у Мани разболелась голова, что нередко бывало в последнее время. Она прилегла и не заметила, как уснула. Когда проснулась, в комнате царил полумрак. Из смежной комнаты слышались голоса.
- Витенька, ты ведь добрый мальчик. Почему же так ведешь себя с ней? Явно игнорируешь. Ведь она – твоя мать!
- Баб, какая она мне мать?! Ты что, не знаешь старую истину, что не та мать, что родила, а та, что вырастила…
Маня лежала, боясь не только пошевелиться, но даже дышать. Вслушиваясь, она еле сдерживала душившие ее рыдания, а слезы ручьями лились по щекам.
- Сынок, будь милосерднее, - продолжала свекровь. – Будь если не ласковым, то хотя бы уважительным. Не забывай – она подарила тебе жизнь.
- Бабуля, ну что ты за нее заступаешься. Подарила жизнь… а я ее об этом просил? За что я должен ее уважать?! За то, что расставаясь с отцом, предпочла мне сестру? Ну, пусть и носится с ней…
- Ай, Витенька, я от тебя подобного не ожидала! В тебе говорит ревность, а это - нездоровое чувство, которое затмевает разум. Стань, мой мальчик, благоразумным, пожалей ее, ведь она страдает. Она была молода и совершила немало необдуманных поступков, но теперь, ты же сам видишь, как ей тяжело сознавать, что родной сын не хочет ее простить. Я прошу тебя, сделай это хотя бы для меня. Поезжай с ними завтра на вокзал, проводи, чтобы хоть этим загладить свое поведение.
Что сын ответил, Маня не расслышала, потому что в этот момент дверь распахнулась и в комнату влетела нагруженная разными свертками дочь.
- Ой, почему темно?!
Она зажгла свет и увидела лежащую на диване мать, вытирающую глаза.
- Мамуля, гляди что тетя Оля мне накупила? …А почему ты плачешь?
- Глупенькая, я не плачу. Просто спала в темноте, а ты зажгла свет, ну глазам и стало больно. К тому же, голова еще не прошла.
Весь вечер сын сидел, уткнувшись в книжку, а Маня не находила себе места. Ей так хотелось подойти к нему, обнять, прижать к своей истосковавшейся груди, но боязнь встретить осуждающий взгляд останавливала ее.
Так и уехала Маня, лишь на прощанье на вокзале решившись: поцеловала сына куда-то возле уха и прошептала:
- Постарайся простить, сынок…

                - 72 -

Поезд тронулся, все стоявшие на перроне махали им вслед, а Маня неотрывно смотрела на сына, который отвернулся, и как ей показалось, кулаками тер глаза.
…Жизнь продолжалась. Постепенно Маню перестало шокировать поведение соседей. Она не заметила, как и сама переняла характерный певучий одесский говор. Ее уже не раздражали крикливые голоса и громогласные выяснения отношений между жильцами коммуналки. Маня теперь не удивлялась тому, что соседи могли устроить яростный гвалт на кухне из-за какого-нибудь пустяка, а через десять минут, как ни в чем не бывало, дружно обсуждать какую-нибудь новость или чью-то обновку. Эти люди, совершенно разные по культурному уровню и занимаемому положению, любые праздники (майские, октябрьские и т.д.) отмечали всей квартирой вскладчину, принося самое вкусное - кто что имел. Общее пиршество сопровождалось застольным хоровым пением и заканчивалось непременным громким спором мужчин, где каждый старался перекричать другого. А женщины, посмеиваясь, наблюдали за ними, а потом разводили по комнатам. Затем, возвратившись на кухню, чтобы помыть посуду и привести все в порядок, могли докончить спор, начатый мужьями.
Кеша сначала ходил на мелких рыболовных судах, а затем перешел на рефрижератор. Материально жили не роскошно, но по тем временам вполне прилично. Маня, переписываясь со свекровью, была в курсе всей жизни сына, но с ним связь так и не смогла наладить.
Мила с Витей тоже практически не писали друг другу, за исключением поздравлений с праздниками и днями рождения. Маня неоднократно приглашала сына и родных покойного Артема приехать в Одессу, хотя и не представляла себе, где их разместит при наличии одной пятнадцатиметровой комнаты в коммунальной квартире. Но, как будто сознавая это, они оттягивали приезд. Конечно, жилищный вопрос следовало бы как-то решать. Но в таком курортном городе, как послевоенная Одесса, это было проблематично. Во всяком случае, в управлении рыболовного хозяйства никаких надежд не сулили.
Все это было бы терпимо (у других и такого жилья не было), если бы не одно но… Связав свою жизнь с Иннокентием, Маня, застигнутая врасплох обстоятельствами, тогда совершенно не задумывалась над тем, какие трудности преподнесет ей это замужество. 
Исполнение супружеского долга стало для нее сущим наказанием – она не любила Кешу, и испытывая благодарность за все, что тот сделал для нее, изо всех сил старалась спрятать свою неприязнь, и даже отвращение, которые вызывали его ласки и поцелуи. Особенно это было невыносимым, когда во время путины, вырвавшись на несколько часов, спешил он, весь пропахший морем и рыбой, заключить в объятия любимую жену.
Часто среди ночи вспоминалось насилие, которому она подвергалась в концлагере. Тогда, искусав до крови губы, Маня терпела, спасая жизни – свою и ребенка. А теперь? Он ведь такой хороший, фактически спас ее, когда была на грани, готовая покончить с собой… Фактически, Кеша подарил ей жизнь и изо всех сил старается сделать эту жизнь благополучной, готовый на все ради нее и ее дочери. Чего же ей еще надо? – терзала Маня себя, в то же время отодвигаясь от мужа на край постели.
Время текло, а с ним забывалось многое. Уверовав в свою неотразимость и крепкую привязанность Кеши, Маня почти перестала подпускать мужа к себе, ссылаясь то на головную боль, то на усталость, а то и просто говоря: «Сейчас – не хочу!»
Иннокентий, казалось, смирился со своим положением нежеланного и постылого мужа. Ни разу, ни словом, ни действием он не выказал недовольства женой. Но часто, слишком часто, стал приходить под хмельком.
Сначала это бывало после рейса. «С ребятами отметили!» - как бы оправдывая свою не совсем твердую походку, говорил он. Затем это стало повторяться все чаще и чаще, и уже не следовало никаких оправданий. Да и поползновения обладать женой становились все реже, пока не сошли на нет…
Маня не терпела пьяных. Муж в этом состоянии становился ей еще более неприятен. А то, что утратил к ней интерес, Маню даже радовало.
Занятая своими взаимоотношениями с мужем, она не заметила, как округлилась, и, потеряв подростковую угловатость, похорошела дочь. И совершенно не обратила внимания на то, что как только Иннокентий возвращается с моря, Мила тут же уходит, придумывая различные причины, и старается подольше, вплоть до его отъезда, быть у подруги.
Раньше, как казалось Мане, дочь обожала своего «дядю Кешу», и даже была к нему более привязана, чем к матери. Но теперь тот явно утратил в ее глазах к себе уважение…
А однажды Мила заявила, что решила уехать к бабушке в Харьков.
- Что ты еще выдумала? Каждый раз на каникулы едешь туда, неужели этого недостаточно?
- Ты меня не поняла: я хочу там жить.
- Что за дурь, посреди учебного года переводиться? Вот школу окончишь, там решим, где будешь поступать в институт – здесь, там, в Киеве или в Москве. А пока, кончай восьмой класс и не морочь мне голову!
- В таком случае, я пойду жить к Нине Костенко, а тут, с ним – не буду!
- Чего это вдруг? Чем Иннокентий тебе не угодил?! Ну, попивает мужик, никого не обижает… Это моя печаль, а не твоя…
- Ну да, твоя… Так и знай - все равно уеду! Если не дашь денег на билет, бабушка пришлет на дорогу.
Маня, решив, что это подростковая блажь, которая вскорости пройдет, особого значения этому разговору не придала. Но скоро дело приняло другой оборот.
Как-то, вернувшись с работы домой, Маня застала живописную картину. Иннокентий сидел на диване, придерживая окровавленным платком нос, а напротив его, в надорванной кофточке, красная от возмущения, с пепельницей в руке, стояла Мила.
- Что здесь происходит?! – Маня остановилась на пороге, в недоумении переводя взгляд с одного на другого.
- Твоя девка сошла с ума! Укроти ее!
- Мила, в чем дело?!
- А ты что, не видишь? Будет опять приставать – еще не так получит! – она нагнулась и подняла с пола две оторванные пуговицы.
- Что значит – приставать? Кеша, объясни, что все это значит, что случилось?
- Ну, пошутил… А она – как пантера какая-то бешеная… А чем стоять и расспрашивать, - замени хоть тряпку, видишь, кровь хлещет!
- Ничего не понимаю, что значит – пошутил?!
- А так! Бессовестный! Я же мама тебе говорила, что мне лучше уехать! Он как выпьет – меня за все места хватает…
- Так вот оно что, пьянчуга! Так ты ребенка спутал со своими портовыми девками?!
- Я… Я ничего… Тоже сказала – девками… А ты сама виновата… Я просто поиграть хотел, а она…
- О, Боже! Паскудник, мразь! Глаза бы мои тебя не видели!
- Ну и выметайся! – муж встал, схватил бушлат, и уже у двери повернулся и совершенно трезво, зло, произнес: - Вернусь, - чтоб вашего духу здесь не было!
- Чего стоишь! – накинулась мать на дочь. - Быстро вытаскивай из-под кровати чемодан, и укладывай вещи!
Не разбирая, Маня стала бросать первое, что попало под руку в плетеную корзину, вытряхнув из нее грязное белье на пол.
- Ну и гад, ну и мерзость! Да и ты хороша… почему мне раньше не рассказала? Я бы его быстро на место поставила!
- Мама, я не хотела вам мешать. Я хотела уехать, и все...
- Ну да, уехать, и мешать не хотела… Давай, быстрей поворачивайся, а то эта гадина еще может вернуться, а я за себя не отвечаю!
- Мам, а может я уеду, а вы тут…
- Замолчи, и одевайся. Быстро!
Когда вышли в коридор, Маня, увидав, что он пуст, довольная перевела дух. Больше всего на свете в этот момент ей не хотелось кого-нибудь встретить. Но только об этом подумала, как из кухни им навстречу появилась соседка.
- Неужели в отпуск собрались? Ох, уж эти наши мужики! Он прошел пустой совсем, а она тащит чемоданы! Вы надолго?
Маня молчала, крепко сжав губы. Чувствовала, что еще минута, и скажет грубость словоохотливой старухе. Но та вовремя остановилась.
- Ну, счастливого пути! Вы на машине, или трамвае? Поспешите – они вечером плохо ходят.
Только соседка скрылась в своей комнате, как с грохотом раскрылась другая дверь и им под ноги вылетела кошка, а следом с полотенцем в руке, вечно воюющий с нею сосед.
- Геть, проклятущая! Опять напрудила! …А вы, куды це намылились?
- В баню! – буркнула раздосадованная Маня.
Старик опешил.
- А уже темно, вона, мабуть, не працюе. Да и пути не буде – кишка дорогу перебигла.
Маня готова была его разорвать. Хотя она и была несуеверна, но черная кошка, перебежавшая дорогу, не прибавила оптимизма. Действительно, не за горами ночь, и куда идти – неведомо… Но, даже под угрозой смерти, они здесь ни за что не останутся.

                - 73 -

Был конец февраля, на дворе стояла омерзительная погода. Моросил дождь со снегом, который тут же превращался в грязь, противно хлюпающую под ногами, из-за чего было трудно идти, особенно с поклажей. На дворе стояла мгла, фонари на их улице не горели, и лишь мерцающий свет из окон слабо освещал дорогу.
Подойдя к трамвайной остановке, они увидели человек десять запоздалых путников, которые толпились в ожидании транспорта.
«Странно, - удивилась Маня. – Обычно в такое время тут никого не бывает…» Простояв минут десять, она услыхала от проходящего парня:
- Чего стоите? Трамвая не будет, там какой-то сошел с рельсов.
Вконец раздосадованная, Маня скомандовала дочери:
- Пошли, Милочка, что толку стоять. Попробуем поймать машину.
- Мама, а может, пойдем к Нине? Переночуем у нее, ее мама – хорошая.
- Брось глупости говорить! Зачем чужих людей нагружать своими проблемами.
Выйдя на сверкающую огнями улицу, они приободрились и стали голосовать, в надежде остановить машину. Одна за другой проезжали они мимо, даже не замедляя хода. Маня уже потеряла всякую надежду, и готова была послушать дочь, как неожиданно, около них остановилась старая, видавшая виды «эмочка», и из нее выглянул, уже в летах, усатый мужчина.
- Ежели к вокзалу – сидайте!
Не веря в удачу, Маня с дочерью сели в машину, внутри которой было не краше, чем снаружи.
- И куды це мы зибралысь? – спросил словоохотливый водитель.
Уставшая и еще не остывшая от сюрприза, преподнесенного мужем, Маня бросила:
- А черт знает, куда!
- Мени не ясно, вы дивчата прыихалы, чи уезжаете. На курортниц не схожи.
- Нам нужно жилье, вот и едем на вокзал. Там обычно предлагают приезжим квартиру. Хотя сейчас и не курортный сезон, но…
- Ну так зразу бы и сказалы! - перебил ее собеседник. – Дворец предложить не можу, але кимната знайдеться. В Аркадии. Пидийде?
- Конечно, буду благодарна! – ответила Маня, а сама с опаской подумала: «Кто знает, куда он их завезет?». Уж больно не внушал этот усатый дядька со своим драндулетом доверия. Но другого выхода не было, и она решилась положиться на волю судьбы…
Скоро в темноте замелькали одноэтажные частные домишки в глубине голых садов, огражденных заборами. Около одного из них остановились.
Выйдя из машины, водитель зажигалкой осветил калитку, на которой висела табличка: «Осторожно! Во дворе злая собака!».
- Точно, тут! Тильки по циеи объяве – он указал на табличку, в ночи я пизнаю хату моеи сестры. Бо я сам колысь ии тут пришпандорив.
 Растворив широко калитку, он пригласил их следовать за собой. Маня с дочерью замешкались, с опаской вглядываясь во двор в ожидании лая свирепого пса.
- А собака нас не покусает? – спросила Мила.
В ответ раздался смех.
- Та немае тут ниякои собаки! Тильки табличка обороняе хату. Так что смело ступайте!
В доме их встретила пышная, представительная, под стать брату, хозяйка.
- Проходьте, люди добрые. Ну, здоровеньки булы, Гануся! Прывиз я тоби постояльцив.
- Бачу, бачу, завжды рада! Сидай Мыкола.
- Ни, не можу. Треба ихаты. Ну, бувай, Гануся! Поиду, бо дома чекают.
- Ну, с Богом, до побачення!
- И вам удачи!
Хозяйка оказалась на редкость гостеприимной, доброй и хлебосольной. Не раздумывая, усадила прибывших за стол и, не смотря на стеснительное: «Спасибо, мы сыты…», накормила и напоила вволю.
Маня сразу прониклась к ней доверием и симпатией. В этом доме, в обществе Гануси (Галины Михайловны), ей предстояло прожить пять долгих лет…
Дабы оградить дочь и самой больше не встречаться со Скоробогатовым, Маня уволилась с работы и перевела Милу в другую школу, поблизости от жилья. А в скором времени она устроилась бухгалтером на промтоварную базу.
Район, где поселились, был расположен у моря и являлся курортной «Меккой» с большим количеством санаториев и домов отдыха. Но, не смотря на это, летом Мила стремилась к бабушке в Харьков, где встречалась с братом, тоже приезжавшим на каникулы. Свекровь неоднократно приглашала Маню приехать, но та, хотя и очень хотела повидать сына, всякий раз вспоминала слышанный в Харькове разговор, и откладывала поездку, боясь, что и на сей раз не сможет наладить с Витей взаимоотношения, найти общий язык.
Дочь закончила школу с приличными оценками и без труда поступила в Харькове в институт. Теперь она жила с бабушкой и тетей Олей, а к матери приезжала на каникулы.
…Маня скоро привыкла жить одна. Целые дни занятая работой, она не замечала, как летит время. Правда, иногда, вглядываясь в отражение в зеркале, вздыхала, видя стрелочки у глаз и еще неглубокие, но все же не украшающие лицо, две скорбные линии у рта… Тогда посещали ее нерадостные мысли. Годы проходят, а с ним  и жизнь, а у нее – ни кола, ни двора… Есть дети, но один не желает ее знать, а другая, хотя бесспорно любит и предана душой, но не захотела здесь в Одессе поступать в институт, а уехала, оставив мать одну… Теперь у дочери своя жизнь… «Неужели до конца своих дней буду одна-одинешенька коротать вечера с Ганусей? Для Гануси вся жизнь в прошлом: муж погиб на войне, а сын с семьей живет где-то на севере. А мне что, тоже остается жить воспоминаниями?» - думала Маня, просыпаясь среди ночи… «Я ведь еще не стара, а от воспоминаний становится так страшно, что лучше все навеки забыть и жить сегодняшним днем…»
Просто, как ей казалось, чтобы разнообразить жизнь, привнеся в нее какой-то интерес и живую струю, Маня завела, по ее мнению, весьма невинную интрижку с уже немолодым и не блиставшим красотой и элегантностью (а, скорее, наоборот), - со своим начальником. Завскладом чуть ли не с первых дней не сводил с нее масляных глаз и отпускал двусмысленные намеки, которые долгое время игнорировались ею. Но, с некоторых пор, Маня стала более благосклонно принимать не только ухаживания, но и подарки. Правда, поначалу держала его на почтительном расстоянии, все более распаляя, и поддерживая надежду на осуществление вожделения. Мане нравилась эта игра, и чем нетерпеливее становился «ухажер», тем старательнее она оттягивала развязку, которая наступила совсем неожиданно и не так, как ей представлялось…
Был воскресный солнечный июльский день. Маня с утра занялась стиркой. Она уже окончила развешивать белье и взошла на крыльцо, как во дворе появилась какая-то весьма объемная, грудастая незнакомая дама в белом, с огромными красными розами, сарафане, и с пелериной, которая еще более подчеркивала ее полноту. Ярко-красная помада и пышная копна завитых волос выдавали в ней типичную одесситку.
- Мое почтение… Заспокойся, я хочу культурненько поговорить.
- Вы ко мне? – с удивлением разглядывая незнакомку, спросила Маня.
- Да! Так это ты, как я погляжу, зазноба моего Борьки? И шо он в тебе такого нашел?
С удивлением Маня поняла, что перед ней законная супруга начальника, и предчувствуя неприятную беседу, вежливо пригласила в дом, не желая удовлетворять нездоровое любопытство соседей из рядом расположенных домов, так как гостья обладала весьма зычным голосом, способным привлечь стороннее внимание.
Игнорируя вопросы Мани о том, кто она, и зачем пожаловала, дама, - несомненный представитель Привоза, продолжала:
- Как погляжу на тебя – ни вида, ни рыла. Не красотка, а мешок костей… Значит, слухай сюда внимательно и не перебивай! – она вытерла ладонью мокрый лоб, отодвинула стул и по-хозяйски расселась, уложив впечатляющий бюст на руки с мясистыми пальцами, украшенными облупившимся ярко-красным маникюром и золотыми кольцами, с локтями, пристроенными на столе. - Борьку оставь в покое! Про ваши шуры-муры мине все известно. Если не хочешь сесть с ним рядом за решеточку, то закругляйся!
Маня не в силах была прервать это словоизвержение. «Мадам» ее забавляла. Единственное, чего Маня опасалась, что с минуты на минуту должна вернуться с пляжа дочь, пару дней тому приехавшая на каникулы. И Мане совсем не хотелось, чтобы Милочка стала свидетельницей этой безобразной сцены.
- У тебя есть дети?
- Дочь.
- Очень хорошо. Так вот – продолжала гостья. – Я не буду жаловаться ни в Соробкоп, ни в партячейку, а, по-культурненькому, пойду в ОБХСС и расскажу как ты, бузгалтерша, совместно с моим Борькой делаешь шахер-махер. И тогда вы вдвох узнаете, где раки зимуют! А доченька твоя будет передачки таскать. Скажи, тебе это понравится?.. Так, значит, вот что я тебе скажу! Собирай-ка монатки, да тикай отсюдова на все четыре стороны! …Слухай-ка, дивчина, - вдруг совсем миролюбиво обратилась она к Мане. – Дай попить, а то во рту все пересохло. - Маня молча пододвинула к ней графин, стоящий тут же на столе. - Спасибочки. А я и не заметила, что водичка рядом… - дама залпом осушила два стакана, рукой отерла рот, потные лоб и шею, и опять принялась за свое. – Как погляжу, хоромы у тебя небогатые. Дом, конечно, не твой, бросать не жалко. А Союз у нас большой, езжай себе с богом! А чужих мужиков, мой совет, - не охмуряй! Не приведи господь… кто другой… плеснет в рыло кислотой. Тебе какая ближе, серная или соляная? – обрадовавшись своей остроте, она расхохоталась и направилась к выходу.
После ухода этой, с позволения сказать, «соперницы», Мане захотелось принять холодный душ, чтобы прийти в себя…
Конечно, перспектива быть облитой кислотой не очень-то испугала Маню. Она полагала, что этот пассаж был плодом эмоций, и выдан только ради эффекта. А вот упоминание об ОБХСС весьма ее озаботило, особенно, когда услышала вопрос дочери, вернувшейся с пляжа:
- Мама, что это за смешная женщина, которая вышла из нашей калитки? Шла, и грозилась какой-то «паразитке» ревизиями, которые выведут ее на чистую воду?
- Не знаю. Как видно, какая-то психопатка.
Милу явно не удовлетворил этот ответ, и она с подозрением посмотрела на мать.
С этой минуты Маня потеряла покой. Ее не так пугало, что на базе могут выявить немалые злоупотребления, так как знала про большие связи заведующего с высшим начальством в различных сферах (все бесконечно отоваривались у него). Чтобы самим не замараться, постараются прикрыть его… Пугало другое – начав копаться в личных делах, компетентные органы, как бы не заинтересовались ее прошлым. И хотя у Мани среди прочих документов лежала справка, в которой значилось, что «…в ходе госпроверки установлено, что за период пребывания в Германии преступлений против Родины не совершала», тревога никогда не покидала ее, поскольку справка была липовая…
Когда на следующий день Маня пришла на работу, Борис вызвал ее к себе и, пряча глаза, стал лепетать, умоляя написать заявление об уходе и обещая помочь с трудоустройством.
- Ты уж извиняй… но у меня семья, дети… Понимаешь, старуха моя совсем сбесилась! Ей кто-то что-то о нас напел и она грозится…
- Знаю, не пересказывай. Давай бумагу. Напишу, черт с тобой! А ты, Боречка, трусоват, как погляжу. Испугался – и в кусты…
- Мураша, бога ради, не серчай! Пойми, а что, если жинка возьмет и пойдет… Ведь она богато чего знает…
- Ничего она не знает и никуда не пойдет! А если сядешь – на что жить тогда будет? Она не дура, все понимает. Но все равно… возьми заявление, перестань трястись, и – спи спокойно! Противно все…
Конечно, потерять такую работу было жаль. На то, что бывший поклонник исполнит обещание и поможет устроиться, было мало надежды. Это подтвердилось через пару дней, когда Маня зашла в управление чтобы забрать документы и столкнулась с ним лицом к лицу.
Борис отвернулся, сделав вид, что незнаком с Маней.
О том, что осталась без работы, она решила дочери не говорить, не желая затрагивать подробности этого вопроса. Просто объявила, что взяла внеочередной отпуск, дабы побольше быть вместе.

                - 74 -

Маня была рада вынужденному безделью и времени, проводимому с дочерью. Она ходила с ней на море, купалась, загорала, и действительно наслаждалась отдыхом.
Как-то, перебирая вещи, Маня наткнулась на старую шерстяную кофту. Распустив ее, она связала шапочку и шарф. Хозяйка, увидав Манину работу, пришла в восторг.
- Я и не гадала, що ты така мастерица. Да в тебе золотые руки!
Скоро об ее мастерстве знала вся округа. От заказов не было отбоя и это приносило приличный заработок. Благодаря одной из заказчиц, Маня познакомилась с Надеждой Васильевной, с которой вскоре подружилась, не смотря на значительную разницу в возрасте. Сын у новой приятельницы ходил в загранплавания и привозил различные заморские вещи, которые мать реализовывала. Среди них был и мохер.
 Получая мизерный оклад на хлебокомбинате, на который удалось устроиться, Маня долгими осенними и зимними вечерами вязала на продажу модные мохеровые береты и это давало возможность более-менее прилично существовать.
Как-то она зашла к Надежде Васильевне за очередной порцией пряжи. Дверь отворил незнакомый, весьма симпатичный молодой человек, почти юноша.
- Димусь, кто это? – послышался голос хозяйки.
- К тебе, мамуля. Не знаю кто, но вижу, что очень красивая особа… Меня зовут Дмитрий, - представился он опешившей Мане. - А вас?
- А я – Мура! - ответила она, подавая сложенную лодочкой ладошку, и улыбаясь одной из тех обворожительных и загадочных ее улыбок, которые, как она знала, безотказно действуют на мужчин.
Вечер пролетел незаметно. Пили чай с испанским ромом под рассказы Дмитрия об увиденном в странах, где довелось побывать. А также смешные истории, похожие на анекдоты, случавшиеся во время плаваний.
Уже было поздно, когда Маня стала собираться домой.
- Димусь, проводи даму! – подсказала Надежда Васильевна сыну, за что Маня была ей несказанно благодарна, так как была рада еще немного побыть в обществе этого веселого и очень милого юноши.
Удивительно быстро они очутились около Маниного дома, не заметив, как одолели неблизкий путь. Настало время проститься, но явно оба этого не желали и Маня, неожиданно для самой себя, пригласила его зайти.
Потом Маня никак не могла вспомнить, как очутилась в объятиях Дмитрия, и только отчетливо отпечаталось в памяти, как пронеслось в голове: «Что я делаю? Он мне в сыновья годится…» А потом – давно не испытываемое наслаждение…
Она проснулась от громкого стука во входную дверь, а затем услыхала голос Гануси:
- Ой, це вы, Надия Васильевна? Що трапылось? На вас лица немае.
- Мура дома?
- А як же! Поди сплят, бо зовсим ще рано.
- Мне она нужна! Разбудите!
- Не можна. У неи хтось гостюе.
- Какой гость?
- Я не бачила, но чула, що вона повернулась не одна.
А через минуту в комнату не вошла, а ворвалась разъяренная мать Дмитрия.
Сцена была очень неприятная. Она кричала на сына, на Маню, обзывая ее женщиной, утратившей стыд…
Еле проснувшийся Дмитрий сначала, не перебивая, как будто давая возможность высказаться, молча таращил на мать глаза. Маня тоже, испытывая жуткую неловкость, стояла как будто пригвожденная к позорному столбу и была не в состоянии вымолвить ни слова. Воспользовавшись возможностью, когда мать на минуту умолкла, чтобы перевести дыхание, Дмитрий наконец-то вклинился:
- Мамуся, успокойся и присядь.
- Что значит – присядь?! Я всю ночь… чуть с ума не сошла! Еле дождалась утра… А он – у этой… - и она разрыдалась.
- Успокойся! – он встал наконец с постели обнял мать за плечи. – Ты, родная, забыла, что я уже не ребенок, а взрослый самостоятельный мужчина. Это – во-первых. А во-вторых, перестань оскорблять женщину, которую я люблю.
- Что? Что ты сказал?! Кого ты любишь? Эту… я даже не могу подобрать подходящее ей имя! Связаться в ее возрасте с ма… - тут она осеклась, понимая, что словом «мальчишка» оскорбит сына. – А ты спроси ее, сколько ей лет? Ее дочь ненамного моложе тебя!
Тут Маня, до сих пор сдерживавшая себя, чувствовавшая за собой вину и понимая волнения, которые испытала мать, когда сын, вышедший ненадолго, не вернулся домой, услыхав последнюю фразу, не сдержалась:
- Хватит! А ты – одевайся. И уходите оба!
Дмитрий удивленно посмотрел на нее.
- Мура, извини мать. Она сейчас уходит. Правда, мама? А я – остаюсь!
- То есть… как… остаешься? – почти одновременно спросили Маня и Надежда Васильевна.
- А вот и так! Мне здесь все нравится!
С этого дня Дмитрий стал жить у Мани.
В первое время их совместной жизни, сознание того, что он на семнадцать лет моложе, не давало Мане покоя. Но постепенно, ощущение полнейшего счастья вытеснило всякие сомнения в правильности и целесообразности ее поступка - подчиниться власти любви.
Отпуск Дмитрия подходил к концу, и он стал настойчиво предлагать Мане переехать к нему в Новороссийск.
- Что тебя тут в Одессе держит? Квартиру – снимаешь, работу, подобную той, которой здесь занимаешься, а может и лучше – найдем и там. А если пожелаешь, можешь и не работать – я нас двоих вполне в состоянии неплохо обеспечить.
Ссылка на то, что она очень привыкла к Одессе не возымела действия.
- Если любят – не ищут отговорок…
Это был важный аргумент, и Маня дала согласие на переезд. Дмитрий даже заикнулся о том, что хочет официально оформить их отношения, то есть, сделал ей предложение. Но Маня еще не была разведена со Скоробогатовым, и поэтому заключение брака пришлось отложить на неопределенное время. Конечно, срываться с насиженного места было страшновато, но еще страшнее стало оставаться в Одессе - после недавней нечаянной встречи…

                - 75 -

В августе, проводив на поезд Милу, уезжавшую в Харьков после проведенных у нее каникул, Маня, шедшая по перрону, вдруг услыхала оклик. Повернувшись, она чуть не упала от неожиданности на рельсы. Перед ней стояла довольно постаревшая, но все-таки такая же, как много лет тому назад, Держиморда, со своей зловещей улыбкой, которая обычно сопровождала ее излюбленную экзекуцию – бить плетью по ногам провинившихся узниц.
- Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!.. – чуть нараспев под знакомый мотив блатной песни, приветствовала она Маню.
- Марта… ты откуда?.. – еле вымолвила Маня, не веря своим глазам.
- Оттуда, подруга, оттуда… Зайдем в ресторанчик, посидим, поболтаем… Рада, ой как я рада, Маруха, что повстречала тебя!..
Они зашли в привокзальный ресторан. Марта заказала пиво, Маня ограничилась чаем, хотя и он в горло не лез.
- Ну, рассказывай! Сколько тебе дали? Давно ли отпустили?
Маня сначала не поняла вопроса, и удивленно уставилась на Держиморду.
- Ты о чем?..
- Ха! О чем?! Мне отвалили сначала четвертак, а потом, учитывая то, что была брюхатая, дали червонец. А как усатый дубанул, была амнистия, тогда и вышла.
- Ты по какой была? Ведь политические под амнистию не подпадали.
- Скажешь! Суметь надо… Короче, а ты сколько трубила?
- Сколько трубила – все мои... – Маня решила с Мартой не откровенничать и искала предлог, чтобы от  нее избавиться. – Ты сказала, что была беременна? (Марта беременна – это любопытно!) Ну и кого родила?
- Девку.
- Так она уже большая…
- А шут ее знает. Как родила, ее сразу забрали. Да и черт с ней, одна обуза. Мне она ни к чему… А твоя жива?
- Да, слава богу…
- Ты, Маруха, я думаю, не забыла, что с тебя должок! Помнишь, как твою девку выручали?
- Помню, конечно… Этого не забудешь.
Тут Маня хватилась сумки. Ей показалось, что она, лежавшая на коленях, упала, и нагнулась, чтобы ее поднять. Но сумки рядом не было. Маня беспомощно стала озираться по сторонам, не понимая, куда сумка могла деться.
- Ты чего крутишься? Что-то потеряла?
- Ну да… куда-то сумка подевалась…
- Сумка? А какая?
- Да небольшая. Сумка-книжка, красная.
- Вот эта?
- Ой, конечно! Спасибо!
Маня взяла сумку и открыла, чтобы расплатиться с официантом. Но в сумке денег не оказалось. Она растерянно поглядела на Марту, которая нагло глядя на обескураженную жертву, скалила гнилые желтые зубы, наслаждаясь произведенным эффектом. Держиморда изрекла:
- Не ищи. Я взяла должок – за доченьку. И учти – это задаточек, ха, ха!
- Марта, ты как всегда шутишь! – Маня не могла понять, как ей вести себя с этой гадиной. Страх за себя, за дочь обуял ее.
- Да, кстати, где ты, подруга, обитаешь? Глядя на тебя, видать неплохо устроилась. Фартовый вид.
- Марта, дай хоть сколько-нибудь, у меня не осталось ни копейки. Как домой попаду?!
- Вот-вот, кстати, о доме. Где он? - Маня быстро соображала, какой адрес сказать. – Так, где же ты будешь ждать меня в гости?
- Запиши.
- Говори, запомню.
- Ланжерон, Береговая, три, - первое, что пришло в голову, выдавила из себя Маня, и поднялась, чтобы уйти.
- Стой, подруга. Вот тебе целковый на дорогу.  – Марта посмотрела на часы. – Жаль, что не могу проводить. Жду поезд – один кореш должен приехать. Ну, до встречи!
С этой минуты Маня потеряла покой. Сознание, что еще раз, не приведи Господи, можно встретить это чудовище, наводило на нее ужас. Она стала бояться собственной тени. И лишь для проформы делала вид, что раздумывает. Маня готова была тотчас же отправиться в путь, подальше от всего, что было связано с прошлым и напоминанием о том, что хотелось навсегда забыть. С содроганием вспоминая встречу с Мартой, Маня только тогда смогла легко вздохнуть, когда двинулся состав, увозящий ее в Новороссийск.
Пять лет Маня жила в непрерывном счастье, которое ей подарила судьба в лице Дмитрия. Такой заботы, обожания, тепла и ласки – она ни от кого столько не получала в течение всей жизни. Утопая в объятиях Мусика (так звала она возлюбленного), Маня забывала обо всем на свете. Эта зрелая любовь оживила ее, придала силы, и возродила уверенность в своей неотразимости. Ей казалось, что их чувства незыблемы и будут длиться вечность. А вынужденные разлуки только подогревали их. Когда Дмитрий уходил в море, чуть ли не ежедневно она получала радиограммы одного содержания: «ЛЮБЛЮ ТОСКУЮ ЖДУ ВСТРЕЧИ». И она с нетерпением ожидала эти встречи, выливавшиеся в бесконечный праздник.
Единственное, чего опасалась Маня, это реакции дочери на разницу в летах матери и ее избранника. Поэтому старалась изо всех сил отсрочить встречу Милы с Дмитрием. И ей это удавалось. Пару раз Маня сама навещала дочь в Харькове. Мила оканчивала мединститут и собиралась замуж за своего однокурсника.
Сын завершил учебу в Высшем мореходном училище и получил назначение в Мурманск. Он, как и прежде, игнорировал мать, всем своим поведением демонстрируя это. Маня, занятая своей любовью, как будто смирилась с этим. Ее уже не трогало молчание сына в ответ на ее поздравительные послания и приглашения в гости.
Дочь тоже, занятая своей жизнью, посетить Новороссийск не стремилась. Это Маню устраивало.
Неожиданно позвонила Мила и передала, от имени брата и бабушки, приглашение на его свадьбу, которая вскоре должна состояться в Харькове. Маня, работавшая в бухгалтерии, как назло, должна была в эти дни сдать полугодовой балансовый отчет. Пришлось чуть ли не ночами сидеть, чтобы успеть. Однако времени на дорогу оставалось в обрез. Наконец, с двумя пересадками, она приехала в Харьков, опоздав на регистрацию бракосочетания.
На вокзале ее встретил Игорь, жених дочери, явно раздосадованный возложенной на него миссией – доставить в целости будущую тещу.
- Как ты… вы… меня вычислил?
- Очень просто. По глазам.
- То есть как?
- Мила сказала: «У мамы - мои глаза». Этого было достаточно. И действительно, вы очень похожи на Людмилу, и теперь я знаю, как она будет выглядеть в старости.
Маня чуть не поперхнулась, услыхав это заявление. Она даже приостановилась, удивленная и оскорбленная этим бестактным выпадом.
- Ну и как она будет смотреться?
- Вполне…
Ответ почти примирил Маню с этим наглецом.

                - 76 -

Невеста, или вернее, новобрачная, не пришлась Мане по душе. Девушка показалась ей какой-то бесцветной рядом с красавцем-сыном. «Ну что он в ней нашел? – оглядывая невестку, думала она. – Длинная, плоская, как доска…»
Да, хотя и с обрамленным пышными локонами, но все же простоватым лицом, избранница сына явно красотой не блистала. Другое дело – Витюша. Крепкий, стройный, с тонкими чертами интеллигентного лица, поразительно похожий на покойного Артема, он вызывал в душе матери законное чувство гордости, несмотря на продолжавшееся пренебрежительное, а скорее, неуважительно отношение к ней.
Когда Маня подошла к новобрачным, вернувшимся из загса, сын, как ей показалось, демонстративно вежливо поблагодарил за поздравление.
- Витенька, милый, познакомь маму со своей Настенькой! – обратилась к внуку подошедшая бывшая Манина свекровь.
- Маму? – с удивлением спросила невестка, переводя озабоченный взгляд то на мужа, то на его неизвестно откуда взявшуюся мать. – А разве… - она осеклась, поняв свою оплошность.
По-видимому, о существовании матери Виктора она ничего не знала и была этим удивлена.
- Да, знакомьтесь. Это – моя жена, Настя. А это – мать моей сестры Людмилы, с которой ты знакома.
Мане стало от этого заявления очень неловко, но она выдержала этот удар. На помощь, как всегда, пришла мать Артема.
- Витенька, как обычно, шутит… Действительно, это мать моих чудесных внуков - Витеньки и Милочки, и я ей за это очень благодарна. Пойдем, Марочка, и вы тоже, ребята, - пора садиться за стол.
В этот момент бабушку кто-то окликнул. Маня, оставшись одна, замешкалась. И когда собралась сесть за главный стол, за которым восседали новобрачные, родные жениха и невесты, и самые близкие друзья, места ей уже не нашлось. Про нее как будто все забыли, даже дочь, занятая своим Игорем. Маня присела в конце стола, стоявшего перпендикулярно к основному. Сидевшая рядом дама, оглядев Маню, спросила:
- Вы родственница, или соседка жениха?
Маня сидела, раздосадованная всем, и вдобавок – этим вопросом, который она проигнорировала, оставив без ответа. Но разговорчивая не в меру дама не унималась.
- А Настеньку я знаю с пеленок. Чудесная, скромная девочка. Очень за нее рада! И этот Витя, по-видимому, парень неплохой. Бедняга – круглый сирота, но по нему этого не заметно.
Маня выдержать этого не могла и зло сказала:
- Он – не сирота.
- Да, я понимаю. Его родные не дали ему этого почувствовать.
- Замолчите! – весьма нелюбезно остановила ее Маня. – Дайте послушать.
В этот  момент встал сын, попросил наполнить рюмки и молча выпить в память об его отце. А затем произнес тост за своих дорогих – бабушку, тетю Олю, тетю Оксану, и ее мужа, дядю Сережу, которые вырастили его, заменив родителей.      
Тут Маня почувствовала, как кровь ударила ей в лицо. Оно запылало и покрылось испариной. Сердце так часто и громко заколотилось, что казалось, все слышат его стук. Несколько минут Маня сидела, не понимая, что с ней происходит. В ушах стоял неимоверный шум, а перед глазами все плыло. Она, боясь, что сейчас рухнет головой в тарелку, привстала, намереваясь уйти, но не удержалась на ногах, и с грохотом опустилась на стул, вызвав удивленный возглас соседки:
- Что с вами?
- Ничего, пройдет…
Подбежала встревоженная дочь и еще кто-то. Маню вывели в другую комнату и уложили на постель. Ей дали какие-то капли. Суетясь, хотели вызвать неотложку, но Маня запротестовала, стараясь убедить в том, что ей гораздо легче, и что все это результат переутомления из-за дороги и бессонных ночей.
- Я полежу, а вы идите, гуляйте... – настаивала она, уговаривая Милу и Игоря не волноваться и идти к остальным, продолжающим веселье.
После принятого лекарства Маня действительно почувствовала себя лучше и даже начала дремать. Как вдруг, среди шума музыки и всеобщего веселья до нее донеслось:
- Кто ее звал? Зачем она здесь?
Голос бесспорно принадлежал сыну. А может, ей это показалось? Может быть, это не он, а кто-то другой, бессердечный, сказал услышанные ею слова. А может, они совсем не к ней относились? – старалась Маня успокоить себя. И уже готова была поверить в это, но слух уловил:
- Нельзя быть таким жестоким! Ты ведь не такой, мой мальчик… Зайди, проведай ее. Поверь, сердце у нее действительно болит. Послушай бабушку свою…
- Бабуля, прости… И не проси!.. Не могу!..
Мане захотелось выйти к ним и, глядя сыну в глаза, сказать все, что чувствует, умоляя не быть таким строгим судьей и, наконец, простить ее. Она уже привстала с постели, но передумала. Сегодня – не надо. Ведь там люди, свадьба… Она и так чувствовала себя неловко из-за того, что своим состоянием чуть не испортила праздник.
Назавтра, несмотря на уговоры дочери, матери и сестер Артема, ссылаясь на необходимость вернуться на работу, она уехала домой.

                - 77 -

Вскоре и дочь вышла замуж. В общежитии, где проживал Игорь, сыграли комсомольскую свадьбу, а дома у бабушки устроили небольшую вечеринку. Маня, заболевшая ангиной, поехать не смогла, что очень ее огорчило. Она хотела, чтобы молодые приехали затем к ней в Новороссийск и собиралась сделать им свадебный подарок – путевки в круиз по Черному морю. Но ребята вежливо от подарка отказались – у них были свои планы.
Оказалось, что у Игоря всегда была мечта побывать в Ленинграде, родном городе, где во время блокады умерли его бабушка и младшая сестра, а он с матерью еле выжили – их вывезли по «дороге жизни». Но после войны Игорю никак не удавалось туда поехать.
«Побудем немного в Гатчине, у тети Оксаны, а потом навестим Витю в Мурманске», - писала дочь. Письмо вызвало у Мани обиду и досаду. Она поняла, что дочь ей уже не принадлежит: она выросла и у нее своя жизнь.
Ну а сын по-прежнему не считал Маню матерью. Когда она думала о Витюшке, больно ныло сердце, но об этом знала она одна.
Теперь всю свою любовь, заботу и ласку Маня обратила на своего Димусю, Мусика, находя в нем опору и защиту от душевных мук, которые приносили повзрослевшие дети. А возлюбленный, как Мане казалось, по-прежнему был ею очарован, уверял в своей любви, осыпал ласками и поцелуями, но более ни разу не заикался о необходимости узаконить их отношения, хотя Маня была совершенно свободна, давно получив официальный развод.
Но это ее ничуть не смущало. Маня верила, что такая пылкая любовь будет длиться бесконечно. Бумажка совершенно ничего не значит, главное – его чувства, в чем Маня была почти совершенно уверена. И с каждым годом, в ее понимании, эти чувства должны становится все крепче.
Первый «звоночек» прозвенел в день празднования тридцатилетия Дмитрия. Событие отмечали в ресторане, в компании его сослуживцев. На торжество Маня надела новое платье из модного кримплена. В самом начале веселья одна из жен, оглядев ее, изрекла:
- Чудесное платьице! Вам очень идет. А главное – правильно выбран фасон: высоким воротником прикрывая шею, мы прячем свои года, не так ли?
 Это был удар ниже пояса. Вечер был испорчен. Маня знала, что когда у нее портилось настроение, как говаривал некогда Вольдемар, у нее пропадал «кураж» и потухал взгляд, а она, словно улитка, замыкалась в себе.
После колкости, напомнившей о возрасте, Маня была готова покинуть ресторан, эту развеселую компанию, которая, как ей казалось, с иронией воспринимает их с Дмитрием союз.
А окончательно Мане стало невмоготу после того, как объявили белый танец. Она не успела, как говорится, и оком моргнуть, как увидела Дмитрия уже вальсирующим с одной из молоденьких хохотушек, сидевших за соседним столиком. Раньше он ни за что не пошел бы танцевать, оставив ее одну.
Это было плохим предзнаменованием. А о том, что Мане скоро уже сорок восемь, спустя небольшой срок ей напомнил эпизод в бонном магазине, когда после очередного рейса они отправились отовариваться.   
Дмитрий, скучая, переходил от одной стойки к другой, ожидая, пока Маня примеряла наряды в примерочной. Выглянув из-за шторы, Маня позвала его:
- Муся, Мусик, иди, посмотри!
Дмитрий не сразу среагировал, но зато это сделала молоденькая продавщица, и улыбнувшись с явной ехидцей, обратилась к нему:
- Ваша мамаша вас зовет.
Рассвирепев, таким, каким Маня его никогда не видела, Дмитрий влетел в кабинку и прошипел:
- Прошу тебя… больше никогда не зови меня этим идиотским именем!
А ведь совсем недавно, он умилялся, когда Маня звала его своим Мусиком-Димусиком. А тот ее в ответ – Кошечкой-Мурочкой. И вот, идиллия закончилась…
Так ничего и не купив, чуть ли не с рыданиями, Маня тотчас ушла из магазина. Весь путь домой прошли в молчании, но вскоре, все же помирились…
Дмитрий попросил прощения, сославшись на какую-то мифическую зубную боль, которая вдруг, неожиданно, во время пребывания в магазине, его одолела. Маня, естественно, в эту сказку не поверила, так как эта, так называемая «боль», так же быстро прошла, как и появилась.
Конечно, внешне все, по-прежнему, выглядело идеально, но обида глубоко запала Мане в душу. А в словах и ласках возлюбленного ею все больше угадывалась фальшь.
Годы брали свое… Выпали два передних зуба и пришлось вставлять искусственные, которые не украшали… Почти ежедневно Маня вырывала не один и не два, а с десяток седых волос. Наконец, устав от этой процедуры и убедившись в ее малой эффективности, она начала волосы красить.
…Случилось это в начале осени. Судно, на котором плавал Дмитрий, поставили в Калининграде на ремонт. Они не виделись уже почти два месяца и Маня, подобно многим женам плавсостава, решила навестить любимого. Ей захотелось преподнести своим появлением сюрприз. Поэтому, без предупреждения, захватив его любимые домашние пирожки с капустой, Маня отправилась в дорогу. 
В Калининграде, не без труда отыскав док, в котором стояло судно, она, наконец-то, вся в ожидании встречи, шагнула на палубу. Мане повезло, так как сразу повстречался хорошо знакомый старпом.
- Вот это сюрприз Золотареву!..
Они шли по длинному коридору, а ее спутник все твердил, как этому везунчику, Димке, повезло встретить такую замечательную девушку, и как Димка все никак не может о ней наговориться, вызывая этим зависть чуть ли не всей команды.
Маня шла, наслаждаясь предвкушением встречи, и почти не слушала «песнопений» шагавшего рядом старпома. Но когда услыхала, как тот назвал ее «девушкой», насторожилась. Мане показалось, что в словах старпома проскользнула насмешка, но она быстро отогнала эту неприятную мысль, так как уже почти дошли до места.
- Мура, подождите минутку. Я зайду сам. Уж очень хочется разыграть нашего удачливого Димаря.
Прошла минута, другая. Он все не выходил, и Маня почти вплотную подошла к дверям. Она не поверила своим ушам, услышав почти крик Дмитрия:
- Пойди, и так и скажи! Ты понял, Петр?! Нет меня, нет! И пусть катится к… - что ответил Петр она не разобрала, но до слуха ясно донеслось: – Видеть эту прилипчивую старуху больше не могу, пойми же наконец!
Маня, как будто за нею неслась стая взбесившихся псов, бросилась назад. В ушах все звучало: «Прилипчивая старуха!».
Спускаясь по трапу, она подвернула ногу и сломала каблук. Но даже это ни на минуту не остановило Маню. Она бежала, прихрамывая, словно от чумы, и лишь выйдя за ворота порта остановилась, оглядываясь по сторонам и не зная, в каком направлении идти.
Придя в гостиницу, в которой остановилась, она с какой-то ненавистью бросила в корзину для мусора кулек с привезенными пирожками. Тут же, не переводя дыхания, как заводная, собрала вещи, рассчиталась, и поехала на вокзал. Маня не раздумывая, взяла билет на первый уходящий поезд. Это был поезд, идущий в совсем другом направлении, но ей было все равно…

                - 78 -

Вернувшись в Новороссийск, Маня поначалу начала складывать вещи Дмитрия, решив, что как только тот появится на пороге, она попросит забрать чемоданы и больше здесь не появляться. Но потом передумала, и начала складывать свои вещи, решив уехать отсюда навсегда.
Смеркалось, а она сидела посреди кучи мужской и женской одежды, тупо глядя в одну точку. В голове засела и не отпускала одна мысль: почему и откуда такая ненависть? Что она ему такого сделала, что Дмитрий ее возненавидел?
Нога распухла и болела. Маня никак не могла вспомнить, что надо делать в подобных случаях: не то класть холод, не то тепло. Решила все же сделать согревающий компресс. Спирта или водки дома не было, но зато была початая бутылка коньяка. Вынув пробку, вдруг, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, она сделала несколько глотков, отхлебнув прямо из горлышка. «Итак, Димок, выпьем за упокой нашей любви! Нет, лучше в память о ней… Хотя, зачем о ней вспоминать… – была и нету!»
Маня пила и хмелела, забыв о ноющей ноге. Хмель вытеснил боль физическую, приглушил душевную, и она не заметила, как заснула.
Проснулась Маня среди ночи на ворохе белья и долго не могла понять – где она и что с нею.
 Утром поднялась с «чугунной» головой и стеснением в груди. Обнаружив на столе недопитую бутылку, и уже собираясь поставить ее на место, остановилась, и решительным жестом опрокинула в рот обжигающий напиток. Он взбодрил, и на душе сразу стало как-то вольготно и легко. Даже показалось, что все случившееся для нее не имеет значения. Расстались – и расстались… Бывает…
Хотя… о чем она? Они ведь не расстались - вот его вещи, Дмитрий вернется и будет слезно просить прощения. А она его простит… или не простит? Там видно будет.
День прошел в бесконечных думах о Дмитрии и их будущих взаимоотношениях. А вечером, вспомнив о «прилипчивой старухе», и поняв, что все ее предыдущие фантазии не имеют под собой никакой почвы, опять страстно захотелось выпить.
Теплилась надежда, что где-то еще стоят остатки спиртного. Обшарив кухню, и убедившись, что поиски напрасны, Маня призадумалась, где бы раздобыть вожделенное питье. Нога ныла, да и идти в магазин было поздновато. Тут ее осенила идея. Хотя Маня и плохо знала соседей по площадке, но все же рискнула и, сославшись на вывихнутую распухшую ногу, которую тут же продемонстрировала, она попросила выручить и дать немного водки для компресса.
Держа почти целую поллитровку в руке, довольная результатом, она, как только вошла в свою переднюю, тут же пригубила.
Когда Маня вернулась через пару дней в свою бухгалтерию, все были удивлены происшедшей с нею разительной переменой. Всегда ухоженная, следящая за собой, выглядящая намного моложе своих лет, Маня теперь совсем не походила на знакомую им шикарную Муру. Она заметно постарела, лицо опухло и посерело, глаза потухли. Да и в одежде сквозила несвойственная ей небрежность.
Ввиду того, что Маня продолжала хромать, первое время все это списали на причиняемую боль и относились с сочувствием.
Маня, как ни старалась, никак не могла решить – уехать ли самой, или же ждать возвращения Дмитрия, чтобы воочию убедиться в его отношении к ней. Это ожидание скрашивало и помогало осуществлять появившееся пристрастие к спиртному, к которому Маня стала прибегать ежевечерне. Как ей казалось, этим она просто отвлекалась от неприятных дум. Да к тому же, рюмка-другая была необходима в борьбе с бессонницей, так как стоило Мане выпить, как тотчас же начинало клонить ко сну, и она засыпала мертвым сном.
Возвращение Дмитрия, как и большинства команды, ожидалось не раньше чем, через месяц. Но однажды, когда ничего не подозревавшая Маня вернулась с работы, она не узнала свою квартиру. Ей показалось, что дом подвергся бандитскому разгрому. Маня уже готова была бежать в милицию, но ее остановило то, что вся женская одежда была не тронута, за исключением нескольких отрезов панбархата и кримплена, а взяты все без исключения вещи Дмитрия, а также, недавно купленные телевизор, холодильник и стиральная машина...
Маня стояла, озираясь, и не понимая, - все это происходит во сне или наяву. Кто это сделал? Неужели Дмитрий?.. Маня почувствовала, как что-то сжалось в груди, стало тяжело дышать и она еле села на стул, посреди хаоса, царившего в квартире.
Позже, когда немного отлегло, Маня встала и направилась к знакомому месту, где стояла заветная бутылочка. Отхлебнула раз, другой, третий, - и как будто стало легче дышать и наступило тупое безразличие…
А утром она заспалась и впервые за все годы, сильно опоздала на работу, за что получила первый выговор. Возвращаясь вечером домой, Маня повстречала дворничиху, которая с удивлением уставилась на нее.
- Вы что, еще не уехали? А ваш муж, вчера, когда грузился в контейнер, сказал, что уезжаете в Одессу. Значит, только вещи отправили, а сами когда?
А позже в управлении Маня узнала, что Дмитрий перевелся в Одесское пароходство…
Так, трусливо продемонстрировав свою мелочность, не побрезговав даже утюгом и феном, он сбежал от нее, как горько подумалось Мане, под крылышко своей матушки…
И тут же вспомнилось письмо, которое несколько лет тому назад Маня получила от своей бывшей «приятельницы», которая слезно просила оставить в покое и не портить жизнь ее сыну. «Я хочу иметь внуков, я на это имею не меньше прав, чем ты. Почему ты моего сына лишаешь отцовства? Имей совесть и сострадание, ведь ты годишься ему в матери…» Тогда Маня в сердцах разорвала это письмо, оставив без ответа. И вот теперь, она представила, как будет злорадствовать мать Дмитрия, сознавая, что наконец-то оторвала от нее своего сыночка. А быть может, и сам он будет разделять с нею радость того, что внял маменькиным мольбам и сбежал от «прилипчивой старухи»…   
Квартира, в которой Маня осталась одна, была ей теперь не по карману. Стало ясно, что придется в скором времени подобрать комнату попроще и подешевле. Когда Маня объявила об этом владельцу, тот, сославшись, что у него как раз есть другие подходящие поднаниматели, попросил ее в  трехдневный срок освободить квартиру. Поэтому Маня, не долго думая, ухватилась за первое попавшееся предложение.
Комнатка была в частном доме, без удобств, на окраине города. Но Маню устраивала цена и то, что поблизости был пляж.
На работе ее преследовали неприятности, одна за другой. В какой-то отчетности Маня допустила ошибку, которая вскрылась во время проверки. А учитывая несколько выговоров за опоздания и прогул, который случился уже после постыдного бегства Дмитрия, в скором времени ей было предложено уйти по собственному желанию. В противном случае, пригрозили уволить по статье.

                - 79 -
 
Живя со своим возлюбленным, Маня забыла, что значит считать деньги. Она тратила их, не задумываясь о завтрашнем дне, поэтому никаких накоплений, естественно, у нее не было. Во что бы то ни стало, нужно было найти любую работу, и Маня устроилась счетоводом в сельхозснабе. Теперь зарплата была существенно меньше, чем в пароходстве, но приходилось довольствоваться и этим мизером. Главное, хватало на уплату за крышу над головой и «бормотуху», к которой она пристрастилась.
Конечно, можно было бы без особого сожаления расстаться с этим городом, все время напоминавшим об оскорбленной любви и безвозвратно ушедшей беззаботной жизни. Но Маня хорошо отдавала себе отчет в том, что у дочери, живущей с семьей совместно с бабушкой и тетей, места для нее не будет. Да и рассчитывать на то, что в почти пенсионном возрасте удастся найти приличную работу, которая позволила бы в таком городе как Харьков оплачивать съемную квартиру, было, по меньшей мере, наивно.
Сын, по-прежнему, затаив кровную обиду, игнорировал мать. По-видимому, считая, что ее фактически у него нет.
Маня уже дважды стала бабушкой. У Вити родился сын, а у Милы – дочь.
Когда Мила родила, Маня тут же приехала, но пробыла недолго, так как тогда торопилась встретить мужа, возвращавшегося из загранплавания. Учитывая, что рядом с дочерью оставались любящие родные, Маня за нее и внучку не беспокоилась и уехала с чистой совестью, в надежде, что как только малышка чуть подрастет, семья Милы приедет к ней купаться в море. Но встречи все отодвигались… То ребенок болел, то они ехали к родителям зятя...
Живя с Дмитрием, Маня на их приезде даже не настаивала, так как была занята своей любовью, да и не хотелось лишнего напоминания о ее возрасте. И сама все оттягивала встречу своего сожителя с дочерью.
Маня не могла забыть реакцию Дмитрия, когда стало известно, что она впервые стала бабушкой. Это случилось после того, как получив фото маленького сынишки Виктора, которое прислала Мила, новоиспеченная бабушка, полная восторга от чудесного карапуза, названного в честь деда Артемом, заправила портрет внука в рамку и поставила на видное место. Как только Дмитрий появился на пороге, Маня ошеломила его новостью:
- Мусик, познакомься с моим внучонком! Правда, великолепен?!
- Кто-кто это? Я не расслышал…
- Мой внучонок, Артемка! Витюшин сын.
- Ха-ха-ха! Так ты у нас уже бабуля?! Вот это да! Так и я, нежданно-негаданно попаду в разряд дедулек. Да, угораздило… Нечего сказать! Спрячь подальше этот компрометирующий документ и никому не показывай!
Маня тогда растерялась, не понимая, говорит тот всерьез или шутит. Она с удивлением глядела на Дмитрия, не зная, смеяться или плакать. В этот момент кто-то позвонил в дверь и Маня, на всякий случай, забрала фото подальше. Поэтому рождение внучки не сочла нужным афишировать…
Однако после расставания с Дмитрием, оставшись одна, она уже безбоязненно могла принять у себя дорогих гостей. Но, узнав о намечающемся приезде дочери, испытала смятение. Оглядев свое убогое жилище, лишенное элементарных удобств, с подслеповатыми оконцами, украшенными горшками с геранью, Маня содрогнулась при мысли, как на все это среагирует дочь, и особенно зять.
Но у Милы оторопь вызвала не покосившаяся хибара, в которой обитала мать, а она сама – опустившаяся, как видно, совершенно не обращающая на себя внимания, изможденная, с потухшим взором. На лице матери только при очень большом желании можно было рассмотреть следы былой красоты.
Мила не могла понять, что стало с ее всегда опрятной, со вкусом одетой мамой, восхищавшей всех своими прекрасными волосами и сияющими голубыми глазами. Тусклые седые пряди, собранные небрежным пучком на затылке, и так называемый «наряд»: бывшее некогда шикарным, а сейчас висевшее на ней как на вешалке, лоснящееся в некоторых местах панбархатное платье, плюс заштопанные чулки, - говорили весьма красноречиво о многом.
Врач по профессии, дочь сразу поняла, что кроме материальных затруднений, у матери есть еще другие серьезные проблемы. Одну из них, и наиглавнейшую, Мила сразу определила, когда мать еще на вокзале, целуя, дыхнула на нее. «Этого еще не доставало!» - подумала Мила, и тут же отбросила мысль об алкоголе, надеясь на какую-либо случайность…
Но когда под кроватью дочь обнаружила батарею пустых бутылок от дешевого портвейна, она потребовала от матери серьезных объяснений.
- Мама, что это значит?! Откуда этот склад пустой тары?
Маня, пряча глаза, стала путано объяснять, ссылаясь на небольшой оклад и вечную нехватку денег. Она тут же сочинила историю, что в ближайшем скверике, где ошиваются алкаши, поздно вечером собирает пустые бутылки. Постепенно накапливает, потом сдает, получая неплохое пополнение бюджета.
Легенда показалась Мане такой убедительной, что она сама чуть в нее не уверовала. Но дочь этим россказням не поверила.   
- Мама, что ты стала злоупотреблять спиртным, это ясно. Не буду объяснять, к чему это ведет. А лучше ты внимательно посмотри на себя в зеркало! Мне кажется, ты давно в него не заглядывала.
Слушая дочь, Маня ощутила, как по коже пробежала дрожь. Ей показалось, что она слышит осуждающий голос покойного Артема. Дочь в этот момент удивительно стала похожа на своего отца. Маня сидела, сгорбившись, вперив взгляд в землю, и втянув голову в плечи, словно была готова к удару. Казалось, что если бы ее ударили, было бы менее больно, чем слушать хлесткие слова дочери, которая продолжала говорить, а Маня, почувствовав страстное желание выпить, не нашла ничего лучшего, чем абстрагироваться. Она продолжала сидеть, как истукан, глядя в одну точку, не вникая в смысл произносимого дочерью. Но вдруг слух уловил имя сына. Маня превозмогла себя и прислушалась:
- Представь, какое впечатление ты произведешь на Витю, когда предстанешь перед ним в таком виде.
- Сказала! А когда он меня увидит? Где - он, и где - я? Да и нужна я ему!...
- А вот и нужна. Он не раз меня о тебе спрашивал.
- Врешь! Врешь! Не верю!
- Можешь не верить, как хочешь… Но когда он тебя навестит, поневоле поверишь! Но боюсь, что будет поздно…
- То есть… почему поздно?
- Потому, что если не изменишься, и не перестанешь пить, наладить с Витей отношения не удастся. Увидев тебя такую, он развернется и уедет! И будет прав. Но это – еще полбеды. Пойми, мамочка, если все так будет продолжаться, ты обязательно доведешь себя до белой горячки.

                - 80 -   

Маня слушала дочь, и с каждой минутой ей становилось все страшнее – ведь дочь видела лишь вершину айсберга. Ей были неведомы те ужасы, которые в последнее время переживала ее мать.
Слова о белой горячке напомнили Мане сны и видения прошлого, в которые ввергал ее отравленный алкоголем мозг. То перед ней как будто из тумана всплывали толпы обреченных на гибель, направляющиеся в крематорий. Они протягивали к ней руки, стремясь схватить, и при этом восклицали: «Пусть и она идет с нами, чем она лучше?! Пусть тоже сгорит в топке!» То в ее воспаленном сознании рождался образ давно забытого Максима, укоризненно качающего головой и спрашивающего: «Ты, гадюка, еще жива? Зачем тебя земля носит, предательницу моего лучшего друга?!» А присмотревшись, Маня вдруг, содрогаясь, обнаруживала, что это вовсе не Максим, а Артем, плюющий ей под ноги.
От этих сновидений Маня вставала совершенно опустошенной, и снова хваталась за бутылку, стремясь забыться. Но как об этом сказать дочери? Как избавиться от наваждений, от пагубной привычки и той пропасти, в которую она скатывается?!
- Мила, - наконец отважилась Маня, - наверно, мне надо лечиться…
- Никакое лечение тут не поможет, это я тебе как врач говорю, - если сама не возьмешься за ум. Напряги силу воли, приведи себя в божеский вид, и жди сына – трезва-трезвешенька… А потом мы тебя заберем в Харьков. Но только такой, какой я всегда знала мою маму, и которую очень люблю. Еще хорошо, что Игорь не смог с нами приехать, и не видит, что с тобою стало.
Они еще долго говорили, а когда дочь легла спать, Маня тихо прошла на кухню, вынула из шкафчика заветную бутылку, и уже была готова по привычке отхлебнуть из горла, как вдруг с размаху бросила бутылку в стоявшее рядом помойное ведро.
…Мила гостила две недели. И за все это время Маня ни разу не прикоснулась к выпивке, хотя неоднократно готова была сорваться, и сдерживала себя с огромным трудом. Чего Мане это стоило, знала лишь только она…
С помощью дочери, Маня привела в порядок волосы, окрасилась и сделала новую прическу, обновила гардероб и, глядя на свое отражение в зеркале, не могла поверить в свое преображение.
От переезда в Харьков Маня пока отказалась, обещав, что как только семья Милы получит в строящемся кооперативе свою квартиру, а она к этому времени уже станет пенсионеркой, то тогда обязательно примет приглашение дочери.
Уже на перроне, провожая дорогих гостей, Маня спросила:
- Милочка, насчет приезда Вити… Сознайся… ты придумала?..
- Что ты, мама. Если ничего не помешает, он обязательно к тебе заедет. Ей-богу, правда! А ты будь молодцом и держись!
С этого дня Маня верила, и не верила в то, что ее навестит сын. Борясь с пагубной привычкой, она начинала представлять себе предстоящую встречу, и это отвлекало Маню от желания выпить. С почти маниакальным нетерпением она ожидала свидания с сыном. Но время шло, а тот не приезжал… Каждый день Маня встречала с надеждой, что ожидания ее не напрасны, и счастье наконец-то заглянет в ее тусклую, почти потерявшую смысл жизнь. А уходя на работу, наказывала своей хозяйке постараться надолго не отлучаться, так как почти уверена, что именно сегодня приедет сын…
- Твой сын, Мура, как видно пешком идет! – отвечала старуха, которой надоели ежедневные наказы жилички, где и как разместить гостей.
…Как-то поздним июльским вечером, когда Маня уже лежала в постели и дремала, послышался приближающийся гул мотора, который рядом с их домом внезапно заглох. Маня вскочила, на ходу запахивая халат, и босиком выскочила во двор.
Действительно, это были они: сын с женой и внуком Артемкой. Как бы оправдываясь за свой приезд, Витя объяснил, что направляясь на отдых в Сочи, они вынужденно заехали в Новороссийск, так как в машине забарахлила какая-то деталь, которую надо сменить, и что здесь они не задержатся, через день-другой двинутся в дальнейший путь.
Маня не верила своим глазам. Сын приехал – значит, простил затаенную обиду!
Маня засуетилась, стремясь накормить долгожданных гостей, но те от еды отказались, уверяя, что сыты и устав в пути, лишь мечтают об отдыхе. В доме спать также не пожелали, в дворе разбили палатку и не поддавшись ни на какие уговоры, улеглись в ней спать.
Маня, хотя и понимала, что приезду сына обязана дочери, но все же стремилась уверить себя, что Витя наконец-то сам, по своей собственной инициативе, пожелав повидать мать, заехал к ней…   
Маня не могла налюбоваться на сына. Очень похожий на отца, он казался ей еще краше и умнее Артема. Глядя на Витю, Маня забывала обо всем на свете, фактически не замечая находящихся рядом внука и невестку. Мане очень хотелось обнять сына, прижать к своей истосковавшейся груди, но она не решалась даже дотронуться до него рукой.
Вечером, когда невестка в палатке воевала с внуком, не желавшим ложиться спать, а Виктор сидел на крыльце с книгой в руке, Маня присела рядом.
- Не напрягай зрение, испортишь…
- Да, вы правы, темновато. Кстати хотел вас спросить (он упорно называл ее на Вы, несмотря на многократные Манины просьбы этого не делать), почему бабушка и все наши называют вас Марой, а ваша хозяйка, я слышал, - Мурой?
- Понимаешь, сынок, с детства меня звали Маня. Это имя мне очень не нравилось. Особенго потому, что братья и все мальчишки во дворе дразнили: «Мань-Мань!», как козу. Поэтому, когда я познакомилась с твоим папой, назвала себя своим полным именем – Мария, а он засмеялся и сказал: «Ого, как официально! Значит, просто Мара!» И с тех пор я стала Мара. А потом… - Маня запнулась - …когда мы расстались… чтобы мне о нем ничего не напоминало, потому, что причиняло страдания (тут Маня даже не заметила, как покривила душой), то переименовала себя, с легкой руки подруги, в Муру.
- Да, хорошее и весьма подходящее имечко… - с ехидцей, как показалось Мане, заметил Виктор. – Мура, Мура…
- Зачем ты меня оскорбляешь?
- Разве?
- Я тебя родила.
- Ну, извините. Но я вас об этом не просил…
Маня отвернулась… Слезы застилали глаза. Страстно захотелось выпить, но она превозмогла себя.
Поздно вечером сын с невесткой пошли на море поплавать при лунной дорожке. А Маня никак не могла уснуть. В ушах все звучало: «Подходящее имечко…»
«За что он так со мной? Почему так ненавидит?» – задавалась Маня вопросами, и не находила ответов.
Когда она проснулась, кругом стояла тишина. Не слышно было голосов… «Ушли опять на море», - подумала Маня. Но когда встала, поняла, что сын, так и не попрощавшись, уехал. А на столе лежала записка:
- Простите, и за все спасибо.
Слово «все» было подчеркнуто.
Под запиской лежали сто рублей.
Маня опять, как тогда в Харькове, ощутила боль за грудиной, которая долго не отпускала, а мозг не переставая сверлили одни и те же вопросы. «За что он так со мной? Отчего так жесток? Неужели, никогда не простит?»
За собой она не чувствовала вины – так сложилась жизнь. И если подумать, из них двоих больше всего досталось ей… Ведь другие, а не она, вели по жизни ее сына. Ведь другие, а не она, радовались его первым успехам. Другим, а не ей, доверял Витя свои мечты. Неужели так трудно вникнуть в силу обстоятельств, и понять, она была вынуждена уехать, и что ее первенец не был брошен на произвол судьбы, а по обоюдному согласию, Маня временно оставила его с любящим родным отцом.
Что касается «обоюдного согласия», то эта формулировка, постоянно употребляемая во внутренних монологах, так прижилась в ее сознании, что Маня совершенно забыла о действительно произошедшем.
Конечно, предназначение матери, - не только дать жизнь своему ребенку, но и быть в ней опорой, когда тот делает первые шаги, объяснять что хорошо и что плохо, оберегать, чтобы не споткнулся и не упал на выбранном пути. Но наличие отца, рассуждала Маня, естественно, так же необходимо ребенку, а особенно мальчику. Это тот стержень, который дает ему уверенность в своих силах и ощущение надежного тыла. Так что не ее вина, что война их с сыном разлучила, и отняла у него отца, а ее забросила на чужбину… Неужели Витя не может этого понять?.. А ведь она так надеялась на эту встречу и мечтала, обняв, раскрыть сыну душу, рассказать о своей любви и боли, которую испытывала все эти годы, вдали от него.
Конечно, если бы сын пожелал выслушать, то перестал бы осуждать ее, ведь дочь поняла мать. Маня вспомнила, как Мила, выслушав рассказ о причине развода родителей, обняла ее и прижавшись, прошептала?
- Бедная моя мамочка! Сколько тебе пришлось пережить!..
А ведь повествуя, как расставались с Артемом, о нем не обмолвилась ни единым плохим словом, а сказала лишь, что при всех своих положительных качествах, муж был очень требовательным и жестким человеком, и не считался с тем, что она, совсем юная, измотанная, с двумя маленькими детьми, не видела света Божьего, и осмелился поднять на нее руку. Оскорбленная и оклеветанная недругами, в отчаянии, она решилась уйти куда глаза глядят…
Естественно, сын, выросший в семье отца, весьма критически отнесся бы к ее рассказу, но все же, быть может, в его душе появилась бы хотя бы крупица сострадания…
Но все пошло прахом… И в этом ее вина – проспала отъезд сына, да и вчера не нашла нужных слов, чтобы заставить посмотреть на мать другими глазами. О, как нехорошо, некрасиво получилось! Надо же было заспаться!.. Маня корила себя в этом, но ни в чем другом не находила своей вины.
…Выйдя на пенсию, и уступив настоятельным просьбам дочери, Маня переехала в Харьков, и вскоре серьезно заболела. Чувствуя приближение конца, она попросила Милу вызвать сына. Ей казалось, и она старалась в это верить, что если Витя откликнется и приедет, это будет означать его готовность забыть обиду и, быть может, это придаст ей силы бороться с болезнью и отодвинет роковой час.
Он приехал, но опоздал…
Когда Виктор очутился на пороге, то сразу спросил:
- Ну, как мама?
Он впервые так назвал ее, но Мане было не суждено это услышать. Заветные слова прозвучали слишком поздно…
…Оставаясь в душе взрослым ребенком, Маня вела, словно школьница, тетрадь, которую озаглавила «Умные мысли». В нее она записывала понравившиеся изречения, афоризмы и свои комментарии к ним.

Разбирая после кончины матери ее вещи, дочь наткнулась на эту тетрадь. На последней странице Мила прочла: «Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается». А рядом: «Коня за это могут выбраковать, но не подвергают презрению. Так почему же с людьми поступают иначе?» «За все на свете надо платить…» И рядом: «Но почему от меня жизнь потребовала такую большую плату?»