РИНГ. Часть девятнадцатая

…  Осень  в  самом  расцвете  была, -  писал  поэт   навеянные   осенним  настроением  строки.  Прочитав  написанное,  задумался   и  тут  же  зачеркнул  эту   строку.
   -  Разве  может  осень  цвести,  подумал  он,   глядя  как   медленно  падают  за  окном   желтые  листья.
 
Стояли  те  самые  дни,  когда  природа, завершив   работу  над  ещё  одним   полотном,  отходит  в  сторону,  окидывая  единым  взглядом,  многообразие  красок,    где   преобладали   золотистые  оттенки.
 Это   были  дни,  когда  чувство  печали  казалось  особенно  безысходным.  Когда  хочется   замкнуться  в  себе,  никого  не  видеть,  никуда  не  идти,  никого  не  ждать.

Чувство  одиночества   и  пытался   выразить  в  стихах  поэт.   Он  жадно  втянул  в  себя   сигаретный  дым,  допил  чашку  остывшего  кофе  и  снова  склонился   над   листом  бумаги  с  пером  в  руке. 

 Поэт  ощутил,   как  зарождалась  в  нём   мелодия   созвучная  голосу  плачущей  скрипки,   прикрыв  глаза  он   слышал   за  шумом  ветра  плеск  волн  и   дробный  перестук  дождевых  капель.  Размытый   вечерним  сумраком  закат,   прежде   чем  слиться  с  горизонтом,  тронул   струны  последних  солнечных  лучей,  и  пролилась   над  землёй  еще  одна    мелодия   печали.

 Обо  всём  этом  и  писал  сейчас  сидя  за  столом  поэт.    Вечная   странница   Смерть,  чтобы  укрыться  от  дождя,   зашла  в  дом  поэта.  Окинув  быстрым   взглядом  холостяцкое   жильё,  подняла   упавший   на  пол  лист  бумаги.  Пробежав  глазами   по  неровным  строчкам,  вздохнула: -  какие   странные  всё  же  существа  эти  люди.  Всё  время  о  чём-то  мечтают,  к  чему-то  стремятся  как   будто  в  их  силах,  что-то  изменить  в     жизни.

  Всё  в  том   же  чёрном  плаще  с  капюшоном,  надвинутым  на  глаза,  подошла  она  ближе  к  столу,  за  которым  сидел  поэт  и, заглянув  через  его  плечо  с  любопытством  посмотрела,  что он  там  пишет,  хотела   было,  что-то  дописать  от  себя, но  во  время  спохватилась  и  отошла  в  сторону.
    В  это  мгновение   рука  поэта   вывела  на  листе  совершенно  неожиданно  для  него  самого  следующие  четыре  строчки:

                Я   видел   смерть,  она  ко  мне  явилась,
                С   улыбкой  на  обугленных   губах.
                Я   не  свернул,  она  посторонилась,
                И   я  прочёл  печаль  в  её   глазах…

Смерть,   прочитав  написанное,  усмехнулась:  -  ещё  один  возомнил  о  себе,  что  может  безнаказанно  смотреть  в  мои  глаза.  Она  прикоснулась  холодными  пальцами  к  бумаге,  на  которой  к  четырём  написанным  строчкам  поэт  так    ничего  больше   не   успел   добавить.  Он   подошёл  к  окну  и   задумчиво  смотрел,  как  медленно  догорает  закат.

  Если  бы  он  сейчас  повернулся,  то   удивился   бы,  увидев  как  лист  бумаги,  с  его  стихами   медленно  соскользнув  с  поверхности  стола,  съёжился,  словно  кто-то  стиснул  его  в   ладони  и  скомканным  комочком  отлетел  к  порогу  двери.
      Увы,  и  Смерть  не  всегда  бывает  хладнокровной,  долгое  общение  с  людьми  сказалось,   ничто  человеческое  стало  и  ей  не  чуждо.  Она  смотрела  на  поэта  и  видела  заранее,  как  изменится  его  лицо,  когда   придёт   она    к  нему  в  назначенное  время.  Куда  только  денется  эта   гордая  осанка  человека  скрестившего  на  груди  руки  и  в  мыслях  своих,  возвышаясь  над  всем  земным.  Женщину  в  чёрном,  раздражали  эти  надменно  вскинутые  брови,  мраморная  бледность  щёк  и  по  театральному   застывшая  печаль  в  глазах. 
Всё  это  было  из  атрибута  её  гримёрной  мастерской,  и  смертельная   бледность  лица  и  тоска  в  глазах,  и   взгляд  застывший   раньше  времени. Этот  человек  словно  обкрадывал  её,  сводя, таким  образом,   на  нет,  её  работу  и  демонстративно  проявляя   полное  безразличие  к  ней.

  Смерть  смотрела   и  испытывала  злорадное  удовольствие,  от  того,  что  всё  будет  совсем   не  так,  когда  за  дело  примется  она.  Лицо  скорее  обретёт   цвет   желтый,  чем  благородный   белый,  потухнет  отрешённый  взгляд,  а  плечи  сгорбятся.  И  когда  настанет  тот,  последний  миг,  не  отойдёт  она  в  сторону,  а  будет  идти  прямо  на  него,  и  он,  упав  на  колени,  будет  просить  её  дать  ему   ещё   время.  Он  будет  вымаливать  ещё  год  жизни, Смерть,  не  говоря  ни  слова,  будет  всё так  же  идти  к  нему.  Он  будет  умолять  хотя  бы  месяц  дать,  Смерть  молча  будет  приближаться.
 -  Хотя   бы  день  один, и  эта   просьба  останется  без  ответа.  Поэт  протянет  руки  к  ней, моля  дать  несколько  минут, чтоб  дописать  последнюю  страницу. И  лишь  тогда,  она  ему  напомнит  и  про   обугленные  губы  и  про  печаль  в  глазах.
 
   Неожиданно,  прерывая   воспоминания  о  будущем, с  пола  поднялся  скомканный   ею    листок   бумаги,  как  будто  сам  по  себе  поднялся,  распрямился,  словно  его  разгладили  утюгом,  и  снова  лёг  на  стол.

 Со  стороны  лишь  только  лист  бумаги, но  Смерть  заметила  и  руку,    поднявшую   тот  лист.  И  сразу  почувствовала   присутствие   души  Дауда.

   -  Пусть, без  обиды  думала  она, - теперь  хоть  будет  перемолвиться  с  кем  словом.  Поэт  её  уже  не   волновал.

Легко   преодолевая  стены,  поднимаясь  над  землёй,  несясь  по  воздуху,  цепляясь  за  деревья  и  достигая  облака,  две  тени двигались  одна  как  призрак  белая,  другая  тёмная  как  ночь.  Обе  подобно  ветру, то  устремлялись,  выше  облаков,  то  тихо  проплывали  над  травой.
Не  лучшим  собеседником  для  Смерти  была  душа  Дауда, всё  больше слушает, а  если   скажет  что-нибудь  в  ответ, то  только  два  или   три   слова  и  снова  замолчит.

     -  Помнишь,  как  ты  просил   тогда  в   ночи   на  поле   боя, - сменила  тему  разговора  Смерть:  – Я  жить  хочу.  Не  разлучайте  с  сыном,   молил,  -  кричал  и,  докричался.  И  что  дало  тебе  продленье   срока?
Разве  стали  благосклонней  небеса  к  тебе?  Они  давно  тебя  забыли. 
В  отличие  от  них  я  рядом  остаюсь,  слежу  за  каждым  твоим  шагом.
     -  То-то  и  оно,   действительно,  следишь   за  каждым  шагом, - ответила  душа  Дауда,  -  могильным  обжигаешь  взглядом,  грозишь  костлявою  рукой,  желая  сына  разлучить  со  мной.

     -  Наивная  душа…  Ведь  это  всё -  игра.  Неужели,  ты  хоть  на  миг  поверить  мог,  что  в  силах  сына  защитить  от  всех  моих  ударов? 
Что  значишь  ты  в  пределах  видимости  смерти,  одно  движение  моё  и – нет  тебя.    Да,  что  там  ты,  - видишь  этот  город,  что  озарён  созвездьями  огней,  достаточно  одной минуты  и  мрак  его  безжизненный  поглотит… Впрочем,  что   я  говорю,  как  будто  ты  не  знаешь. Ведь  знаешь,  а  всё  равно,  как  тот  поэт,  пытаешься  со  мною  спорить.

Цепляясь   распахнутым   плащом   за   ветви   деревьев,    похожая,  на  чёрное  облако   медленно   опустилась    Смерть   на  землю.   Окинув   взглядом    призрачную  тень  души  Дауда,  решила   сделать   вдруг   широкий   жест:  -  Послушай,  а   почему  бы  нам  и  не  поспорить,  всё  лучше,  чем  молчать,  в  себе  замкнувшись. Сегодня  я  настроена  на  равный  разговор, попробуй,  в  чём-нибудь  разубедить  меня.

    -  Что  я  могу, - ответила  душа  Дауда, - вступать  с  тобою  в  спор  бессмысленно,  ещё  бессмысленней  надеяться, что  ты  поймёшь  меня.
     -  А  ты  попробуй,  - настаивала  Смерть.
Помолчав  немного  душа  Дауда,  посмотрев  на  тень  почти  неразличимую  в  полночной  мгле,  сказала:
     -  Ведь  ты  о  людях  судишь  по   последним   их  мгновениям   жизни,  когда  они , стоят  перед  тобой,  не  потеряв  надежды. Вряд  ли  сможешь  ты  понять,  что  значит  жить  и  умирать   с  надеждой.

     -  Куда  уж  мне,  где  я,   а  где   надежда, - ухмыльнулась  Смерть,   хотела  ещё,  что-то  сказать,  но  душа  Дауда  остановила  её.

      - Подожди,   дослушай  до  конца,  коль  ты  сама  мне  разрешила  спорить.  Тем   более,  как  ты    сейчас    сказала,  что  это  всё  - игра.  Спросить  хочу  я  у  тебя,  мечтала  ль ты,  когда-нибудь  цветок   укрыть  от  зимней  стужи?   Спасти  его,  согреть.  Смотреть,  как  хрупкие  он  к  солнцу  тянет  лепестки.

    -  Спасти,  согреть, - это   всё   не  про  меня, - ответила  Смерть, обжигая   трепетную  душу     ледяным  дыханием  своим.

    -  Пусть  так, - не  унималась   земная   душа, - пусть  только  на  одно  мгновенье,  но  разве  твой  холодный  взгляд,  не  становился  чуть  теплее,  при  виде  как  солнце  поднимается  над  морем?
     -  Я  видела,   иные  дали.
     -   Хоть  раз  внимала  ты  чудесной  трели  соловья?
     -   Гораздо  мне  милее  стон  предсмертный… О  чём  ты говоришь,  душа?  Надежды,  трели  соловья…Да, если  бы  не  я,  то  не  было  бы  их.  Кто  им  дорогу  расчищает  к  свету?
       -   Какой  ценой?   Чтоб  свет  погас   в  других  глазах?
       -   Лишь  только  в  тех,  кому  пришла  пора  закрыться.
       -    Мы  говорим    на  разных  языках, - устало  произнесла  душа  Дауда.
       -    То-то  и  оно, -  вздохнула  Смерть, -  зря  затеяла  с  тобой  я  этот  разговор.  Тем  более,  как  вижу,  тебя  сейчас    волнует   совсем   иное.
        -  Да,  я  опять  тревожусь  за  Арсена.
        -  А  я,  выходит,  повод  для   волненья?
        -  И,  довольно  весомый  повод, - тихо   ответила  душа  Дауда,  все  мысли  которой   действительно  были  обращены  к  сыну.  Смерть  громко  рассмеялась, -  Сказать,  что  я  весомый  повод.   Ты   льстишь   мне,  забавная   душа.  Смотри,  как  я  невзрачна  и  худа.
         -  Опять  лукавишь  Смерть…
         -  Как  не  лукавить,  если   говорю  с  душою  человека.  Решительной  быть  в  действиях  и  гибкой  на  словах,  вот  правило  моё.  Однако,  декорации  уже  готовы  для  заключительного  акта  этой  драмы.  Пойдём,  займём  свои  места.