Любителю Честертона

Не все любители Честертона одинаково честны перед собой. Некоторым трудно признаться себе, что они любят не Честертона, а некое собственное представление о западе вообще - и западном христианстве, в частности. Более того, некоторые из таких «любителей» не столько любят западное христианство, сколько не любят христианство восточное - и в любой дискуссии спешат, прикрываясь Честертоном, признаться в этой своей нелюбви к нам.

Когда один из таких «любителей Честертона» риторически воскликнул: «может быть, русскому человеку стоит поучиться у западных христиан, например, аристократизму и благородству души?», - я не мог не ответить ему следующее: конечно, нам стоит многому поучиться у западных христиан, и, прежде всего, поучиться у них жечь православные храмы и вырезать - до последнего младенца - православные города и веси!.. Не надо путать Честертона и неких абстрактных «западных христиан» - слишком уж они бывают… разные.

Честертон - по секрету - не западный христианин; он - настоящий христианин. Да, он идеализировал Рим - но только потому, что был лучше Рима. Честертон смело (и однозначно в пользу Рима) сравнивал Рим с практикующим открытый сатанизм Карфагеном и впавшей в затяжное, перезрелое язычество Грецией; но когда в своей «Ортодоксии» Честертон дошёл до проблемы сравнения христианства западной и восточной традиции, ему хватило ума и сердца обойти этот больной вопрос. Почему? - потому что не хотел бросать кость мафусаилитам. Потому что Церковь земная - Церковь воинствующая, у Неё и без внутренней распри достаточно ведущихся - и отложенных сражений, Ей хватает скрытых - и явных врагов; Она всегда во вражеской осаде, так что негоже раскачивать Её ещё и изнутри… Заметим: Честертон говорил о сосуществовании западной и восточной традиции в Христианстве, как о более или менее гармоничной данности, и не сравнивал, а уж тем более - не стравливал их друг с другом «в условиях военного времени».

В том-то и заключается феномен Честертона, что он, ярый сторонник католицизма, с уважением относился к православию, потому что понимал бесценность Церкви, как таковой. Чудо Честертона, что в нём (одном из немногих) до конца дней земных жил дух настоящего Христианства - но не «христианства» последних времён, к которому призывают экуменисты: «христианства», чьей истинной целью является не широко разрекламированный «диалог конфессий» (т.к. любой настоящий диалог возможен только при условии сохранения этих конфессий), а уничтожение всех конфессий, и прежде всего - Православия, и слияние их обломков в одно глобальное, столь же великое, сколь и безликое Нечто, в котором не останется уже ничего от веры Христовой…

Что же касается Честертона, то его вера была Христианством не последних, а первых времён: мятежным, партизанским, катакомбным Христианством эпохи заката Римской империи (тоже, кстати, насквозь пропитанной духом экуменизма, тотального нравственного плюрализма и равнодушного многобожия вкупе с оголтелым неприятием единственного Истинного Бога), когда простое исповедание Имени Христа почти наверное превращало человека в Святого Мученика за веру…

Честертон так поучителен именно потому, что никогда ничему не учит, и уж точно никого не учит «западным ценностям» в противовес «восточным». Он вообще никогда не действовал «в третьем лице», не парил над схваткой и не вещал отстранённые истины с ледяной высоты - но до самого конца его земной жизни оставался на земле, в гуще своего «смешного, безнадёжного народа», среди людей, которых, как никто, умел видеть со всеми их слабостями и пороками - и которых, как никто, умел любить; он всегда был в горниле битвы, бросая в лицо «светской черни» (тем самым «западным аристократам» и прочим верховным плюралистам) огнедышащие статьи о непрестанном подвиге трущоб или в защиту «устаревших» обетов (неизменно оказывающихся гораздо новее любого модного беззакония, так что этим обетам, как и порой трогательно хранящим их трущобам, как и вообще всяческим «последним» - неслучайно свыше уготовано стать первыми)…

В относительно уютном болоте дряхлеющей Британской империи Честертон был последним катакомбным мятежником, почти революционером - потому что, едва ли не единственный, будучи последовательным демократом, оставался самым настоящим Монархистом (ибо его Монархия могла быть установлена в душе и мире только абсолютно добровольно, то есть истинно демократически - и, раз и навсегда установленная таким образом, могла быть только абсолютной: абсолютно-бессмертной). Честертон был и остаётся редким примером истинно верноподданного, в эпоху тотального двурушничества хранящего старомодную верность единственному Царю Царей. В уже давно, более чем за три столетия до Честертона самым решительным образом распрощавшейся с Марией Стюарт - и с тех пор необратимо-англиканской Англии со всем её елизаветинским «благородством» (один Дрейк на службе Её Величества чего стоит!) Честертон, один из немногих (среди подобных легендарных чудаков можно вспомнить ещё разве что Толкиена, который, правда, появился несколько позже), оставался преданным своей почти партизанской - в его случае: католической - традиции, уважая в других, прежде всего, такую же благородную одержимость принципами.

Единственное, чему Честертон пытался учить своих соратников и оппонентов: несмотря ни на что, хранить верность каждый - своей традиции, ни в коем случае не подделываясь под чужую, или, ещё хуже, под некий всеми принятый, усреднённый «стандарт», каким бы популярным он ни казался…

Глубокая преданность своей традиции, серьёзная убеждённость и настоящая отвага в отстаивании собственных заветных идей - вот что Честертон ценил в человеке, пожалуй, больше всего, и никогда не путал эту святую одержимость с нетерпимостью, которую называл «яростью равнодушных» или свирепой завистью людей, у которых нет определённых взглядов, к людям, у которых такие взгляды есть, - словом, ненавистью и завистью предателей - к верным…

Оттого-то, я думаю, самому что ни на есть несовременному, а порой и прямо безвременному православному ортодоксу (впрочем, Православие и Ортодоксия - синонимы, в чём, кстати, лично мне видится поистине спасительный в отношении Честертона символ: хочется надеяться, что одна из главных его книг о Христианстве глубоко неслучайно, но и впрямь по Промыслу Божию (сознавал или нет это сам автор) названа им: «Ортодоксия»), - так вот, самому что ни на есть «неблагородно-восточному» православному самый что ни на есть одержимо-католический Честертон крепко пожал бы руку; а вот самому что ни на есть «продвинутому», современному, зело злободневному и очень своевременному, «благородно-западному» экуменисту - нет. Честертон просто не принял бы его духа, этой «глумливой власти упадочных времён», с которой просто христиане (как их определял в чём-то очень близкий Честертону Льюис) любой конфессии, т.е. настоящие христиане любой традиции (подойдут и англикане - Льюис был англиканином) боролись с тех самых подземных, ясельных, катакомбных начал своей веры, когда сладковато-гнилостное дыхание римско-греческого декаданса вкупе с модными призывами поучиться, в частности, у греков их изощрённому «аристократизму» в хитроумном сочетании с самой продвинутой «демократией» - разнообразному, а подчас и весьма своеобразному (как в случае с исповедуемой многими сильными тогдашнего мира «платонической любовью») «благородству души» и прочим тонким разновидностям духовного разврата - было необычайно сильно: не менее, чем в наши предпоследние времена…

Единственное, чему, вопреки всяческим раскрученным «трендам» в истории и морали человечества, пытался учить Честертон, - понимание того, что «белое - это цвет, а не отсутствие цвета»; и только для тех, кто сочтут белое отсутствием цвета, так незаметна будет подмена белого чёрным… Можно сказать, что Честертон (если вообще чему-то и учил) учил чистоте цвета, «здоровому отвращению к розовому», к смеси, к сумеркам полуправд, к теплохладности, к тотальному и тоталитарному компромиссу, в конце концов убивающему обе крайности, на которых этот компромисс облигатно паразитирует. Вот почему Честертон так боролся против всяческого смешения, соловьёвского «слияния до безразличия» разных традиций и подходов: он, как никто, знал и чувствовал, что всё это отнюдь не выльется в новую традицию, но закончится полным уничтожением - нет, не старых, но - вечных установлений. Он, как никто - не только словом, но буквально «всяким дыханием» - доходчиво и естественно учил бороться с диктатом компромисса, а значит - мириться с крайностями, и не просто мириться, но ценить их, хранить их - жить среди них.

Жить среди крайностей, более того - жить крайностями, не смешивая, но чудесно совмещая их в себе, - вот, по Честертону, единственный способ существования настоящего Христианства. Такое Христианство - Канатоходец без страховки, упорно идущий на Свет, к выходу из цирка, под прицелом целого сонма удивлённых, испуганных, праздно любопытствующих, а порой и откровенно недобрых глаз - по тонкой острой проволоке своего «узкого пути» над разверзающимися справа и слева под Ним безднами - на высоте, которая не прощает и малейших ошибок… Канатоходец, вот уже две тысячи лет успешно идущий по тончайшей проволоке именно из-за того, что несёт балансир, равно - предельно отягощённый с обеих сторон. Этот балансир - Святая Догма, тяжестью Своею распределённая по разным временам, странам и традициям - и не даёт Христианству сорваться с Его узкого пути.

Сместите центр тяжести строго в центр и наверх, в некий новый, всеобщий орган управления, верховный президиум всех религий (как советуют ненастоящие, искренне заблуждающиеся экуменисты); подмените по ходу дела и самого Канатоходца вместе с Его центром тяжести, и проволоку, по которой Он идёт (как советуют настоящие экуменисты); сместите центр тяжести строго налево, на запад, или направо, на восток - и вечный человек Христианства мгновенно погибнет, сорвавшись в любую из бездн с любой стороны света, немедленно вставшей на сторону тьмы…

Лишь до тех пор, пока распростёртые на Кресте руки распростёрты в обе стороны, до тех пор, пока гвозди вбиты в них и слева, и справа - нам всем есть и будет, в чём каяться и за что благодарить Христианство; до тех пор, пока из ран Распятого и слева, и справа сочатся кровь, боль, надежда - и Радость, внезапно превозмогающая, искупающая - и оправдывающая эту кровь, боль, надежду и общую их причину: грешного, но до сих пор не безнадежного человека, -  лишь до этих пор не мы, христиане, несём странное и страшное Орудие своей пытки - и своего Спасения, но Сам наш Крест несёт нас, не давая рухнуть ни на запад, ни на восток, но поддерживая нас как слева, так и справа…

Или вы думаете, что в православии нет своего Честертона? Перечитайте (или просто прочитайте) наших Святых Отцов, послушайте живущих ныне среди нас православных проповедников и миссионеров, которые тоже не всегда глаголют с высокой кафедры, но зачастую находятся в самой гуще настроенной порой откровенно враждебно, современной языческой толпы, на переднем крае борьбы с мафусаилитами самого разного толка - и вы услышите знакомые нотки…

Это - не просто нотки; это - ноты единственной и неповторимой Партитуры: Партитуры удивительной Музыки настоящего Христианства, одним из скромных - и при этом бесконечно одарённых исполнителей Которой был Честертон. Своим ярким и ясным, насквозь логичным, далёким от дешёвых парадоксов мира и потому близким к бесценным парадоксам самой Жизни - сердцем и разумом он провидел все искусы, ожидающие нас при исполнении этой общей - и вместе с тем глубоко индивидуальной; чудесной - и скромной настолько, что, как будто, совсем обычной; всемирно-родственной до той степени, когда уже не требуются никакие переводы и толкования, - и очень разной в зависимости от воплощения не только в каждой конкретной стране, но и в каждом конкретном селе и деревне, и даже в каждом конкретном сердце - Музыки…

Нам надо только научиться чутко слушать негромкие напевы Честертона - и тогда у нас не будет необходимости учиться у него чему-то ещё. Учение Честертона - это его отрицание собственно поучения, как занятия, которое он вослед за английской беднотой, «этими алмазами Божьими», определял, как «дело, которое делать не хочется»… Учение Честертона - это его Игра (и в высшем, музыкальном смысле - тоже); Игра, которую сам Честертон, опять же вослед за любимыми им жителями трущоб, называл одним коротким, но таким верным словом: Благодать.

2004