Книга вторая. Из Чарочки пр Союзу

 

  Из Чарочки по Союзу.  Мои университеты. 59-62-67г.г.

Книга вторая, автобиографическая.

Август, 1959 год. Получаю повестку из военкомата. Рано утром отправляюсь в Зырянку. Иду по знакомым местам, и такое ощущение, что прощаюсь с ними надолго.
В военкомате проходим медицинскую комиссию. Со здоровьем – полный порядок. Никаких отклонений. Можно готовиться к отъезду. Но вот куда? Пока неизвестно.
В этот же день, проходя по центральной улице, я обратил внимание на вывеску: отдел народного образования (районо). И словно что-то меня подтолкнуло к дверям этого здания.
Захожу в кабинет. Вижу нескольких женщин. В основном пожилого возраста. Одна из них спрашивает: что вы хотели?
- Меня вот что интересует, - начал я. – Когда-то, в военные годы и послевоенные, в деревне Чарочка и, затем, в деревне Торбыково, работала учительницей моя  мать. Сейчас меня призывают на военную службу, и, кто знает, может быть я буду проезжать мимо того города, в котором она проживает.
- Вы что! её никогда не видели? – удивилась женщина.
- В том-то всё и дело. На протяжении всей моей жизни в деревне, о ней постоянно говорили местные жители, а я даже не представляю, что у меня за мать. Хотелось, хотя бы из любопытства, взглянуть на неё.
Женщины тут же окружили меня, предложили сесть. Разговор затянулся надолго. В конце концов, выяснилось, что одна из учительниц этого ведомства, до сих пор находится в переписке с ней. Живёт она в посёлке Чёрный Яр. И я, долго не думая, отправился туда.
Семья учительницы из Чёрного Яра оказалась довольно-таки многочисленной. Узнав, что я сын такой-то женщины, все оживились. Наперебой начали рассказывать о ней.
Я объяснил причину своего приезда. Получив адрес матери, хотел, тут же, отправиться в обратный путь. Но они и слышать об этом не хотели. Предложили не только переночевать, но и пожить какое-то время. Пришлось повиноваться.
Но рано утром я отправился  домой.
Приехав домой, я, прежде всего, решил поговорить на эту тему с бабушкой.
- Твоё это конечно дело. Сердцу не прикажешь. Только чувствую, за этим скрывается что-то  непонятное. По себе знаю, как это - знать, что где-то – твоё дитё. И ни звука о себе. Нет, тут что-то…- бабушка задумчиво покачала головой.
- Да я из любопытства, - словно оправдываясь перед ней, высказался я.
- Да нет, - не поверила бабушка, - это не любопытство. Это тот зов – зов души, которому нет объяснения. Не может родная кровь, так просто и легко, отстраниться  от своего же. Только, просьба у меня к тебе: будь осторожен. Сам знаешь, как к тебе относилась мачеха. Но она, как бы тебя не любила, и как бы тебя не терпела, всё же – женщина. И действовала - из-под тишка. Отчимы могут быть более тяжёлыми и жестокими. Так что, смотри в оба, - предупреждала бабушка.
Тётка Катя, как обычно снисходительная, в подобного рода вопросах, советовала обязательно разыскать мать и поговорить с ней.
- Не у каждого человека жизнь складывается легко и просто, - рассуждала она. – Бывает и рад бы навестить близкого человека, но в чём-то есть свои затруднения. Она, сама-то по себе, человек – добрый и приветливый. Но слишком уж любила весело и празднично пожить.
- Вот в этом и беда! – заговорила бабушка. – Муж на фронте, а у неё одно на уме. Как только вечер, её - и понесло из дома. А потом думай, что она вытворяла вечерами.
Тётка возражала бабушке: - Что же ей вечерами сидеть за прялкой с тобой.
- Но и не бегать до утра по ночам, - возмущённо отвечала ей бабушка.
Да, было много чего-то загадочного. Может быть поэтому – с особой силой – рождалось любопытство. И я, отправляясь на военную службу, заверил своих – самых близких и самых дорогих мне людей, что я, если и встречусь с матерью, то только для того, чтобы получить ответы на вопросы, которые возникают, как бы, сами собой.
Провожали меня, как это было принято, чуть ли не всей деревней. Кроме водки, которую закупили в своём деревенском магазине, пришлось воспользоваться и немалыми запасами  самогонки. Подвыпившие, под гармошку, с песнями и плясками, все мы направились по улице на…Запад. Дойдя до речки Четь, кто-то, высказав свои традиционные напутствия будущему защитнику родины, возвращался домой, а кто-то продолжал сопровождать меня до самого Свободного.
Здесь на высоком берегу, допили последнее, закусили, и – попрощались.

Было такое ощущение, что я себя полностью исчерпал, именно для этой – малой деревенской местности. Душа требовала чего-то – нового, неизведанного, неиспытанного.
Покидал я свою малую родину с двояким чувством – особой тяжести и одновременного облегчения. Путешествие в мир – огромный и загадочный – началось.
В Зырянском военкомате провели с нами соответствующую беседу и отправили в Томск. В Томском военкомате собирались призывники со всей области. Там нас разделили по группам, чтобы отправить потом по месту прохождения службы.
Меня зачисли в школу авиационных механиков, которая  располагалась в городе Барнаул. Оттуда были свои представители (офицеры), с ними мы и прибыли к месту назначения.
Школа находилась в центральной части города и представляла собой  отдельный городок со своим КПП. Поражал, прежде всего, сам масштаб этого военного городка. Сам  плац по величине, чуть ли не с футбольное поле. Несколько многоэтажных казарм и учебных зданий.
Каждый коллектив (с диалектической точки зрения) это – полный набор качеств, признаков его. И уже в пути начинали проявляться одни из них, из числа – не лучших. Наиболее нагловато настроенные призывники, присматриваясь к вещам своих будущих сослуживцев, приступали к своей главной деятельности. Они  пытались убеждать (с кем вступали в контакт), что вещи им больше не понадобятся, что их – или выбросят, или приберёт старшина для себя. И поэтому самое время их продать и потом, на вырученные деньги, погулять.
Основная масса призывников - из деревень. Простаков такого свойства было предостаточно. Ловкие, в подобного рода делах, активисты, неутомимо действовали всё то время, что находились в пути. И хотя офицеры постоянно говорили на эту тему и даже пытались пресекать подобный вид деятельности, всё же – таким ловкачам – удавалось многих одурачить.
Было интересно наблюдать за ними. Они – артистичны, легко знакомятся, быстро улавливают простачков. И что особенно было поразительным, так это – широчайший набор их средств воздействий. От самых безобидных – лёгких, игривых, до нешуточных, с признаками угроз.
Когда мы подъезжали к Барнаулу, многие были навеселе. Они же, своей  раскованностью, приподнятым духом, создавали общую атмосферу праздника.
Для меня такое путешествие воспринималось, прежде всего, как движение в мир – знаний. Знаний самой жизни, знаний всего того, чего я не мог получить в своей деревне. Было такое чувство, что кем-то запущен многосерийный фильм, и за каждым кадром появляется что-то всё новое и новое, ранее не виданное и не испытанное мной.
Служба начиналась – с формы. Нужно было гражданскую одежду сменить на армейскую.
Старшина – выше среднего роста, украинец – объяснял, что главное для солдата – сапоги. Нужно их так подобрать, чтобы потом не было мучительно больно. Чтобы нога с портянкой легко входила в сапог и с такой же лёгкостью выходила из него. Но не настолько легко, чтобы потом были трудности при быстром движении.
После многочисленных начальных хлопот, первый армейский ужин. Даже для тех, кто жил в обеспеченных семьях, он оказался, и – вкусным, и – сытным.
Утром – первый ранний подъём и первая спортивная пробежка. Тут же сказалась гигантская разница между наиболее физически развитыми, и, наиболее отдалёнными от них. Первые стремились ускорить бег, наиболее слабые – через какое-то время – начинали отставать. Старшина – подбадривал отстающих, приказывал ослабить темп бега. Сдерживающая сила – вначале – особенно была значительной. Но, в последующем, всё более и более убывала. Приходилось напрягаться слабеньким.
Так – день за днём, месяц за месяцем – и отстающие, недоразвитые, обретали спортивную форму. На то она и армия, чтобы – развивать, чтобы – дисциплинировать. Постоянно звучала из уст всех командиров фраза: не можешь – научим, не хочешь – заставим.
Но исполнительность по отношению к армейским обязанностям, как не старались офицеры, всё же  растягивалась в гигантский диапазон.
Лучшие солдаты быстро распределялись по своим интересам. Кто - свободное время проводил за тем или иным музыкальным инструментом, кто увлечённо занимался тем или иным видом спорта, кто начинал заниматься делами оформительского характера.
Были и такие, кто, проучившись год в школе, на следующий год становился преподавателем. Был у нас один такой. Вёл преподавание по двигателю, сержант, который год назад ещё был обычным солдатом. А ведь это – самый трудный предмет. К тому же проводил занятия он с такой лёгкостью, что можно было только удивляться его способностям. Ему уступали даже многие офицеры, имевшие большой стаж преподавания. Любая мысль его  оформлялась – легко, без каких-либо затруднений.
Всё это говорит  о том, что солдаты, каждый имел свою среду воспитания. И те, кто с малых лет развивался в строгой  научной среде, резко отличался от тех, чьё детство протекало в неблагополучной семье.  У одних, одна – ведущая терминология, у других – другая. Всё это приводило к тому, что каждый стремился продемонстрировать свой объём знаний. Возникали многочисленные курьёзные моменты на занятиях по политической подготовке.
Не трудно было подметить, что некоторые солдаты превосходили по знаниям (особенно по гуманитарным дисциплинам), некоторых своих офицеров. Нарочито им подбрасывали такие вопросы, при ответах на которые, они испытывали явные затруднения. Для примера – приведу такой вопрос.
- Скажите, а что значит «фатальная неизбежность»?
Казалось бы, что проще всего объяснить значение слова «фатальный». И ответ был бы исчерпан. Но если офицер не удосужился заглянуть в словарь, и не знает его значение, то приходится  как-то выкручиваться. И он отвечает так, как и положено отвечать каждому коммунисту-офицеру.
- Фатальная неизбежность, это значит, что всё зависит от нас, от нашей прогрессивной народной политики, и что, только мы может определять дальнейшее развитие общества.
- А как же тогда понимать «объективную закономерность»? Вроде бы это сочетание слов указывает на то, что всё заранее кем-то предопределено?
- Именно? Предопределено. Предопределено постижением законов общественного развития. А кто их изучил и представил в своих трудах, вам всем это известно. Может кто-то в них сомневается?
- Да нет, тут вопрос в другом? - продолжают развивать эту тему некоторые курсанты.
- Ну и в чём же он? – спрашивает офицер.
- А в том, что с развитием связываются слишком уж большие трудности. Свои ограничения, на разного рода, развлечения. Люди, ради того, чтобы побеждать в соревнованиях, продвигаться по службе, вынуждены много работать над собой.
- Хотите сказать, что не будет стимулов, и общество начнёт – деградировать?
- Нельзя исключать такой вариант. Даже на нашем сегодняшнем армейском примере, социально-образовательные проблемы, представляются в своём наглядном виде.
- Что вы имеете в виду?
- Ни все усердствуют – в физической подготовке, в учёбе. Не мало таких, кто игнорирует армейскую дисциплину, убегает в самоволки, напивается. Уже появились жалобы обманутых девочек на некоторых солдат, соблазнивших и бросивших их. Как-то всё это трудно связывать со всеобщим благополучием, и той объективной закономерностью, которая приведёт к предельно лучшему конечному результату.
Кто-то из солдат на эти высказывания сделал своё заключение. – Раньше, за сомнения - подобного рода -  ставили на особый учёт. Сейчас такого рода практика – ведётся?
- На то и существуют в армиях политзанятия, чтобы обсуждать наиболее щекотливые вопросы, и совместными усилиями решать их, - отвечал офицер.
- Обсуждать-то можно, но именно эта самая загадочная «объективная закономерность» оставляет в неизменном виде структуру общества. Не удаётся изжить, даже в суровых армейских условиях, ни – дедовщину, ни пьянство, ни отлынивание от учёбы и спорта. Всегда существует то, что называют -   передовым, прогрессивным. И то, что является – отстающим, неуспевающим, недоразвитым.
- Работа в этом направлении всегда велась и успехи в такой работе – очевидны.
Нужно сказать, что политзанятия проходили всегда довольно-таки интересно. После короткого обзора международных событий, начиналась дискуссия по внутренним вопросам. Обсуждалось поведение некоторых сослуживцев, совершивших то, что называлось «неуставными отношениями».
Проблем было предостаточно оттого, что в одном месте собрались парни самых различных качеств по всем известным человеческим параметрам: образовательным, нравственным, идеологическим.
В образовательном отношении, диапазон их – от тех, кто уже имел один или два курса того или иного института, до тех, кто имел восемь классов образования, и не испытывал никакого интереса к художественной  литературе. Естественно, что из-за малой начитанности, невозможно было обойтись без слов неприличного свойства.
Каждый человек, по ходу той или иной деятельности, вынужден как-то оценивать друг друга. И если существует такая разница  по всем личностным качествам, то обойтись без оскорбительных слов не удаётся. На этой почве и возникают – ссоры, конфликты, стычки. И даже драки.
Находятся любители – к подстреканию, к разжиганию ссор. Иногда они принимают спортивный характер. Одеваются боксёрские перчатки, и – кто кого. Умственное преимущество переходит в физическое. Победа не всегда оказывается за «умниками».
Но бывали и серьёзные стычки. Правда, когда в окружении такая масса парней, то - до серьёзных побоев - дело не доходило. Как только кому-то больше перепадало, их тут же разнимали.
Как и в законах физики, отношения между людьми, определяются разностью потенциалов. Невозможно уроками воспитания изменить человека настолько, чтобы человек, испытывающий свою правоту в отношении другого, не выдал оценки, оскорбительные для него. И тот, в свою очередь, в зависимости от своего темперамента, и тех знаний, которыми располагает по предмету спора, как-то вынужден реагировать, отвечать на слова обидчика.
Есть такие, кто чувствует себя сформированным по основным вопросам жизни и очень усердно отстаивают свои убеждения, взгляды. И есть такие, кто своим  взглядам, не предаёт особого значения. Они безболезненно переносят оскорбления в свой адрес. Их невозможно вывести из себя. 
Вообще-то, сам процесс развития, невозможно представить без взаимно обменивающихся оценок. И если уж разгорелся спор, нужно его участникам концентрировать своё внимание на сути спора.
Как говорят психологи, в основном ячейки в обществе создаются по случайным признакам. Не являются исключением в этом отношении и армейские коллективы.
Официально все ориентированы – одинаково. Все знают, как должен вести себя каждый человек на государственной службе. И если бы исполнительность каждого соответствовала официально предписываемым требованиям, то и серьёзных проблем в любом коллективе не было бы. Но уж коли в одном месте, как в неком фокусе, концентрируются люди, пришедшие из разных житейских сред, то и коллектив оказывается – разнородным. Получить органично гармоничный коллектив, не удаётся.
Наверное, армия была бы более привлекательной, если бы её коллектив подбирался по признакам диалектически родственных качеств. То есть, если учиться, то учиться с одинаковым усердием и одинаковой исполнительностью.
Многие юнцы рвутся в армию, надеясь на особо быструю скорость в умственном и физическом развитии. И такое развитие возможно, потому что тот комплекс условий, который существует в армии, и рассчитан на это. Но из-за того широчайшего негативно-позитивного набора качеств, который собирается в одном месте, слишком уж много возникает серьёзнейших проблем.
Не нужно какой-то слишком уж большой наблюдательности, чтобы подмечать, кто от чего раздражается. И в этом направлении предполагать, что конфликты возможны по таким-то пунктам.
Но признак раздражения (возьмём его в качестве обобщения), не только касается самих солдат и их взаимоотношений между собой, но и затрагивает весь командный состав.
Нет ничего проще, определиться, с тем набором солдатских проступков, для которых предусмотрена гауптвахта. Они оказываются настолько значительными, что – довольно-таки ёмкая гауптвахта – никогда не бывает пустующей. Частые самоволки – туда, напился – туда, подрался – туда.
Уже в первые месяцы службы в армии, чётко выделяется группа лиц, которых с полным основанием можно причислить к алкоголикам. Когда им не удаётся добыть водки, они собирают по солдатским тумбочкам тройной одеколон и напиваются до того, что оказываются физически беспомощными.
Общая ситуация складывается таким образом, что большая часть солдат теряет интерес к изучению самолётов. Но их невозможно отделить от  школы. Потому что армейская школа, это – и  питание, рассчитанное на определённое количество людей, и – соответствующая администрация.
Может быть поэтому, в армейской школе никто не получает двоек, никого не оставляют на осень или на второй год. Все числятся – успевающими.
Есть такая категория курсантов, которая настолько щепетильна к подготовке уроков, что и перед сном штудирует конспекты. Когда над ними начинают смеяться, они отвечают, что если перед сном просмотреть конспекты, то содержание их сохранятся на серых извилинах мозга до самого утра. И что утром – и в последующее время – знания можно снимать с них в свеженьком виде.
И – в противовес им – существовала такая категория курсантов, которым было лень даже вести свои конспекты. Преподаватели знали об этом и не придавали этому никакого значения.
Естественно, что на сознании наиболее вдумчивых курсантов, это отражалось, и затем они делали выводы, которые были уже небезынтересны для бдительных командиров.
Всё дело в данных. Но они по-разному оцениваются основной массой курсантов и основной массой командиров. Кого-то общая ситуация в армии устраивает, кому-то – не нравится. И вот на этом общем фоне, в той или иной мере, начинают выделяться – особые личности.
Впервые мне пришлось столкнуться с людьми с явной – религиозной и иной политической ориентацией. Вне всякого сомнения, они тут же попадали под особый контроль со стороны командиров.
За всё время своей жизни, мне не приходилось замечать, и малейшие признаки религиозности, а тут, в армии, начинала – хотя и изредка – использоваться религиозная терминология. В своей среде их не воспринимали всерьёз.  Многие посмеивались над ними. Но создавалось ощущение, что ростки подобного явления появились. И кто знает, если им дать свободу, до чего они могут дорасти.
Подмечаемое командирами это зачаточное явление, прибавило им новую проблему. Вставал вопрос: каким образом пресекать это явление? И они, не находили ничего другого, как признавать их людьми – с явными психическими отклонениями.
Так уж получается в жизни, что стоит только проявиться какому-то явлению, как тут же оно обрастает всем комплексом родственных и не родственных к нему жанров. Религиозная терминология  начинала использоваться – в насмешливом, ироническом, серьёзном и прочем виде. Командиры до поры терпели такую вольность, но когда один курсант отказался идти на стрельбище (по своим религиозным мотивам) его куда-то перевели. Куда? Никто об этом из нас, конечно же, не мог знать.
Тревожили командиров и другие – далеко не шуточные признаки. Кто-то – непонятно из каких соображений – вычерчивал на разных предметах фашистcкую свастику. Трудно было понять, делал он это из глупого мальчишеского озорства, чтобы как-то разозлить офицеров или за этим стояло нечто большее.
К этому – вполне естественным образом – подключались соответствующие службы. Удалось им найти  такого художника или нет, нас – по понятным причинам – никто об этом не информировал.
 
В армейском клубе, во время культурных мероприятий, двое не поделили между собой лотерейный билет. И один из них, выхватил из кармана складной нож и замахнулся им на своего обидчика. Тот пытался отскочить, но не успел. Нож всё-таки вошёл в него.
Неподалёку стоявший курсант, по фамилии Борец, подскочил к тому, кто был с ножом и подставил руку перед ним. Этим он спас того, кто уже получил ножевой удар. Но при этом сам слегка пострадал. Нож всё-таки скользнул по его руке.
Так как всё это происходило в окружении солдат, то, на нападавшего, тут же, со всех сторон набросились. Повалили его на пол и начали избивать. В таком положении – кому что досталось. Кто бил тяжёлыми кирзовыми сапогами по голове, кто – по бокам, кто – по ногам.
В больницу пришлось везти того и другого.
Пострадавший от ножа, через месяц выписался. И ещё с месяц жил в школе в облегчённом режиме. То есть на учебные уроки ходил, а там где требовалась физическая нагрузка, мог не ходить.
Что касается судьбы нападавшего, то мы его больше не видели.
Таким образом, в течении трёх-четырёх месяцев, определились три главные проблемы для офицеров относительно их подопечных. Первая – хулиганство, разного рода мелкие проступки. Но они считались естественно сопровождающимися, и не очень-то тревожили офицеров. Тем более, что был хорошо отлаженный механизм укрощения таковых. Чуть что – гауптвахта. Побыл там, узнал, по чём фунт лиха – можно какое-то время жить по уставу.
Но вот что делать с теми, кто настораживал командиров своими политическими уклонами и своей религиозной терминологией. В отношении их не было, на тот момент, никаких официальных инструкций.
Н.С.Хрущёв в своих речах постоянно говорил о лучших качествах советских людей, и требовал подтверждения этого, в соответствующих отчётах.
Солдаты тогда ежемесячно получали по три рубля и семьдесят копеек. Решили в армии устроить проверку на солдатскую честность. В ленинскую комнату приносили общую сумму денег, и каждый солдат должен самостоятельно, из общей кучи, взять – своё.  И затем расписаться в ведомости.
Вероятно, первая проба на честность, прошла успешно. Потому что, и в последующие месяцы, эта процедура, с самостоятельным получением денег, продолжалась. Но, на каком-то этапе, она, всё-таки, прервалась. И всё пошло в прежнем обычном режиме.
Мы, из любопытства, интересовались у  командиров: каковы же всё-таки подлинные данные такого эксперимента?  И им ничего другого не оставалось, как признать, что недостача с каждым разом возрастала. И что эту недостачу они должны были покрывать из своего офицерского кармана. И хотя  им  сверху ставилось в упрёк, что они недостаточно профессионально воспитывают своих подчинённых, рассчитывать на  абсолютную солдатскую коммунистическую честность, не приходилось.
Следует заметить, что командный состав школы, был – с точки зрения времени - в облегчённом положении. Основная масса солдат в школе находилась только один год. Поэтому, такое армейское явление, как дедовщина, по этой причине, не могло проявиться. Общий  учебный процесс протекал интересно. Во всяком случае – для основной массы курсантов.
Учебные классы были оборудованы с таким расчётом, чтобы было всё – наглядно. Принципиальные схемы на стенах, весь набор деталей на определённых местах. Изо дня в день, осматривая их, так или иначе, что-то оседало в памяти.
Изучали мы турбореактивный  ИЛ-28. К тому времени он был снят с производства и оставался лишь в качестве учебного пособия. На аэродроме, почти на километровой линии, они стояли один к одному.
На линейке нас предупреждали, что с них не снято вооружение, и что, на каждом катапульте, сохраняется заряд. Просили ничего не трогать. Особенно катапульты. Но, как иногда бывает, раз предупредили, возникает любопытство. И желание проверить – так ли это. 
На следующей линейке объявили. Мол, не смотря на то, что предупреждали, кому-то вздумалось выдернуть чеку выстрела и нажать на красный поручень. Произошёл выстрел, и кресло, выброшенное из самолёта, описав соответствующую траекторию, упало не далеко позади этого самолёта. К счастью, никто не пострадал. Приходится повторять. Заряд мощный. И тот, кто решает произвести выстрел, рискует. И своей жизнью и жизнью других людей.
Все вы имеете дело с мощной военной техникой. Для вас всех – всё доступно. На самолётах нет – ни замков, ни ключей к ним. Каждый, полученные знания, может подкрепить знакомством с реальным самолётом. Но при этом не нужно ничего крутить и, тем более, что-то снимать.
Продемонстрировали нам, при первых посещениях аэродрома, и работу двигателей самолёта ИЛ-28. Впечатление – невероятное. На максимальных оборотах турбин, вылетающий газ из сопла, становится настолько высокочастотным, что звук превращается – в свист. Давление на уши было – невыносимым.

Жизнь в армии была интересной и увлекательной. Было чем заняться и в свободное время. И мысль, написать письмо матери, как то всё откладывалась. Но, внутреннее желание, каким-то образом, само собой формировалось и зрело. И в какой-то момент возникло чувство, которое говорило: всё – надо писать. И тут сразу же возникла проблема: как обращаться к своей же собственной матери?
За двадцать лет своей жизни, я ни разу не произносил это слово. К тому же, я никогда её не видел. Может быть поэтому, вглядываясь в чистый лист бумаги, я не мог найти нужное слово для начала письма.
После долгих раздумий, я всё же решился написать так, как это диктовалось самой логикой. Поэтому и начал.
Не знаю, из каких соображений – из любопытства ли, из внутренней зрелой необходимости – но, отправляясь в армию, мне захотелось что-то узнать о своей матери. В своей деревне – и в окружающих деревнях – о тебе много говорили. Чем-то ты запомнилась местным жителям. Я же лично – абсолютно ничего не знаю о тебе.
Я даже не знаю, как к тебе обратиться. Никогда не произносил слово «мама». И звучит оно как-то неестественно для меня.
Адрес твой я узнал через районо. Не знаю, насколько моё любопытство приемлемо для тебя. Может быть, ты давно вычеркнула меня из своего сознания, а я – нежданно-негаданно - со своим любопытством. Вообще-то, на большее, на что-то, я не рассчитывал. И о чём всегда мечтал, так это посмотреть на тебя издали. И, посмотрев, пройти мимо, тобой - не замеченным. Таким образом, хотелось ответить на свою, непонятную, но постоянно ощутимую, внутреннюю потребность.
Никогда не думал, что первое письмо окажется таким трудным. Я буквально заливался слезами. Вроде бы никогда особенно и не задумывался о своей матери. Но стоило только написать первые слова, как словно пробегала электрическая дуга между мной и ей.
С каким-то особым трепетом я вложил письмо в конверт, написал адрес и поспешил отправить его в почтовый ящик. С этого момента – было такое ощущение – началась моя новая жизнь. Если раньше, я как-то налегке думал о матери, то теперь, отправив письмо, начал испытывать постоянное напряжение. Где бы я не находился – в столовой, на плацу, в учебных классах или на аэродроме – всюду сопровождал меня её загадочный образ.
От такого постоянного психического напряжения, через какое-то время, я даже начал уставать. На языке психиатров, это, вероятно, как раз то, что называется навязчивой идеей.
Не меньшим потрясением было, и для матери, моё письмо. Получив его, она тут же ответила на него. Вложила свою фотографию и отправила мне. Так началась наша переписка и, как мне показалось, с глубочайшим чувством взаимной заинтересованности.
С первым же письмом она заговорила о встрече. При первой же возможности, обещала выехать. И выехала, но не одна, а со своим мужем – Кибиревым Николаем Ивановичем.
Получив телеграмму, я отправился к капитану Графонкину, начальнику нашей учебной роты. Он выслушал меня и вместо того, чтобы выписать увольнительную, решил провести  беседу – воспитательно-житейского характера.
- Что это за мать, - начал он. - За двадцать лет – ни звука о себе. Настоящие родители – сам должен понимать – это те, кто одевал, кормил, воспитывал тебя.
Я длительное время пребывал – можно сказать – в особом нервном напряжении, а тут – такое неожиданное препятствие. И я не выдержал, сорвался. Выпалил: - А вам-то, какое до этого дело?
Капитан, привыкший к неизменному беспрекословному подчинению своих подчинённых, вскочил из-за своего стола.
- Прежде всего, я хотел бы взглянуть на такую мать. Как только появятся на проходной,  выпишу тебе увольнительную. Но не раньше.
 Я выскочил из кабинета, всё во мне – трепетало. Ещё не зная, что предпринять, я метался по территории школы. Проходя мимо армейского штаба, забежал туда. И, обратив внимание на вывеску, указывающую на кабинет по воспитательно-политической работе, рванулся туда. За столом сидел генерал. Он, своим пытливым взглядом, тут же оценил своего неожиданного посетителя, предложил сесть
Выслушав меня, он сказал: - Да, уникальный случай. И капитана можно понять. Все мы – в отношении вас – родители. Суть в том, что подобные явления, требуют слишком уж деликатного подхода. Капитан не учёл этого. Можно сказать – грубовато повёл себя. Но тут, ни бог весть какая проблема. Разберёмся. Я с ним сейчас поговорю, а ты отправляйся к нему.
Я вышел из кабинета и направился снова к капитану Графонкину.
Капитан встретил меня с суровым выражением лица. Решил – по своей привычке – отчитать меня.
- По уставу, к старшему по званию, можно обращаться (как этого требует армейская субординация) лишь – последовательно, через непосредственного начальника по званию и должности. А ты – сразу к генералу. Знаешь, что за это бывает? Ну да ладно, погорячились оба. И, тем не менее, тут что-то, настораживает. Мой добрый совет – будь осторожен. За этим что-то серьёзное таится.
Я вышел из кабинета и направился к своей койке. Чувство ожидания становилось всё более и более неприятным. Немного полежав, встал, пошёл в ленинскую комнату. На душу взвалился какой-то гигантский камень,  и не было возможности от него освободиться.
Где-то в глубине сознания возникала мысль, что не следовало бы мне интересоваться матерью. И что тогда было бы всё спокойно и не было бы никаких излишних волнений. И в то же время чётко сознавалось, что некий механизм кем-то запущен, и он должен работать в определённой последовательности. Что от него невозможно уйти, его не удастся проигнорировать.
Неожиданно дневальный выкрикнул моё имя. С КПП звонила мать. Я вздрогнул, растерянно осмотрелся, к горлу подкатил комок. Вместо радости, смесь каких-то непонятных чувств и ощущений. Кто-то ударил меня по плечу и толкнул в спину. Я, как каторжник, шагнул вперёд к выходу.
Открыв дверь на КПП, я тут же – лицом к лицу – столкнулся с матерью. Она обняла меня, по лицу её, капля за каплей стекали слёзы.
Не знаю, как долго мы стояли в таком положении, но кто-то дёрнул мать за плечо, и она словно очнулась от  сна. Посмотрела на своего мужа, представила его мне.
- Николай Иванович. Супруг.
Я протянул руку, он крепко сжал её. – Ну что мы тут стоим. Пошли отсюда подальше.
Когда мы шли по улице, мать попросила супруга поймать такси, и мы на какое-то время оказались одни. Она начала с грустного.
- Не хотелось сразу поведать  тебе о наших отношениях, но приходится говорить, что они – не из лучших. Но ты не обращай на это внимания.
Когда мы сели в такси, мать начала рассказывать о своей родне, которая проживала в частных домах на окраинах города Барнаула. Туда мы и направлялись.
Все её родственники, получив телеграмму, знали о предстоящем приезде и поэтому основательно подготовились. Как только мы зашли в дом и познакомились, женщины стали накрывать на стол.
Выпив по рюмке, женщины – особенно, слишком уж сердобольная старушка, - не могли скрывать своего удивления.
- Двадцать лет! Двадцать лет ничего не знать друг о друге. Как это могло так получиться?
Простодушная старушка и, не менее простодушные женщины, не могли предположить, что ответ на этот вопрос заключён в человеке, который находится здесь же, рядом, за одним столом. Его передёргивало от таких вопросов, нервировало. Но женщины не замечали этого, продолжали развивать естественным образом возникшую тему. Вопросы исходили лавиной от них и всё с большей остротой задевали Николая Ивановича.
Он пытался несколько раз прервать женщин и сменить тему. И мужчины, чувствующие напряжённость ситуации, пробовали поддерживать его. Но женщины оказывались более активными и более эмоциональными в разговоре.
Обстановка накалялась и где-то, на пятой или десятой рюмке, нервы Николая Ивановича не выдержали. Он сорвал с ноги тяжёлый зимний туфель, и с силой ударил им по лицу матери. Та, от удара упала вместе со стулом на пол. Женщины тут же подскочили к ней. Мужчины же со всех сторон вцепились в Николая Ивановича. Наиболее энергичный из них Фёдор Павлович (один из братьев отца матери), ответил несколькими ударами в лицо ему.
Я был до такой степени растерян, что почувствовал себя лишним во всей этой шумихе. У меня не было – ни злости, чтобы защитить мать, ни той убеждённости, с которой приходят какие-то решения.
Женщины повели мать в другую комнату. Последовал и я за ними.
Мать, с первой же минуты, начала успокаивать всех. Мол, ничего страшного. Такое, мол, иногда происходит в их жизни.
Лицо матери распухло. Левый глаз почти полностью исчез из-за опухоли. 
Мать попросила женщин выйти. Ей хотелось остаться со мной наедине. И тут она поведала.
Все эти двадцать лет ты у меня всегда был здесь. Я отсчитывала год за годом и всё пыталась представить, как ты меняешься с годами.  В послевоенные годы я говорила себе, вот мой сынок пошёл в первый класс, вот он перешёл во второй, третий. Вот он - закончил начальную школу. Потом всё гадала, в каком селе ты учишься  в последующих классах.
И вот пришло время, когда ты должен был получить аттестат. Пришло время, когда тебе пора отправляться служить в армию.
Я никогда не беспокоилась о тебе. Знала, что ты находишься в крепкой серьёзной обеспеченной семье. Твои – дед с бабкой – очень уж дорожили тобой. Даже меня не подпускали к тебе, когда отец твой находился на фронте.
У меня же жизнь складывалась не лучшим образом.
Я слушал мать, сравнивал с тем, что говорили о матери в деревне. Что говорила бабушка, дед о матери. И потом, что говорил о матери отец, вернувшись в 47 году с Дальнего Востока. 
При первой встрече, ясно, что не мог произойти серьёзный разговор. Каждый из нас выдавал какие-то сведения о себе и о своих родных. Поведала и мать о своём положении. Говорила, что вся её жизнь, вся её мечта свелась к одному: поскорее освободиться от супружеской зависимости. Что очередь на получение квартиры у неё – третья, и что, как только получит её, так сразу же уйдёт от своего благоверного. При этом, заглядывая в будущее, говорила, что как только я отслужу, меня примет в городе, пропишет и обеспечит жильём. Поможет с поступлением в институт.
Судя по тому, с чего началась наша встреча, трудно было поверить в это. И я сказал ей об этом.
- Твой Николай Иванович, вряд ли отнесётся спокойно к твоим планам.
- Я терпела его только потому, что деваться мне некуда было. Была в полной зависимости от него. Все эти годы мы ютились большой семьёй в двухкомнатной квартире одноэтажного барака. Вырваться оттуда с двумя девочками было невозможно. А будет квартира – моя личная квартира – моё положение изменится. Перестану унижаться перед ним и терпеть его издевательства над собой. Наши отношения давно уже перестали быть нормальными.
- Должен высказать тебе одну такую мысль. Так складывалась жизнь, что слово «отец» для меня не обретало своего полного значения. Для братьев он – отец, а для меня – одно лишь название.
- Ты хочешь сказать, что и слово «мать» воспринимается тобой не в полном значении? Я постараюсь изменить твоё чувство. Верь мне, с этого дня всё пойдёт иначе.
В этот момент послышался звук в дверь и вошёл Николай Иванович.
- Представляю, что ты наговорила своему сыночку, - заговорил он. Подойдя к матери, коснулся пальцем её опухшего глаза. – Погорячился. Извини. Но и ты хороша. Столько лет не виделись! Ой-ой, какая драма, какой случай. И во всём виноват отчим.
Я сознавал, что нужно было в его присутствии, как-то себя проявить. Но не мог определиться. Что я должен говорить? Как должен вести себя с ним? Не вступать же в прямую конфронтацию.
- Я вырос в благополучной семье, где все заботились друг о друге. Никогда не сталкивался с явлениями – этакого дикого свойства. Я даже не знаю, как поступать в таких случаях.
- А что тут знать! – повысил голос Николай Иванович.
Мать, почувствовав, что такое начало не сулит ничего хорошего, подскочила к мужу. – Иди, иди отсюда. Дай нам спокойно поговорить.
- Знаю, о чём вы будете говорить. Меня обсуждать? Так обсуждайте при мне.
Родственники матери, хотя и было время позднее, не ложились спать. Обеспокоенные тем, что Николай Иванович  зашёл к нам и, боясь, как бы опять чего не вышло, были настороже. Мать же, чтобы как-то разрядить обстановку, взяла гитару и запела.
Все мы оказались снова за столом и, выпив по очередной рюмке, переключились на застольные песни. Так продолжалось до самого утра.
Слегка опьянев, я прилёг на диван и тут же уснул. Когда проснулся, увидел, что мать сидит рядом. Глаз её совсем скрылся за опухолью. Виднелась лишь узенькая щёлочка.
- Болит? – спросил я.
- Болит, конечно. Но меня беспокоит другое. Завтра выходить на работу, все будут знать, как прошла наша с тобой первая встреча.
- Я устроил тебе такое испытание. Извини, в моих предположениях не значилось такого сюжета. Не мог допустить, что такой случай вообще возможен.
- Я около двадцати лет работаю в судах секретарём. Вначале – в народном суде, а сейчас – в областном. И за эти годы, чего-то только не пришлось узнать. Все серьёзные конфликты, которые происходят в жизни, всем своим содержанием, потом  выносятся в суды. Может быть, поэтому и стараешься вести  себя  как-то осторожней.
Многие, когда напьются, теряют контроль над собой. И мужинёк мой, не исключение. Вот и боишься всяких праздников. К тому же он увлечён хоккеем и футболом. Набирают водки, идут на стадионы. И если проиграла любимая команда, злость свою изливает на нас. Устала я от такой жизни.
Когда он пьяный, особенно раскован. Что на уме, выдаёт всё. Без остатка. В трезвости же, как правило, сдерживается. Сознаёт, что его поступки не могут быть одобрены.
  В общем, вся жизнь в напряжении. Выпил, напился, жди неприятностей. 
Наш разговор прервал Николай Иванович. С язвительной улыбкой  заметил: - Воркуете.
- Похоже, что вы, от нашей первой встречи, не в восторге, - высказался я.- В народе, в таких случаях – говорят: не по-людски это, не по-человечески.
- Ну вот, первые плоды ваших разговоров. Успела настроить своего сыночка  против меня. Может быть, и защитничка уже смогла найти в нём?
Обстановка снова начала накаляться и чтобы не дать развиться ей, я сказал, что мне пора возвращаться в часть. Вполне был удовлетворён такой развязкой и Николай Иванович.
 Распрощавшись со всеми, я направился к автобусной остановке. Мать последовала за мной. И когда мы оказались на некотором расстоянии, шепнула мне на ухо: я буду ждать тебя.

В казарме, любопытный капитан Графонкин, поинтересовался: как прошла ваша первая встреча?
Пришлось рассказать, как всё было.
- Значит дело не столько в ней, сколько – в нём. Бывает и такое. Что – мачеха, что – отчим, в большинстве случаев, ведут себя одинаково. Свои дети,  им намного ближе. Закон природы.
Мой совет – держись от них подальше. Они – ссорятся, дерутся, и будут продолжать так жить. И твоё присутствие, как и прежде, будет только раздражать его. И кто знает, чем  ты рискуешь, оказавшись рядом. Похоже, что твой  отчим, из числа тех агрессивных, от которого любой пакости можно ожидать.
Возразить ему мне было нечем.
- Да, ситуация,- размышлял я.- Что-то судьба не очень милостлива ко мне. Словно нарочито расставляет на моём жизненном пути разного рода препятствия. Отвлекает от главного – учебного, производственного. Вынуждает задумываться о том, что, по существу, является – излишним, не нужным. С таким увлечением изучал самолёт, а теперь, те знания, которые были получены, вытесняются новым содержанием. Приходилось сознавать, что те новые чувства, которые неожиданным образом вдруг возникли, их, силой своей воли, не выбросишь, не исключишь из себя.
Видно, главное в человеке – психология. То, что попадает на нервы из жизни, в какой-то автоматической последовательности настраивает их. Возникает та психика, которую – осознаёшь, но изменить её уже никак не можешь. Не можешь по своему усмотрению заменить одно чувство, например, грусть, на другое чувство – радость.
Строй. От этого корня – настрой, перестройка. И – растрой, расстройство. Строй – внутренний, строй – внешний. Один строй с другим строем – взаимосвязан. Нарушена прежняя привычная гармония. Поневоле приходится думать о новой.
Но вот беда: не поддаётся система нервов (психология) – перестройке. Не поддаётся, потому что ты сам не знаешь, чего ты хочешь от своей же собственной психологии.
Само понятие – строй, говорит о том, что ты – в системе. И выйти из неё – добровольно, самостоятельно – не можешь.
Приходит на ум и такое слово, как колея. В нём заключено – привычное, то, чему следуют многие. Выйти из неё – можно. Но станешь ли ты при этом – свободным?
Свободное течение, свободная колея. В том и в том случае, ты – в системе. У них - свои границы и своя направляющая. Как не крути, как не рассуждай, свободы (ни внутренней, ни внешней) не существует. Кто-то тобой – движет. Собственные ли нервы (действующие по своим законам) или внешние силы, в границах которых ты обязан постоянно находиться. 
Когда ты оказываешься в сложнейшей жизненной ситуации и начинаешь сознавать, что ты подхвачен каким-то течением (мощным течением) и не можешь сопротивляться ему, то остаётся наблюдать за тем, что видишь – вне, и ощущаешь – внутри.
Где-то в глубине души я понимал, что начался – разлад, расстройство. И с ещё большей осознанностью приходил к мысли, что прежний порядок в себе уже не восстановить.
Когда я ложился спать и закрывал глаза, то начинали галлюцинировать ни детали двигателя, а лица моих новых знакомых. Отмахнуться, освободиться от этого, было невозможно.
И, как результат, я стал хуже учиться. Был – рассеян, невнимателен. Одно содержание (ненужное), вытесняло другое – учебно-значимое, необходимое.
Вольно или невольно, но приходилось постоянно ловить себя на мысли, что я – внутренне – как бы выбываю из авиации. Что мне уже не интересен – двигатель, неинтересна – школа.
Когда приходилось опробовать двигатель, требовалась особая внимательность. По определённому графику нужно было доводить двигатель до максимальных оборотов и, затем идти, в обратной последовательности. На какое-то время появлялся интерес, ответственность, но, стоило только выйти из кабины, как голова, тут же, заполнялась чем-то другим.
- Нет,- размышлял я,- для авиации я не гожусь. Тут нужен особый психологический настрой. Сложнейшая и мощнейшая техника требует слишком уж большого внимания к ней. Но время шло и выйти из того строя, в котором ты оказался, было невозможно.

Весной, когда становилось тепло, мы переселились в лагеря. На берегу речки Барнаулка, в сосновом лесу, находился палаточный городок. Неподалёку от него находился аэродром и самолётная свалка. Где и проходили наши практические занятия.
На свалке выделялся своими размерами ТУ-4 (летающая крепость). Спереди, сзади, сверху, снизу и с боков чётко выделялись глобусы со спаренными в них пушками. Мог отстреливаться по всей сфере. Было множество и других. Самый маленький из них, МИГ-15. Выглядел игрушкой.
Мы, как школьники, увлечённо знакомились с былой действующей техникой. История авиации здесь представлялась наглядно и почти в полном наборе.
Подходило время экзаменов. И как это обычно принято среди учащихся, большинство напряжённо готовилось к нему. Для самых трудных вопросов заготавливались шпаргалки. Благодаря солдатской одежде, было их куда запрятать.
Сама процедура сдачи экзаменов была организована, как в престижных научных ВУЗах. Приходилось каждый раз испытывать большое волнение перед экзаменационной комиссией. Но экзамены проходили всё-таки – в облегчённом режиме. От солдат требовалось – прежде всего – знание основных узлов двигателя. А подробности о каждой детали, знаешь – хорошо (ставили пятёрки), не знаешь или мало что запомнил – не беда (ставили четвёрки).
Для практических заданий, приходилось идти на свалку самолётов. Преподаватель пробивал отверстие в обшивке самолёта, нужно было сделать заплатку на этом месте.
Сложнее было с подготовкой самолёта к полёту. Требовался внешний осмотр двигателя, заправка самолёта топливом и опробование двигателя. Но эту процедуру доверяли не каждому или доверяли, но под строгим контролёром офицеров-техников.
Я обратил внимание на то, что когда ты задействован в работе, то мощнейший свист вылетающих газов из сопла, не воспринимается так болезненно. Когда же находишься неподалёку в качестве простого наблюдателя, то приходится зажимать уши и широко открывать рот.
После сдачи экзаменов была торжественная линейка, где генералы объявили об успешной сдаче их. Поблагодарили преподавателей за высокий профессионализм, и всех офицеров, кто обеспечивал не простую и не лёгкую работу в школе.
Оставалось последнее: распределить подготовленных авиационных механиков по полкам. Союз – большой и - кому что достанется. Посмеивались меж собой. Кто на пятёрки сдал, тому – курортные места. Кто на тройки – Север, Камчатка, Колыма.
Время распределения по полкам, затягивалось. Процесс этот проходил в замедленном темпе. Всем хотелось поскорее узнать, куда же придётся отправиться служить.
Свободного времени было предостаточно. Каждый его использовал по своему усмотрению. Но основную массу солдат всё-таки объединял спорт.
Не забывали нас использовать и в качестве охраны тех или иных объектов. И не только потому, что там были какие-то ценности, сколько в сугубо учебных целях. Вот вам сарай, через каждые два часа, смена караула. Некоторые воспринимали такой караул, как слишком уж – несерьёзный и могли расслабиться на посту. И вот произошёл такой случай.
В одном таком сарае было небольшое окно. И тот, кто приходил на этот пост, забирался на него. Можно было отдохнуть и обзор – из затемнённого места – был прекрасным.
И вот один солдат, взобрался на это окно, поставил карабин между ног и стал посматривать вокруг. В какой-то момент, он слишком уж расслабился. Стал засыпать. Заснув, его потянуло вперёд и штык, который находился на уровне живота, вошёл в него. В таком положении его и застали при смене караула.
Бывают и такие вот нелепые случаи.
Происходило и множество других случаев, но не столь нелепых и не столь драматичных. Поэтому, не хотелось бы, распыляться по малым фактам. Меня больше занимала теоретическая сторона того или иного дела или происшествия. Для анализа, взять хотя бы глагол – расслабиться.
Что значит – расслабиться? Вероятно, это означает – снять все те сопротивления со своей нервной системы, которые исторически закреплялись в ней. Расслабился, и ты уже где-то – в средневековье. Ещё сильней расслабился, и ты уже, где-то, там – за новой эрой. Последний этап, и ты близок – к человекообразным. А то и непосредственно – к обезьянам.   
Или можно объяснить как-то иначе, те немногие (не лучшие) явления в обществе, которые назвать чисто человеческими – в общем-то – язык не поворачивается?
Те лучшие наслоения (в комплексе разумных и моральных качеств), которые приобретались с развитием человечества, не всегда  и не на всех, должным образом распределялись.
Приходится подмечать, что большинство людей, (начиная с детского возраста), сопротивляется разумному развитию, и, таким образом, создают – каждый для себя – не лучшую последовательность своих дел, поступков и проступков. Когда же они закрепляются психологически в дурных привычках, перестроить себя становится – не просто.
Пожалуй, эта тема среди солдат, всегда была наиболее дискуссионной. Где бы не собирались мы, как кто-то начинал обсуждать то или иное явление. Спор, как обычно, расширялся по точкам зрения, разгорался, порой доходил до философско-политических обобщений.
Особенно много событий связывалось с любовным вопросом. Кто-то кому-то изменил, кто-то кого-то опередил, и всё это потом ложится тяжким грузом на нервы.
Были случаи, и попыток суицида, и драк на этой почве, и даже побегов из армии. Обо всём  этом нет нужды подробно рассказывать. Эта тема – извечная. На эту тему всегда говорили, и будут говорить в обществе. Комплекс проблем не меняется с годами. Приходится каждый раз их пересматривать по-новому

 На одном из общих построений нам объявили, что самолёты, которые мы изучали (ИЛ-28) выводятся из эксплуатации и подлежат дальнейшей утилизации. И что всем нам придётся служить на других типах самолётов.
Нас заверили, что об этом не стоит особо беспокоиться, что турбореактивные двигатели  - принципиально – мало чем отличаются один от другого. К тому же механики солдаты всюду в армии работают под руководством техников офицеров.
Время шло и постепенно, группа за группой, новоявленные авиационные механики, разъезжались по действующим полкам.
Мне выпало служить на Украине, в Кривом Роге. И не на турбореактивных самолётах, а на турбовинтовых. На АН-10.
Прибыли мы туда небольшой группой. Как положено, зашли в полковой штаб, где нас всех и распределили по эскадрильям.
Сам полк представлял собой довольно-таки крупный самостоятельный городок в пригороде Кривого Рога. Вокруг не было, как в Барнауле, кругового ограждения с КПП. На всех дорогах, ведущих к воинскому городку, были лишь соответствующие указатели, запрещающие въезд гражданским машинам.
В полку располагалась большая десантная часть. Поэтому на большой площади было установлено для них множество  специальных тренажёров. Было на чём и нам поупражняться.
В первый же день пребывания в полку, нам пришлось участвовать в похоронной церемонии. Разбился один из десантников.
Обустроившись в казарме и ознакомившись с общим расположением городка, оставалось познакомиться и с аэродромом. Он находился, примерно, в километре от городка, и туда обычно курсировала специальная крытая брезентом машина.
Короткий путь этот, пересекал, где-то посередине, оросительный канал.
Слева, по пути к аэродрому,  виднелась деревня, справа – большой колхозный сад, огороженный плохеньким забором.
Впереди, на одной линии, издали виднелись самолёты. В то время они были самыми крупными в Союзе. Производили впечатление – гигантов.
Тридцать самолётов. По десять самолётов в эскадрильи. Кроме АН-10, были  и АН-12.
АН-10 предназначались в основном для десантников. Внутри  - вдоль фюзеляжа – было четыре линии сидений, каждая – для двадцати пяти десантников. Над ними – общий трос, на который набрасывался карабин от парашюта.
АН-12 отличался от Ан-10 своим задним фюзеляжным срезом. Огромные люки открывались и внутрь фюзеляжа могли заходить своим ходом машины. Или какая-то другая техника.
В огромном крыле (37 метров в общем размахе) располагались двадцать две ёмкости для горючего. Полная заправка – пятнадцать тонн. Перевозить груз мог в пятнадцать тонн. И сам самолёт весил тридцать тонн. И того – при полной загрузке – шестьдесят тонн.
Напротив каждого самолёта находился гараж, где находились инструменты, необходимое оборудование. И где можно было укрыться от непогоды.
Лётный состав состоял из семи человек и технический – из семи человек. Общий командир – инженер. Общий состав одного самолёта – пятнадцать человек.
На каждом крыле по два двигателя и обслуживали их – один техник-офицер и два механика-солдата. Общими для всех технарей  были – гигантские шасси.
С первых же дней, нас – новичков – стали приобщать к работе. И одной из самых неприятных и трудоёмких работ, было обязательное зачехление всего этого гиганта.
Плоскость находилась на высоте пяти метров от бетонки. Ширина крыла у основания фюзеляжа – пять метров. И сам фюзеляж (забыл, сколько он в длину). Всё это нужно было покрыть тяжёлым брезентом, и надежно закрепить, за разного рода, выступы.
К числу наиболее тяжёлых работ, относилась – смена двигателей и смена колёс на тележках шасси. Все работы планировались по определённому графику и независимо от того, в каком состоянии находится тот или иной агрегат, его снимали, проверяли и затем снова ставили на место. И, как заверяли офицеры, благодаря такой плановой работе, самолёты были надёжны в полёте. За всё время эксплуатации, не было ни одного серьёзного происшествия.
Действительно, жизнь протекала в очень уж жёстком режиме. Чувство ответственности всегда подогревалось в процессе той или иной работы.
Столовые в полку подразделялись на три категории. Одна – для солдат. Самая большая. И – офицерская, где по одну сторону стояли столы – для лётного состава, а по другую – для технического.
Иногда, задержавшись на аэродроме, нас офицеры приводили в свою столовую. Разница была примерно такой, какая существовала в заводских столовых, и – в ресторанах. По стоимости – в два раза дороже, и по вкусовым качествам – приятней. Но и солдат кормили – вкусно и калорийно.
Общая обстановка в полку была иной, в сравнении с учебной. На каждый самолёт был свой  небольшой коллектив. Дедовщины не могло быть в принципе. На каждого солдата приходилось – два-три офицера. Не могли же офицеры играть роль дедов.
Не могло быть и самоволок, хотя заборов, как таковых, нигде не было. В автобусах же, отправляющихся в город, солдат был – редкое явление. В основном там находились офицеры.
Не было проблем и с получением увольнительной. Кто нуждался в ней, никогда не было в ней отказа. В общем, солдатская жизнь протекала – спокойно и нормально.
С точки зрения темпераментов, технари резко отличались от  десантников и тех, кто относился к лётному составу. Они были всё-таки заметно – меланхоличны. Десантники и лётные, более – сангвиники.
У технарей, рабочий образ жизни, что-то – разбирать, собирать, подолгу возиться с двигателем, с документами. Десантники, лётные, люди – действия, движения, полёта.
Когда была солнечная безветренная погода, лётчики упражнялись во взлётах и посадках. Взяв в крыло, обычно десять тонн горючего, они – взлетали, набирали определённую высоту, делали круг и, затем – приземлялись. На всё это уходило сорок пять минут.
Нам говорили, что во время учений, и механикам придётся находиться подолгу в полёте. Поэтому не лишне полетать по кругу, чтобы проверить и укрепить свои нервы.
Самолёт без груза – с четырьмя двигателями – был лёгок на подъём. И как только он отрывался от земли, лётчик начинал быстро набирать высоту. Нас так прижимало к сиденью, что вес наш, словно – удваивался. И, напротив, когда самолёт шёл на приземление, мы - теряли вес, и близки были к невесомости. И это – забавляло.
На втором круге начинало – подташнивать, а на третьем – дело доходило и до более неприятных ощущений. Но, от полёта к полёту, привыкали, и потом, на учениях, всё шло нормально.
Запомнился один тяжелейший эпизод. Мы наблюдали, как тренируются на качелях десантники. Они вращались не только в одной плоскости (то есть, вверх – вниз), но и своё тело при этом вращалось в противоположной плоскости.
Захотелось и мне попробовать. Но, когда я начал описывать круги, движение моего тела попало в резонанс кругового движения. И я чувствую, что не могу остановиться, не могу – притормозить.
Нужно было выйти из режима не подчиняющейся динамики, и заставить себя двигаться иначе. И у меня начало получаться. Наконец-то, дойдя до верхней точки, меня повело в обратную.
Но, когда  остановился, я не смог разжать пальцы. Они – онемели и не слушались меня. Пришлось тем, кто наблюдал за мной, сделать массаж рук. И пальцы – разжались.
Многое из того, что делалось впервые, таило в себе свою опасность. И пока сам не испытаешь её, не подозреваешь, что она реально существует. Разговоры на подобные темы велись, но им не предавалось большого значения. Всё как-то пробегало мимо ушей.
Были неприятные, и даже – пренеприятные ощущения с длительным вращением. Когда вращаешься, не испытываешь никаких неприятных признаков. Но лишь остановился, по инерции, продолжает вертеться всё вокруг. Получается – обратная ситуация. Вначале, ты – вращаешься, а вокруг всё – статично. Но вот ты остановился, а всё окружение приходит в движение. 
Сама армейская жизнь была полна впечатлений. Одно – что-то новое, сменялось другим – чем-то новым. Некогда было замыкаться в себе и отвлекаться на личное.
И хотя я обещал матери написать письмо, как только окажусь в полку, всё как-то не мог собраться, сосредоточиться на этом. Не писал долгое время и домой, в деревню.
Оказавшись где-нибудь в тени под огромным самолётом, я размышлял. Как далеко меня всё-таки судьба забросила от своей крохотной махонькой  родины. Закроешь глаза и видишь - свою единственную деревенскую улицу, свой дом, со всеми пристройками, огородом, живностью.
Перед глазами пробегают речки, озёра, где когда-то рыбачил, охотился. И на душе становится грустно, тоскливо. От сознания большой удалённости от малой родины, бывает тревожно на душе.
Но больше всего тревожила – неопределённость.
- А что же дальше?- спрашивал я себя. – Что значит для меня самолёт? Случайное это явление или он может стать определяющим на всю мою дальнейшую жизнь?
Обращаясь к себе (в свой внутренний мир), я сознавал, что во мне одновременно действуют несколько особо значимых тем. И при этом, каждая из трёх-четырёх, стремиться вытеснить другую, чтобы стать доминирующей.
- Хорошо тем, - думал я, - у кого нет личностных проблем. Пристроился к тому значащему объекту, который может стать – профессией, и живи им потом всю жизнь. Ведь главное, как не рассуждай – работа. А всё остальное – наилегчайшим и последовательным образом – решается, как бы, само собой.
У меня же в этом отношении – какая-то непонятная негармоничная  противоречащая смесь. При всём моём желании, какой из меня механик!? Даже если мои умственные и физические способности благоприятствуют этому, душа ищет чего-то – иного. Ни столько - технического, сколько – духовного.
Но что значит духовного?
Наш небольшой самолётный коллектив имел соотношение примерно такое, какое существует между школьниками и учителями, между студентами и профессорами. Поэтому в тех дискуссиях, которые происходили в нашем коллективе, мы больше задавали вопросы, а офицерам, имевшим высшее образование, приходилось отвечать на них.
Их духовность имела один источник – марксизм-ленинизм, диалектический материализм, поэтому и отвечали на наши вопросы они в соответствии с этим учением.
Духовность (дух), рассуждали они, зависит от материальных объектов. Например, цветок излучает свой дух, и человек, способен улавливать его своим носом.
Золото больше воздействует на людей своим внешним видом, уран – внутренним содержанием.
Все виды излучений имеют свой источник, свой материальный объект. Свет, цвет, звук – это всё то, что исходит от объектов.
- А от человека какой исходит дух?
- От каждого – свой. Всё зависит от пищи, которую он употреблял.
От таких слов возникли не лучшие ассоциации, кто-то захихикал.
- Но пища – не только может быть биологической (материальной) – жиры, белки, углеводы. Но и  духовной – интеллектуальной, познавательной. Имеющий характер впечатлений, реакций, убеждений. Отсюда, сколько – индивидуумов, столько – духовных источников.
Некоторые из них обретают статус – выдающихся. Их дух, их знания, становятся – учением. На таких знаниях строится  учебный процесс. И, получив такие знания, сам становишься – духовным источником. Вот так, от поколения к поколению, течёт эта духовность.
- А душа? Она ведь тоже в этой ёмкости?
- Когда говорят, человек – душа, или – душа народа, имеют в виду, сам сточник, сам объект.
- Тогда душой может быть и любая техника? Самолёт, например.
- Вполне резонно. Всё различие технического от биологического, лишь в том, что самолёт может находиться – в статике (неподвижно, не работая). И в – динамике (в действии). И вот когда самолёт в работе (в полёте) и уместно – вполне уместно – говорить о его душе.
- Значит, с понятием душа, связывается – функционирование объекта?
- Именно. Когда все системы работают исправно, нормально (будь то, биологический объект или технический), говорят о его здоровой душе. В здоровом теле, здоровый дух.
- Здоровый образ жизни, моральный кодекс, десять заповедей – всё это точки отсчёта, от которых определяются те или иные отклонения.
- Если теоретически, так всё просто, убедительно и бесспорно. Почему же общество характеризуется в большей степени, именно, своими – отклонениями?
- Над этим мыслители ломают свои головы уже несколько тысячелетий, но так и не нашли единых однозначных ответов. Вот  среди нас, все знают, что курить вредно, но из всего коллектива лишь один не курит. Почему? Что ответит на это – единственный некурящий?
Вопрос был задан мне. Нужно было отвечать.
- Когда-то мне предлагали и принуждали. Попробовал. Неприятно. Не идёт в меня дым.  Вероятно организм такой.  Не приемлет это удовольствие.
- Вот вам пример, вполне определённой души. Чтобы никого не обидеть из курящих, находит – лёгкий, ускользающий ответ. А ведь мог бы сказать и – оскорбительно. С более серьёзным анализом. 
- Попробуем раскрутить его. Так почему ты не стал курить?
- Можно и серьёзно ответить, - решился я. - Вот вы,- обратился я к офицеру, - говорили об источниках духа. Уже в детском возрасте начинаешь понимать, что вокруг тебя люди – разные. К кому то ты испытываешь – уважение, доверие, а кто-то тебе кажется – несерьёзным. Выдаёт не лучшие советы. С какими-то людьми связываешь – добро, пользу, развитие, а с какими-то – вред, неприятности.
- К этому, вероятно, следует добавить  и твоих родителей. Без них такая дифференциация окружающих людей, на плохих и хороших, не могла бы самостоятельно произойти.
- Да, - согласился я, - родители были – в вопросах воспитания – довольно-таки жёсткими. Особенно бабушка. В ней душа, словно разделённая на две части, одной подавляла дурное, вредное, другой – подстёгивала ко всему – доброму, полезному. И я это очень хорошо чувствовал.
- Доходило и до рукоприкладства? - кто-то поинтересовался.
- Да, но оно не было столько уж физически неприятным. Воздействие сопровождалось скорее мощной эмоциональной нетерпимостью к тем или иным проступкам. И это всегда осознавалось в одном плане: бабушка – права, а я – нет. С возрастом такой настрой закрепился и стал ощущаться постоянно.
- Настрой, вероятно, тоже имеет какое-то отношение к душе.
- А может быть, душа и настрой, не отделимы друг от друга. Ведь у всех одинаковые биологические системы, а функционируют они – нравственно, идеологически, психологически – по-разному.
Когда была плохая погода, мы подолгу задерживались в гараже. От нечего делать, дискутировали на разные темы. Но если уж я заговорил о духовности (не распылять же эту тему по многим местам книги), придётся продолжить.
- Если существует душа человека, душа народа, то и душа самой армии должна существовать. В чём она, на ваш офицерский взгляд, проявляется? - задал вопрос я.
- Каждому известно, что существует гонка вооружений между двумя идеологическими системами. Следовательно, все усилия сосредоточены на чём? На передовом. На последних достижениях. На ядерной энергии, на средствах их доставки, на космосе, на электронных средствах связи.
Вообще – само понятие духовность - связывается с понятием – живое. То есть объект (источник) должен постоянно функционировать. От него должно что-то исходить – дух, энергия, знания.
- Именно поэтому, - продолжил другой офицер, - в давние времена, распятый Христос, должен был воскреснуть. Не молиться же мёртвому человеку. Скелет, как известно, не источает живого духа.
- И Владимир Ильич – с подачи официальных идеологов – стал вечно живым.
- Второй признак духовности – настоящее, непосредственное, современное. То есть то, что постоянно исходит от объекта-источника. Казалось бы, духовным может быть лишь то, что функционирует в настоящем. Но дело поставлено таким образом, что функционирует не только передовая наука и её выдающиеся деятели, но и – сама история.
- Чаще всего слово духовность звучит из уст религиозных деятелей. Создаётся даже ощущение, что это слово – их исконная собственность, - высказал свою мысль один из солдат.
- Да, с духовностью они связывают всю Российскую историю, но - дооктябрьского периода. Советскую власть они не признавали и не признают.
- Может быть и сейчас, даже к самым ничтожным проявлениям религиозности в армии, современные армейские командиры относятся – настороженно. По моим наблюдениям, - высказался я, - в Сибири религиозные признаки крайне редкие. А вот здесь, на Украине, они проявляются повсюду.
- Да, - признался один из офицеров, - украинское население более активно в религиозном отношении. Концентрировать усилия людей только на передовом, не удаётся властям. Сам процесс развития, растянут во времени. Воспитание детей начинается со сказок. Некоторые задерживаются на них и когда им пытаются давать научные знания, с неохотой – или по своему – воспринимают их. Убеждения, средствами научной логики, оказываются – малодейственными.
- И что тогда остаётся делать властям?
- На этот счёт  существуют одни инструкции: работать с такими, убеждать, что религия – по своей сути – не современна, что религия – давно пройденный этап общечеловеческого развития, и что религия – серьёзный тормоз общему  народному прогрессу.
- И что! все легко поддаются такой пропаганде?
- Скорее возникает убеждение, что на них наша пропаганда вообще не действует. Все старания, вся логика, как горох об стену. Вероятно, то, что закрепилось в детстве, становится корневой системой души . Даже получив аттестат зрелости, современно - научно зрелым – они не становятся. С ними подолгу возятся, как с детьми, и потом убеждаются, что труд напрасный.
- И что тогда? Вероятно, в армии, все такие на учёте, под наблюдением?
- Большинство ведут себя незаметно, хотя и чувствуют себя дискомфортно. Они же привыкли каждый день молиться. А тут, вместо молитвы – утренняя гимнастика.
К тем же, кто пытается вести в армии религиозную пропаганду, подход особый. Может быть, с чисто психологических позиций, их, не следовало бы брать в армию. Или хотя бы в наиболее ответственные и могучие рода войск. Пусть бы себе работали в строительных войсках.
- Да, но тогда, чтобы уйти от воинской повинности, многие побегут в церковь.
- Вот поэтому  и ищут наилучшие (наилегчайшие) пути решения существующих проблем, связанных с духовным состоянием молодёжи. Теоретически, казалось бы, всё просто. Что полезно, ясно. Что вредно, тоже ясно. Но вот на практике, всех стараются приобщить к спорту, к здоровому образу жизни, к современным научным знаниям, а общая молодёжная масса, распадается по многочисленным своим интересам. От самых – низших, низменных, до самых – высших, возвышенных.
- Тот, кто легко и естественно приобщается к научному – марксистско-ленинскому учению – тем легко живётся в армии. И вообще, в любой советской среде. Но кому-то, что-то не нравится.
- И тогда появляются на гаражах, на стенах, разного рода знаки, свастики, надписи, далеко не социалистического характера…
- В любом полку имеется своё КГБ, и они не сидят без дела.
- И что они делают с этими надписями?
- Вначале – снимут на плёнку, потом – смоют, закрасят. И будет поиск таких шутников. А когда найдут – серьёзный разговор, и соответствующее решение по ним. В общем, жизнь такова, что в ней, как в хорошем содержательном спектакле – полный набор ролей.

Из армейских событий наиболее впечатляющими были учения. Предполагается ситуация, когда с вражеской территории запускается ракета на наш аэродром. Время её полёта – два часа. И чтобы за это время успели взлететь все самолёты.
Но что значит поднять все тридцать самолётов? Только одного горючего потребовалось бы 450 тонн  Притом – по замыслу учения – нужно было всех военнослужащих поднять в воздух, всю имеющуюся технику, всех десантников. Слишком уж накладным было бы такое мероприятие. (И не без вероятности каких-то нештатных ситуаций). И хотя практически тридцать самолётов способны поднять весь полк в воздух, в действительности ничего этого не делается.
Ночью нас подняли по тревоге. Старшина объявил: учебная тревога, все на аэродром.
Быстро одевшись, мы выбежали из казармы и бегом к машине.
Прибыв на аэродром, вместе с техниками подготовили самолёт к взлёту и – в самолёт. Лётный состав подъехал на своей машине. Быстро заняли все свои рабочие места, и начали, один за другим, запускать двигатели. Махина вздрогнула, плавно сдвинулась с места и пошла на взлётную полосу.
Взлетали в ночное время. Трудно было ориентироваться. Но глядя в иллюминатор, можно было видеть взлётную полосу и прилегающую местность.
Незагруженный самолёт – с четырьмя двигателями – чувствовался пушинкой. Легко – разогнался, легко – взлетел, и с лёгкостью начал набирать высоту. Нас так прижало к сиденью, что не просто было приподняться. От быстрого перепада атмосферного давления, в ушах появилось неприятное ощущение. В таких случаях рекомендуют шире открывать рот.
Пролетая над Джанкоем, послышалась команда. Приготовиться к высадке десанта. Естественно, усмехнулись. В самолёте не было никакого десанта.
И тут почувствовали, что самолёт резко пошёл на снижение. Все мы были близки к невесомости.
Спустившись с девяти тысяч метров до одной тысячи, послышалась команда: десантники, к выходу.
Вся эта процедура называлась – имитацией десантирования. Выполнив её, самолёт снова набрал свою высоту, изменил курс. И мы полетели, вначале берегом Чёрного моря, а потом – через Кавказские горы. На высоте девяти тысяч метров было светло. Глядя в иллюминатор, небо выглядело сказочно красивым, подкрашенным всеми цветами радуги.
Через какое-то время внизу показалось другое море – Каспийское. Мы летели через него. Небо было уже более светлым и заполненным многочисленными облаками. Некоторые из этих облаков выглядели снежными склонами. Казалось, становись на лыжи и – по ним, сверху вниз.
Сами облака, которые были – внизу, вверху, в стороне, впереди, - как в стереофоническом кино, выглядели слишком уж завораживающе. Вот она – сказка наяву.
Издали облака воспринимались плотными, как вата. Но когда подлетали ближе, они становились прозрачным туманом, и самолёт легко входил и выходил из них.
Пролетев над Каспийским морем, послышалась команда: приготовиться к посадке. Самолёт приземлился на каком-то запасном аэродроме. Вокруг была – по всему горизонту – степь. Не виделось ни одного строения.
Мы вышли из самолёта. Первым делом полагался – визуальный осмотр двигателей, шасси.  Никаких видимых нарушений и подтёков не было. О чём и было доложено старшему по самолёту.
Объявили – обед. Или, точнее сказать, завтрак. Состоял он из сухого пайка. Обычный бутерброд: хлеб с маслом. И кружка кофе.
Становилось светло. Над горизонтом поднималось солнце. Делать было нечего, и как обычно бывает в таких случаях, мастера самого популярного жанра, начинают травить анекдоты.
Я привык с детства иметь дело с природой. Не терпелось и здесь осмотреть окружающую местность. Но стоило мне отойти от самолёта метров на пятьдесят, как меня окликнули. Пришлось вернуться.
Привал был недолгим. Скомандовали – по самолётам. И самолёты, один за другим начали взлетать. Через какое-то время (точно не помню) мы были уже на своём аэродроме.
Я уже говорил, что вначале шестидесятых годов, АН-10 и АН-12, были самыми крупными самолётами. И основное их назначение – переброска наиболее ценных и значимых грузов. Эти самолёты выполняли многие ответственные правительственные заказы. Приходилось перевозить спутники, оборудование для ракет. Иметь дело даже с ядерным оружием.
Частенько приходилось летать в дружественные, и, в не очень дружественные, страны. Поэтому и режим был соответствующий в полку. Любые отклонения в поведении военнослужащих, - от идеально декларируемых, -  подмечались, и где-то фиксировались.
В беседах, на лекциях, постоянно говорилось о том, что все должны быть осторожны, бдительны в разговорах с незнакомыми людьми и никогда ничего не говорить об армейских делах. И когда брали увольнительные, обязательные напутствия: никаких разговоров на служебные темы. Приходилось сознавать, в каких войсках служишь, и любой вопрос о самолётах незнакомых людей, настораживал. Может быть, поэтому старались держаться подальше от гражданских. Без них было спокойней на душе.
Возраст солдат (20 лет) достаточно серьёзный, чтобы легко ориентироваться в реальной жизни. Но это при условии, что ты – с детских лет – придерживался магистрального пути. То есть того пути, который связан с официальными нормами, правилами, моралью, идеологией.
Но не у всех это получается. Кто-то с детских лет оказывался отдалённым от них, и поэтому на жизненном пути, возникают те или иные недоразумения, с – законами, нормами, моралью.
Приведу такой пример.
В истории многих народов возникали – горячие точки. Естественно, у соседних народов появлялись  сочувствующие. Притом, сочувствующие, по обеим сторонам воюющих. Наиболее горячим сердцам, и не менее горячим головам, тут же не терпелось записаться в добровольцы. И это обычно происходило на определённом организационном уровне.
Но возникали  случаи – и стихийного характера. Загорелся человек от какой-то прочитанной статьи и – немедленно в поход. Вот такого рода случай и произошёл в нашей части.
Один солдат из Прибалтики (не запомнил его имени), решил помочь своим участием – братскому  вьетнамскому народу. Собрал в солдатский мешок самые необходимые вещи, положил туда несколько книг политического характера, и – отправился на Восток.
Выйти из части не было проблем. Для любого курса путь был свободен.
Добрался солдат до первой железнодорожной станции, запрыгнул в товарный вагон и – прощай родная часть.
На третьи сутки, товарный состав (в одном из вагонов которого он находился) прибыл в закрытый – с особым режимом – городок. Обычно они находятся в пригородах больших городов.
Таким образом,  солдат оказался – в ловушке. Люди, работающие в таких городках, соответствующим образом – проинструктированные. Чужаков быстро угадывают. Путешествие его – неожиданным образом – прервалось.
Местная служба государственной безопасности, познакомившись с ним, вернула в родную часть. Там его препроводили на гауптвахту, и в последующие дни, им уже занималось следствие.
Для аналитиков – вот тот пример – когда не так-то просто найти соответствующее проступку решение в виде наказания. Формально, согласно воинским уставам, ему должен был грозить срок, и не малый. Но суть этого явления – на каком-то уж детском уровне. Обычная серьёзная логика с ним – попросту говоря – не применима. Эмоциональное, слишком уж опережает – интеллектуальное. А если так, то возникает оценка – его отдалённого от норм развития. Не судить же детей за их безобидные шалости.
На эту тему проводились в полку беседы, читались лекции. Вероятно, армейское начальство было обеспокоено тем, что возрастает число явлений – этакого инфантильного свойства.
Вероятно, с жёсткими воинскими законами – свой набор проблем. Но не меньший набор проблем возникает и – со снисходительностью, с не творческой добротой. Молодёжь, задерживаясь в своём развитии, совершает поступки, по своему содержанию, близкие к детским.
Юридическая наука, может быть впервые, оказалась неподготовленной к решению подобного рода проблем. Судить (наказывать) – жалко. Да и причин (состава преступления) вроде бы, серьёзных нет.
И власти ничего другого не придумали, как таких – не инакомыслящих, а недомыслящих – отправлять в психиатрические больницы.
В любом деле, при решении той или иной проблемы, всегда возникает – набор вариантов. И один из них, называется – оптимальным. Так вот вопрос:  был ли он оптимальным к прибалту?
Скорее он был – облегчённым. Одно ведомство, не зная, как поступать с такими, переправляет его в другое ведомство. И это ведомство (психиатрическое) принимает безоговорочно их.
Вся проблема с прибалтом – не психического характера (не психического расстройства), а в умственной недостаточности. Следовательно, психиатрия, к подобного рода отклонениям, не имеет никакого отношения. Оптимальным вариантом было бы для него, одно: перевод его в менее ответственные рода войск. Скажем, в строительный батальон. Пусть бы там он готовил раствор или укладывал кирпич. И ему – серьёзный житейский урок, и государству какая-то польза.
Отправка же в психиатрическую больницу – это уже другая жизнь. Человек, переступив порок этого заведения, тут же теряет многие гражданские, творческие и прочие права. К нему начинают иначе относиться – девушки, родные, знакомые. Власти, при приёме на работу или при поступлении в ВУЗы.
Однажды совершённая глупость (нередко детской безобидной значимости) может оказаться главным препятствующим явлением в личной жизни такого человека.
Серьёзный воспитывающий фактор – чужие ошибки. В полку долгое время рассуждали на тему нелепых побегов. И может показаться, что некоторые глупости, просто необходимы, чтобы всем остальным неповадно было. На чужих ошибках, как говорят в таких случаях, учатся.
Да, такова жизнь. Одни совершают ошибки, другие – учатся на них.
После завершения следствия, прибалт был отправлен в Днепропетровский госпиталь, а оттуда – в психиатрический городок под названием – Игрень. Таково было решение армейских властей.
 Событий в полку было много. О всех, не расскажешь. Но все они имели – типический (повторяющийся) характер. Одни и те же явления, из года в год, и в одном наборе во всех армейских частях. Суть их – в отклонениях. В отклонениях тех норм, которых следовало бы всем придерживаться.
Но мужская молодёжь – разная. И по качествам, объёмам своих знаний, и по темпераментам, и по своим поведенческим возможностям.
Наиболее проблемные из них (и для себя, и для тех девушек, с которыми они знакомятся) это – раскованные, свободно действующие. Кто бы не встретился на их пути, все для них – красивые, умные. Всем объясняются в любви, всем хвастаются своим армейским положением. Но – поведенческий их оптимизм настолько завышен, что когда та или иная девушка оказывается в интересном положении, выясняется, что он на плохом счету у армейского начальства, и что никаких служебных и материальных перспектив у него не намечается.
Девушки, которые обращаются к командирам, получают реальную (в отличии от выдуманной) информацию и оказываются – при своих интересах.
Ни судить, ни привлечь таких донжуанов к какой-то ответственности, невозможно. Девушки уходят от командиров ни с чем.
Единственно, что могут сказать обманутым девушкам командиры, так это: не нужно быть до такой степени – доверчивой.
В узком армейском кругу, такие парни, обычно являются неутомимыми рассказчиками. Мастера рассказывать анекдоты, хвастаются любовными приключениями. Небольшой отдых, перекур – и тут же слышится их голос. Они, как в цирке клоуны, заполняют своими  шутками временные промежутки в работе. И хотя содержание их шуток, по сути, безнравственно, редко кто осмеливается им мешать, противодействовать.
Но бывают и серьёзные разговоры с такими шутниками. Им могут выдать такой монолог.
- Девушки – наше общее достояние. И на каждого парня должна приходиться лишь – одна. В противном случае, следует расценивать такие действия, как посягательство на чужое.
Начатый таким образом разговор, мог, с шуточно-пакостливого, перейти – в серьёзный житейский. И шутник оказывался в незавидном положении. После лёгких оскорблений, у кого-то начинали чесаться руки. Дело доходило и до драк.
Почти каждый солдат имел девушку, и анекдоты, шутки - с похотливым содержанием - так или иначе, ассоциативно, касались сознания слушающих. Кто-то – хихикал, а кто-то – мрачно хмыкал.
Но лучшим средством для поднятия хорошего бодрого настроения в армии, всегда считался – юмор. А какой же юмор без героев (точнее, антигероев), способных – обманывать, пакостить, вредить кому-то.
Удивительное это явление – юмор. Особенно армейский. При всём желании, его не назовёшь – добрым нравственным по содержанию. Но он до такой степени прижился в армии, что без него невозможно представить обычные свободные минуты отдыха солдат.

Время шло. Осень сменилась зимой. А зима на Украине, в отличии от привычной Сибирской - сырая, ветреная. В январе, то – снег, то – дождь.
Изменилось и общее настроение. Письма из деревни, и от матери, были – неутешительными, мало приятными. Деревня  - районным начальством – представлялась неперспективной. А это означало, что не будет – начальной школы, магазина, медпункта. Всем рекомендовали разъезжаться по соседним, более крупным, посёлкам.
Мать писала в том же духе, который обозначился при первой нашей встрече в Барнауле. То есть, скоро получит квартиру, уйдёт от ненавистного супруга. Появиться возможность – прописать меня.
В голове моей был полный сумбур. Что меня ожидает в будущем, к чему готовиться? Я не знал.
Размышляя, я завидовал Исаеву Николаю. С тремя классами образования, но как всё удачно складывалось у него на его жизненном пути. Всего лишь – простенькая машина. Но, изучив её в армии, он  приобрёл – главное. Работу, весомый заработок. И всё остальное, что обеспечивается  доходной работой.
Я же, по своему образованию – на порядок выше. И вместо простенькой машины, мне пришлось изучать гигантский сложнейший самолёт. Но что я от этого приобрёл в житейском плане? Ничего. Два года напряжённой учёбы и службы, и всё – впустую.
Впрочем, не всё впустую. Было интересно знакомиться с авиацией. Интересно проходила служба. Занимался многими видами спорта.
Но вот проблема: что же дальше? Всем своим существом я сознавал, что самолёт – это не для меня. Он не вписывается в мою душу. И самолёт, как интересная книга: прочитал, и – довольно. На очереди – другие книги, другие интересы. Хотелось заняться тем, что связывалось бы с многочисленными житейскими проблемами. Личная жизнь, такая непростая с детских лет, всегда мне подсовывала такое содержание, над которым приходилось подолгу размышлять, и которое хотелось бы запечатлеть в научных и художественных книгах. Гуманитарное, а не техническое – вот моё предназначение.
Что-то не заладилось  в моей душе. Хотелось понять, почему моё собственное состояние (настроение) находится в каком-то особом ведомстве. Пытался осмыслить, что означают советы некоторых общественных деятелей: быть самим собой?
Насколько я понимал, данные самой жизни опускаются прямым путём на нервную систему и нервная система – с математической точностью – выдаёт соответствующие показания. Вмешаться в этот естественный процесс каким-то волевым действием – не удаётся. Выходит, что быть самим собой, значит – не вмешиваться в свои же собственные внутренние механизмы. Что выдают нервы, тем и будь доволен. Только вот радость, бодрость, жизненную энергию, эта нервная система почему-то не хочет производить. А грусть, печаль (а то и явная депрессия), которая так легко и естественно производится, не очень-то нравится. Избавиться, от таких непрошенных психических показателей, оказывается невозможно.
Может быть поэтому, заглядывая в армейскую библиотеку, я выискивал книги по психологии, по философии, лингвистике. И когда возникали какие-то споры в армейской среде, хотелось заострять внимание сослуживцев на проблемных явлениях.
У каждого солдата (и тем более, офицера) был на этот счёт определённый опыт. Но дать им исчерпывающее научное объяснение, никто не мог. И это ещё в большей степени подхлёстывало желание разобраться в этом.
Командиры же мои, обратив внимание на мою увлечённость духовными вопросами, советовали поменьше зацикливаться на них. Иначе, - говорили они, - в какой-то момент может – крыша поехать.
Человек, особенно юный человек, в большей степени ведом  собственными внутренними процессами. И сознавая своё не лучшее состояние, не может его каким-то образом изменить.
Внешние же воздействия, в виде – советов, приказов, требований, убеждений – хотя и оказывают некоторое влияние, но – недостаточное, чтобы ими руководствоваться.  Нервная система человека, далеко не тот рояль, который может настроить посторонний человек.
Всё это приводило меня к мысли, что моё состояние пошло не по восходящей, а, напротив, по нисходящей. Остановиться, перестроить этот процесс, было всё труднее и сложнее. Я всё меньше занимался спортом, всё больше увлекался чтением. И казалось, что этот новый процесс уже – необратим.
Мои командиры всё чаще обращали внимание на мою рассеянность, и  явную отстранённость от своих армейских обязанностей.
Мне уж начали намекать, что подобное настроение – добром не кончится, что пора бы – собраться, отбросить всё то, что мешает нормальной службе. И дослуживать, как положено по воинскому уставу.
Легко сказать – перестроиться, настроиться. А если – не получается?
Явно намечался серьёзный внутренний кризис. И он вскоре разрешился самым неожиданным и непредвиденным образом.
Пришла весна. Погода постоянно менялась. То, тёплые солнечные дни, то дождь со снегом и сильный порывистый ветер.
И вот однажды, когда мы закрывали самолёт брезентом, я, стоя на середине крыла, только приподнял его, как порывом ветра рвануло. Надо было отпустить его и попытаться уцепиться за что-то. Крыло, как известно, выпуклое сверху. И от середины идёт – склон.
Меня дёрнуло вперёд, и я – присел. А так как крыло было не только мокрым, но и слегка обледеневшим, то я как с горки прокатился по крылу и, вместе с брезентом, полетел с пятиметровой высоты на бетонку.
Приземлился я на ноги, но с небольшим углом – вправо и вперёд. То есть основная нагрузка пришлась на правую сторону тела. Переломов не было, но растяжения жил и ушибы оказались настолько значительными, что самостоятельно подняться не смог.
Кроме этого, во время приземления, мой подбородок сильно ударился о грудь. От этого возникло растяжение жил нижней челюсти и произошло повреждение нескольких зубов. Рот заполнился кровью, я не мог произнести ни одного слова.
Ко мне подбежали, приподняли, начали расспрашивать. Я, широко раскрыв рот, качал головой. Пытался хоть что-то произнести. Не получалось. 
Через несколько минут подъехала легковая машина и меня отправили в медпункт. 
Там меня осмотрели и, вероятно, не желая брать на себя ответственность, отправили в военный Днепропетровский госпиталь.

Прибыл я туда вечером. Меня осмотрели, накормили и уложили в постель.
Настроение было - тяжелейшее. Меня не только мучили ушибы. Общий психический настрой был прескверным.  Что-то не заладилось в моей душе. Всё не так, как бы хотелось. Какая-то странная непонятная загадочная полоса препятствий. Словно кто-то нарочито мне создал её, и непонятно, для какой цели. Поневоле сравнивал себя с Костиным Анатолием. Своим сверстником. У него – никаких отвлекающих средств. Захотел быть лётчиком, готовил себя физически и умственно. Попал в Ейск. А у меня – с детских лет настороже. Мачеха терпеть не могла моего присутствия. В последующем – отчим. Устроил встречу с матерью – на самом низшем уровне. И гигантский самолёт, как немыслимая нагрузка.
Вспомнились слова школьного друга из детдома Баранеса Альберта, который написал на своей фотографии:  «Ты молод, ты силён и смел. Тебя не опрокинут бури. Хочется, чтоб сумел, Дойти до цели,  Юрий». Теперь его слова воспринимались – с иронией.
Не выдержал я испытания временем, не смог с лёгкостью преодолевать те препятствия, которые уготовила мне жизнь.
Тогда, когда учились в старших классах, мы не задумывались о том, что могут существовать какие-то иные препятствия, кроме тех, которые связываются с физическим и умственным развитием.

Утром, при обходе, подошла ко мне врач. Началось с традиционных вопросов.
- Как вы себя чувствуете?
- Плохо, - неохотно ответил я ей.
- И что же болит? - поинтересовалась она.
- Всё, - продолжал односложно  и неохотно отвечать я.
- Так уж и всё? Может быть что-то – больше, что-то – меньше?
Она стала ощупывать моё правое колено. Оно было слегка припухшим и при надавливании отзывалось острой болью. Левое колено было менее болезненным.
Ощупывая живот, спрашивала: - а тут – болит?
- Да, - отвечал я ей. - Вероятно, мышцы живота. При приземлении – сильно напряглись.
- А кроме этого, что ещё? Надеюсь, с головой – всё в порядке?
- С душой не в порядке. От неё все беды. Стал – рассеянным, потерял контроль над собой.
- Интересно! – насторожилась она. - Ну-ну, продолжай…
Я тяжело вздохнул. Так не хотелось говорить о своих проблемах. И врач поняла это.
- Ну, хорошо. Отдыхайте. Будем брать анализы, посмотрим, что у вас там внутри, - закончила она.
Проходил день за днём, а я всё лежал, и не было никакого желания подняться. Такой лености, такого безразличия к себе и к окружающим, я никогда ещё не испытывал. Было такое ощущение, что с расслабленностью, открываются двери - одна за другой - и ведут своей бесконечной анфиладой куда-то в неведомое. И – странно – это загадочное путешествие – увлекает. Ему легко – не сопротивляясь – подчиняешься. При этом, сам себя спрашиваешь: а что же дальше?
Когда я заговорил с врачом об этом, она насторожилась: - А это – не галлюцинации?
- Галлюцинации? - удивился и одновременно испугался её вопроса. - А что это такое?
- Это, когда против твоей воли возникают разные видения, - пояснила она.
- Но сны! - подчёркнуто произнёс я, - разве по своей воле возникают? Обычно, просыпаешься, вспоминаешь, что приснилось. Всё происходит в каком-то непосредственном автоматическом режиме.
- Да, но весь вопрос – в содержании и навязчивости этих снов. У здорового человека – приятные и лёгкие сны, а у больных – как бы насильственно изнутри, - пояснила врач.
- Если у человека нет проблем. Люди, которые его окружают – добры, приветливы, готовы помочь ему при любом затруднении , то тогда, возможно, и сны будут такими.
- У вас всё иначе? Множество проблем личного характера?
- Да, их столько, что они загнали меня в тупик. Поневоле приходится думать, что Судьба (если она существует, пусть даже в образном представлении), словно нарочито выставляет на моём пути разного рода препятствия. И вся беда, и сложность такой ситуации, в том, что никто помочь не может мне.
- Такое настроение - не из лучших. И в нём – первый признак болезни. Расслабился, опустился, и, далее, по наклонной?
- А что делать? Ты же не можешь получать свою внутреннюю энергию, как аккумулятор через проводник от действующей электрической сети.
- Чем-то, в этом плане, и медицина располагает. Будем подпитывать тебя духовно, и – внутримышечно. Глядишь, через какое-то время, и энергия появится. Настроение улучшится.
- Да, но при этом не исчезнут проблемы, - возразил ей.
- Когда ты полон сил, решать их будет легче. И малое физическое не будет стократно увеличивать душевную боль. Только вот не нужно – замыкаться на себе. Больше общения, больше отвлекающих моментов. А то ты погрузился в свой внутренний мир, и внешнего мира, всё меньше замечаешь. Этим ты и загоняешь себя в тупик. Так и до серьёзной болезни дойти  можно докатиться.
Кстати, ты в какой семье воспитывался и рос? В неблагополучной или в обеспеченной?
- В деревне наша семья – можно без преувеличения сказать – была первой по обеспеченности. А какое это имеет значение к моему настроению?
- Самое прямое, - ответила врач. - Дети, выросшие в лучших условиях, как правило, капризны, более чувствительны к недостаткам. Более болезненно воспринимают – с их точки зрения – разного рода отклонений. Чаще теряются от самых ничтожных проблем, паникуют, впадают в депрессию.
Ты уж давно не ребёнок, и пора сходить со своего детского уровня, на уровень взрослого мужчины.
- Если бы это было так просто, - промямлил я.
- Решительней нужно быть. Есть проблема – решай её.
Я задумчиво покачал головой, закрыл глаза. Когда врач ушла, я попробовал встать с постели. Прихрамывая, направился в туалет. Из зеркала на меня смотрело небритое, измождённое и, слегка припухлое, лицо.
- Вот что значит – опуститься, - подумал я. - Обратный глагол – подниматься. Но вот вопрос: куда подниматься? Что-то цели – конкретной определённой – не видно.
Цель, она тоже вроде мишени, мишени-системы, у которой есть своё ядро и своё окружение. Хорошо, когда попадаешь в яблочко. У меня же получается – по-детски – в молоко. Впрочем, и в молоко-то не попадаешь. Всё – мимо, мимо, мимо, - размышлял я.
Оказавшись в больнице (в новой среде), пришлось знакомиться  с новым – до этого, неведомым – содержанием. Никогда не имел дело с уколами, лекарствами, анализами. Теперь это приходилось осваивать каждый день.
Недели через две, когда проделаны были все процедуры и со здоровьем врач, более или менее, определилась, вставал вопрос: что же делать со мной дальше. И она начала задавать вопросы, связанные с моим настроением к дальнейшему прохождению службы. Я и не подозревал тогда, что каждое моё слово имеет особое значение. Ведь решалась моя дальнейшая судьба. Я же со своей наивной детской логикой считал, что если не получилось из меня серьёзного увлечённого авиационного механика, то пусть переведут в другие – менее ответственные – рода войск. Например, в стройбат. И для авиации будет лучше, и для меня – большая польза. Будет на гражданке чем заняться.
Но в армии так не делалось, и никто никого не переводил с одного места на другое. Даже явных алкоголиков, самовольщиков и прочих несерьёзных солдат, которые немало времени проводили на гауптвахтах. И тем позволяли отбыть свой положенный армейский срок.
Мои командиры интересовались не только моим физическим состоянием, но и психическим, а врач, вероятно, ссылаясь на мои неосторожные высказывания, передавала им своё сомнение в моём психическом здоровье.
Пролежал я в Днепропетровском госпитале около месяца. И уже чувствовал, что вот-вот подойдёт машина и скажут: поехали.
И машина – подъехала. Но не армейская.
Заходя в машину скорой помощи, призадумался. Куда же она меня повезёт? Предварительных разговоров на эту тему не было. Приходилось лишь гадать.
Мы длительное время ехали в машине «скорой помощи», и я постоянно поглядывал в окно. Вот, смотрю, показался мост. И очень он уж какой-то длинный.
Затем мы ехали полем, садами. Появились небольшие строения с узкими улочками. И всё сплошь утопало в садовой зелени.
Когда открылась калитка, и я со своими сопровождающими зашёл в небольшое одноэтажное здание, по моему телу побежали мурашки. Психбольница. Так вот куда меня решили определить.
В госпитале я много гадал, фантазировал, относительно своего будущего. Но вот дойти до мысли, что, и такое возможно. До этого, моя фантазия, не распространялась. 
Перед армейским начальством было несколько вариантов: оставить в полку, перевести в другую часть, и – признать ненормальным. Третий вариант решили – наиболее подходящий.  Списали, спихнули в другое ведомство – и никаких хлопот.
Если расценивать моё поведение, мой образ мыслей, с точки зрения возможного вреда или ущерба для полка, то он – абсолютный нуль. Не думаю, что я выделялся среди военнослужащих, чем-то особенным. Работал, как и все. Плохое подавленное настроение? Так у кого оно не бывает?
Врач-психиатр, лет сорока, своим внешним видом чем-то напоминала мою мать. Понимая, в каком месте я оказался, сразу же решил для себя, что с этого момента – никаких психических признаков от себя Говорил – спокойно. Был осторожным при ответах на её вопросы.
- Как вы себя чувствуете? – началась с первого естественного вопроса беседа.
- До приезда к вам, значительно лучше. Как только понял, куда я попал, температура моего тела тут же понизилась на несколько градусов. Похолодел, потускнел, завял. Кажется, меня занесло в какую-то тупиковую область, откуда нет, и не может быть выхода, в дальнейшую нормальную жизнь.
- Наша функция – лечебная.
- А моё представление – добивать, - перебил я её. - Кому я буду нужен, когда выйду отсюда? Ни на работу приличную устроиться! Ни в институт поступить! Ни с девушкой познакомиться! Повсюду будут сплошные ограничения. Вы - мой палач. Вот так распорядилась Судьба со мной.
- Да, настроение у вас – тяжелейшее.
- Может быть в этом – первый признак для вас - моего психического здоровья. Согласитесь, было бы странным для здорового человека, радоваться, оказавшись в дурдоме. Так ведь в народе именуется психбольница.
- Если вы действительно здоровый человек, вам нечего беспокоиться. Поживёте у нас, отдохнёте. Мы понаблюдаем за вами. Если в чём-то больны, подлечим. Не больны, тем лучше. И для нас, и для вас.
Я тяжело вздохнул. - Трудновато почувствовать в вашем заведении – оздоровительный санаторий. Скорее, с этой точки отсчёта приходится ожидать появление новой болезни. Болезни – оскорблённого самолюбия, болезни, идущей от сознания своей – неполноценности, ненормальности, ущербности.
- Так вот у вас какое представление о нас. Мы постараемся  развеять его. 
Врач, побеседовав со мной, решила, что я не представляю никакой опасности и, поэтому, миновав наблюдательную палату, я сразу же попал – в общую.
У меня появилась возможность осмотреть ту новую среду, в которую меня забросила, далеко не добрая, судьба. (Допустим, что она существует, хотя бы в качестве художественного образа).
Я вышел из помещения во двор. Он представлял собой довольно-таки большую площадку, огороженную низким штакетником. Преградой он не мог быть. Скорее такой забор определял границы первого отделения.
Весь двор был засажен фруктовыми деревьями. Вдоль дорожек повсюду были клумбы с цветами. Посредине этой территории, между двумя лёгкими столбиками, была натянута волейбольная сетка.
Слева виднелся навес, от которого шёл, примерно, двухметровой высоты забор. За этим забором располагалось женское отделение. Больные, прогуливаясь вдоль него, заглядывали на женскую территорию, пытались с кем-то поговорить.
Как только становилось тепло, койки из помещения переносились под навес, и больные получали удовольствие ночевать на свежем воздухе.
Я попал в больницу в мае. Весь сад был в цвету. И если бы это заведение не воспринималось таким мрачным и нежелательным, то внешнее оформление могло бы сойти  за восхитительный санаторий.
Внутри помещения был небольшой зал для культурного досуга. Там стояло пианино у стены. Рядом располагались ещё несколько музыкальных инструментов. Здесь же просматривались фильмы.
Мне говорили, что первое отделение – одно из самых лучших в этом городке. В нём не бывает тяжёлых больных. Попадают в основном по малым, незначительным причинам. (Для меня, хотя бы это, было более или менее утешительным).
Сам городок Игрень, находился на острове. Образовался он двумя протоками Днепра. И по занимаемой площади, был – несколько километров в длину и, километра два – в ширину. Если заходил разговор о побеге, то считалось, что побег отсюда невозможен.
Любая новая среда действует на человека в какой-то мере – благотворно. Хотя бы на период знакомства с ней. Свежие впечатления, иная обстановка – всё это, как страницы непрочитанной книги. Вот только настроение при этом – одно: как можно быстрее её прочитать и  приступить потом  скорее к следующей. Желание – постоянно осознаваемое – пройти очередной путь как можно быстрее.
По своей природной натуре, я – человек движения. Всё моё детство  проходило, то, на рыбалке, то, на охоте. Я не мог длительно находиться на одном месте. Условия же – после деревенской  жизни – оказались такими, что меня словно привязывали к одному месту. Одни и те же занятия, один и тот же режим. Всё это тяготило, надоедало. Хотелось, как это не звучит иронично – произвола, произвольности.  То есть действий, подчинённых естественно и непосредственно возникающим  внутренним импульсам.
И тут, в психбольнице, строгий распорядок дня. Утром – анализы, лечебные процедуры. Затем – завтрак, свободное время. Итак, изо дня в день.
Кухня, где готовилась пища для всей больницы, находилась в отдельном помещении. И туда приходилось ходить три раза в день. Меня, как человека физически крепкого, тут же включили в это дело. Появилась возможность осмотреть весь лечебный городок.
Действительно, все отделения – даже внешне – резко отличались одно от другого. Какие-то отделения утопали в зелени и в цветах, а где-то было – скромненько и даже – пустынно.
На пути к кухне, выделялось высоким мрачным цилиндром, одно странное строение. По верхнему кольцу, из бетона выглядывали осколки стёкол. И всё это обрамлялось – наклоном внутрь цилиндра – кольцом колючей проволоки.
Кого там содержали, и за какие деяния – не трудно было догадаться. Человеческая психика персонифицировалась здесь – можно сказать – в полном диапазоне. От лёгких расстройств, до тех несдерживаемых пределов, от которых происходили не только житейские драмы, но и тяжелейшие трагедии.  И если уж кто-то оказался там, тому  трудно было рассчитывать на свободу. Вот она – житейская наука – в наглядном иллюстрированном виде. Это до какой степени нужно быть осторожным, чтобы твои собственные нервы не подвели тебя, и не спровоцировали  на что-то – ужасное, нелепое, нечеловеческое. Пусть даже если ты и оказался в положении защищающегося.
Я представлял своё поведение при первой встрече с матерью и с отчимом, и пробовал профантазировать его в полном наборе тех реакций, которые, при сходных житейских ситуациях, проявляются людьми с разным темпераментом. Вот он – передо мной весь психиатрический диапазон. Кто не смог оказать сопротивления – в первом отделении. Кто оказал – либо сам был нападающим – тот в последнем (предельном) отделении. В любом крайнем случае, это – стресс, психическое потрясение. И поправить, перестроить свои нервы потом  - не просто.
Но даже если кого-то и подлечили, то он навсегда теряет доброе доверие к себе окружающих. И это в немалой степени пугает тех, кто, по тем или иным причинам, оказался в больнице. На эту тему приходилось постоянно говорить, и – с самими  пациентами, и – со своими лечащими врачами.
И всё, что накопилось за сутки напряжённых размышлений, потом приходилось высказывать врачу.
В общем плане я походил на того первоклассника, который не знал, что он познает за один день, за следующую неделю, месяц. Приходилось собирать знания по всем имеющимся источникам.
Врач, начиная беседу со мной, уже не задавала обычные вопросы: как себя чувствуете? На вопрос же, какое настроение? - отвечал, - творческое. Хочу осмыслить своё новое положение, свой – так сказать – гражданский и личностный статус.
Есть необходимость высказать такую предварительную мысль. Книгу я начинал писать лет десять спустя. К тому времени я перечитал всё, что было на тот момент написано по психологии, социологии, философии. (Я имею ввиду те книги, которые находились в Новосибирской областной библиотеке и в книжных магазинах). Поэтому может показаться читателю, что мои знания на тот период, несколько завышены. Это – естественно. Но суть, в какой бы форме не была высказана, всегда остаётся сутью.
Я не называю конкретных имён - командиров, врачей. Они представляются мной – обобщёнными. То есть существовали одни инструкции, один тип поведения, и говорить в плане какого-то набора вариантов, не приходилось. Иначе говоря, на их месте – именно так (согласно инструкций) – поступил бы каждый. Одновариантность определялась самой организацией властных структур. Вероятность полюсных вариантов (одни могут – защитить, а другие – наказать) – на мой аналитический взгляд – вообще исключалась. Старший по званию говорил, следует сделать то-то и то-то – и все соглашались с ним.
Но, начитавшись книг – с советским социалистическим содержанием – содержалась в душе уверенность, что – при любых ситуациях – можно добиться правды, справедливости. И что при позитивно-психологическом настрое, даже если ты в чём-то ошибаешься, официальные лица помогут тебе разобраться с любой творческой или житейской проблемой, и помогут обрести тебе верный безошибочный путь. Этим и объяснялась моя поведенческая и мыслительная активность. Тогда я и фантазийное допустить не мог, что все мои усилия, лишь  усугубляют моё же собственное положение. На все действия командиров, врачей, нужно было только выражать – благодарность (согласие с ними). Я же постоянно выступал, будучи недовольным. 
Диалог с врачом происходил примерно с таким содержанием.
- Насколько мне позволяет судить моя способность к логическому мышлению, психиатрия –  это некий предел, которая имеет дело с людьми, допустившие в своём поведении особо значимые отклонения  от тех или иных норм. Возникает  естественный вопрос: какие отклонения  были приписаны мне?
- Если говорить о последовательности, то эта последовательность была соблюдена. Вы к нам попали из госпиталя. На их взгляд, ваше состояние их тревожило.
- Своих средств –  улучшить моё состояние – у них не было? Поразительная  беспомощность. Появилось плохое настроение, скорее – в дурдом. Должна же быть какая-то градация. Плохое настроение - грусть, печаль, тоска. Тяжко, ни по себе, отчаяние - бессонница, галлюцинации. Разве я дошёл до этого? Ничего крайнего я не испытывал.
- Но ваши командиры и врачи госпиталя, могли предположить, что ваше состояние ухудшалось.
- И чтобы не допустить – худшего, решили отправить сюда. Хорош гуманизм!
- Напрасно вы иронизируете, - заключила врач.
- Именно это меня и беспокоит. Я всё больше и больше начинаю убеждаться в том, что я не имею никаких – настоящих, подлинных - гражданских прав. 
- Ну это уж слишком! Любой врач – после таких слов – усомнится в вашем психическом здоровье.
- Но если я действительно – гражданин (а не какая-то пешка на шахматной доске), то у меня должны быть вполне определённые права, и при несогласии с тем, как поступают со мной, я мог бы обратиться с заявлением в то учреждение, где могли бы ответить на все мои насущные вопросы. Есть у меня такие права? Есть у меня такая возможность?
- Вам стараются помочь, а вы чуть ли не с политическими претензиями. У вас была возможность нормально служить. Почему не смогли придерживаться армейских инструкций, и быть исполнительным, как того требует воинский режим?
- Речь шла о мерах отклонений. Они были, но не столь значительны. И можно было обойтись и без психиатрии. В этом вся суть вопроса. И если я попал сюда, то проблема из чисто психологической - лечебной, воспитательной, переходит в психиатрическую - принудительную, наказательную.
- Мы не наказываем и не судим. Что касается принуждения, то это зависит от поведения пациентов.
- Я не об этом. Сам факт пребывания в психиатрии не может расцениваться иначе, как наказанием.
- Если ты так считал, почему допускал в своём поведении признаки, которые были потом причислены к нашему ведомству?
- В том-то и беда, что каждый человек умственно и психически созревает по ходу получения от жизни всё новых и новых данных. Для этого и существуют официальные лица с высшим образованием, чтобы помогать – незрелым и юным – решать свои личностные проблемы. На практике же получается, что вы не помогаете, а ещё в большей степени усугубляете их положение.

Длительное время, с того момента как попал в больницу, я был в физически пассивном состоянии. Хотелось проверить свои данные и начать заниматься спортом, хотя бы в той мере, в какой не потерялось бы то, что было получено за два года службы.
Попробовал приседать на двух ногах, потом, поочерёдно – на одной левой, и затем – на одной правой. Чувствовалось – отяжелел. С лёгкостью пробежаться ползунком – не удавалось.
Подтянуться с лёгкостью смог лишь пять раз. И далее – с затруднением.
Попробовал сделать мост, задний фляг – получилось легко. На сальто – с места – не отважился. Нужно было вначале обрести прежнюю спортивную форму.
Свободного времени в больнице было более чем достаточно, и мы заполняли его игрой в волейбол. Я при этом был неутомим, и мог играть, и - до обеда,  и – после.
Почти все пациенты принимали препараты, снижающее их психическое самочувствие. И почему то при этом они назывались – антидепрессантами. Приходилось на эту тему вести длительные дискуссии.
Известно, что при длительной  и напряжённой физической нагрузке, происходит – усталость. И чем она сильнее, тем интенсивней происходит (при отдыхе) восстановление. На этом психофизиологическом принципе организовывают свои тренировки спортсмены. И главное тут найти свой личностный режим. Не успел восстановиться – последующие очередные нагрузки – окажутся затруднёнными. Слишком долго восстанавливался, может потерять то, что уже сумел наработать. Между этими двумя крайностями, где-то маячит золотая середина.
Тот же – психофизиологический маятник – даёт о себе знать в вопросах употребления пищи, напитков (особенно алкогольных) и наркотиков. И осуществляется он в такой  последовательности. Чем больше, полнее, выше, тем (в обратном значении) – меньше, слабее, ниже. То есть, чем больше употребил, тем в большей степени и ослабил себя. Природа (своими законами) навязала людям свою норму, и на разного рода излишества, она отвечает своим  природным судом. Алкоголики, наркоманы – это результирующие такого суда. В больнице, все эти варианты, были представлены личностно. Я, как творческий человек, воспринимал всех больных – сюжетно. Здесь, словно библиотека в конкретных судьбах. Для врачей она – в историях болезней, а для меня – в рассказах, повестях, романах. Вот только проблема: насколько возможно перевести этот богатейший жизненный материал в книжную форму.
Природа удерживает человека на определённом психофизиологическом  состоянии. Оно характеризуется  неким – покоем, спокойствием, уравновешенностью. Не очень-то хорошее состояние, решает для себя каждый. Кому-то необходимо – вдохновение. Кто-то не может жить – без восторгов, восхищений. Кто-то зацикливается на правде, справедливости. Сам стремится быть таким, и требует этого от своего непосредственного, высшего и верховного руководства.
У каждого свои средства поднимать своё настроение. Всем хочется, чтобы оно было – выше природной нормы, а не – ниже. И те, кому позволяют материальные средства, те  начинают жить в режиме - в несколько завышенном от нормы. И как результат – по каждому виду излишеств – своя болезнь.
Советская психбольница пошла своим, я бы сказал, странным – противоречивым путём. Ведь большинство, кто попадает туда (чаще, по чужой воле), оказываются - с пониженным жизненным тонусом Они скорее нуждаются в лекарственных средствах, которые бы давали им внутреннюю энергию. А получают они что? Такие препараты, от которых они – затормаживаются, угнетаются,  После такого длительного лечения,  психофизиология больных навсегда закрепляется на значительно пониженном уровне. И выйти потом из такого состояния уже не удаётся.
Учёные психиатры, видимо решили, что с угнетёнными, с депрессивными, всему руководству в государстве, проще. Если раньше кто-то был – социально, нравственно, политически или религиозно активен – то после длительного приёма  тяжелейших препаратов, у него уже соответствующей энергии, для продолжения своей деятельности, уже не будет.
В больнице любили рассуждать на социально-политические темы. И одно из высказываний мне показалось особенно интересным. Оказывается (по мнению одного пациента) всё дело в снижающейся атмосфере угроз. Если раньше открыто звучащие угрозы, были своеобразным сдерживающим моментом в делах отклонений от главной ведущей линии, и приходилось репрессировать лишь наиболее непослушных, то теперь – в эпоху развитого социализма – прежнюю меру наказаний (слишком уж жестокую) решили заменить  на менее жестокую. Психиатрическую.
Кто-то добавил. Люди стали вести себя менее боязненно. Нарастает в обществе активность. И если не притормаживать её, чёрт знает до чего можно докатиться.
Меня такого рода рассуждения, начинали настораживать. Может быть, я, где-то, уже причислен к политическим. Никогда не интересовался политикой, и  вдруг – особый статус. И я решил для себя, что нужно быть более осторожным в своих высказываниях.
Но вот беда: логика, как некая самостоятельная сила, подхватывает тебя  и несёт, несёт по своим направляющим. И не всегда знаешь, куда она тебя может занести.
Я и так зашёл далеко. И не в том направлении, куда хотелось бы. Впрочем, - размышлял я, - не всё зависит от меня. Многое зависит  от среды, окружения, от – благоприятных и неблагоприятных факторов, от – погоды, атмосферных осадков. И от того, что называют – непредвиденным. 
В голове система, созданная сознанием своего положения, выглядела неким разветвлённым сгустком. И по периметру этого сгустка – забор из вопросов. Когда какой-то вопрос исчезал, появлялся выход. Ручейком прокладывался небольшой путь, и вновь – небольшой водоём. Закрытый водоём. И вся моя прошлая жизнь и, надо полагать, вся последующая, будет состоять из многочисленных протоков. 
Врач, после первых разговоров, утратила свой интерес ко мне и уже не испытывала желания дискутировать со мной. Но своё дело она знала. Сложился определённый порядок, и она следовала ему. После общеукрепляющих – витамина Б-12 и глюкозы – аминозин. Он назначался в качестве первого лечебного средства. К естественной угнетённости, добавлялось ещё и - искусственное. Угнетённость переходила в подавленность, болезненную депрессию. Поэтому, проглотив одну таблетку, и поняв, что это такое, в последующем пришлось не пускать её внутрь. Благодаря этому, мне удавалось сохранять своё состояние на вполне удовлетворительном уровне. 
В своей жизни никогда ничего не принимал из лекарственных средств, и вот теперь, словно попал на какой-то кошмарный конвейер. Где всё заранее предопределено и всё происходит в соответствии с предписанной последовательностью. И любой врач, как своего рода механизм, запрограммирован действовать в автоматическом режиме.
Мышление происходит за счёт тех данных, которые улавливаешь сознанием, и производит оно, таким образом, соответствующие чувства. Данные же были таковы, что рассчитывать на лучшие чувства, не приходилось.
Занимаясь анализом своих же собственных чувств, приходишь к неутешительному выводу. Оказывается, что твоя высшая нервная деятельность, в большей степени управляется – извне. И что ты, своими – осознанно внутренними силами – не можешь существенно повлиять на этот  - насильственно производимый процесс. Остаётся лишь улавливать его своим сознанием и следить за тем, что происходит с тобой  изо дня в день.
Аминозин не прибавляет тебе энергии, а, напротив, значительно сокращает её. И человек, как энергоноситель, начинает ощущать себя - болезненным. 
Но и лёжа в постели, не хотелось брать в руки даже книгу. Так вот в чём их метод лечения. - размышлял я. - Лишить человека внутренней энергии настолько, чтобы у него пропадал интерес ко всему.
Действительно, ничего не хотелось делать. И внутренний мыслительный ручеёк становился всё меньшим, и всё более - затухающим. Создавалось ощущение, что он уходил в зыбучие пески, и лишь там продолжал своё течение. Кому же хотелось длительно пребывать в таком состоянии. Вот почему, большинство пациентов, пыталось всяческими способами обхитрить тех, кто вынуждал принимать средства, слегка или крайне ослабляющие их – физически, физиологически и духовно. 
Но, не принимая таблеток, ты не мог вести себя иначе. Приходилось, хотя бы внешне, соответствовать тем состояниям, которое вызывалось таблетками.
Когда подходила врач и спрашивала, как вы себя чувствуете, я отвечал: - В полном соответствии с действием прописанного вами лекарства. Вот только благодарить за чувства, произведённые им, как-то не хочется. Были бы у меня подлинные гражданские права, обязательно бы обратился с жалобой на вас.
Не желая говорить со мной на эту тему, врач, не отвечая мне, проходила мимо.
В следующий раз, когда она подходила ко мне, я решил отмалчиваться. Так продолжалось долго, вероятно, с месяц. Наконец она не выдержала и сказала:  - В нежелании говорить со мной – ваш протест?
- Я впервые почувствовал себя здесь – не человеком. Скажите, что я такого натворил, чтобы меня наказывать таким образом? Ведь должно же быть какое-то соответствие одной меры другой. Мера преступления – мерам наказания. В чём моё преступление?
- Речь не идёт о преступлении. Речь идёт о болезни.
- Так в чём она, эта болезнь? Просветите меня заблудшего. Я лишь сознаю, что происходит какое-то чудовищное недоразумение. Влип в какое-то нелепейшее положение. И что меня лишают главного: получать подлинно научную информацию о себе. Только тогда бы я смог как-то измениться. Хотя бы в соответствии с вашими требованиями, и требованиями  моего армейского начальства.
- Это вопрос не простой. В двух словах его не объяснишь.
- Объясните тогда – в трёх словах. Читая  книги нашего советского содержания, я привык думать и ожидать того, что все воздействия предполагают метод убеждения. Любой диалог, любой мыслительный процесс, осуществляется именно в этом направлении. Что-то – до сих пор – я, ничего подобного не испытывал, не получал  от вас.
- Хорошо, мы будем говорить об этом. А пока – лечитесь, отдыхайте, размышляйте, набирайтесь сил При этом, не сваливайте всю вину только на меня. Должны сами понимать, что дело ваше выглядит куда сложнее, чем вы его себе представляете.
Последние слова, сказанные врачом, меня насторожили. Оказывается уже речь идёт о деле, и которое выглядит куда сложнее. Было над чем призадуматься.
Я начал перебирать в памяти всё то, что могло бы относиться к делу.
Прежде всего, это – тетрадь, в которой я конспектировал знания от тех или иных учебных занятий. Но в ней же отмечались и все мои собственные мысли. Пробовал писать стихи. И были они, больше – грустного содержания.
В душе поселилась тревога. Если до этого я не сознавал за собой ничего такого, что могло бы иметь недоброе значение, то теперь (и может быть – в преувеличенном виде) оно выявилось, как нечто – загадочное и непредсказуемое. При желании многие фразы можно было истолковать – не в мою пользу.
За два года службы в армии набралось множество вопросов, на которые бы хотелось получить ответы от армейского руководства. И вопросы эти были – творческого характера. То есть хотелось – убавлять (а то и совсем  исключать) тот негатив, который всё же имелся в армии. Сам мой – психологический и идеологический настрой – не мог быть серьёзным основанием, чтобы обвинять меня в чём-то. Но так размышлял я. Армейское же начальство, могло оценивать меня иначе.
Да, вот так дела. Сам себя  загонял в угол.
Оказавшись в госпитале, мои командиры заглянули в тумбочку, нашли там тетрадь, прочитали, и, видимо, отправили на соответствующий анализ сотрудникам КГБ. Те подметили (на их взгляд) сомнительные по содержанию фразы и, не желая вести со мной беседы, рекомендовали врачу госпиталя отправить меня в психбольницу. И всё это делается для того, чтобы исключить меня – вообще из армии.
Врач психбольницы, по рекомендации армейского начальства, сделает своё заключение - относительно моей психической ненормальности – и я буду комиссован. Примерно так представлялось моё теперешнее положение.
Раньше, за некоторые, непонравившиеся им мои заметки, могли бы – репрессировать. Сейчас же этого не делают. Решили прибегать к услугам психиатров.
Бог ты мой, - думал я, - пока разберёшься во всех этих – житейских, армейских, идеологических моментах – сколько же нужно времени, сообразительности. Я же оказался – в этом плане – самым наивным, неподготовленным, неосторожным. Рассчитывал на то, что если в чём-то не прав – поправят. Но со мной никто и не пытался беседовать.
На каждый вопрос, мозг реагирует длительными напряжёнными размышлениями. Вот только беда: не с кем по этому вопросу серьёзно поговорить. Между обычными нормальными (и в чём-то ненормальными) условиями, и психиатрией, огромное пространство. И оно ничем не заполнено.
Были времена, когда имелась возможность – исповедоваться. Сохранялась при  этом тайна исповеди.
Были условия, при которых можно было обратиться со своим наболевшим. Со своими сомнениями. Сейчас же – ничего такого – в армии нет. Нет таких людей, которые бы выполняли роль – духовников.
Я высказал свои мысли по этому поводу врачу.
- В советских армиях всегда были – комсорги, политруки.
- Были, но в условиях войн. В мирное же время - они утратили своё значение.
- Но политзанятия – существуют. И их проводят – хорошо подготовленные – политработники.
- Они не играют роль - духовников. Они – обычные преподаватели. Пришёл, прочитал лекцию о международном положении и всё.
- А что ты понимаешь под выражением – роль духовников?
- В современных армейских условиях, это когда в одном человеке совмещался бы – психолог, юрист, идеолог. Чтобы этот человек способен был разобраться с тем или иным проблемным явлением в армии. И в случае чего, смог бы помочь ему. Творчески защитить его личностные права.
- Может быть, в этом и есть такая необходимость. Но это проблемы – армейского руководства.
- Да. Вы же по своему гражданскому статусу, отстоите далеко от них. Вы – тот край, и тот тупик – за которым  не видится перспектива.
- У каждого своя роль. И мы – психиатры – не можем вмешиваться в армейские дела. Делаем то, что и должны делать как врачи-психиатры.
- Но если вы – врачи, то ваше предназначение: вылечить и – в строй. На прежнее место службы. А если не врачи, то ваша роль может квалифицироваться иначе.
- Вот, за подобного рода – сомнения, предположения, вы и оказались на особом учёте.
- Так нас же со школьных лет учили называть вещи своими именами. А это возможно лишь при точном отражении существующих данных. Они же таковы, что двадцать-тридцать процентов всех ваших пациентов, далеко не доросли до вашего психиатрического ведомства.
- Ну, об этом нам лучше знать. Вам же следовало бы быть – поскромней, в своих выводах и притязаниях на объективную истину.
- Да, моя роль – роль солдата – низшая. Но нас учили быть активными во всех житейских вопросах. Я их задавал, как младший по чину, а вы, как высшие по чину, обязаны отвечать должным образом.

За месяц пребывания в психбольнице, я перезнакомился со всеми обитателями его, и знал, кто за что, по какой причине, попал сюда. За каждым мог иметься какой-то рассказ, повесть или даже роман.
Рассуждая в житейском и литературном плане, могло создаться впечатление, что я попал в своеобразную библиотеку. И беседуя с каждым, словно прочитывал то или иное произведение.
Как человек философско-аналитического склада и мышления, мне хотелось бы сделать и соответствующий обзор этого рода житейской библиотеки.
Естественный вопрос: кто и за что попадает в психбольницу?
Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся  к анализу событий, описанных мной в первой книге. В предисловии к ней, я говорил, что – в принципе – набор причин и связанных с ними событий, которые происходят в одной деревне, селе, городе, мало чем отличаются от причин и событий, которые происходят в любой другой деревне, в любом другом коллективе.
Исходя из этого принципа, попробую и сделать такой – житейски-творческий - обзор.
Первая причина: попытки к самоубийству. В Окунеево, трое работавших в сельсовете, пытались покончить с собой. Двое мужчин (один – молодой, другой – лет сорока) пускали себе пулю в грудь из малокалиберной винтовки. Женщина, лет тридцати, пыталась отравиться уксусной эссенцией. Все остались живы, и в последующем, к подобным глупостям, больше не прибегали.
В Чердатах было несколько попыток суицида.
Вот вам житейская ситуация, при которой может возникнуть – заказчик. Вызвал скорую помощь, охарактеризовал такого человека соответствующим образом и – психбольница ему обеспечена.
Но вот из числа родственников, никто не решился отправить указанных лиц в психбольницу. И они, подлечившись, продолжали работать там же, в сельсовете. Никто в селе к ним, как к психически больным (ненормальным) не относился.
Вторая причина: пример с Глазыриным Александром. Когда его призвали в армию, он воспользовался книгой  Достоевского «Бесы», и начал говорить такое, что его признали ненормальным. Существует, и такого рода – артистизм. Иначе говоря – симуляция.
Получив инвалидность, он обрёл ту самостоятельность, о которой мечтал. Занялся пчеловодством, скупал всю технику, которая появлялась в магазинах. Ловил рыбу в больших объёмах. Был и – животноводом, и – растениеводом. Осваивал электротехнику и радиотехнику. В общем, становился специалистом по всем видам производства. Знатоком по любой технике, которая была необходима ему.
Возникает закономерный вопрос: психически больной он или не больной? Если признать здоровым, учитывая его деловую хватку, то тогда допускается реальная возможность дурачить самих психиатров.
Третья причина: семья Поповых. Николай настолько отстранился от местных жителей, что ни с кем не вступал в разговор.  И настолько уклонялся от работы, что даже у себя в огороде ничего не сажал, кроме картошки. Не было абсолютно никакой живности.
Ясно, что такой образ жизни не может быть нормальным. Но в деревне его никто не трогал. Власти боялись к нему заглядывать в дом, из-за той грязи, которая никогда не убиралась. Вот вам пример – такой независимости. И такой бытовой и психологической ненормальности.
Но если представить человека активного среди его родственников, то он мог бы его отправить в психбольницу. Таких, не было у него в родстве, и он  смог избежать этого заведения.
Его дочь Сара, в отличии от своего отца, самая общительная в деревне. Но, абсолютно безграмотная,  и ничего не умеющая делать.
Благодаря общительности, почти каждый год – рожала.
И тоже возникает вопрос: нормальная ли она? Никто в деревне не интересовался таким вопросом. Но если бы кто-то проявил свою активность, он мог бы отправить её в психбольницу.
Четвёртая причина: личная трагедия. У Приходченко Аксиньи, когда обе её коровы объелись вёхи и мучились в предсмертных конвульсиях, с ней приключилось такое нервное потрясение, что она упала около них, и были все признаки припадка. Она также корчилась, как её коровы, и выходила пена изо рта.
Любой сердобольный человек, будь поблизости скорая помощь, глядя на мучения Аксиньи, мог бы поспешить вызвать её. И путь бы был для неё – один. В психбольницу.
Но вот в деревнях, если судить по перечисленным мной событиям, никто не прибегал к услугам психиатров. Оправившись после нервного срыва, человек продолжал жить, и не испытывал необходимости, ни – в аминозине, ни в каких-то других лечебных средствах.
Какой же можно сделать вывод, характеризуя такое явление, как психиатрия? А он может быть только один. Появился и активизировался – заказчик. И, вероятно, с середины пятидесятых годов началось постепенное наращивание такого рода житейских и социально-политических активистов. Чуть что – ненормальный. Вызывают скорую помощь. И врачи скорой помощи, уже знают, куда таких везти.
Знакомясь с пациентами, я пытался представить ту ситуацию, в которой оказывался тот или иной горемычный. Интересовался, кто вызывал скорую помощь. Какими он мог руководствоваться соображениями. Действительно ли хотел помочь, или, напротив, пытался, как можно сильнее, навредить.
Родители и начальники, при одних и тех же событиях (со стороны своих подопечных) подразделились на две категории. Одни вызывали «скорую», чтобы отправить к психиатрам, другие – не вызывали. При этом возникал один и тот же вопрос: каковы были последствия в том и другом случае?
Кто оказывался в психбольнице, того, после выписки, ставили на учёт в психодиспансере и над ним осуществлялся определённый контроль. А в случае нового инцидента, его родные, знакомые, начальники, знали, что нужно делать. И такой человек оказывался навсегда прописанным в психбольнице.
Те же – родители, знакомые, начальники – кто не отправлял своих подопечных к психиатрам, у них складывалась жизнь иначе. Одни больше не прибегали к вызывающим моментам. Таких было большинство. Другие, если что-то вытворяли, вторично оказывались перед выбором: или – в психбольницу, или – в тюрьму. И тут, в зависимости от ситуации, вставал вопрос предпочтения. В серьёзных преступлениях, на психиатров, возлагалась надежда: избежать длительного заключения.
Но тот, кто не имел представления об этом заведении, рассчитывал на обычные больничные условия. Они же были – не просто жестокими. Человек, попав туда, мог навсегда утратить свою способность к нормальному состоянию.
В психбольницах, почему-то депрессанты, называются – антидепрессантами. И это вызывает недоумение у каждого, кто их принимал.
В спорте, как известно, максимальная нагрузка – усталость, и – последующий восстановительный процесс. При приёме депрессантов – постоянное угнетённое состояние. Восстановительный процесс становится – невозможным.
В обычной людской речи возникает иногда такое выражение: лопнуло терпение. Но что это значит? Как его понимать?
С терпением могут связываться лишь – мучения. Какого они свойства? Они могут быть разными. Но, в той или иной мере, в них присутствует основное чувство – угнетённость, подавленность.
Человек – терпит-терпит и, в какой-то момент, не выдерживает – взрывается. (Лопается терпение). Попадая такой человек в психбольницу – депрессивный по существу – получает к своей депрессии ещё и добавочную меру депрессии – в виде химико-лекарственных депрессантов.
Такая двойная  мера депрессии – это что-то вроде казни.

Многие родители, особенно чеховской интеллигентности, исчерпав свои возможности  мягкого, нежного, доброго воздействия на своих взрослеющих чад, не находят ничего другого, как – при тех или иных капризах, психических срывах – обращаться к психиатрам. Между ними налаживается творческий контакт: полное доверие и полное взаимопонимание. Вот только капризное чадо, набросив себе на шею петлю или вскрыв себе вены (по той или иной детской причине), и оказавшись в психбольнице, иначе оценивает, и – своих родителей, и – своих лечащих врачей.
Другой тип родителей, сами, испытав психическое потрясение от своих протестующих детей, меняют своё поведение. Пытаются своими силами разрешить семейную драму, и не обращаются к психиатрам. В большинстве случаев им это удаётся.
В больнице делать нечего, вот  и приходиться, изо дня в день, говорить на одну тему. За месяц удаётся поговорить с каждым. И если сам откровенно рассказываешь о себе, то и собеседник охотно делится своими размышлениями.
Психбольница, это своеобразный пятачок (малое горлышко воронки), где концентрируются все проблемы общества. И здесь, если рассуждать философски, должны работать – психологи, социологи, политики. То есть учёные всех известных гуманитарных наук.
В действительности же, психиатрия, как некая крайность, всё более и более обретала  в общей системе административных учреждений – качество своеобразного отстойника. Обретая родство с начальством, психиатрия становилась местом отчуждения людей из общего народного массива.
В каждом конкретном случае, тем или иным руководством, решался вопрос: куда отправить проблемного человека. Психиатрию старались представить для них, как некое гуманное средство.
По мере того, как росло недовольство среди самих пациентов, начинали возникать  и силы, пытавшиеся защитить некоторых из них.
Особенно активными были в этом плане – религиозные деятели. Когда к ним обращался пациент, именуя себя верующим, церковь начинала бороться за его освобождение.
Мощная поддержка была у цыган. Если из цыган кто-то попадал в психбольницу, тут же у стен  больницы появлялся целый табор. Поэтому цыгана тут же выписывали.
Начинала выявляться особая группа пациентов, причислявшая себя – к политическим. И они находили для себя защитников. Некоторым удавалось заявлять о себе даже на Западе.
Мне рассчитывать на какую-то защиту, не приходилось. Мои армейские начальники мной не интересовались. Других же источников – не было.
С самого начала моего пребывания в больнице, ко мне проявляла интерес одна санитарка. Она собиралась поступать в мединститут, и нужен был (по тогдашним требованиям) трудовой стаж.
Приходя на смену, она подходила ко мне, задавала один и тот же вопрос: как настроение и затем спешила по своим делам. Внимание её ко мне, изо дня в день, было всё  более ощутимым и это меня всё более озадачивало. Меньше всего меня в тот момент занимали девушки. Тут на мою бедную душу навалилось столько гигантских проблем. И трудно было гадать: что же ожидает меня завтра.
Время было летнее, койки наши стояли под навесом. И вечером, находясь на дежурстве, она подходила к моей койке, садилась рядом и мы подолгу беседовали.
- Так как, каким образом, ты угодил сюда? – любопытствовала она.
- По глупости. Она нас чаще всего сопровождает по жизни. Пока доберёшься до конечных пунктов своего развития – разума, безошибочности – много глупостей приходится проявить в своём поведении.
- Но глупости бывают разные: маленькие, большие…
- До больших - дело не дошло. Всё больше по мелочам. Но и за малые глупости приходиться расплачиваться большой ценой. Поневоле приходишь к мысли, что вся наша жизнь – полна нелепостей. И что особенно удручает, так это то, что за совершённые глупости, отвечают - уже на официально-профессиональном уровне - ещё большими глупостями.
- И в чём же они на твой взгляд?
- Я пролежал в госпитале – месяц. Здесь – около двух месяцев. И за это время никто из армейского начальства не заглянул ко мне, и не поинтересовался: как мои дела, какое у меня настроение, что я думаю о будущем? А ведь стоило бы кому-то появиться здесь, и я бы, наверно, бросился к нему на шею, и стал бы умолять: заберите вы меня отсюда. Я – вылечился, я – образумился. Готов служить с удвоенным усердием, и не допускать -  и малейших глупостей.
- Но может быть кто-то и появится. Не теряй надежду, - посоветовала Валя.
Я тяжело вздохнул. - Я испытываю полное разочарование в своих армейских начальниках. У них нет того человеческого, с которым связывают такое понятие как – душа, духовность. У них – в этом плане – абсолютное безразличие к солдатам.
- Неужели всё так плохо и безнадёжно? Ведь главное – здоровье.  А ты обладаешь прекрасным физическим развитием.  Даже если тебя и комиссуют, право – на то, чтобы учиться и работать – ты не потеряешь. Неприятно, конечно, но я думаю – не настолько – чтобы отчаиваться. 
- Ты знаешь, когда я начинаю размышлять о себе, я прихожу к довольно-таки странным выводам. Если существует Судьба (я имею её образное существование), то она направляет меня - к наибольшим сложностям. Притом, к сложностям, как будто для меня, лично – совершенно бесполезным. Зачем мне – таёжному деревенскому парню – сложнейший, в техническом отношении – объект?
И второй, сложнейший в социально-психологическом отношении объект – психбольница. Уже в силу своего особого положения, я вынужден изучать этот объект и набираться такого содержания, от которого могут  происходить потом – только неприятности.
- Но знания любого свойства – полезны. Почему бы тебе не пойти в мединститут.
- Вся моя прошлая жизнь шла в параллели с моим земляком – Костиным Анатолием. Вместе учились, соперничали. И мечты наши в чём-то совпадали.
Он, после школы – год учился в Ейском лётном училище. И, вероятно, по своей воле попал под сокращение. Вернувшись, поступил в Томский мединститут. И сейчас учится там.
- Ты тоже попал в авиацию. И тоже не совсем удачно. Так может быть и твоё предназначение – медицина? Психиатрия, например…
- Психиатрия, насколько я понял – сосредоточие всех социальных проблем. И может быть – третий тип сложностей – гуманитарные науки. К ним я чувствую наибольшее влечение и, вполне возможно, что ими я буду заниматься всю жизнь.
- Хочешь жить по максимуму? А не лучше остановиться на чём-то конкретном и малом? Это  и – легче, и быстрей можно определиться в житейском и материальном отношении.
- Впереди, до самого горизонта – длиннейший ряд вопросов. И каков мой путь до него – покажет время. Сейчас же – один  большущий вопрос: что решит начальство в отношении меня.
- Вариантов – я так думаю – немного. Либо – продолжишь службу, либо – комиссуют.
- Меня пугает второй вариант. Страшно подумать, кем я предстану в деревне, когда возвращусь.
- Тогда оставайся здесь, - посоветовала насмешливо Валя.
- А, - кивнул я головой, - будь что будет. От своей Судьбы не уйдёшь. Она -  наш путеводитель. И пусть ведёт меня – куда ей вздумается.
Когда Валя ушла по своим делам, я долго ещё лежал с открытыми глазами. Душа продолжала пребывать в тяжелейшем напряжении. И казалось, что такое состояние никогда уже не изменится.
Время шло, и по мере того, как поспевали овощи, фрукты, на столах появлялись салаты из помидоров и огурцов, окрошки и далее, компоты из свежих фруктов. Меня, как сибиряка и солдата, постоянно кто-то угощал из местных жителей.
Днём, уходя за пределы больницы, я всё пытался разглядеть – с той и с другой стороны – берега Днепра. Но их так и не удавалось заметить.
Один из больных, обратив внимание на это, с усмешкой спросил: - Не бежать ли ты задумал? Так знай, что редкая птица может долететь до середины Днепра.
- Любите вы, хохлы – преувеличивать. Тут один хвастался, что может килограмм сала за обед съесть. Хотел бы посмотреть на него после такой трапезы.
- Запросто. У нас многие это могут. И никого не проносит.
- А мне казалось, что сало и мёд, невозможно употребить – даже по спору – в таком количестве.
- Все, кто  придерживается норм, так считают. Но вся наша жизнь – из сплошных отклонений от них. Спорт, литература – наше заведение – всё на признаках удалений от норм.
Но ты не ответил. Как с побегом? Есть такая мысль?
- Нет. Её в принципе быть не может. Даже в чисто теоретическом плане. Скажем, я, каким-то образом, окажусь в своей воинской части. Как поступит моё армейское начальство?
- Ясно: в машину и снова сюда. Все они придерживаются строгой документации. Одни – сдают, другие – принимают. Пренебречь таким механизмом, никто из них – не может.
- Грустно всё это сознавать. Я привык с детства ходить по своей тайге – свободно. Никого никогда не спрашивая, куда и зачем мне идти.
- Теперь ты – в системе. От неё отделиться – невозможно. Тебя ведут, как бычка на поводке. И следуй молча за своим  ведущим.
Каждый день нам приходилось, в качестве трудовой терапии, что-то делать. Частенько выходили за пределы больничного городка. Открыв калитку, и направившись вправо по дороге, вскоре оказывались на просторах небольших полей. Справа виднелась бахча, которая впереди ограничивалась длинной лесополосой. Впереди и слева – по краю полей – проходила плотная полоса зелени.
Где бы мы ни проходили, повсюду встречались фруктовые деревья. Впервые пришлось познакомиться с таким странным деревом, как шелковица. Раскидистое дерево, высотой с тополь, а ягоды на них – по форме – напоминают малину. Только цветом иным.
Вечером частенько устраивались концерты. Кто-то играл на баяне, и тут же стихийно образовывался хор. Так как в больнице было много людей разных национальностей, то предлагалось каждому спеть что-нибудь на родном языке. Было интересно.
Если бы не сознание, что ты находишься в положении униженного и оскорблённого, то общую обстановку можно было бы принять за лечебно-оздоровительный санаторий. Вполне приличное питание, доброжелательный обслуживающий персонал. Днём играем в волейбол. Вечером – музыка, танцы, просмотр фильмов.
Моя болтовня, относительно – Днепра и побега – каким-то образом дошла и до врача. Пригласив меня в свой кабинет, она напрямую спросила: - Ты что и в самом деле решил бежать?
- Приходится фантазировать, перебирать возможные варианты. Обычная легкомысленная болтовня Ничего серьёзного. Для побега требуется хотя бы – малюсенькое основание. У меня его нет.
Просто крайне неприятно сознавать себя в положении, чуть ли – не преступника, чуть ли – не заключённого.  Стоит такая жара, хочется – искупаться, поплавать. Но – нельзя. Приходится томиться.
Моё послевоенное детство проходило в условиях, когда рядом были – ссыльные. Благодаря их трудолюбию, высокой нравственности  и здоровому образу жизни, они – быстро, в течении года – становились обеспеченными. Организовывали  в деревне – различные игры.
Эпоха ссыльных кончилась. Кто-то – уехал к себе на родину, кто-то – остался. Пришло другое время. В деревни начинали направлять людей, освободившихся из тюрем. С ними – иные условия: сплошной мат, постоянные – ссоры, драки из-за выпивки.
На смену им – ссыльные тунеядцы. Проститутки по вечерам и ночам – начали принимать юнцов. Тунеядцы других ориентаций, свою проводили деятельность. Местным жителям не давали спокойно жить. Властям пришлось признать, что метод борьбы с тунеядством – неэффективен. К тому же – вреден.
Зарождается новое социальное новшество: выбраковка людей по тем или иным признакам. Для этого решили – в широких масштабах – воспользоваться услугами беспринципных психиатров.
- Ну, об этом, не вам судить. Для этого существуют – учёные, высококвалифицированные специалисты по всем отраслям знаний.
- Тогда почему же – все перечисленные мной меры – оказывались до такой степени бездарными, вредными и несправедливыми к основной массе? Не так уж и велик был их умственный потенциал.
Простой народ - тоже имеет своё мнение. И он оценивает в принципе безошибочно своих писателей, врачей, преподавателей, начальников, лидеров.
- Социальные проблемы – обоюдны. И если существует две стороны – начальники и подчинённые – то неизвестно, кто перед кем с большей виной. В любом случае этот вопрос не в нашей компетенции.
- Наша жизнь – сплошные политзанятия. Куда бы ни попал, сталкиваешься с реальным содержанием. От того, какое значение придаёшь тем или иным положениям, зависит твоя личная жизнь.
- Ты пытаешься глубоко копать.
- Лучше было бы – скользить по поверхности. Это я понял.

Моё пребывание в больнице затянулось. Ложился и вставал я с одним вопросом: когда же решится моя судьба на этот неприятнейший момент.
Однажды, прогуливаясь по территории отделения, я подошёл к калитке, открыл её и вышел на дорогу. Осмотревшись, я вышел на узкую тропинку и пошёл по ней.
Тропинка вывела меня в поле. Впереди виднелась зелёная полоса из деревьев. Я решил, что за ними – Днепр. И направился в ту сторону.
Было жарко, захотелось искупаться. Ну вот – и желанная река. Сбросив пижаму, зашёл в воду. Вода была тёплая, чувствовалось сильное течение.
Я плыл против течения, и с таким расчётом, чтобы постоянно оказываться на одном месте, напротив своей больничной одежды.
Не знаю, как долго я плавал, но нужно было возвращаться. И я отправился в обратный путь. Около калитки пришлось столкнуться с врачом. И она возмущённо спросила:
- Где это ты прогуливаешься?
И я, без признака на оправдание, ответил: - Слишком уж жарко. Решил искупаться.
У врача, от такой откровенности, перехватило дыхание. – Как это…искупаться?!
Я прервал её удивление и переключился на другое содержание. – Истомился, измучился я. Когда же закончится моё пребывание здесь? Больше трёх месяцев! С ума сойти можно. И по-настоящему.
- Ведутся переговоры. Теперь уж ни долго осталось. А ходить за территорию отделения!.. Чтобы это было в последний раз, - пригрозила она.
Валя слышала мой разговор с врачом. Стояла, улыбалась, когда я подходил к ней. – Ну ты, даёшь! Тебя же могут перевести в наблюдательную палату.
- Я бы им этого не советовал, - небрежно и легкомысленно ответил ей.
- Что значит – не советовал? Ты соображаешь, что говоришь! Это же – психбольница! Тут с упрямыми и своевольными – не церемонятся.
- Значит, в моей биографии, и в истории этого заведения, появились бы новые сюжеты. Я – не заключённый. Где хочу, там и хожу…
- О-о-о, - одним восхищённым звуком отреагировала она.
- Наглеть, так уж по полной, - решил я. И, положив руки ей на плечи, коснулся губами уголка её губ.
- Да, ничего не скажешь. Рос в тайге, воспитывался у медведя. А жизнь-то  предъявляет – другие требования. Пора бы перестроиться.
-  Поздно. Детское, начальное - определяющее. С ним и приходится жить.

Прошёл ещё месяц. Закончилось лето, наступала осень. В психбольнице я находился более четырёх месяцев. Месяц в госпитале. И того – пять месяцев. И за это время - ни одного звука со стороны моего армейского начальства.
С началом сентября  особенно обострилось моё ожидание. Каждый день я прислушивался к каждому звуку, предчувствуя, что вот-вот начнётся моё освобождение.
И вот – наконец-то – я услышал своё имя. Окликнула меня старшая сестра. Она повела меня на склад, выдала мне мою армейскую форму. И я уж подумал, что путь мой – в часть.
Но судьба моя складывалась – иначе. И что – совсем уж непонятно – без моего участия.
Вместо офицеров, появились два солдата. Старшая сестра объяснила: - Это твои – сопровождающие. Поедешь туда, откуда призывался. В свой родной военкомат.
В мозгу промелькнуло – решили комиссовать.
Врач, вероятно, не желая выслушивать мои возмущения, решила в эти последние минуты, вообще не показываться. Вот так – просто и нелепо – заканчивалась моя психиатрическая повесть.
Я попрощался с теми больными, с которыми успели сложиться дружеские отношения, и, в сопровождении двух солдат, покинул отделение.
Втроём, мы, не спеша, дошли до автобусной остановки. Путь наш лежал в Днепропетровск, на железнодорожный вокзал.
Двое солдат призывались из Томской области, и для них – роль сопровождающих, оборачивалась ещё и желанным армейским отпуском. По прибытии на вокзал, они решили отметить это событие бутылкой вина и богатой закуской.
Так как мы должны были проезжать Новосибирск, я решил послать телеграмму матери. Черканул несколько слов. Еду – домой. Поезд – такой-то.
После всех моих мытарств, стакан вина оказался, более чем, кстати.
Оживилась не только пищеварительная система, но и нервная. Общее состояние стало – облегчённым. Говорить мне ни с кем ни хотелось, и я забрался на верхнюю полку. Была острая необходимость осмыслить только что происшедшее.
Я всё больше и больше концентрировал своё внимание на злополучной дневниковой тетради. Пытался припомнить то, что могло насторожить офицеров, прочитавших её. Прежде всего – стихи.

Судьба играет с человеком. Судьба не любит повторяться,
Со мной затеяла игру. Экспериментирует с людьми.
Иду каким-то странным следом. Одним – условия для счастья,
Куда ведёт он? Не пойму. Другим и третьим – для беды. 

При желании, думал я, моим командирам, не трудно было набрать нужных признаков на любую болезнь. Сам себе приготовил досье на себя.
Но ведь эта творческая привычка у меня – с детства. Сколько приходилось слышать интересного, от – охотников, от – ссыльных, от – освободившихся. Казалось, что такая сюжетность не должна быть потеряна, исчезнуть без следа. Вполне возможно, что в душе моей зарождалась потребность к писательству. Она же – эта потребность – сыграла со мной, и злую шутку.
Я мыслил – в одной плоскости, сугубо отражательной, а они меня накрыли – другой, сугубо обвинительной. Вот такие фокусы иногда происходят в жизни. Ни без горечи, размышлял я.
Надо полагать, что какие-то записи в моей тетради могли  кого-то из офицеров насторожить. Но, как минимум, всё же следовало бы побеседовать. Разобраться в чём дело. А нет так – абсолютная отстранённость. И в механизме, ещё более упрощённом, чем тот, который когда-то применялся к политическим. Тогда были хоть – тройки, а сейчас – двойки. Кто-то из ответственно-безответственных офицеров побеседовал с врачом (при отсутствии самого объекта-субъекта) и – решение готово.
До такой поразительной упрощённости ещё не доходила наша власть. Сам человек (само обвиняемое явление), уже не может – защищаться. Не имеет возможности обратиться за помощью – и к своим защитникам. Адвокаты, при существующей процедуре, - не предусматриваются.
Такие, как я, попавшие под особый способ расправы, ожидают поведения властей, которое нам подаётся в форме официальных деклараций. А на деле происходит нечто – противоположное. Возникает желание куда-то обратиться. Но куда? Даже проконсультироваться не у кого. В нашей правоохранительной системе – такого исполняющего органа нет.
Печать в эти дела не вникает. Адвокаты, в медицинские вопросы, не имеет права вмешиваться.
Вот до какого предела-беспредела скатилась наша власть в своих крайне худших проявлениях. При наличии таких проблем, нужно бить во все колокола, а у нас – тишь да гладь.
Приходиться сознавать, что декларативное не согласуется с реально позитивным. И что та активность, чаще всего проявляющаяся в рамках позитива-негатива, не анализируется, как этого требует метод убеждений. А решается – отстранённо, без участия самого проблемного объекта.
С открытием такого – нового признака властей – вряд ли можно рассчитывать на официальное взаимопонимание. При таких ситуациях среди советчиков, появляется особенно много – здравомыслящих. Мол, смирись, и если попал в такую ловушку – по своей же глупости – постарайся жить белее предусмотрительно в дальнейшем. Выпутаться самостоятельно или с чьей-то помощью, уже невозможно. Поезд, как говорят в таких случаях, ушёл. Ушёл от того места, где происходила, оценка. И каким словом – оценён, определён – с таким словом-определением и жить тебе в дальнейшем.
В общем, прошёл я курс, и  – политзанятий, и – медзанятий. Мой словарный запас пополнился такими словами, как – нейролептики, транквилизаторы, антидепрессанты.
Грустно было возвращаться в свою родную глушь с таким позорным содержанием. Но – жизнь продолжается. Не уходить же из неё раньше времени. Невольно приходили на ум слова Гамлета из его знаменитого монолога. «Быть или не быть…?»
Утешало лишь одно: я побывал в разных местах нашей социалистической действительности. Путешествие в мир знаний этой действительности было – интересным и увлекательным.
На второй день, мои сопровождающие, принесли бутылку водки. Пригласили к столу. Не держаться же особняком. Пришлось спуститься с полки и сесть за столик.
- Ты хоть бы рассказал, как тебя угораздило попасть в дурдом, - обратился один из них.
После первой сто грамм, язык начал – как говорят в таких случаях – развязываться.
- Если коротко, то. Не видел я мать двадцать лет. Нашёл. Встретились. При первой же встрече, выяснилось, что супруг матери запретил ей упоминать моё имя. И когда сердобольные женщины, ой да ой, как это могло так случиться. И повторяли это без конца. Отчим не выдержал, и, сняв тяжёлый зимний туфель, ударил им с силой матери по лицу.
- Ну а ты! Ответил соответствующе?
- Если бы я ответил соответствующе, то у меня была бы другая биография. Я первый раз их встретил. Они все для меня были – абсолютно чужими людьми.
- Н у я бы на такое не стерпел. Даже если бы дело шло о совершенно чужой женщине.
- Отчим не тот человек, чтобы тут же успокоиться от короткой стычки.
- Ясное дело. Струсил. А у всех струсивших, один путь – в дурдом.
- А у всех смелых – за решётку? – ответил ему вопросом другой солдат.
- Если, в общем, то та первая встреча – с матерью и отчимом - сказалась на моём настроении. Я – замкнулся, больше стал размышлять. И это, не лучшим образом отразилось на службе, и на моих отношениях с командирами. И, видно, как следствие такого постоянного – не лучшего состояния – падение с плоскости самолёта.
Крыло на АН-10 проходит поверху фюзеляжа. А это высота – пять метров. И вот, когда мы чехлили самолёт, а это было в холодное весеннее время, меня порывом ветра сбросило с крыла. Попал в госпиталь. Думал, неделя-другая – и выпишут. Да не тут-то было.
В моей тумбочке была тетрадь. И за два года службы, она была почти вся исписана мелким почерком. Кто-то из командиров прочитал её, заинтересовался и…
- Передал её армейским сотрудникам КГБ, - высказал своё предположение один из солдат. - И что же там было крамольного, подозрительного?
- Я не мыслил свою жизнь без высшего образования, и поэтому уделял большое внимание всему тому, что встречалось незнакомым из вычитанных или услышанных слов.
Плохое настроение, почему то выливалось в соответствующее содержание. Записывались разного рода наблюдения и размышления из армейской жизни.
- И всё это в совокупности оказалось основательным, чтобы тебя признать, не совсем – не на сто процентов – нормальным? - сделал своё заключение один из солдат.
- Маловато оснований для того, чтобы признать человека ненормальным. Может, ещё что-то было? Обычно каждый человек стремится представить своё положение, как нечто завышенное по наказанию, - решился расширить эту тему другой.
- На протяжении всех четырёх месяцев, что я провёл в Игрени, я ожидал серьёзного разговора с кем-то из армейских начальников. Но никто за это время меня не навестил, никто со мной не беседовал.
- За тебя говорила, твоя же злополучная тетрадь?
- Получается, что так именно оно и было, - согласился с ним я.

Поезд подходил к Новосибирску, и я начал гадать: встретит меня мать или нет. Если телеграмма попадёт в руки отчиму, то он её тут же порвёт. Вся надежда на то, что этого не случится.
Как только поезд замедлил ход, я приник к окну. Появились первые строения города. Вот он – и главный вокзал. Иду к выходу, спускаюсь на платформу. Замечаю в густой толпе встречающих - и своё родное. И она замечает меня. Обнялись…
- Как же это ты? – первый её удивлённый вопрос.
- Так вот получилось. Видно слабеньким оказался в психическом отношении. Не выдержал тех сюрпризов, что подбрасывала мне жизнь.
- Я во всём виновата. Надо было тогда, одной мне поехать на ту первую встречу. Но разве же я могла тогда такого ожидать. Да и он увязался. Не смогла оторваться от него…
Но ты не отчаивайся. И долго не задерживайся в деревне. Приезжай…
- Трудно сказать, что либо, определённое. Вся моя жизнь – из одних сплошных сюрпризов.
Мать поднесла платочек к лицу, по щекам её покатились слезинки одна за другой.
Я смотрел на неё, как на какую-то иллюстрацию из красочного альбома. Всё никак не мог понять: кто же стоит передо мной. Родное, и – не совсем родное, близкое, и – одновременно что-то отдалённое. И верить! С какой верой понимать её слова. Сплошная смесь в душе.
Неожиданно, мать словно спохватилась, открыла свою сумочку и подала мне две десятки.
Время остановки поезда заканчивалось, и мы направились в сторону вагона. Мать, на всём протяжении, повторяла одно и тоже: - приезжай. Буду ждать.
 
На пятые сутки мы добрались до Зырянского военкомата. Сопровождающие меня солдаты передали военкому конверт с документами, расписались: сдал – принял, и были свободны.
Военком не стал вникать в суть дела, выписал мне – так называемый – белый билет, который официально освобождал меня от воинской обязанности.
- Тебе нужно пройти медицинскую комиссию, - сказал он, и выписал направление в местную больницу. Пришлось идти туда. Механизм оформления нетрудоспособности, был отработан, и меня, без лишних вопросов, признали инвалидом второй группы. Выдали соответствующие документы и, без каких-либо проволочек, выдали мне пенсию сразу за два месяца - 46 рублей. С этого момента, я – пенсионер – с пенсией 23 рубля в месяц.
Поражала во всех этих действиях, прямо-таки – фантастическая деликатность, доброта. Словно все боялись, самым незначительным намёком, обидеть меня.
- Да, - думал я, - вот что такое – инвалидность. Получалось, что я – человек со спортивным физическим развитием – физически беспомощен. Со второй группой - впору руку протягивать.
Я вышел из военкомата, и с настроением – ещё более подавленным – направился к дому, в Чарочку. Вопрос: кто виноват – исчерпан, и теперь он – в прошлом.
Теперь вопрос другой: что делать? Перед глазами вставал образ беса. Может быть так же, как он, завести пчёл, увлечься техникой, и начать наращивать своё богатство. С моими знаниями, я на порядок мог бы превзойти его. 
Но вот беда, мыслительный процесс в этом направлении, не вызывал внутренней энергии. Я не загорался от такого рода идей. Пришлось перебирать возможные варианты на своё предстоящее будущее. Вспомнил – Лилию. До армии, когда она работала в нашей деревне продавцом, а я – радистом на колхозном радиоузле – мы частенько задерживались там до утра.
Был бы более решителен, был бы у меня – ребёнок. И не было бы – психбольницы, белого билета. И, возвратившись из армии, была бы – семья, дом, работа и всё прочее.
Вспомнил Зою с Томской кондитерской фабрики, которая  вместе со своим фабричным коллективом приезжала к нам на заготовку  кормов. Дружба наша была настолько близкой, что мы – катались на лодке по ночам, проверяли сети. И даже купались ночью.
Будь я тогда активней, было бы к кому возвращаться.
- Что-то не заладилось в моей жизни, - с горечью думал я.
Каждый момент моей прошлой жизни, мог бы быть точкой отсчёта, вполне определённого личностного житейского сюжета. Пропустил я несколько сюжетных вариантов. И ради чего?
Что-то особенное, видимо, приготовила мне судьба. Любит она кое с кем – поиграть, поэкспериментировать. И вместо лёгкого пути, где на пути только одни добрые люди, возьмёт да и расставит цепочку – не из очень добрых людей. И получается что-то вроде – полосы препятствий. Наисложнейших и наитруднейших.
Я перебирал в памяти тех, кто при – даже незначительных затруднениях – пытался уйти из жизни. И тех, кому это удавалось сделать. У меня таких мыслей никогда не возникало. Вероятно, потому, что я – меланхолик. У меня всё происходит в замедленном режиме. Если мне тяжело, я ищу  выход из любой образовавшейся закрытой ёмкости. И она – рано или поздно – находится.
Благотворно срабатывает и обычное любопытство: а что же – дальше? Пережил одну трудность, на очереди – другая. И, может быть, каждая последующая, интересней предыдущей. Общая цепочка трудностей, ассоциируется с маршрутом – от подножья к вершине. И основополагающая мысль – опуститься, спуститься, сорваться – никогда не прельщала меня. 
Не спеша, я дошёл до Красноярки, переплыл речку Кия. Дальнейший путь пролегал по заливным лугам. Подошёл к Торбыковскому Умаю. Ну вот – и последний участок.
Дошёл сосновым бором до Свободного. Усевшись на высоком берегу под сосной, я долго разглядывал живописную панораму.
Возвращаться в деревню засветло, мне не хотелось. Слишком уж неприятной представлялась мне встреча с земляками. Что я буду говорить им? Как мне представлять  своё положение? От таких вопросов, камень в душе – рос, тяжелел. Становилось невыносимо тяжко.
За последние больничные пять месяцев, обнаружилась странная особенность, не проявлявшаяся никогда до этого. Через какое-то время, через ту или иную нагрузку, возникало желание – присесть, прилечь, отдохнуть. Неужели я и в самом деле – сдал, пал духом, внутренне ослаб. Сознание подмечало новоявленные признаки  в себе и это мне не нравилось.
Одним усилием воли, такой признак не устранишь. Нужна – цель, большая цель. Иначе, движение – вперёд и вверх – прекратится. Но и тут – проблема. Не мечтается. Не знаешь, в каком направлении направить свой развитийный поток мыслей.
Я спустился вниз к ручью, перепрыгнул через него и пошёл дорогой к деревне. Пройдя, тяжёлый и грязный участок, вышел на ровную и длинную площадку. Впереди показались крайние дома Чарочки.
Появился я в родном доме, как приведение. Никто меня не ожидал, и каждый занимался своим делом. Бабушка сидела за прялкой, тётка – за швейной машиной.
- Господи! – встревожено взмахнула руками бабушка. – Как же это ты? Что случилось?
Насторожилась и тётка. Обе почувствовали что-то неладное.
Я подошёл к бабушке, обнял её, поцеловал. Потом к тётке Кате.
- Расскажу, всё расскажу, что было. А пока дай что-нибудь поесть и…выпить. За целый день ничего не ел. И на душе. Кошки скребут.
Уселись мы все за стол, и я начал рассказывать. Рассказывать всё, что происходило потом, как я покинул свою Чарочку. Бабушка с тёткой слушали молча, затаив дыхание.
Закончив рассказывать, бабушка – в обычном своём духе – начала во всём обвинять мать. Считала её человеком – несерьёзным, несемейственным. Не способной создать в семье – уют и строгий порядок. Тётка, как обычно – в силу своего мягкого характера – пыталась защитить её.
Мне же было интересно узнать о них самих, о деревне. О том, что же тут изменилось за два года.
- Я смотрю, и у вас дела идут не лучшим образом.  Вместо большого просторного дома, с большим скотным двором и огородом, однокомнатная избушка, с маленькой  русской печкой.
Бабушка обрушилась всем своим накипевшим гневом на деда. – Учудил твой дед на старости. Совсем с ума выжил. Думал, с сыном и снохой, будет ему рай. А его, как старое не нужное корыто.
- И где же он сейчас? - поинтересовался я.
Бабушка поднесла платок к глазам, расплакалась.
- Нет твоего деда больше, - поведала тётка. - Когда его турнули из своего же собственного дома, вернуться к нам – в нашу гнилушку – он не захотел. Что ему оставалось? Подался в дом престарелых. Видно, с горя, да с обиды, быстро сдал, и – умер.
- Это ж надо было додуматься на старости лет! – возмущалась бабушка.- Столько лет прожить вместе! Столько – набиралось, накапливалось из года в год – и всё прахом. Как корова языком всё слизнула. Теперь – ничего. Ни – дома, ни – огорода, ни – пристроек.
- Ну, что случилось, то случилось. Что теперь об этом жалеть, - попыталась успокоить бабушку тётка. - Слава богу, ни голодные и не на холоде.
- Так разве на это мы рассчитывали на старости лет?
- Что теперь  об этом. Назад не вернёшь, что было – сплыло.
- Да, невесело тут у вас, - сделал заключение я. - А как – Ирина, зятёк ваш?
- Ой, - горестно махнула рукой бабушка. – И там никакого порядка. Родила одного. Теперь другого ждёт. Зятёк – гуляет. На работу – не шибко падок. Мотоцикл, который ему купили, давно уж не фырчит.
- Этого следовало ожидать. Беднота она и есть беднота. Копить деньги, чтобы купить какую-то ценную вещь, они не могут. А если им кто-то купил, не берегут. Быстро приходит в негодность.  Хлебнёте вы горя с ним. 
- Да уж хлебнули. То и дело забегает. То ему срочно потребовалась – трёшка, то – десятка, то – сотня. Приходится давать. Куда тут денешься, - поведала тётка.
- В этом их главная способность. Ну, а деревня как живёт? Какие перемены? - поинтересовался я.
- А-а-а, - махнула рукой бабушка, - всё хуже и хуже. Раньше хоть какой-то порядок был. Сейчас же – никакого порядка. Работать никто не хочет. Заработки – мизерные. Да и те пропивают.
Нет того, что было раньше. Как вечер – музыка, танцы, игры. Сейчас, как вечер, мальчишки бегут к тунеядкам. Там  их учат,  чёрт знает чему…
Не вздумай ты туда наведываться, - предостерегала бабушка.
- Прокатился я по России, вернулся в родную деревню, и тут – поневоле призадумаешься. Что же мне делать? Чем заняться? Какие цели ставить перед собой?
- Работа везде найдётся, было бы желание, - попробовала утешить меня тётка.
- Ты с дороги-то устал. Сейчас я тебе постелю. Утро вечера мудренее. С завтрашнего дня и будешь думать, чем заняться, к чему стремиться, - засуетилась бабушка.
Я лёг спать. Но спать не хотелось. В голову лезли не лучшие мысли. Было ощущение, что я – вне. Вне – общества, коллектива, семьи. Я – свободен, независим, самостоятелен.
Мне, поднимаясь утром, не нужно куда-то спешить. Я – инвалид второй группы, я – официально оформлен, как нетрудоспособный.
Уснул я под утро. Бабушка, привыкшая вставать рано, уже приготовила завтрак. Но поднимать меня  не решалась. Когда я открыл глаза, увидел её сидящей рядом. Лицо её было – грустное, задумчивое.
- Не знаю, радоваться мне или печалиться, - начала говорить бабушка.- Как-то всё у нас нескладно получается. Не по-людски. Отслужить, как надо, и то ты не смог. И в чём тут причина? Кто виноват?
- Да, действительно, что-то в нашей семье ни заладилось. Не получалось так, чтобы все помогали друг другу, заботились друг о друге. У меня, кроме вас, никогда никого не было. Что – отец, что – мать, одно лишь название от них. А сейчас - и вы отстранились. Все ваши заботы – о Ирине, её детях.
Вернулась тётя с дойки. Уселись все за стол. Только приступили к трапезе, зашла Ирина с мужем. Он работал на ферме конюхом и там же узнал, что я вернулся из армии.
Поздоровавшись со мной, Саша обратился к тётке, - за возвращение, не мешало бы, пропустить по одной. А лучше – по две, по три, по четыре. А там как пойдёт, как поедет. 
- Без этого нельзя? – начала было выражать недовольство бабушка. Но тётка снисходительно заметила: - Раз так принято, почему бы и не выпить.
Я выпил первую рюмку и больше не стал. Саша же пропускал одну за другой.
- Так что же случилось, что ты раньше времени – домой? - поинтересовалась Ирина.
Ничего не поделаешь, надо было что-то говорить. И я, захмелев после первой же рюмки, повёл рассказ по наиболее облегчённому пути.
- Ну, армия есть армия. Тем более – тяжёлая авиация. Всякое бывает. Сорвался с крыла самолёта, неудачно приземлился, повредил себе ногу. Попал в госпиталь. Лечили-лечили…Вроде бы, подлечили. Но к строевой службе оказался – непригоден. Вот меня и комиссовали.
- Вы же с Костиным – были первыми спортсменами на деревне, - заметил Саша.
- Были. И в армии я увлечённо занимался спортом. Но где-то что-то не предусмотрел. К тому же  – несчастный случай.
- И что теперь – не можешь бегать? Ходишь с костылём? - интересовался Саша.
- Слегка отдаёт в коленке, но – ходить и бегать – могу. Обхожусь без опоры, - ответил я.
- Ну и отлично. Отдыхай, набирайся сил. Забегай к нам. Можешь пользоваться моим  мотоциклом, - и, пропустив последнюю рюмку, начали прощаться.
Когда ушли, тётка заметила: - У него уж с год, как мотоцикл на ремонте. Чего-то там не хватает, что-то там нужно заменить.
Я вышел из-за стола, начал осматривать комнату. Бедновато, - подумал я. - Появись у меня девушка, некуда будет уединиться.
Бабушка, обратив внимание на то, как я осматривал единственную комнату, заговорила.
- Кое-какие вещи твои, я – припрятала.
Она открыла большой сундук, который использовался - и в качестве лежанки. Вытащила из него несколько книг, ружьё, фотоаппарат.
До армии я изредка занимался рисованием. В одной из папок лежали рисунки, на которых была изображена бабушка. Когда она сидела за прялкой, лицо её было неподвижно и можно было рисовать её хоть – в фас, хоть – в профиль.
Рисунки были не очень выразительными, но – похожими. Рассматривая их, возникала мысль: а что если серьёзно заняться изобразительным искусством. С годами будет получаться всё лучше и лучше и, кто знает, может  быть достигну высот большого художника. Но это возможно будет лишь в том случае, если этому искусству посвятить всю свою жизнь.
Смогу ли увлечься этим до такой степени, чтобы – днём и ночью – с карандашом или кистью. Над этим следовало бы серьёзно поразмышлять. Но, размышляя, я каждый раз ловил себя на том, что изобразительное искусство не для меня. Человек – ёмкость, и всё зависит от того, чем ты в большей степени уже заполнен. Я же заполнен тем содержанием, которое сближает меня с литературным творчеством. Сколько не размышляй, а от литературы мне уже не оторваться. Не уклониться от неё.

Я достал из сундука с десяток патронов, рассовал их по карманам, и сказал бабушке: - Пойду погуляю по лесу, по лугам.  Пока снег не выпал, погода хорошая, похожу по родным местам. Уж больно я соскучился по ним.
Бабушка проводила меня до ворот, и я направился по улице – влево, в сторону леса. Кто встречался по пути, приходилось – хотя бы несколько минут – беседовать. Объяснял каждому, почему, по какой причине, пришлось раньше времени возвратиться из армии. Мол, заболел, попал в госпиталь. Не рассказывать же подробно каждому, что в действительности происходило в последние месяцы службы.  Получалось, что этот вопрос, до такой степени мучивший меня, решался более или менее облегчённо.
Пройдя до конца улицы, я зашёл в лес, в сосновый бор. Достал из кармана патроны, выбрал патрон с меньшим зарядом, вложил в ствол. Я знал – по своему прежнему опыту – что в этих местах можно встретить рябчиков.
Брёл я по лесу медленно, узнавал по пути каждую полянку, каждый участок леса.
Не доходя до озера Иловатое, услышал, как выпорхнул из травы рябчик. И где-то неподалёку сел на дерево. Осторожно ступая по тропинке, я стал приближаться к нему. Выстрел – первый лёгкий трофей.
Дальнейший мой путь проходил по заливным лугам, где находилось множество мелких и крупных озёр. Все берега их окаймляла высокая осока с густым низким кустарником. Легко можно было подойти к плавающим уткам на близкое расстояние.
Уток было много. На них редко кто охотился. И, при желании, можно было бы немало их добыть. Но я решил ограничиться лишь тем, что необходимо для супа и жаркого.
Дойдя до речки Четь, я повернул в сторону озера Чарочка. Вдоль берега кто-то шёл. Бес! – мелькнуло у меня в голове. Подошёл ближе, поздоровался. Первый его вопрос: и ты угодил в инвалиды? С такими-то физическими данными.
- Да, вот такие дела, такие времена. Как ты их характеризовал?
Александр хитро захихикал. – Что-то странное, непонятное происходит в нашем государстве. Мало одного шизофреника для одной деревни в сорок дворов, так армия произвела ещё одного.
- Так уж получается, что она – главный производитель их, - ответил я ему.
- В Митюшкино, всего одна многодетная семья Богаевых. И в ней – старший сын их, Николай – вернулся из армии шизофреникам. По-моему, тут какой-то перебор. Случаен ли этот всплеск?
- Не случаен, конечно же. Тут всё дело в отношениях командиров и солдат. Раньше было всё жёстко. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим». Любые недоразумения проходили длительную процедуру. И если не помогало по пути, дело доходило до угроз. Не исключались и репрессии. Сейчас всё выглядит в упрощённом варианте. Не хочешь служить, ляпнул что-нибудь про «бесов» и ты – свободен.
Александр, почувствовав, в чей огород брошен камешек, разразился продолжительным смехом.
- Но меня в военкомате – на подступах к армии – забраковали. На этом – начальном этапе – не ахти какие были специалисты. А ты-то, всё-таки два года прослужил. И в таких солидных заведениях побывал. Что! – и там такие олухи? Такие слабенькие специалисты?
- Вероятно, всё дело, в так называемом «хрущёвском потеплении». После Сталина решил отличиться своим предельным гуманизмом, и иными средствами воздействия на тех, кто, по тем или иным причинам, не захотел  служить в армии.
- Да, интересная у тебя на этот счёт теория, - наморщил лоб Александр.
- Это не теория. Это данные самой жизни. Никита Сергеевич оказался человеком – далеко не серьёзным. И при решении возникающих проблем, не использовал научные методы. Какой бы указ не издавал, оборачивался он, можно сказать, стратегическим ущербом. Взять хотя бы его указ с тунеядцами. Сослали их по беднейшим колхозам, и что же из этого государственного мероприятия получилось?
Наша деревня – наглядный пример. Подростки – от десяти лет и старше – к двадцатилетней Шуре. Кто постарше, с алкоголем и прочими увеселительными  средствами, к тридцатилетней Анне.
- Хрущёвщина продолжается, - закатился своим шизофреническим смехом Александр.
Когда мы подходили к деревне, он пригласил меня к себе. Решил похвастаться своим богатством. И похвастаться было чем. Повсюду – во дворе, в мастерской – была техника, все средства для наращивания своего богатства. В самом доме был холостяцкий порядок. На столе, где он принимал пищу, лежала книга Достоевского «Бесы». Я взял её, открыл первую страницу. Александр, словно пытаясь передо мной выделиться своим особым – ни деревенским – отношением к алкоголю, поставил на стол коньяк.
Мой разговор с Александром, затянулся далеко за полночь. Найдя во мне – родственного по социальному статусу – собеседника, не хотел долго отпускать. Захмелев, он, что только не предлагал, и какие только не строил планы.
Возвратился я домой, когда все уже спали. На столе уже был разложен ужин. Бабушка знала, чем меня порадовать. И всё было – вкусно и в лучшем виде. Но я уже был сыт. На душе по-прежнему держалась какая-то непонятная тяжесть. И что делать? Как от неё освободиться? Я не знал.
Главная причина внутренней тяжести, как мне представлялось - неопределённость. Я не знал чем заняться, к какой цели устремиться. 
До чего же всё-таки загадочна – психология, её законы. Многие мечтают о свободе. Формально я её обрёл. Она соответствующим образом документирована. Могу заниматься  тем, что более всего ближе душе. Но, при всём полном наборе выбора, невозможно на чём-то одном сосредоточиться. Словно душа была размазана по всей высшей нервной системе.

Засиживаться подолгу в доме, не хотелось.  Решил сходить в клуб. В деревне обо мне все уже знали, и не нужно было каждому объяснять: почему, и за что комиссовали. Достаточно было начальных сведений, чтобы потом  продолжилось свободное творчество. Кто-то иронизировал: «говорят – неудачно приземлился?» Что оставалось говорить? Мол, было и такое.
В деревне, на тот или иной момент, как в каком-то художественном произведении, всегда находятся главные действующие лица, вокруг которых и ведутся все речи.  Попал и я в число таких главных лиц.
Кроме меня – такими главными действующими лицами – были ещё - и тунеядцы. Выяснялось из разговоров, что наиболее активной  из них была молоденькая девушка по имени – Шура. Каждый вечер она принимала деревенских юнцов, вводила их в тайны любовных премудростей.
Сыграв несколько партий в бильярд, я направился к выходу. На крыльце столкнулся с Шурой. Она настолько отличалась от местных своей внешностью, и своим поведением  (предельно раскованным), что не трудно было понять с ходу – с кем имеешь дело.
- Так ты тот солдат, который кому-то там не приглянулся? - первой заговорила она.
- Да, именно тот. Были кое-какие глупости с моей стороны, - ошарашенный таким напором, смущённо ответил я.
- Небось, с голодухи? Заходи, порадую…
Не ожидая такого начала - растерялся. Что-то промямлил: «да нет уж, не до этого…»
- Да ты не смущайся. Дело житейское. Только не забудь что-нибудь принести.
- Нет-нет-нет. Уволь. Не хватало мне к одному позору присовокупить ещё и второй.
- Понятно. Боишься последствий? Но в этом всё чисто. Случись что, сам понимаешь, какой был бы скандал. Тут не только родители, но и начальство бы понаехало.
- Я в том плане, что не хотел бы, конфликтовать с целым коллективом, - попробовал отшутиться я.
- Ну, об этом не стоит беспокоиться. Я человек – щедрый. Ни кого не обижу.
- Плохо ты знаешь тех, кого  пытаются в чём-то ограничить, или, тем более, кого пытаются отстранить. Так что лучше не менять,  целый класс своих увлечённых учеников,  на одного, не очень-то – одарённого и не постоянного. Я ведь ненадолго здесь.
- А может у меня – далеко идущие планы. Может нам стоит – объединиться. Сам посуди: я – тунеядка, ты – шизо. Есть в этом – какое-то родство.
- М-да, - промямлил я. – До чего же человек может опуститься, что сам себя перестаёшь уважать.
- Ты, особо-то, не расстраивайся! Знаешь, до чего эта душевная тягомотина может довести? Ага, ты уже знаешь. Надо же решиться. Ствол к голове - и все мозги по потолку.
Жил-то – в отличии от нас – в полном достатке. Ни в чём не нуждался.
- Такие, как Руслан,  более чувствительным к неприятностям. Для нас, деревенских, любая работа – развлечение. А вот вам, городским – что-то вроде каторги.
- Ясно. Мы с тобой – не состыкуемся. Всё же, если приспичит, знай – есть добрая душа.
Домой я шёл до такой степени подавленным, что в голове поневоле рождались самые тяжелейшие фантазии. Лёг спать. Но спать не хотелось. Бессонница. 
Знакомство с тунеядцами, наводило на многие интересные мысли психологического содержания. Оказывается – общее состояние – зависит от того, как ты настроен. И счастье, если та или иная удовлетворённость собой, определяется тем, как ты что-то оцениваешь. Шура предельно раскована по всему спектру негатива. Ей – противоположного настроя люди, оказавшись в затруднительном положении, - не могут найти  приемлемый для себя выход.  Могут впадать в отчаяние.
Жизнь иногда вынуждает – перестраиваться. Но принципы перестройки – всегда одни и те же. Либо, с негатива – на позитив, либо, с позитива – на негатив. Получается, что-то вроде – товарообмена. Общественные законы требуют  от каждого человека наращивать свой общий позитив. А это труд – тяжёлый и болезненный. Нужно увлечённо – учиться, увлечённо – работать. А – нервы, психика людей (уже в силу своей природы) – сопротивляются этому. Вот и получается, что позитив (по своей природе) – искусственен, а негатив (по своей природе) – естественен.
Тунеядцев невозможно заставить - учиться и работать. И они, в качестве своего сопротивления этому, выдают иные формы своего поведения. Благо, на эти формы поведения, находится  тут же – большой спрос. Процесс развращения  детей и юнцов, становится  - естественным, несдерживаемым.
Идти вдоль оси научного прогресса, не удаётся всему обществу. Слишком уж много – побочного, отдалённого от него. Магистраль, хотя, и расширяется, и совершенствуется,  всё же остаётся  в нашем славном сильном государстве, довольно-таки узким явлением.
Проснувшись, я почувствовал аромат приготавливаемой пищи, который исходил от рябчика и утки. Появилось желание продолжить охоту на них. Позавтракав, и, взяв всё необходимое для этого, я отправился – на запад. В сторону речки Четь.
В низину, между речкой и болотом, свозился лес из вековых сосен. Лесозаготовители, проходя с зачисткой, добрались и до них. Особая достопримечательность – гигантские сосны – пошли на брёвна.
Здесь же, на берегу речки Четь, я заметил учителя Лукашенко. До армии мы частенько беседовали с ним о жизни, о проблемах, которые нас обоих тревожили. Представился случай – встретиться,
Поздоровавшись, я обратил его внимание на брёвна. – В качестве памятника таким гигантам, оставили хотя бы несколько. Было бы на что любоваться ещё несколько десятилетий.
- У них на первом месте показатели в кубах. Ради них они спилят и последнее дерево, - ответил он.
- Следом, за опустошением тайги, пошло убывание по всем  пунктам. К осени обмелела речка до того, что и лодка не нужна, чтобы перебраться на другой берег.
- Да, - согласился учитель, - дело теперь коснулось и нас. Власти объявили деревню –неперспективной. Требуют – разъезжаться. Через год-другой, не будет – ни школы, ни магазина.
- Но вам-то, в любом случае приходится покидать деревню. У вас столько детей – и всем нужно учиться. А жить в интернатах, не лучший вариант. 
- Переедем, конечно. У тебя-то как дела? Тут, в деревне о тебе, столько разговоров.
- Да вот – на перепутье. Не знаю, в какую сторону двинуться. Полная неопределённость.
- А если – в учителя? Ты же, и – художник, и – фотограф, и – спортсмен. С такими данными не трудно устроиться в любую школу. Если что, могу замолвить за тебя слово в районо.
- Нет, начальная школа – это не для меня. Я всегда был настроен на то, чтобы переходить от одного уровня сложностей – к другому уровню сложностей. Закрепиться на всю жизнь – на одном уровне! Нет.  Ваша супруга, слушая наши беседы, всегда говорила одно и тоже: твоё предназначение – журналистика. Может быть оно и так, только задача эта, воспринимается мной, как нечто – несбыточное. Слишком уж много сложностей на этом пути.
- Бежать тебе нужно отсюда, - выслушав меня, посоветовал учитель.
- Всем нам приходится бежать отсюда. Жизнь-то – вон как резко меняется. Появились и у вас, учителей, свои конкуренты.
- Имеешь в виду тунеядцев? - усмехнулся учитель. - Такова уж природа человека. Любой ребёнок бежит не на кнут, а на пряник.
- Приходится подмечать, что негатив – наступает, а позитив – отступает. Нет таких эффективных средств у властей, чтобы решительно и умело воспрепятствовать этому.
- Удивляет ещё и то, что армия отбраковывает людей, которых знаешь, как наиболее развитых в физическом и умственном отношениях.
- Вы имеете в виду беса?
- Не только. До тебя был комиссован – Богаев, Носков. Все вы – настоящие спортсмены.  Непонятно, что происходит в армии. Что за врачи такие, что не могут подлечить, и возвратить их снова в строй. Ведь в прошлом – ничего такого – не было.
- Причина - в резком взлёте официальной доброты и гуманности. Чуть что, какой-то пустячок, как тут же – не годен, инвалидность, свободен.
- И некоторые (вроде беса) этим  пользуются.
- Да, нет ничего проще, примитивно сыграть роль – ненормального. Врачи, боясь ответственности, предпочитают не препятствовать таким бесовским желаниям. Отсюда – и резкий взлёт ненормальных.
- А если, тот или иной солдат, не хочет быть комиссованным?
- Его могут комиссовать – и без его воли и желаний. Ссылаются обычно на возросшие требования.
Мы прошлись по берегу. Учитель пошёл в сторону колхозной фермы, а я спустился вниз, к речке. Но, чтобы перейти вброд её, пришлось снять кирзовые сапоги, брюки.
Шёл я по заливным лугам тем маршрутом, каким обычно ходил раньше.  В каждом озере были утки, и по выстрелам можно было судить, что я от одного озера переходил к другому.
Около одного большого озера я издали заметил целую стаю уток. Подкрался поближе и выстрелил по скоплению их. Две из них остались на месте. Было видно, как ветер уносил их к противоположному берегу. Пришлось раздеваться и плыть за ними.
Когда я их вытащил на берег, обратил внимание на то, что к ним пристали пиявки. Сбил их щелчком пальца. Общая добыча была – весомой. Одна кряква, одна широконоска и три чирка.
Домой брёл не спеша. Родные места – радовали. Но сознание своего – не лучшего, не определившегося положения – отравляло и отяжеляло всё внутри.
Один и тот же вопрос мучил меня, не давал покоя. Что делать, чем заняться – я не знал. Болтаться же длительное время без серьёзного дела, я не мог. Своя же собственная психология не позволяла.

Как-то я проходил мимо дома «беса» (Глазырина Александра), решил заглянуть к нему. Он стоял во дворе, осматривал развешенные сети.
Поздоровавшись, спросил: как рыбалка? Думаю вот, от нечего делать, тоже заняться.
- Рыбы стало меньше. Появились у рыбаков большие невода. Процеживают ими все наши озёра.
- Но такое озеро, как Бугутук, его-то не процедишь.
- Да, - согласился он, - его неводом не процедишь. И слишком высокий слой лёгкого разреженного ила. Невод по нему не протащишь. Да и водной растительности слишком много. Может быть поэтому туда и редко кто заглядывает из рыболовецких бригад.
- Я к тебе, Александр, вот по какому делу. Хотелось бы поохотиться на уток. Сейчас там особенно большое скопление их. Готовятся к перелёту, собираются в большие стаи. Но без лодки, там делать нечего Озеро окружено болотами. По берегу не пройдёшь. У тебя там – обласок. Не мог бы та мне дать его на денёк. Удастся подстрелить, если несколько – и тебе будет…
- Бери, конечно. Какой тут может быть разговор. У меня там стоят  сети. Можем вместе сходить.
- Тем лучше. Вдвоём-то оно – интересней, - согласился я.
Путь до озера был не долгим. Расстояние - меньше  километра. Времени было достаточно, чтобы поговорить о жизни, о том, что нас обоих тревожило.
- Не надумал чем заняться? – поинтересовался он.
- Этот вопрос – самый больной для меня. – Он, как точка отсчёта. Вокруг десятки вариантов. Какой из них – твой? Бес его знает? – усмехнулся я. Подхватил мой смех и Александр, почувствовав лёгкий подвох. – У тебя всё складывалось проще. Ты знал, чего хотел. Хотел абсолютной свободы. Ты её получил, сыграв простенькую роль. Такой вид артистизма – не на публику. Он на тех, кто мог тебе оформить абсолютную свободу. Иначе, артистизм – для себя.
Отстранившись от армии, от колхоза, ты стал – частником. Обладая большими способностями и трудолюбием, ты свои мечты осуществил за несколько лет. Теперь, вроде бы, и покупать больше нечего. Всё у тебя есть. Разве что купить самолёт. Но их не продают.
Александр тяжело вздохнул, засмеялся. – Интересно ты мою жизнь представил.
- Так она – в сюжетном отношении – вся совпадает с последовательностью твоих приобретений.
- Так-то оно так. Но и у меня немало проблем. Всё получилось, как в детской сказке.
- Не упрощай. Получилось, как в произведении классической литературы.
- Как бы там не было, всё складывалось как-то само собой. В общем-то, я ничего не планировал, и ничего предварительно не сочинял. Шёл в военкомат с крайне плохим настроением. Что-то ляпнул из «бесов» и, словно что-то подхватило меня. И – понесло, понесло, понесло.
- Вот так, со всеми нами происходит. Одного момента достаточно – в профессиональном, авторитетном учреждении – чтобы оно оформило нас, на всю последующую жизнь, тем коротким импульсным признаком, который вдруг странным образом проявился. Восприняли бы «профессионалы» с юмором эти художественные всплески, и последствия были – иными.
- Но ведь от таких коротких психических всплесков, начинается иная жизнь – у многих. У преступников, шизофреников, маньяков.
- Тоже верно. Но ведь для этого и существуют – психологи, социологи.   
Мы подошли к болоту, по которому пролегала тропка, ведущая к озеру. Расстояние до озера было небольшим (метров сто), но пройти до него было не просто. Повсюду высокие кочки, с высокой густой осокой. Между ними – вода. В некоторых местах, глубокая. Кустарник – густой и раскидистый.
Подойдя даже к краю озера, невозможно было осмотреть его целиком. Справа и слева нависал над водой  кустарник. Вода выглядела прозрачной. Но стоило только опустить палку, как вокруг неё образовывалось облако из ила.
- Вот этот ил, - обратился я к Александру, - называется сапропелем. Ценнейшее удобрение. От него не возникает сорняков. И урожай, особенно овощей, наилучший.
- Не знал. Надо попробовать, - ответил он.
Александр снял замок с цепи, спустил лодку на воду. Я сел впереди лодки с ружьём, он  - на корме с веслом. Поплыли. Повсюду, небольшими скоплениями, виднелись утки. Те, которые были поближе, заметив нас, начинали взлетать.
Мы плыли вдоль берега. Утки, словно по очереди, выплывали из кочек, из кустов. Я держал ружьё наготове, и на каждое их появление – стрелял.
В основном около берега кормились чирки. Крякву редко удавалось обнаружить. К тому же они были более осторожны. И прежде чем удавалось их заметить, как они взлетали. Приходилось стрелять влёт. От частых выстрелов, утки стаями начали перелетать с одного места на другое.
Доплыли мы до Сашиных сетей. В основном в них застревали караси. Но попадались, и линьки, и окуни, и щуки. Хотя и в меньшем количестве.
Озеро было яйцевидной формы, диаметром – с километр. Проплыть, чтобы вдоль берега, потребовалось несколько часов. Выходили мы на берег с довольно-таки солидной добычей. Разделив всё добытое пополам, отправились домой.

После первой совместной рыбалки-охоты мы встречались ещё несколько раз. И при каждой последующей встрече, Саша всё больше намекал о том, что лучше было бы нам – объединиться. Я ему отвечал, что над этим следует подумать.
В деревне же – дай только тему для разговоров – как тут же начинается сочинительство. Кто-то сказал: появился ещё один бес. И эта мысль пошла гулять свободно по деревне.
Первоначально, когда Глазырина Александра призывали в армию, он, в присутствии членов комиссии, начинал называть Н.С.Хрущёва – бесом, а всё его окружение – бесовщиной. Там, видимо, из осторожности перед более высоким начальством, решили прервать его дальнейшее движение в армию. Вот таким образом он оказался отстранённым от неё.
Любой человек оказывается наиболее естественным (свободным) в той форме своего содержания, в какой длительное время протекает его – мыслительный и психический процесс. Отсюда выражение: быть самим собой. Отсюда и соответствующий артистизм – органический, неподдельный.
Ему легко было играть роль ненормального перед призывной комиссией, потому что он предварительно был, таким образом, психически и мыслительно настроен. Вполне возможно, что проявилось это в нём как-то – непроизвольно, как некий выброс из его души.
Общаясь с ним, я обратил внимание на то, что он (если это можно допустить) – профессионально играет свою роль. С юмористами он – юморист, с аналитиками – аналитик, с мыслителями – мыслитель. Умело, находчиво, изобретательно отвечает на - насмешки, издёвки, оскорбления. При этом, сама физиономия его, само поведение, обретает динамику шута, скомороха.
Надо обладать немалым мастерством, психической выдержкой, чтобы быть до такой степени – гибким, осторожным, безвредным для окружающих. И всё это для того, чтобы – не вспылить, не взорваться, не наброситься  на обидчика.
Вывод в отношении его, напрашивается один. Он – всюду и всегда – человек творческий. Чтобы успешно продвигаться к намеченной цели, требуется  демонстрация своих способностей. Он и проявлял их – перед призывной комиссией, перед своими земляками.
Может быть, поэтому и стали называть его все – бесом. То есть человеком – особых, редкостных способностей. Характеризовали его обычно одним словом – придуривается.
Его, может быть единственного, не волновало то, что деревню объявили – неперспективной.
- Пусть бегут, - смеялся он. - Останется – пять-шесть семей – всё будет нашим. Засадим пустующие поля – малинником, смородиной, клевером. Увеличим пасеку, построим мост.
И он, на тот момент, уже многое имел. Полный двор скота, большая пасека, на все случаи деревенской жизни – техника. И всё это - создавалось, выращивалось, приобреталось – одним человеком.
С точки зрения житейских данных, обычно, более всего поражают – крайности. В деревне два человека – с абсолютно противоположными данными. Это – Попов Николай и Глазырин Александр. Первый – ноги под себя – и сидит, ничего не делает. Если холодно, пошел в лес, принёс дров, затопил печку. Кроме картошки, в доме – ничего. Ни одежды, ни посуды.
Это какой же должна быть психология (какие нервы), чтобы  ни о чём не думать, ни к чему не стремиться. И обладать редкостной способностью сидеть в одном положении – сутками, месяцами, годами? Загадка для местных жителей, для учёных психологов. Кто сможет объяснить этот феномен? 
И абсолютная противоположность ему – бес. Полная неспособность просидеть без дела, хотя бы час. По ночам - бессонница. Обеспокоен – одним, другим, третьим. Сколько нужно всего переделать. И чтобы всё - вовремя, и – качественно.
У Попова Николая дочь Сара, почки каждый год рожает. Это какой должен быть труд, чтобы  всех обеспечить – едой, одеждой и всем прочим. Но их психология (их нервы) – не работают. Они – спокойны.
И государство (местные власти) на них – ноль внимания. У беса же – государственная пенсия по инвалидности. Разносторонние способности – по всем видам сельскохозяйственной деятельности. И всё это – для одного! Зачем ему – одному – так много всего?
И на этот вопрос можно ответить, лишь обратившись к его психологии. Так он – настроен. Стало быть, рассуждая диалектически, Попов – начало психологии, Глазырин – предел её развития. А все остальные жители деревни, интерполируя  указанные персонифицированные крайности, занимают те или иные – промежуточные положения.
Ясно, что с развитием психологии, с развитием мышления, повышается чувствительность нервов. Обычное привычное нормальное состояние, нередко чередуется – с болезненным. И, вполне естественно, что наиболее способные, склонны – к нервным срывам, нервным потрясениям.
Наука на этот счёт выдаёт рекомендации обычно – одного содержания. Развитие – умственное и физическое – должно быть гармоничным. Мера одних нагрузок, должна уравновешиваться, такой же мерой – умственных. У Глазырина такая гармония обеспечивается всем набором его разносторонних занятий. Ночное – умственное, чередуется дневным - физическим. Его общему развитию, мог бы позавидовать любой. И это – при наличии здорового образа жизни, отсутствии – вредных привычек. По всем его данным, как это не иронично, живое воплощение декларируемых коммунистических принципов.
Его преимущество (если сравнивать с моим положением) в том, что он ограничен в выборе. И по существу живёт  своей – уже реализованной мечтой.
У него – дом, хозяйство. И он – единственный обладатель этого. У него нет родственников (кроме брата), ему некуда ехать, нет других привлекательных источников.
У меня же – десятки источников, и все - в виде туманностей. Не знаешь, к какому устремиться.
Одно, более или менее определилось в сознании. Пока есть свободное время, нужно готовиться для поступления в институт. В какой? – я не знал. Но было ясно, в один – из гуманитарных.
Учебников в доме не было, и я решил сходить в Зырянку. Прихватив с собой фотоаппарат, спортивную сумку, отправился.
Походив по магазинам и, взяв, что мне было необходимо, я обратил внимание на вывеску редакции районной газеты. И что-то меня подтолкнуло – зайти туда.
Ещё до армии приходилось встречаться со многими сотрудниками редакции. В школе они проводили беседы с нами, со старшеклассниками. Некоторые бывали у нас в деревне, и даже кому то из них приходилось ночевать у нас в доме.
Они обычно интересовались: какими достопримечательностями интересна наша местность, какие события в прошлом проходили. И что вы знаете о них?
Я был в этом плане наиболее активным. Рассказывал им тогда об уникальных озёрах: Бугутуке и Чертанах. О драматических историях двух мельниц, когда-то построенных на двух протоках речки Четь. О тех многочисленных событиях, которые когда-то проходили на лесоповале.
Рассказывал и об истории своего деревенского колхоза, со всеми его председателями.
Я даже числился в редакции – внештатным корреспондентом. Поэтому моё появление в редакции, не было для сотрудников его, чем-то – странным и неожиданным.
Поздоровавшись, я скорее в шутку, чем всерьёз, спросил: вам не нужны сотрудники?  Один из них посоветовал обратиться к главному редактору. (Главным редактором был тогда Шишов). И я зашёл к нему, изложил суть своего вопроса.
- Вообще-то нужны нам сотрудники, - начал он. - Помнится мне, ты был самым активным среди учеников. Интересовался историей своего края. Вникал во всякие местные проблемы.
Но в нашей работе, кроме активного любопытства, требуется ещё многое другое.
- В этом я осведомлён, - ответил я ему. - Нужно ориентироваться на передовицы, и на их фундаменте, создавать своё творчество. Быть чутким к требованиям  официального руководства, и  следовать его планируемому курсу.
- Правильно понимаешь. Есть у меня ощущение, что из тебя мог бы выйти толк. Но в нашем деле нельзя без испытательного срока. Можем мы взять тебя в качестве фотокорреспондента – для начала. С окладом 90 рублей. Через месяц посмотрим, какие у тебя основания, чтобы влиться в наш коллектив.
Вышел я из редакции, словно из сказочного теремка. Такого сюрприза – я никак не ожидал.
Прогуливаясь по улицам Зырянки, чувствовал себя – растерянным, ошеломлённым. Ни квартиры, где бы я мог закрепиться, ни знакомых, где бы я мог, хотя бы временно, пожить. Шутка моей проказницы Судьбы. Выдаёт сплошные сюрпризы. И в какой-то, заранее определённой ей последовательности.
Ничего не оставалось, как вернуться в деревню.
Дома я рассказал бабушке и тётке о неожиданном повороте в моей жизни.
- Несерьёзно всё это, - отреагировала бабушка.- Бегать по всему району. Без своего дома.
- Так это всё наживное. Пошустрее только нужно быть. Постарайся найти себе подходящую девушку. Неплохо, если она будет с квартирой. Женишься. И всё пойдёт своим чередом, - решила тётка.
- Но меня приняли с испытательным сроком. Могу чем-то не понравиться, и мне откажут.
- Ты, конечно, не сказал им, что был – комиссован. А ведь такое скрыть – невозможно.
- В том-то и дело, что это какая-то насмешка судьбы надо мной. Но уж если принят,  придётся чем-то заниматься. Выполнять их задания, ездить по колхозам.
- Ох, - бабушка тяжело вздохнула. - Всё у тебя  как-то не по-людски. Мечешься, туда-сюда, ищешь чего-то. И сам не знаешь, чего ищешь. Не лучше ли – остепениться, осесть, и, как бес, день и ночь копошиться в своём дворе.
- Это мы так с тобой думаем. Но жизнь-то сейчас – другая. Кроме пищи, жилья и одежды, ещё чего-то им хочется. Тем более, что человек столько уже успел повидать, - рассуждала тётя.
Но, сколько не думай, а уж если ты подхвачен новым порывом ветра, приходиться следовать его направляющей. И я, на следующий же день, отправился в редакцию.
Утром был общий сбор, и распределение заданий сотрудникам. Меня, как стажёра, закрепили за одним пожилым сотрудником. Он познакомил меня с фотолабораторией, с секретами  создания клише для печати. Затем  повёл меня в типографию.
Первый мой рабочий день прошёл, как в сказке. Всем своим существом я начал сознавать, что никакое другое дело не может меня захватить с такой силой,  с какой захватила – печать.
Чтобы быстрее освоиться, я взялся за подшивку газет, и прочитывал одну газету за другой. Создавалось общее впечатление о газете, о повседневном творческом настрое её сотрудников.
На тот момент заканчивалась уборочная, подводились итоги. И они тут же отражались в газете. Выявлялись передовики, организовывались торжественные мероприятия с вручением переходящего красного знамени колхозу, премий отличившимся механизаторам. Пришлось и мне участвовать в поездках по колхозам района.
После торжественной части, обычно начинался концерт, а потом – официальным гостям из района  -устраивался (за счёт колхоза) богатый ужин. Закусившие и захмелевшие участники такого застолья, особенно были доброжелательны друг к другу. Создавалось ощущение, что именно здесь формируются подлинные друзья, которые, чтобы ты не натворил – помогут, поддержат, выручат. Настоящее, честное, серьёзное творчество, становится - невозможным.
Как можно, собрав тот или иной компрометирующий материал, вывести на чистую воду того, с кем ты – выпивал, шутил, развлекался, пел хором патриотические песни. Это воспринималось бы на грани – подлости, предательства.
Я поделился своими соображениями с одним из сотрудников.
- Я что ты хочешь. Мы все тут – одна команда. Райком, газета, председатели колхозов – единое целое районного начальства. Должны помогать друг другу.
- Но тогда нарушается подлинный творческий принцип – точного и полного отражения. Как мне мыслится - вспомним высказывания на этот счёт наших идеологических вождей - прогресс достигается наступлением на недостатки, на тормозные явления.
- Кроме теоретических принципов, существует ещё и суровая житейская практика. Не все председатели колхозов, до той степени гениальны, чтобы всё предусмотреть, и не допустить больших просчётов. Главное в их деятельности…
- Подчиняться требованиям общей экономической политики, - закончил его мысль я.
- И что же тебя смущает? Или, что тебе не нравится? - не без иронии спросил он.
- Видишь ли, человек определённым образом – идеологически и психологически – отцентрован. Справа – начальство (меньшинство), слева – основная масса трудящихся (большинство). А между ними…
- Центр, золотая середина, нормы. И что же следует из этого?
- Вопрос сугубо творческий. Как вести себя человеку творческому, в этом реальном житейском   диапазоне? Ведь может получиться так, что ты, как творческое явление, перестаёшь существовать…
- Вся сложность в том, что районное начальство, это очень маленький коллектив. Все знают друг друга и  составляют, если можно так выразиться, единое семейство.
- Иначе говоря, меньшинство отделено от большинства, чёткой жирной линией. Органическая связь, того и другого – нарушается.
- Но это – естественно. Такова структура общества. Все подразделяются на командиров и на подчинённых, на правых и на левых. И если ты хочешь закрепиться в нашей среде, просто вынужден быть – над, а не – под. Такая вот хитростная подоплёка всей нашей общественной жизни.
- Да, - согласился я с ним, - взлёты и падения осуществляются – по вертикали.
Мы вышли с ним в зал. Все были навеселе. Мой собеседник шепнул мне: «Смотри сколько здесь симпатичных девочек. Вот ты должен кем больше заниматься. А творчество – это дело наживное».
Весь вечер я развлекался вместе со всеми. Успел перезнакомиться со многими девушками. Но к полуночи я был до того хорош, что захотелось остаться наедине. Слегка подташнивало и чтобы не вырвало, решил ускорить свой шаг. Неожиданно пришла мысль – отправиться домой.
Всю дорогу размышлял о тех девушках, с которыми приходилось танцевать.
Многие так легко произносят слово «люблю». А я всё жду, когда оно где-то там родится внутри и затем поднимется к моим голосовым связкам. Никак не хочется рождаться естественным путём. Может быть нужны какие-то дополнительные – искусственные средства?
Домой я пришёл под утро. Опьянение сошло на нет. Поговорив с бабушкой о проведённом мероприятии, завалился спать. Спал до обеда.
Пообедав, решил написать письмо матери. Сообщил ей о том, что приняли в редакцию с испытательным сроком – в один месяц. И что нет уверенности, что мне с моей позорной инвалидностью удастся закрепиться  в ней. Пытаюсь подрабатывать фотографией.
Иногда подумываю о твоём предложении – приехать к тебе. Но всё не могу решиться. Отец, мать в моём сознании, что-то вроде – четвертинок, осьмушек. Вроде они - есть и, одновременно, их – нет. Отца видел за всю свою жизнь несколько раз. А тебя – так и того – меньше.
Не знаю, что и думать. Может быть ты, так, из приличия приглашаешь к себе.
Если есть что сказать, пиши. Если нет – не нужно притворяться. Я ведь вырос без тебя. И ты жила без меня. Между нами, что-то вроде гигантского облачка.
Закончив писать, перечитал. Не понравилось. Хотел написать по новому – поленился. А – сойдёт.
За несколько дней поездок по сёлам, у меня накопилось несколько плёнок. Нужно было их проявить  Я и занялся ими. Затем, всю ночь делал фотографии.
На следующий день отправился их разносить заказчикам. Нужно было, хотя бы этим ремеслом, как-то поддерживать себя материально.
В редакции я появился лишь через два дня. Нужно было объяснить главному своё длительное отсутствие. И я зашёл к нему. Заранее отобранные фотографии, которые могли бы быть использованными для газеты, я разложил перед редактором.
- К этим фотографиям могла бы быть использована такая заметка: «Любителям спорта, есть чем заняться вечером. Одни увлечённо играют в волейбол, другие состязаются на городошной площадке. В клубе, кто, под баян, кто, под гитару, разучивают песни из последних кинофильмов».
- А это что за ватага? – заинтересовался он фотографией, на которой было заснято десятка два деревенских ребятишек.
- Это ребятня из нашей деревни. Проходил по улице с фотоаппаратом, обступили меня. Захотелось им сфотографироваться. Я и сфотографировал их.
Фотография примечательна тем, что глядя на этих девочек и мальчиков, вряд ли скажешь, что они живут увлечённо спортивными играми. Наше детство проходило иначе.
- И почему же такие разительные перемены на твой взгляд? - заинтересовался главный.
- Я вам рассказывал об истории своего колхоза. Моё детство пришлось на то время, когда ссылались – кулаки, наиболее обеспеченные люди. И все они были, не только трудолюбивыми, но и придерживались здорового и культурного образа жизни. Влияние их – на местное население – было более чем благотворным.
- А потом что произошло? Не было нового притока таких людей?
- На смену им – пришёл другой поток людей. Уже иного нравственного и трудового качества. Когда колхоз при Плуталове становился процветающим, он оказался наиболее привлекательным для людей, освободившихся на тот момент, из мест заключения. Они  вошли в деревню – со своей культурой. Тюремной. Влияние их на молодёжь, оказалось, не столь благотворным.
Плуталова сменил Долгов, и тот, в течении одного года своего правления, сделал колхоз – гигантским должником. Вы знаете, почему так произошло. Распорядился засеять поля – кукурузой и пшеницей. А они не дали сколько-нибудь заметный урожай.
Местные колхозники не захотели бесплатно работать. И тут появился указ Хрущёва: ссылать тунеядцев в наиболее отстающие колхозы.
Но, тунеядцы потому и тунеядцы, что их невозможно заставить работать. Но жить-то им на что-то надо. И каждый начал приспосабливаться по-своему. Женщины занялись проституцией. И вся деревенская молодёжь устремилась к ним. Попросту говоря, Хрущёв своим указом, навёл на деревню порчу. Вместо здорового образа жизни – полный комплекс разлагающих факторов.
Ни агитация, ни угрозы со стороны властей, на них не действуют. Попытались пригрозить, как один из них – Руслан – выстрелил себе в голову из ружья.
Местные жители пытались защитить своих детей от дурного влияния. Но, всё в пустую.  Негативное оказывается сильнее позитивного.
Когда я просматривал вашу газету, у меня создавалось впечатление, что вы избегаете острых вопросов. Те проблемы, которые так ощутимы сельским населением, не подаются – соответствующе ярко и остро. Насколько это оправданно, я не знаю.
Шишов поднялся из-за стола, подошёл ко мне.
- Я вижу, ты человек – дотошный. Тебе палец в рот не клади. Ошарашил ты меня своей критикой.
- Боже упаси, критиковать вас, - взмолился я. - Я лишь пытаюсь – определиться. Хотелось бы понять: что – можно, а что – нельзя. Я ведь под вашим руководством.
- Чтобы определиться, как ты выражаешься, нужны – месяцы, годы. Я вот – главный, и то не полностью определился. Мы все до такой степени – повязаны, взаимозависимы, что приходится учитывать интересы всех. И – правых, и – левых, виноватых и не виноватых.
До меня дошли сведения, что ты собираешь материал на Долгова. В каждом посёлке, где он работал председателем, опрашиваешь местных жителей.
- Как будущий сотрудник газеты, я обязан интересоваться делами всех колхозов. Что касается Долгова, то за ним – след разрушителя, след хищника.
Не знаю, насколько это верно, но им сейчас занимаются правоохранительные органы. И ему криминируется сумма - в пятьдесят тысяч.
- Я бы тебе советовал – хотя бы на первых порах – не быть столь въедливым, и не замахиваться  на людей, занимающих высокие должности. У каждого свой уровень, свой потолок, и поэтому лучше придерживаться своих скромных возможностей. Когда вопрос с Долговым будет окончательно разрешён, мы получим  от соответствующих должностных органов, подлинные сведения о нём.
Шло время, подходили октябрьские праздники, и нужно было готовиться к ним. Рабочий механизм редакции, за долгие годы, был хорошо отлажен.  И он, за две недели моего пребывания в нём, становился – в общих чертах – более или менее представляемым.
Редакция, на мой взгляд, не была тем органом, который можно было бы назвать – творческим. Она была скорее тем местом, куда стекалась информация, прежде всего, от колхозного, партийного и прочего руководства. Всему районному начальству, перед великим праздником, хотелось отчитаться за свои успехи. При этом, в каком бы виде они их не представляли, никто их не мог проверить. А если кто имел основание усомниться  в хвалебных показателях, тому всё равно не дали бы права высказаться. На то он и праздник, чтобы успехи – преувеличивать, и чтобы создавать настроение всем – праздничное.
Материал для печати в редакцию, поступает из двух основных источников: от – начальства (председателей колхозов, директоров школ, заведующих клубов, сотрудников райкома), и от – трудящихся. Для работы с ними предусмотрен специальный отдел. Отдел писем.
Когда я заходил в управление того или иного колхоза, в тот или иной клуб, то мне там говорили, что они уже отправили материал о своей работе. То есть корреспондент, как явление творческое, готовый что-то проверить, проконтролировать - не нужен был в принципе.
Находясь одновременно в двух средах: в среде – начальства и в среде – основной массы, имеешь две разные ёмкости отражённого, от реальной жизни содержания. Выглядит оно в общих признаках так.
Собрали урожай. Что-то надо сдать – государству, что-то оставить на свои домашние нужды. Желая выслужиться перед районным руководством, председатели колхозов сдают почти весь урожай. То, что остаётся, оказывается недостаточным, чтобы заплатить колхозникам. Отсюда – недовольство их.
Некоторые председатели колхозов (вроде Плуталова) – с хозяйственной хитринкой. Они занижают свои показатели. И тогда, полностью рассчитавшись с государственными поставками, имеют  солидный запас – и для резерва, и для того, чтобы выдать зерно на трудодни колхозникам.
Характерный признак, не совсем ещё развитого колхозного социализма, - весенний падёж скота. У  тех, кто завышал свои показатели, происходил он почти ежегодно, а кто работал предусмотрительно, этого тяжелейшего явления не допускал.
В основном все сотрудники редакции выполняли работу - секретарей. Редко выезжали из редакции. Им достаточно было одного такого средства, как телефон. Боевой творческий настрой – это не для них. Может быть, поэтому, все жили – тихо, мирно, послушно.
Просматривая газеты за прошлые годы, возникало ощущение, что каждый новый номер является  повторением уже когда-то существовавшего. Работая в таком (не творческом режиме) больших способностей - и не требовалось. Поневоле приходилось удивляться: для чего, с какой целью они меня  приняли? Даже будучи мальчиком на побегушках, такой нужды-то особой – и не было.
По единым правилам, приписываемым всем советским редакциям, ни одно письмо в редакцию, не должно оставаться без внимания. Вероятно, на меня - и рассчитывали возложить эту функцию. Но Шишов не предполагал, что я начну собирать подлинный материал, игнорируя – показной.
Формально, всё окружение председателей колхозов, составляет единую слаженную ячейку. И на словах, они клянутся в верности друг другу. Но стоит только кому-то напиться, и оказаться среди своих земляков, как они начинают выдавать информацию – закрытого свойства. Через какое-то время, всё село – гудело, обсуждая полученные сведения из верных источников.
Меня направляли по таким тревожным местам. Всё, что я мог добыть, затем передавал главному. По той настойчивости, которую я проявлял, он и судил обо мне.
Каких-то особых замечаний – хотя бы с лёгкими признаками недовольства мной – не было. Единственно, о чём он каждый раз говорил, так это быть – не столь напористым.
После праздника, когда мы всем редакторским коллективом прошли в общей колонне по главной улице, я отправился домой, в свою Чарочку.
Путь, в двадцать пять километров, был привычным. Становилось вот только – холодно. Дорожная грязь застыла и покрывалась снегом.
Домой я пришёл под утро. Бабушка вскочила с постели, засуетилась. Начала накрывать на стол. 
- Тебе тут письмо от матери пришло. - сообщила она мне, и села рядом.
Я вскрыл конверт, вытащил письмо, начал читать.
- Обижается, что я её не воспринимаю в полной мере матерью.
- Так как же можно воспринимать? - согласилась со мной бабушка. - Что она с тобой – нянчилась, провожала тебя в школу? Занозу вытаскивала из пальца, соринку из глаза?
- Полотенцем не гоняла за любую провинность. - добавлял я.
- Мало видно гоняла. Непутёвым ты у меня получился. С армией не заладилось. В самой жизни не можешь определиться. Мечешься туда-сюда.
- Зовёт она к себе. Обещает прописать. Просит, долго не раздумывать.
- Ох, чует моё сердце – недоброе. Намаешься ты там, хлебнёшь лиха. - запричитала бабушка.-
Сам подумай, где она сможет тебя принять. Там, где сама живёт, не сможет. Вспомни вашу первую встречу. Так что тут поневоле призадумаешься.
Поднялась и тётя. Начала собираться на  дойку.
- Может съездить, разведать? Чтобы знать, что там происходит? – предложила она. – Но если поедешь, будь осторожен. Не связывайся ты только с ним. Можешь попасть ещё в большую беду.
- Деваться мне некуда. Придётся поехать, - решил я. - Собери мне что-нибудь на дорогу, - обратился я к бабушке.- Будь что будет. В случае каких-то особых трудностей – вернусь.
Я сложил в спортивную сумку продукты, кое-какие вежи и, попрощавшись, вышел из дому.
Добравшись до Зырянки, нужно было зайти в редакцию, чтобы вернуть книги по журналистике, которые я у них брал, отдать не проявленные плёнки и объявить о своём решении.
В кабинете главного было несколько сотрудников. Все тут же обратили внимание на меня.
- У тебя такой вид, словно собрался в дальний путь, - попробовал пошутить один из них.
- Угадали. Не ждать же того момента, когда тебе могут сказать: ты нам не подходишь, отвали, - с такой же лёгкостью отреагировал и я.
- И куда же, если не секрет? – уже серьёзным тоном спросил главный.
- Я получил письмо от матери из Новосибирска. Настойчиво, требовательно приглашает приехать. Обещает прописать, и помочь – с работой, с поступлением в институт.
Тут у меня – ни жилья, ни перспективы. И те минимум программы, которые я намечал, оказались без надежды на реализацию.
- У нас (у редакции) задачи скромные. В твоих же словах порой проскальзывают мысли общегосударственного значения.
- Но, согласитесь, и в нашей районной местности, проходили события исторической значимости.
- Ты имеешь в виду – лесоповал, ссыльных? Всё это – в прошлом.
- Многие из тех, кто был когда-то участником или свидетелем тех событий, до сих пор живы. Разве не интересно было бы читателем газеты узнать какие-то подробности от них. Ведь на таком материале пишутся – рассказы, повести, сценарии. Мне лично хотелось бы собирать материал таким способом через газету, чтобы в будущем работать не только в малых газетных жанрах.
Чем плох, например, материал о реальных трагических событиях, связанных с мельницами на двух протоках речки Четь. А сколько трагических событий происходило на лесоповале.
И всего-то требовалась – какая-то осьмушка от газетных полос. И внимание читателей к районной газете было бы – иное. Ведь в реальной жизни, люди, собираясь вместе, о чём говорят?
- Действительно, о чём говорят?
- О наболевшем. О том, что их больше всего тревожило в прошлом, и что тревожит их в настоящем.
- Получается, что ты не в восторге от нашей газеты? - с заметным недовольством в голосе подметил один из сотрудников.
- Прощаясь, не будем вникать обострённо в какие-то мелочи, - попробовал отшутиться я.
- Какие же это мелочи! - нахмурился главный.- Это не мелочи.
- Я в том плане, что у газеты сложились свои незыблемые принципы. И всё, что не отвечает их требованиям – мелочи. Я, как человек со своими творческими амбициями, не вписываюсь в них. И не могу поэтому, быть сколько-нибудь значимой фигурой, чтобы вы серьёзно относились к моим высказываниям, впечатлениям от реальной жизни.
- Но ты у нас не пробыл и месяца. Кто знает, может в будущем, мы, и смогли бы тематически расширить содержание газеты, - попробовал ослабить возникающий накал один из сотрудников.
- Я пришёл к вам, как ёмкость, уже наполненная доверху определённым содержанием. Из разговоров же, из бесед с вами, мне всегда советовали быть скромнее, не вникать в особо острые вопросы. А меня волнуют – именно они. На кой чёрт я нужен читателям, если не смогу их держать в напряжённом ожидании следующего номера газеты.
- Грандиозный творческий настрой! Может быть, это и не плохо, но мы не до такой степени свободны, чтобы разжигать страсти в людях.
Ну да что мы тут развели дискуссию. У тебя к нам  дела иного свойства. Проработал двадцать дней, должен получить за них. - Шишов позвонил в бухгалтерию, распорядился выплатить мне 60 рублей.
На прощание хочется пожелать тебе благоприятных условий в семейной жизни, в учебной и творческой жизни. Кто знает, может быть, мы и услышим что-то в будущем о тебе.
На этом мы и расстались.
Дальнейший путь мой лежал к автобусной остановке. И далее – Асино, Томск.
В Томске, купив билет на поезд, я послал телеграмму матери, с указанием номера поезда и вагона.
Когда поезд тронулся, вдруг почувствовалось такое внутреннее напряжение, что я решил тут же направиться в вагон-ресторан. Одни мысли обуревали меня: что меня – ждёт? Чего – ожидать?

Когда поезд подходил к главному вокзалу, я прильнул к окну. Было много встречающих, и не так-то просто в толпе было заметить своё – родное.
Выйдя из вагона, я увидел мать и двух девушек, которые находились с ней рядом. Мать тут же поспешила представить ситуацию. – Мой благоверный, как только узнал, что ты приезжаешь в город, забрал всю мою зимнюю одежду, положил под диван и сам уселся на него. Мне пришлось идти к соседям, одеться у них. И вот я здесь.
Знакомьтесь. Жанна, Тамара. Они вместе со мной работают секретарями в областном суде и учатся одновременно на вечернем отделении  юридического института. У них от суда – квартира на Коммунистической улице. Пока – мы договорились – поживёшь у них.
- Начинаются мои новые приключения. Может возникнуть ощущение, что меня город – не принимает. С первых же моих шагов – препятствия.
- Зачем же так обобщённо. Всего-то – один человек. Да и того, вряд ли можно назвать человеком, - высказалась Тамара. – Зато, в противовес ему, все остальные принимают тебя – всей душой.
- Спасибо и на добром слове, - как-то невесело ответил я ей.
От вокзала до площади Ленина мы шли пешком. Впереди показался оперный театр.
- Наша главная городская достопримечательность. В ближайшие же дни обязательно должны сходить туда. Как ты смотришь на это? - предложила Жанна.
- Развлечения, как десерт – на последнее. Чувствую, вся моя последующая жизнь – сплошные проблемы. И как они будут решаться, и насколько успешно, и в какой последовательности? – трудно заранее сказать, - всё так же невесело отвечал я им.
От площади Ленина мы свернули вправо, и пошли по Красному проспекту до улицы Коммунистической. Жанна с Тамарой рассказывали о городе по ходу нашего движения. Но я не особенно-то внимательно слушал их. Промелькнула в голове мысль: оперативно! И невесты на выбор.
По Коммунистической улице пришлось идти не долго. Дошли до 21 дома, свернули во двор. Тамбур, дверь – направо. Несколько ступенек вниз. Квартира.
В прихожей – кирпичная печка. Тут же – кухонный столик. Единственная комната (квадратов двадцать), наполовину – под поверхностью земли, наполовину – над. Через два окна просматривалась ниша и поверхность земли (к верху) от половины окон. Справа стояла одна койка, слева – другая.
- Вот твоя койка, - указала Тамара на койку слева.
- Не хотелось бы стеснять вас долго, - промямлил я.
Мать начала накрывать на стол. У меня на этот случай были приготовлена бутылка портвейна. Но сидели за столом мы не долго. Выпив рюмку, мать начала собираться.
- Мой муженёк сейчас – рвёт и мечет. Надо его как-то – успокоить, утешить. Не дай бог натворит ещё чего. А ты, - обратилась она ко мне, - приходи завтра в областной суд. Это недалеко отсюда. По Красному проспекту – вправо. С левой стороны, напротив церкви. Ну, всё. Я побежала.
- Я с тобой. Прогуляюсь по городу. Всё равно не смогу долго уснуть.
Мы пошли обратным путём до площади Ленина. Мать рассказывала о том, как ей живётся. Не легко живётся. И главная проблема – квартира. И рада бы сбежать от него, да некуда.
- Есть надежда. Двенадцать лет на очереди. Сейчас – уже вторая. Вот-вот – должны дать. Не исключаю, что твой приезд может ускорить это.
Намучалась я с ним. Первые годы жили – более или менее сносно. Потом всё чаще и чаще стал напиваться. Увлёкся – футболом, хоккеем. А туда - без водки, без спирта – никак нельзя. Проиграли – за кого он обычно болел – приходит домой злой, взвинченный. Пыталась как-то образумить, предложила взять землю под сад. Думала, что дела в саду будут отвлекать его от выпивки. Но он и туда начал водить своих собутыльников.
Меня всегда беспокоил ты. Но ты жил и воспитывался в серьёзной, обеспеченной  семье. А каково моим девочкам: Людмиле и Леночке. Постоянная ругань, матерки, оскорбления. Что из них выйдет, если им приходится жить в такой среде, мало похожей на человеческую.
Мы дошли до Оперного. Прошли дальше до Трудовой. Свернули вправо. Показался одноэтажный, протянутый в одну длинную нитку – деревянный барак.
- Вот сюда, когда-то, из Торбыково, привёз он меня. Здесь родились две мои доченьки.
Кроме нас, здесь жил тесть. Добрейший человек. Но он в прошлом году умер. Сейчас проживает его мать. Когда-то, ещё до революции, она работала в богатых домах горничной. И до сих пор, кроме как сварить и постирать – ничем другим не занималась.
Ни одного года рабочего стажа. Пенсия по старости – за двух сыновей – пять рублей.
Второй её сын – Геннадий – полная противоположность моему. Строгий семьянин: вся жизнь его – для дома, для семьи. С женой работают на  Чкаловском заводе. От завода получили – трёхкомнатную.
Вот такие первые сведения о нас. Ну, всё. До завтра. Встретимся в областном. Пока.
 
Мать пришла на работу утром с синяком под глазом. Супруг не мог простить ей, что она так легко обвела его и, против его воли, всё же встретилась со мной.
Может ей досталось бы больше, но девочки подняли такой визг, что ему пришлось сдерживаться.
Мне спешить было некуда. Жанна с Тамарой, как положено, поднялись в семь, позавтракали и отправились на работу. Я продолжал лежать и размышлять.
Я сознавал, что у меня жизнь складывается как-то – особо. Словно её кто-то планирует свыше. Мне, на протяжении всей моей жизни, приходилось слышать, что существуют недобрые мачехи и недобрые – отчимы. И в то же время приходилось слышать о добрых мачехах и добрых отчимах. Гипотетически получается – пятьдесят на пятьдесят. Из них, среди добрых бывают – особо добрые, и среди не добрых – особо не добрые. Мне почему-то повезло – на особо не добрых.
Вся разница лишь в том, что в деревне недобрые проявления тут же разносятся по всей округе. Приходится вести себя – сдержанно, скрытно. Без явных проявлений.
В городе иная ситуация. Здесь можно игнорировать общественное мнение.
Невозможно было не обратить внимания и на то, что я почему-то попадаю в те фокусные места, где концентрируются житейские и общественные проблемы. При этом – в такой последовательности, и на то короткое время – чтобы только-только ознакомиться с ними.
Сам факт психбольницы, словно кем-то был спланирован. И ей отводилась роль, исключающая возможность определиться и закрепиться в каком-то одном месте. Ведь если бы я не был комиссован и если бы у меня был военный билет, то я мог бы спокойно и уверенно работать в районной редакции. И кто знает, может быть, вся моя жизнь, так и протекла бы в стенах её.
Но судьба распорядилась иначе. Позволила мне устроиться, в общих чертах ознакомиться с работой редакции и – довольно. Готовься к следующему этапу.
И тут – самые наиблагоприятнейшие условия. Две девушки моего возраста. Областной суд. Тут же – филиал Томского юридического института. И та же проблема: не будь я инвалидом второй группы, все данные для того, чтобы дальнейшая жизнь протекала, именно, в этой юридической среде.
Ясно, что в то время, я не особенно-то и задумывался о какой-то там загадочной и таинственной судьбе. И только тогда, когда начинал писать книгу и осмысливать прожитое, поневоле возникало это слово. Слишком уж навязчиво вторгалось оно в мою жизнь, в моё творчество.
С точки зрения всей прожитой жизни, анализируя её в той последовательности, в какой она протекала, порой приходишь к такому выводу. Может быть, дурдом, как малая беда, предотвратил –большую беду. (Вполне возможен был и иной вариант).
Повалявшись в постели часов до двенадцати, я поднялся, сделал зарядку, попил чаю с вареньем, и  отправился в суд. В суде же – сердобольные сотрудники – горячо обсуждали те события, которые происходили с матерью. Хотелось помочь ей каким-то образом. После долгих обсуждений, остановились на одном, вполне законном, допустимом, варианте.
При областном суде предусматривался – сторож и дворник. И комната для него в самом здании областного суда. Так почему бы не воспользоваться таким вариантом.
С такой идеей, мать и несколько сотрудников (в качестве моральной поддержки), зашли в кабинет председателя областного суда, Маняшина. Изложили семейное положение матери и просьбу – поселиться в той самой комнате, которая предназначалась сторожу и дворнику.
Маняшин выслушал их и – согласился предоставить матери такое жилище.
Когда я встретился с матерью в облсуде, всё уже было решено, и мать поделилась своей радостью.
- Сегодня же, пока муженёк на работе, надо перебраться сюда. Я отпросилась. Тамара с Жанной, заменят меня. Идём смотреть наши хоромы.
Мы спустились со второго этажа на первый, прошли по коридорчику, где по правую сторону размещались несколько кабинетов. Открыли дверь и – вот оно, наше спасительное жилище.
Комната, примерно десять квадратов, была пустой. Мы осмотрели её, спланировали свой скромный жилой быт. Нужен был – обеденный столик, диван, кровать для девочек. Всё это было в хозяйственном складе суда. Вместе с завхозом (Курченко), мы пошли туда, получили всё необходимое. Перенесли.
Оставалось отправиться на Трудовую, чтобы забрать оттуда кое-какие вещи.
Девочки, Люда с Леной, узнав, что им придётся жить в самом здании областного суда, обрадовались. Быстренько собрали все свои книги, одежду, обувь.
Машины не потребовалось. Всё – самое необходимое – разместилось в нескольких сумках. Путь наш был недолгим. Преодолели его пешком.
Небезынтересным для меня было и то, что я – по существу – поселился, ни где-нибудь на окраине, а в самом центре города. И совсем уж воспринималось мной, как нечто невероятное, то, что мы оказались, так же – по существу – в самой (что ни на есть) крепости города. Что может быть – большей защитой от постоянно недовольного и агрессивного  - мужа, отца и отчима. После пяти часов вечера, когда заканчивался рабочий день, и все покидали областной суд, мы закрывались изнутри. Были – в крепости.
Первую ночь своего пребывания в суде, мы осваивали его внутренние достопримечательности. Прежде всего, нужно было определиться, где, кому – спать. На десяти квадратах, всем четырём разместиться, было невозможно. Для девочек была койка, поперёк комнаты, со стороны Каинской, под окном. (Окно было в нише, наполовину разделялось поверхностью земли).
Справа, под углом 90 градусов, (со стороны Красного проспекта) стоял диван. Он предназначался для матери. Мне пришлось искать себе лежбище – вне этой комнаты. И я его нашёл. В кабинете самого председателя суда – Маняшина.
Там стоял шикарный диван, где можно было вольготно расположиться. Лучший по тем временам – приёмник. Можно было его слушать хоть всю ночь. Несколько телефонов. В том числе и телефон правительственной связи. Большой длинный стол, с двумя рядами стульев. (Это на втором этаже). Из его же кабинета вела дверь на небольшой угловой балкон.
На первом этаже, в судебном зале, стояло пианино. Мать играла на многих музыкальных инструментах. В том числе и на пианино. Решила отметить наше новоселье небольшим концертом. Она играла, пела, мы – подпевали. Получалось – увлекательно и весело.
Познакомила мать меня и со своим главным кабинетом, где была не только вся судебная документация, но и многие – вещественные доказательства. Впервые  в своих руках я держал настоящий револьвер. Патронов к нему, конечно же, не было.
Первую ночь мы долго не могли уснуть. Обстановка была слишком уж необычной. Вместо скромной квартиры – настоящий дворец.
- После той (на Трудовой) барачной гнилушки, здесь по настоящему чувствуешь себя человеком, - поделилась своими впечатлениями  мать. - Но главное – не видишь постоянно пьяной  физиономии, и не слышишь, одних и тех же, матерных оскорблений. Райское местечко.
- Ты считаешь, что теперь он оставит нас в покое? - спросил я  её.
- Вот в этом-то я, и не уверена. Зная его характер, думаю, он начнёт  нас беспокоить и здесь, - высказала своё предположение мать.
- Будем защищаться, всеми доступными, законными средствами.
- Против его незаконных, нет у нас достаточно действенных. Очень тебя прошу, встретившись с ним, будь предельно осторожен. От него – всего можно ожидать. Не хватало ещё, чтобы с одной бедой, пришла ещё и другая. Старайся держаться от него – подальше.
- Чтобы в случае чего, бежать? – иронизировал я.
- Бывают ситуации, когда лучше – бежать, чем оказаться в суде или в больнице. Я столько здесь, в суде, насмотрелась и наслушалась, что  у меня теперь одни мысли: избегать всего этого нужно.
- В этом его преимущество. Он – смелый, он не боится наступать, заранее зная, что его – боятся, что от него все - бегут. Нарушается равновесие между одной и другой стороной. В этом причина того, что кто-то - издевается, а ему не могут ответить - теми же средствами. Когда же – отвечает, то тут – кому как повезёт. Одним – в морг или, в лучшем случае - в больницу, а другим – в суд.
- Такова жизнь. Не каждый обладает способностью – противодействовать равной мерой. В его распоряжении – мат, и всё, что попадётся под руки. А чем мы можем ответить ему? Нечем нам ответить.
- Посмотрим, что будет дальше. Судьба меня включила в какой-то новый сюжет. Но при этом  не предложила никакого текста. И как мне действовать – при тех или иных драматических ситуациях – я не знаю. Что ваша юридическая наука может таким, как я, предложить?
- Ничего определённого и существенного. В суде – в основном – ориентируются на следствия, а не на причины. Вышел победителем – стал виновным. Учитываются, конечно, смягчающие вину обстоятельства. Но и в этом случае – тюремного срока никому ещё не удавалось избежать.
- Приходится готовиться к предстоящим серьёзным испытаниям. И что нас ждёт впереди.
- Одному лишь богу известно, - подсказала мать. - Самое время начать молиться.
- Когда ничего другого не остаётся, приходится уповать на бога. Но он – слабое утешение.
Мы вот с тобой говорим, а меня не покидает одна – особо существенная – мысль. Я всё никак не могу определиться: как тебя называть, как к тебе обращаться. По имени отчеству – нельзя: всё-таки – мать. И произнести – мама. Слишком уж непривычно. Не выскальзывает оно у меня с языка.
- Начинай с первого слога, - пошутила мать. - Авось, через недельку-другую, и второй слог выкатится из тебя – естественно и легко.
- Ма, я пошёл спать. Спокойной ночи.
Мать подошла ко мне, обняла, слегка коснулась губами лба, прослезилась.- Спокойной ночи.
Я отправился в кабинет Маняшина, включил радио и прилёг на диван. Спать не хотелось. Слишком уж загадочной (сюрпризной) начиналась моя жизнь в Новосибирске. И вопросы: что будет – завтра, послезавтра и в последующие дни – как не гадай, не угадаешь.
Следующий этап моей жизни – прописка. Мать обещала познакомить меня со своей лучшей  подругой, с которой они когда-то жили и работали вместе в деревнях Прушинское, Торбыково.
Был выходной день, и мы отправились на Воинскую, где проживали Кусовы: муж с женой и трое их детей младшего школьного возраста.
Сам Кусов (имя его не помню) работал шофёром. Человек – деловой, хозяйственный. Это можно было судить по дому из пяти комнат, с собственным паровым отоплением.
Их согласие на мою прописку было предварительно согласовано и оставалось только определиться с последовательностью действий.
По такому случаю, я взял бутылку водки и коробку конфет для ребятишек. Хозяйка накрыла на стол, и мы долго сидели за ним. Мать со своей подругой-землячкой вспоминали свою жизнь в деревне. Рассказывали, как нелегко им приходилось порой. И, тем не менее, жилось – весело и интересно. Всё было проще, и не было тех проблем, которые появились с переездом в город. Тут жизнь – усложнилась.
Вернулись мы в свой суд, когда уже начинало темнеть. По условному сигналу, девочки нам открыли дверь. На вопрос: отец не появлялся? Ответили – нет.
- Он до сих пор не знает, где мы проживаем, - высказала своё предположение мать.- И наказала девочкам: - Насколько это возможно, если встретитесь с ним, попытайтесь не говорить ему об этом.
- Это - пустое. Он знает, в какой школе учатся Лена с Людой. Не трудно найти их и встретиться с ними. И не ответить, где мы живём – невозможно. Так что вопрос – времени.
- А может он отступился от нас? - решила Люда.
- Это не в его характере. Он до такой степени уязвлён, до такой степени полон гнева, что должен вот-вот  появиться. Слыханное ли дело, от него, как от последнего (не знаю, как уж и назвать его), сбежала жена, дети. Каково ему – при таких обстоятельствах – перед соседями, друзьями.
Но, вопреки предположениям матери, он с неделю не показывался у суда. За это время я успел прописаться, и уже подумывал о том, чтобы начать искать себе работу.
И вот ночью (где-то часа в два) вдруг раздался визг и крик девочек. Как оказалось потом, Николай Иванович всё-таки узнал, где мы живём. Вероятно, он проследил за девочками, куда они шли после школы. Определить же комнату, где мы поселились, было не трудно.
Днём в суде обычно бывает много народу и он, затерявшись среди людей, мог без труда найти её.
В очередной раз напившись, он подошёл к окну (а оно находилось в нише на уровне асфальта со стороны Каинской) и – пинком, или палкой – начал разбивать стёкла. Кровать, в которой спали девочки, находилась как раз под этим окном.
Когда на них посыпались стёкла, они, спросонья, с испуга, и подняли визг. Я, услышав их крик, спустился вниз и забежал в комнату. Время было – холодное, зимнее – и ветром заносило снег.
Я попытался выскочить на улицу, но мать схватилась за меня. - Только-только не это. Он – не с пустыми руками. Это его уловка – выманить тебя.
- Но ведь надо же, что-то делать! - пытался я осмыслить происшедшее.
- Окно надо заделать. Иначе замёрзнем, - предложила мать. - И никому ни слова об этом. Узнает Маняшин, выпроводит нас отсюда.
Я вышел во двор суда. Там было много всего: досок, жести, фанеры. Подыскал подходящий лист стекла. И, не обрезая его по размеру, закрепил гвоздиками по периметру. Выглядело не столь эстетично, зато вполне надёжно.
Для большей защиты, отыскал по размеру окна, лист железа и, выйдя на улицу, забрался в нишу и закрепил его к решётке. Мать при этом стояла рядом и тревожно посматривала по сторонам.
- Ну вот, первую атаку – пережили. Можно ожидать следующую.
Мать в слёзы. - Не даст он нам житья и здесь. И эта крепость – не защита от него. Больше всего меня тревожит то, что если он будет наведываться сюда каждую ночь, и крошить стёкла суда, то не он пострадает от этого, а мы.
- Что это за суд, если он не может защитить даже своих сотрудников?
- Если уж напрямую, то кому мы тут нужны. Нас пустили сюда – из жалости к нам. И в надежде, что будет – тихо и спокойно.
- Но неужели нет никаких законных официальных средств, чтобы хоть как-то образумить его?
- О-о-о, - скептически махнула рукой мать. - Для этого нужны соответствующие заявления, обращения куда-то. Всё это не так просто. Вот и думаешь: авось, как-то само собой рассосётся.
- Не рассасывается, затягивается на годы. Может такое продолжаться – всю жизнь. И что делать?
- Не знаю. Видно, участь у меня такая: терпеть, терпеть и надеется. Авось, скоро этот кошмар закончится. Не может же он продолжаться вечно.
Единственно, чего я боюсь, так это того, что многие – подобного рода явления – заканчиваются трагедией. Мне, как работнику суда, кому приходилось бывать на сотнях судебных процессов, это очень хорошо известно. Каждый, в зависимости от своего характера, и от ситуации, в которой он оказался, действуют по-разному. Кто-то – нападает, кто-то – защищается, и любой исход – для той и другой стороны – трагедия. Вот такие наши дела. Невесёлые дела, - тяжело вздохнула мать.

Наконец-то в моём паспорте появился штамп прописки, и можно было идти искать работу. Прежде всего, хотелось осмотреть то, что поблизости.
Прогуливаясь по Фабричной, я дошёл до завода «Пластмасс». На дверях была вывеска с перечнем профессий, в которых нуждался завод. Решил зайти в отдел кадров.
Выслушав меня, начальник отдела кадров спросил: - Чем занимался раньше?
- Я только из армии. Служил механиком на самолёте АН-10.
- Ну и тут тебе найдётся подходящая работа. Нам требуются дежурные машинисты. Сходи в цех. Найдёшь там механика. Он объяснит тебе, что и как. А потом – ко мне. Оформим.
Я направился в цех, по ходу осматривая оборудование. Отыскал механика. В цехе было шумно, пришлось говорить на повышенных тонах.
Он показал мне три огромных насоса-компрессора, которые создавали давление в сто атмосфер. С помощью гидравлики (бачок с эмульсией находился под потолком), поднимается груз в сто тонн на определённую высоту. Этот груз, в виде цистерны поставленной вертикально, назывался аккумулятором. Он служил для того, чтобы в системе поддерживать одно и то же давление.
Давление это (в сто атмосфер) подавалось на станки, с помощью которых, и создавалась пластмассовая продукция: тарелочки, шкатулки и прочая мелочь.
В цехе, где создавалась эта пластмассовая продукция, работали девушки, женщины. Они взвешивали порошок, засыпали им – нижнюю форму. Затем включали станок, и верхняя форма медленно начинала спускаться на нижнюю. От давления в сто атмосфер, порошок плавился, и заполнял тот промежуток, который находился между двумя этими формами.
Работа не сложная, но – пыльная и вредная. Поэтому за вредность выдавали на обед каждому по полулитре молока. Здесь же, в стороне от рабочего цеха, находилась столовая, где за 50 коп., можно было сытно поесть: первое, второе и – чай или кофе.
Механик объяснил мне мои обязанности. Перед запуском осмотреть оборудование. Если всё в порядке, включить насос и проследить, чтобы аккумулятор (груз в сто тонн) поднялся до самого верха. После этого, насос можно выключить.
Но если аккумулятор дошёл хотя бы до середины, то его нужно снова включить. Вот так, в течении всей смены. Работа, как видишь не сложная. Может быть, поэтому и платят немного. Всего лишь 90 руб. Если тебя такая зарплата устраивает, то, как говорится, милости просим.
В отделе кадров мне выписали трудовую книжку. Трудовое начало было сделано.
Цех работал в три смены. И мне сразу же досталась – третья смена. Ночная.
Действительно, работа оказалась не сложной. Но – слишком уж шумной. Гигантский аккумулятор с таким скрипом, щелчками полз вверх, что поначалу казалось, что он – вот-вот – разрушится. Приходилось бегать вокруг, присматриваться. Не заклинило ли его, ни упёрся ли он во что-то.
Слесаря наладчики посмеивались надо мной. – Гляди в оба. Не сработает ограничитель, поднимет крышу, окажется аккумулятор на улице. И давление тут такое, что если, где-то, что-то, лопнет, струёй  сразу  же любого может разрезать пополам.
- Но вы-то – все целы и невредимы. А что – были случаи? - интересовался я.
- Да нет, несчастных случаев не было, - подвёл итог этому вопросу пожилой слесарь.- Опасность есть, конечно. Но для того мы здесь и работаем, чтобы вовремя обнаруживать неполадки.
Первые смены проходили тревожно и напряжённо. Всё боялся чего-то упустить из виду. Но через неделю появилась уверенность. И мощные щелчки, похожие на взрывы и выстрелы, уже не так беспокоили. Появлялись многочисленные собеседники (и не только из мужского персонала), с которыми интересней проходили смены на работе.
Обратив внимание на то, что некоторые (особенно в ночную смену) приходили на работу с бутылкой вина, решил и я, не отставать от сложившихся традиций. Немного выпив и слегка опьянев, быстрее налаживались дружеские и производственные связи.
В работе, из трёх насосов, задействован был только один. Из двух других, один был в резерве, а другой – в ремонте. Чтобы лучше ориентироваться в работе, приходилось помогать слесарям-наладчикам. Они получали больше, и была перспектива оказаться среди них. К тому же, они работали только в дневную смену. Что для меня особенно было важно.
Николай Иванович, после первого нашествия, с неделю не появлялся в суде. И мы уж начали думать, что он – наконец-то – отступился от нас. И вот – новая атака.
Как и в прошлый раз, он подошёл к зданию суда ночью. Наше окно было заставлено жестью, и он решил, что наше окно, то, что – левее. И принялся его громить.
Кабинет, который находился по соседству с нашей комнатой, временно занимал прокурор. Он утром приходит на работу, а весь его кабинет – засыпан снегом.
Была метель, ветер – западный. И снег плотной струёй поступал через разбитое окно в кабинет. За ночное время его столько нанесло, что успели образоваться целые сугробы на столе, на полу, стульях.
Прокурор начал растерянно ходить около кабинета, не зная, что предпринять. Появилась техничка. У неё тут  же появилось объяснение.- Ребятишки гоняли ногами камешки, ледышки и угодили в окно.
Её версия, и пошла гулять из уст в уста. Дошло это известие и до завхоза Курченко. Тот, по долгу службы, принялся стеклить, а техничка – убирать снег.
Все работники суда догадывались, чьих это рук дело, но не стали высказывать иное. Поэтому и этот случай, прошёл для Николая Ивановича, без каких-либо ощутимых последствий.
Начав с малого, он, вероятно, рассчитывал на какие-то ответные действия. Но ответных действий – не последовало. И он решил действовать по агрессивно нарастающей, используя более мощные средства.
Где-то с неделю он вынашивал план своей новой атаки. И ничего другого не придумал, как придти в суд с баночкой серной кислоты. Пришёл днём, после обеда.
Я, после ночной смены, уже успел выспаться и сидел на диване с гитарой. Заходит он, осматривает комнату. Делает несколько шагов вперёд. Ни слова от него. Даже не поздоровался.
Я, почувствовав опасность, крепче прижал к груди гитару. Спросил: - Может мать позвать?
Он неохотно пробурчал: - Позови.
Обратив внимание на его правую руку, которую он держал в кармане, мелькнуло – с ножом. Поэтому, держа перед собой гитару, я проскользнул мимо его, и, оставив гитару у дверей, вышел. Внезапно возникшее напряжение приводило к неутешительной мысли: в таком состоянии противоборство не может быть успешным. Не было у меня достаточного опыта в серьёзных стычках, чтобы быть – хладнокровным, самоуверенным.
Я медленно поднялся на второй этаж, заглянул в окошечко. Мать перебирала какие-то бумаги. Пришлось ждать. Когда она закончила свои дела, заглянула в сторону окошка, увидела моё лицо. Подошла, спросила встревожено: - что-то случилось?
- Твоё сокровище появилось, - сообщил я ей.
По ней словно пробежал ток высокого напряжения. Она шагнула до ближайшего стула, села на него.
Мне ничего другого не оставалось, как одному спуститься вниз. Когда я заглянул в комнату, почувствовал резь в глазах и резких запах. Одежда, которая висела вдоль стены на гвоздиках, дымилась. Там, где ложились струи кислоты на одежде, образовывались – провалы.
Пришлось снова подниматься наверх. Когда я сообщил матери о происшедшем, она разрыдалась. Через минуту-другую, о действиях Николая Ивановича, знали все работники суда. Дошло это  - и до Маняшина. Не раздумывая долго, он позвонил в милицию. Оперативная группа тут же появилась на месте происшествия. Был составлен соответствующий протокол.
В такой ситуации от матери требовалось одно: написать заявление. Но она решительно отказалась от этого. Ссылаясь на то, что если ему дадут – год-другой – он  выйдет, и всех перебьёт.
Николай Иванович работал на 21 заводе. И милиция отправилась туда. Там его нашли и – за хулиганство – посадили на десять суток. Правда, задержался он там ненадолго. Как ценного работника, его отозвали оттуда через несколько дней.
Чтобы дать нам понять, что он - на свободе, решил снова навестить нас. Мать была в отчаянии: убегала от него, как от прокажённого.
Вот та ситуация, при которой начинаются психические расстройства. С одной стороны – насилие, агрессия, угрозы, а с другой – страх и абсолютная беспомощность. В случае трагедии, первым – тюрьма, вторым (жертвам этой агрессии) – психбольница.
С точки зрения людских темпераментов, сангвиники и холерики – агрессивная сила, флегматики и меланхолики – противоположная им сторона. Они – в худшем положении. Преимущество – у первых. 
Может быть меланхолики, потому и меланхолики, что не способны на кого-то нападать, кому-то – надоедать, кого-то изводить своими угрозами. Мы с матерью оказались именно такой стороной. Помочь нам никто не может, хотя бы потому, что сама жизнь построена  на взаимодействии этих двух сторон. Одни выбирают для себя роль агрессора, считая её – преимущественной. Другие – отказываются от такой роли и, уже в силу этого, становятся объектами их насилия.
Было ясно, что он не оставит нас в покое. Для него сама жизнь превращалась в своеобразную игру, в которой он – кошка, а мы все – мышки.
При этом, несмотря на чудовищность своих замыслов, (по существу он решился на физическое уничтожение нас), он всё же – осторожен, и озабочен своей личной  безопасностью. Ведь когда он зашёл в комнату с бутылкой кислоты, он понимал, что прежде, нужно одеть на руки, резиновые перчатки. Иначе, при разбрызгивании, кислота обязательно попадёт на его же собственные руки. Он этого – для себя – допустить не мог. Себя-то, как некую органическую плоть, он ценил, в отличии от плоти ему ненавистной. И ему ничего другого не оставалось, как ограничиться малым.
Нас спасло то, что все его действия были проникнуты собственной осторожностью. Как известно, все преступники, думая, прежде всего, о себе, всегда пытались предусмотреть последствия.
Но как бы там не было, нужно было подводить итоги, и продолжать жить дальше. Вся одежда, обильно политая кислотой, источала газ. Всю её пришлось выбрасывать. Но и после того, как она была выброшена, длительное время находиться  в комнате было невозможно.
Меньше всего пострадали девочки. Они пришли из школы в зимней одежде, и им было в чём ходить зимой и дальше. Мы с матерью лишились всего. Не в чем было добежать даже до ближайшего магазина. Но, народ у нас чуткий, на разного рода, беды. У каждого было что-то такое, что не жалко было отдать.
После того, как суд опустел,  мы закрыли двери на засовы. Можно было отдохнуть, приняться каждому за свои дела. Мать начала готовить ужин. Девочки пошли готовить уроки в судебный зал.
Заглянув в зал, я увидел их на месте судей. Впечатляющая картина.
После ужина они уселись за пианино, а мы с матерью поднялись в кабинет Маняшина. Слишком много возникло вопросов. Хотелось как можно полнее выговориться.
- Меня вот что интересует, - начал я, - любое действие определяется какой-то целью, каким-то главным желанием. Взять хотя бы – мачеху. Вся её жизнь, все её действия – и само настроение – подчинено одному: обеспечить всем необходимым своих собственных детей. Я в этом плане, был для неё – абсолютно чужой. Не вписывался в круг её интересов.
Своей могучей волей, она, постепенно перестраивала и отца. И однажды, когда я был ещё маленьким, она, недовольная моим присутствием, устроила ему скандал. И он, чтобы как-то успокоить её, не нашёл ничего другого, как заявить: - вот наши дети, а это…
После этих двух звуков – а это – я сбежал от них, и больше мне уже не хотелось гостить у них.
Ни отец, ни мачеха, никогда не заглядывали к нам. Когда я учился в старших классах, отцу понадобился помощник в работе. И он вспомнил обо мне. Пригласил съездить в тайгу шишковать. Я, как человек более спортивный. С большей лёгкостью лазил по кедрам, и больше его сбивал шишек.
Привезли мы домой семь мешков чистого ореха.  Через неделю я получил свой заработок. Ведро орехов. И это – от своего родного отца.
В этом эпизоде сработала одна цель – только для своих детей. Я для них – чужой.
Дед наш, размечтался о своей счастливой старости. Предал всех нас, и отдал дом сыну своему. Отец перевёз дедовский дом из Чарочки в Окунеево.
И тут, ради своих детей, можно было пренебречь - моралью, совестью. Можно было, без каких либо угрызений, нанести наиболее болезненный удар – своей же собственной матери, своей же родной сестре, и своему же родному сыну.
Но они и этим не ограничились. Они  оба вышвырнули хозяина. Из своего же собственного дома. И ему ничего не оставалось, как уйти в дом престарелых. Там он  - от такого рода обиды и горя – преждевременно и скончался. Ходили даже слухи, что он покончил с собой.
Но, от того, что он сам себе уготовил ловушку, никто не захотел съездить в дом престарелых, и принять участие в его похоронах. Вот такая получилась нелепая история с самым мудрым человеком нашей деревни. Один тип эгоизма (сурового эгоизма – ради своих детей)  жестоко расправился с другим типом эгоизма (эгоизма – личностного, с расчётом на собственную счастливую старость).
Теперь твоя очередь – объяснить поведение своего благоверного. Какие цели он преследует?
- Что касается детей (своих же собственных детей), то у него – такой же цели, как у твоей мачехи – никогда не было. Ни в чём она не проявлялась. Даже на кино, и то, девочки никогда не обращались к нему. Его эгоизм – целиком и полностью – только для себя. Для семьи – ничего.
Может быть поэтому, уже с первых лет нашей совместной жизни, он решился заявить: - чтобы  о своём щенке – ни звука.
Родились девочки. Не работала несколько лет. Абсолютная зависимость от него. Приходилось терпеть, помалкивать. И он, год от года – наглел. Появилась привычка – оскорблять и унижать меня. Однажды, он – по пьянке – даже сломал мне палец. Пригрозил, будешь упоминать мне о своём «выродке», буду ломать твои пальцы одно за другим. Вот так проходила моя жизнь все эти последние годы.
- Но не понятно: какой смысл в его преследовании? Чего он добивается? Ведь все его действия должны же иметь какое-то – более или менее – разумное объяснение?
- Нет, и не может быть, тут никакого разумного объяснения. Вся его жизнь – в выпивке. На этом  всё сошлось. Он стал настолько зависим от этого, что другого образа жизни и не представляет.
В разговоре с друзьями, чем он обычно хвастается? Тем, что он уже пропил не на одну машину «Волга». И что, если собрать все бутылки от выпитого, то можно было бы ещё купить одну.
- Если в выпивке вся его жизнь, то зачем ему тогда семья?
- А над кем он будет тогда издеваться? И это вошло в его привычку, - невесело подвела итоги сказанному мать. - Если уж честно: сколько нас таких по городу. Беда, связанная с пьянством, коснулась многих. И никто не знает, как с этим бороться, что можно предпринимать в каждом конкретном случае.
Некоторые мучаются, мучаются и, наиболее решительные, решаются на крайности. И вот тогда, такими делами приходится заниматься правоохранительным органам.
- Насколько я понял, если человек не курит и не увлекается выпивкой, то зарплата в 90 рублей позволяет вполне прилично жить. Этого достаточно, чтобы нормально питаться, не пропускать ни одного фильма, ни одной премьеры. А если у тебя есть ещё и сад, то и вообще – никаких проблем.
- Да, основной расход – курево, выпивка, - согласилась со мной мать.
- Бутылка пива – эквивалентна посещению кинотеатра, бутылка водки – трём-четырём посещениям театра. Но любитель выпивки не ограничивается одной бутылкой, и тогда зарплата в 200-300 рублей оказывается недостаточной.
- Кроме этих денег, у них есть возможность на заводе доставать спирт. И хотя он используется для технических целей, его большинство пьяниц  - употребляют.
- И этой добавки – к общей зарплате – не хватает?
- Так вся жизнь их: где бы ещё и ещё достать. Окажись они перед цистерной, может быть тогда бы – успокоились. Вот такая эта – зависимость.
- Значит, первопричина – в поведении Николая Ивановича – материальная сторона. Все ссоры, конфликты, недовольства его – от неё?
- А от чего же ещё? И преследует он нас только потому, что, в случае развода, ему придётся выплачивать алименты. А это – 25%. Все мы,  умудрялись жить, на мои, 120 рублей. Свою же зарплату, он всю в себя использовал.
Пьянство – это такая зараза, что человек утрачивает всё человеческое. Их уже не волнуют свои собственные дети. Совесть, стыд – теряет для них какой-то определённый смысл. Жить с таким человеком (хотя и человеком-то его уже не назовёшь) становится – невозможно.
- Я вот всё стараюсь понять логику его поведения. Чего он добивается своими действиями и что ожидать от него в дальнейшем.
- Нет никакой логики. Сплошные нервные всплески. Напился – в сознании объект обвинения. Надо бежать к нему. Так как он привык – унижать и оскорблять – то каких-то иных форм поведения, он и не представляет. Тот набор слов, какой в нём закрепился, тот и выбрасывается из него.
- И, тем не менее, в нём сохраняется чувство самосохранения. Он привык пугать, видя в этом – особую мощь воздействия. При этом, не забывает о самом себе, рассчитывая в любом случае, оказываться в выигрышном положении.
С точки зрения моего опыта наблюдений, он скорее похож на того капризного ребёнка, который каждый раз недоволен, если ему чего-то – не хватает. А так как вся жизнь его сконцентрировалась на выпивке, на лёгком весёлом времяпровождении, то все, кто хоть в малой степени его пытаются ограничить, вызывают в нём – детский капризный протест.
- Но проявляется этот протест – ни детскими средствами.

На следующий день мать позвонила брату Николая Ивановича – Геннадию Ивановичу. Сообщила ему о происшествии в суде, просила его как-то повлиять на брата. Тот, вместе со своей женой (Верой Андреевной) и матерью, собрав кое-какую одежду, приехали к нам.
Обсуждение его поведения затянулось надолго. Несмотря на трагичность положения, в котором оказались все мы, брат и мать Николая Ивановича просили не подавать заявления в суд. Убеждали мать в том, что если он отсидит год, он ещё сильнее опустится, озлобится, и тогда от него – чего угодно - можно будет ожидать.
Мать высказывала им одно своё желание: - Пусть он оставит нас в покое. Всё равно – теперь уже – ничего не изменишь и не поправишь.
Вам-то хорошо известно, как мы жили последние годы, - обращалась она к ним. - Ни одного дня без его пьянки. Каждый день одно и тоже.
- Чего уж хорошего жить с таким, - согласилась с матерью Вера Андреевна. - И для девочек – не лучшие условия для учёбы. А тут, если бы он не тревожил – такой простор.
- Простор. Но и его мы можем лишиться. Поначалу-то – обрадовались. Счастье-то какое! Настоящий дворец! Крепость! Но и крепость эта – не защищает нас.
- Я попытаюсь с ним поговорить. Попытаюсь образумить, - решил высказаться Геннадий Иванович.
- Толку-то от этого разговора, - перебила его мать.- Он никогда никого не слушал. Всегда – с гонором, с убеждением, что он  - такой,  и другим быть не хочет.
- Да, зашёл он слишком далеко. И если его не урезонить, то, кто знает, чего он ещё может выкинуть.
Мы росли и воспитывались вместе. И я его хорошо знаю. Чего бы, не вытворял, всё же боялся неприятностей для себя. Всегда действовал с расчётом: напакостил и – в сторонку.
Уверен – он боится тюрьмы. И, как бы не действовал угрожающе, всё же не стремиться перегнуть палку. Боится перейти ту грань, за которой – решётка.
Согласилась и мать со своим сыном: - Действительно, он был всегда, и во всём – осторожен.
- Каким бы он не был, он делает своё дело. Он держит всех нас в напряжении. И вместо того, чтобы заниматься полезным делом (учиться, работать) приходится отвлекаться на пустое, и не нужное, - решил высказаться и я. - Одно становится очевидным, что он будет действовать и дальше в своём духе.
- Что нам остаётся? Попытаемся сдерживать его. Насколько это возможно, - подвёл итог нашей беседе Геннадий Иванович и стал собираться.

Где-то с неделю было тихо и спокойно. Но тема, (единственная тема) до такой степени – острая и навязчивая – не позволяла расслабиться, ни днём, ни ночью. И вот однажды, прогуливаясь по Красному проспекту, я обратил внимание на вывеску, указывающей на местоположение городского радиокомитета. Он находился тогда в былом купеческом здании напротив горкома. Сейчас там вход на станцию метро «Площадь Ленина».
Вероятно, была потребность поговорить на наболевшую тему уже на каком-то официальном уровне. И я, долго не раздумывая, захожу туда. В приёмной сидела пожилая женщина, довольно-таки полной комплекции. Обратив на меня внимание, пригласила сесть.
Я начал подробно рассказывать свою историю с матерью и с отчимом. О том, что не видел её 20 лет. О том, как нашёл. Какой  была первая встреча в Барнауле. И какова была встреча – вторая, на вокзале. И что последовало потом. Как мы оказались в самом здании областного суда. И как он начал атаку на нас, когда  мы уже жили в этой крепости.
Женщина слушала меня с большим вниманием и даже прослезилась. Затем поднялась, попросила меня подождать, а сама куда-то ушла.
Отсутствовала она, как мне показалось, довольно-таки долго. Наконец она появилась, но не одна, а в сопровождении человек пяти. Все они были возраста, примерно – 25-30. Один – с массивными усами. Он и начал: - Мы в курсе вашей невесёлой истории. Но что вы хотите от нас?
- Видите ли, развитие по своей сути (в том числе и негативное развитие) – линейно. И между нормой и – крайностями (судом, тюрьмой, моргом, больницей) – множество промежуточных фаз. И, естественно, не хотелось бы пройти все эти промежуточные фазы, и оказаться в положении последней.
- Но мы не занимаемся делами превентивного характера. У нас совершенно иные задачи и функции.
- Моё же представление - о средствах массовой коммуникации – несколько иное. Почему я и обратился к вам. Донести до общественности, ту или иную проблему, значит включить её в число - решаемых. Сколько в обществе таких, как Киберев Николай Иванович, которые отвлекают – своих же детей – от полезных тем развития. Вносят в их нервы и мозг – абсолютно ненужное и вредное содержание. В этом плане, какой может наноситься обществу, экономический и нравственный ущерб.
- Всё это так. Трудно с вами не согласиться, что на подобные явления нужно официальным органам обращать должное внимание. Но я не совсем понимаю, какую роль вы решили отвести нам, - ответил мне тот же – с массивными усами.
- В практическом плане – как я представляю – всё просто. Вы беседуете с отчимом, с его заводским руководством. С родственниками его – братом, матерью. Это – с одной стороны. С другой – с теми, кого он унижает, кому угрожает, кому не даёт нормально и спокойно жить.
Общественное мнение всегда декларировалось, как мощное средство воздействия на таких, как Николай Иванович. Он же, как мы видим – вне внимания общественности, а мы – вне защиты этой общественности. Не пользоваться же нам,  теми же средствами, какими пользуется он.
- Да, задали вы нам задачу. Мы, конечно, подумаем над вашим предложением.
- Можете обратиться ещё и в горком. Там есть отдел  для работы с населением. Они задействованы по всему комплексу общественных проблем. Думаю, они заинтересуются вашим вопросом, - посоветовал другой сотрудник радиокомитета.
- Хотя бы из любопытства, зайду и туда. Но, как я понял, общественные проблемы не вызывают в вас творческого энтузиазма. Работать по заявкам передовиков труда, куда как – спокойней и интересней.
- Напрасно вы так. Просто некоторые вещи требуют соответствующей предварительной подготовки.
- Пока вы готовитесь, он ещё что-нибудь натворит. В некоторых вопросах, главное – оперативность.
- Что же, по-вашему, мы, выслушав вас, тут же должны срываться с места и бежать.
- Если судить по американским фильмам, то там журналисты действуют именно так. Чуть что, журналисты, как скорая помощь. Кто быстрее, до терпящих бедствие. У нас же…
Извините, что потревожил вас. И зашёл я к вам не потому, что надеялся получить от вас какую-то поддержку. А исключительно только потому, чтобы с кем-то поболтать на наболевшую, и, теперь уж, навязчивую тему. Вместо того, чтобы готовиться к экзаменам или что-то изучать, приходится быть задействованным чёрт-те чем. Вот так нелепо и невезуче может складываться жизнь.
Не попрощавшись, я повернулся к ним спиной и направился к выходу.
На улице я какое-то время смотрел на здание горкома, раздумывая, идти мне туда или нет. Всё же решил, что на сегодняшний день – достаточно. Что набралось в душе, излил. Повторяться – не хотелось. День был морозный. Приятно бодрил. И я с лёгкостью побежал к своему временному убежищу.

Жизнь обретала характер малых газетных жанров: от передовиц (первой полосы газет) до разнообразного трагика комического содержания последней полосы.
Приходилось сознавать, что в твоей жизни есть свой сочинитель, творец, и что сам ты, скорее – производное этого вида  житейского творчества. Что каким-то образом повлиять на сюжет такого содержания, ты – существенно – не можешь. Ты зависим от того автора, и твоя сопротивляемость, твоя критика, лишь незначительно корректирует своё же собственное содержание.
Такими мыслями я поделился в горкоме со вторым секретарём  комсомола. Он выслушал меня, но вступать в дискуссию не стал. Было ощущение, что на него набрасывают непривычную ношу, и что нести её он не собирается.
- Это всё – теоретическая болтовня. Что вы конкретно хотите от нас? – тоном недовольного человека спросил он.
- Теория и практика – в единстве, как учит нас диалектический материализм. Что касается – реального, то, на мой взгляд, подобного рода явления, не могут быть терпимы в нашем обществе.
- Но это – само собой. Какую роль вы нам отводите?
- Она, вероятно, может определяться только характером самой реакции. Если вам неприятна сама тема разговора, то - о вашей роли не может идти речь.
Я почему начал с общих рассуждений. Да только потому, что каждый человек в жизни играет какую-то роль. Один – агрессивную, другой – обороняющуюся. Это, так сказать, - главная часть конкретного житейского сюжета. И как он будет развиваться, зависит от среды, от окружения, от общей  общественной структуры. Со всеми её должностными официальными лицами.
- Если судить по вашему разговору, у вас все задатки журналиста. Только вот с таким настроем, и с таким содержанием, вас и близко не подпустит к себе ни одна газета. Как человек с большим официальным опытом, могу тебе прямо сказать, что некоторые, особо нетерпимые к нашим редкостным негативным явлениям, настолько зацикливались на них, что доходили до уровней - антисоветчиков.
- Даже так. Человек, попавший в беду, и обращающийся к властям за помощью, не только не получает от неё поддержки, но и удваивает – утяжеляет своё социальное положение. 
- Суть не в этом. Если ты до такой степени красноречив с нами, то почему не можешь проявить свои способности в противоборстве с отчимом?
- В нашем распоряжении – разные средства. У него – более мощное средство – мат. Против него, любая культура, утрачивает свою силу, свою действенность. Цели - разные. Он целиком и полностью зависим от своих двух органов: лёгких и желудка. Должен вволю – накуриться и напиться.
И нападает он, не на ринге в присутствии  спортивных судей…
- Хорошо, я понял тебя. Всё, что я могу сделать, так это побеседовать с его руководством.
- Главное в таких делах – информация. Если по вашим убеждениям, её не следует доводить до широкой общественности, то, хотя бы, - до его рабочего окружения.
На этом и закончилась наша беседа.

Прошло несколько дней и матери позвонили с завода, где работал Николай Иванович. Они сообщали ей, что им известны деяния его, и поэтому руководство завода, решило компенсировать ущерб, нанесённый им. Просили придти на завод с паспортом и получить в кассе 200 рублей.
Мать ответила им, что на завод она не сможет придти, - по понятным причинам. Пришлось кассирше идти в суд. Деньги мать – таким образом –  получила.
Насколько я понял, завод не был таким уж щедрым, чтобы своими средствами рассчитываться за грехи своих работников. Скорее всего, эти двести рублей, они высчитали из зарплаты Николая Ивановича. Может быть поэтому, какое-то время ему не на что было напиваться, и он длительное время нас не тревожил. Начал лишь чаще звонить матери. Сменил свой гнев на милость, и просил прощения за содеянное. Обещал ничего дурного больше не предпринимать.
- Сменил тактику, - выслушав мать, сделал заключение я.
- У него такие перепады были всегда.  Доходит до какого-то предела, одумывается.
Какое-то время живёт – тихо, мирно, спокойно. Потом – по новой.
- До какой же степени мы всё-таки зависимы от него. Неужели вся дальнейшая наша жизнь будет определяться им? Ведь нет таких средств, чтобы навсегда отстраниться от него.
Занимает меня и такой вопрос: неужели в те давние прошлые годы у тебя не было лучшего выбора. Я, почему то предполагал, что если ты – учительница, то в этой же учительской среде – у тебя появится и другой муж. Муж – учитель.
- Были, конечно, варианты. И в учительской среде, и в любой другой. Но разве предугадаешь, с кем тебе в будущем больше повезёт. Встретились с ним случайно. Активно начал ухаживать. Я говорила, что  ему не пара. Что я, на 6 лет его старше, что у меня есть сын. Но он считал тогда, что это не так важно. Приглашал в город. Захотелось пожить в городе.
 
Шло время и уже казалось, что худшее позади. И вдруг, месяца через два, к зданию облсуда подъезжает «скорая помощь». В комнату заходит врач с двумя санитарами и – милиционер. Просят меня пройти в машину. Я, естественно, интересуюсь: - Что за машина? Куда? Зачем?
- В больницу. Вам следует обследоваться. У вас же – вторая группа, - объяснила врач.
- Да, - шепчу я. - Но могу я хоть поговорить с матерью. Может она - объяснит в чём дело.
- Потом поговорите, когда встретитесь в больнице на свидании, - резко ответила врач.
Так я  оказался в третьей городской психбольнице. Это - за главным железнодорожным вокзалом. Проходишь туннель и, через каких-то сто метров, проходная. Справа.
Привезли меня вечером и сразу же – в наблюдательную палату. Пытаюсь выяснить у сестёр, у санитаров: за что меня – так неожиданно и непонятно?
Санитары, больные смеются: - так это же дурдом? Тут всё – загадочно и непонятно.
Другой санитар: - ты лучше вспомни, что ты там мог натворить. И кто мог вызвать «скорую».
- Неужели, Николай Иванович? - мелькнуло в голове. - Больше некому.
Вот так дела. Дошёл до чего. И за какие грехи судьба мне подарила такого редкостного отчима. И почему она так немилостива ко мне. Экспериментирует видно со мной. Но с какой целью?
Утром, после обхода, врач – Лилия Георгиевна – пригласила к себе в кабинет.
- Рассказывай, что ты там натворил? - обратилась она ко мне.
Пришлось поведать свою историю в подробностях. Рассказать о последних событиях, связанных с отчимом, с матерью. Врач внимательно слушала, удивлённо покачивала головой.
- Может, что-то, недоговариваешь? Вот тут указывается, что ты – угрожал отчиму. Набрасывался на него с дубиной. Собирался убить его.
- Удивительное всё-таки это явление, как психбольница. Кто-то, что-то - сочинил. Сочинённое передал в «скорую», и этого достаточно, чтобы отправить человека сюда.
- Но ведь ты уже был в психбольнице. Ты – инвалид второй группы.
- В этом и заключается та лёгкость, с которой такие типы, как отчим, могут  отправлять сюда?
- Но у нас тоже есть своя голова на плечах. Разберёмся. А пока – полежишь. Понаблюдаем за тобой. Пропишу тебе - успокоительное. Согласись, после того, что пришлось пережить тебе…
- А разве нельзя сразу: оперативно разобраться, и – выписать? Не потребуется лишняя трата на лекарства. И эффект лечения – куда как будет более эффективным.
- Сразу – нельзя. Требуется – время. И время – длительное.
- Но такими методами вы поощряете подлое сочинительство таких, как отчим. Ведь если бы вы меня выпустили в первый же день, это было бы для него фактом, что такие средства расправы – не проходят, что ими не следует пользоваться. А если этому явлению придать ещё и правовой характер…
- Ну-ну. Понесло тебя. Успокойся и не торопись. Придёт мать твоя, с ней побеседую. Если всё обстоит так, как ты говоришь, то долго здесь ты не задержишься.
И действительно, меня не стали долго держать в больнице. После того, как мать побеседовала с врачом, меня выпустили. Всё же, десять дней пришлось полежать. 
Такой срок, крайне редкий для психбольниц. Тот, кто попадал туда, минимальным сроком считался – месяц.
Первым делом, когда я вышел из психбольницы, хотелось узнать, как, каким образом отчим узнал, что я был – комиссован, и что у меня – вторая группа инвалидности.
Мать поведала следующее. Муженёк мой, чуть ли не каждый день искал встречи со мной. При встрече просил вернуться к нему, обещал – не пить, и всю зарплату отдавать мне.
Когда заходил разговор о тебе, он говорил, что ты – уже зрелый человек, и  можешь жить без нас.  Самостоятельно. Вот тогда-то я ему и поведала. Сказала ему, что он  (то есть ты), из-за тебя испытал такое психическое потрясение, после первой нашей встречи в Барнауле, что оказался в психбольнице.  И что теперь, он нуждается в моей опёке, что у него нет другой защиты, кроме моей, и что он потерял теперь право на свою гражданскую самостоятельность. Так что ты сам наворочал столько подлых дел, что наша совместная жизнь – со всех точек зрения – становится невозможной. После этого нашего последнего разговора, он и решил позвонить в психодиспансер. И нарисовать такую картину, что они даже пригласили милиционера.
Вот такая допущена мной оплошность. Я пыталась убедить его, по каким причинам наша жизнь с ним стала невозможной. Но он  и эти данные решил использовать во вред нам.
Хорошо, что врач  - Лилия Георгиевна – оказалась чуткой и внимательной. С большим интересом выслушала меня и обещала, после всех необходимых формальностей, выпустить тебя. При этом просила, чтоб мы не подвели её. В случае каких-то вспышек с твоей стороны, её, как лечащего врача, могут обвинить. Мол, поспешила, не долечила, и – вот результат. Поэтому будь осторожен с ним. Лучше – обойди его, лучше – убежать от него. Ты, со своим психическим статусом, теперь – вне судебной защиты.
- Ну что ж, будем жить в том статусе, в каком определила его моя судьба. Я что-то всё чаще и чаще обращаюсь к этому загадочному феномену. Похоже, что она планирует мою жизнь. И что будет дальше, знает только она. Вот тебе и материализм со своей диалектикой.
Юристы и психиатры часто пользуются определениями: адекватный, неадекватный. Но что можно действительно считать – адекватным, и что – неадекватным?
Юристы – явления ни одного качества. И врачи воспринимаются  в неком диапазоне. Попав к одному, можно, за одно и тоже дело, получить – по минимуму, а к другому – по максимуму.
И от врача – одного, можно получить – минимальную пользу, а от другого – максимальную. Не говоря уже о явлениях – идеологических, политических, нравственных. Кого считать абсолютно адекватным в своих поступках, идеях, теориях, ориентациях?
- Тебе сейчас не об этом нужно думать, - прервала мои рассуждения мать.
- Завтра пойду на завод. Не знаю, как там отнесутся к моему длительному отсутствию.
- Как бы ни отнеслись, не следует придавать этому большого значения. Город – велик, везде требуются рабочие. Попытаешь счастья в другом месте.
- Меня тревожит один вопрос. Они потребуют «больничный», а там все данные от психбольницы. Узнают на работе, это – и позор, и последующее недоверие от начальства. На мне это клеймо, и только теперь я в полной мере начинаю сознавать, до какой степени оно всё же – значимо.

На следующий день, не спеша, я отправился на завод. До последнего момента не мог определиться: что же делать? И только зайдя внутрь, направился в отдел кадров.
Начальнику отдела кадров объявил о своём решении – уволиться. Мол, приболел, требуется отдых, и менее шумная работа.
Начальник не стал задавать лишних вопросов. Без каких либо проволочек выдал мне обходную. Через несколько часов, получив причитающуюся сумму, я был свободен.
Время было весеннее, и я направился на берег Оби. По реке шла шуга и, между некоторыми скоплениями снега и льда, виднелась мёртвая рыба. Местами даже образовывались целые островки из таких погибших рыб. В то время не было ещё заградительных сеток перед плотиной и рыба, падая с большой высоты плотины, погибала.
Дома было делать нечего. И я направился на товарный двор. Хотелось обследовать и эту местность.
Проходя мимо складов ОРСа НОД-3, заметил несколько вагонов. Подошёл к ним. Какая-то женщина, обратив на меня внимание, спросила: хочешь поработать?
- С удовольствием. А что нужно делать? - поинтересовался я.
- Вагон с сахаром нужно выгрузить на склад. Трое грузчиков уже есть. Ещё нужно троих. Иди к вагону, а я попытаюсь ещё кого-нибудь подыскать.
В первые минуты работы, я понял, что быть грузчиком, это в сотни раз лучше для меня, чем быть привязанным к той или иной технике. Тут – никакой ответственности. К тому же – постоянное ощущение физической нагрузки. Это, как раз то, в чём я всегда испытывал большую потребность.
Работали мы, можно без преувеличения сказать, с настоящим энтузиазмом. Одним хотелось, быстрее получить законную десятку, чтобы затем бежать в магазин и брать самое необходимо-потребное: курево - для легких и алкоголь - для желудка. Я же, словно оказался на спортивной площадке. С удовольствием выполнял одно упражнение за другим. Мешки с сахаром, по 50 кг, ощущались что-то вроде небольшой штанги. И когда приходилось брать нижние мешки, их поднимал на живот, затем подбрасывал себе на плечо, и нёс на склад. Если в стопке уже было десять мешков, я, как штангу, выжимал мешок над собой, и бросал его одиннадцатым или двенадцатым, поверх уже имеющихся. О такой спортивной работе можно было  только мечтать.
Домой я шёл уже вполне удовлетворённым собой. И чтобы отметить этот день празднично, купил самый большой торт. Не забыл и о напитках.
В кабинете Маняшина я включил радио. Многие голоса из радиокомитета были знакомы. Было интересно слушать из выступления.
Основное время при радиовещании отводилось выступлениям передовиков производства. Они, словно по очереди, докладывали о своих успехах, достижениях. По их заявкам звучала бодрая, весёлая, жизнеутверждающая музыка.
Зашла мать в кабинет, сообщила: - Опять появлялся мой. Всё настойчивей и настойчивей просит вернуться на Трудовую. Клянётся изменить свой прежний образ жизни.
- И ты, где-то в душе, уже – и не против. И только я оказываюсь торможением в этом.
- Ну, что ты, что ты говоришь. Нет у меня ни какого желания возвращаться туда. Единственное моё желание – поскорее получить свою собственную квартиру. И пока мы здесь – в самом здании суда – нам её могут быстрее дать. Не могут же они допустить, чтобы мы – вчетвером – жили здесь годами.
- Но и тогда не исчезнет проблема. Вот в чём сложность всех наших дальнейших отношений.
Вся моя жизнь – в режиме ожиданий. Не знаешь, что будет – завтра, послезавтра, и потом.
- Но так происходит со всеми. Не получается, как на государственном уровне. И хотел бы планировать на пять, десять лет вперёд, а сама жизнь – не позволяет делать этого. Вот и приходится – приспосабливаться. Жить, как получается на каждый день.
- Вот это мне и не нравится. Пришёл человек в этот мир, и кто-то должен позаботится о том, чтобы мечта сразу же распространялась, на сто отведённых природой, ему лет. Чтобы реализация его мечты – в соответствующей последовательности – не знала никаких затруднений на его жизненном пути.
Жизнь каждого человека должна проходить, по усложняющейся, по обогащающейся наклонной. Одним словом – по диагонали. Чтоб на старости каждый был богатым – в познавательном, материальном, нравственном, и всех остальных человеческих отношениях.
- Тебя потянуло в философию?
- Меня сама жизнь – с детских лет – вынуждала быть мыслителем. В детстве происходило столько событий! И большинство из них, в той или иной мере, касались моих родственников.
- Сколько по нашей - Крестининской линии их было, - согласилась мать. - Хорошо помнится моё детство на Свободном. Мельница, плотина, и всё, что было связано с ней.
Помню, как отца забирали в 37. И как потом нам было трудно без него.
- И по нашей – Шиловской линии – их было предостаточно. Так что было над чем – размышлять. И сейчас – такая ситуация – что поневоле приходится задумываться. Обидно вот только, что вся энергия мозга – в сущности – расходуется по пустякам. На какие-то житейские глупости.
Я всё не могу понять, как возникают, формируются, такие нелюди, как – мачехи, отчимы. В чём я перед ними виноват? Ведь они относились ко мне, и относятся, как к какому-то лишнему явлению.
- Но это вопросы – в ведении самой природы, её законов. Так срабатывали нервы у них. И так срабатывают у большинства людей. Для мачехи, ты – абсолютно чужим воспринимался. Боялась, что может и тебе что-то перепасть. А отчим, вся его натура работала только на себя.  Ему всегда не хватало на продукты первой необходимости: курева и водки. 
Тебе же я советую – наберись терпения. Довольствуйся тем, что имеешь. И не спеши. Если не удаётся  бежать по крутой диагонали, беги под меньшим её углом. Жизнь – прекрасна, даже если вся окружающая местность – неровная. Без тех размеченных дорожек, что видишь в парках.
- Приходится – плутать, юлить, выкручиваться. Сколько глаголов придумали люди, оказываясь в затруднительных положениях.
Я же с детства был настроен на одну колею, ведущей по нарастающей естественно-общественного развития. От начальных классов и до тех передовых рубежей, которые разделяют познанное от непознанного. Может быть, поэтому я постоянно испытываю неудовлетворённость собой, своим положением. Я выбит из сложившейся в обществе образовательной колеи развития и мне не приходится рассчитывать на то творчество, которое может называться в современных условиях – передовым.
- Но и любителем быть не плохо. Беги вслед тем, кто впереди, кто творит что-то новое. Основная-то масса - на трибунах. И лишь немногие – на футбольном поле.
- Не думал я, что мне в жизни отводится роль отдалённого наблюдателя. И вместо того, чтобы все силы – по диагональной прямой, приходится чёрт знает чем заниматься.
- И ты собираешься, и дальше выгружать вагоны?
- Но это лучшее, что предлагает мне жизнь. На заводе «Пластмасс» - 90 рублей в месяц. А на товарном дворе, эти 90 рублей я получаю за девять вагонов. Выгруженных или загруженных. Появляется больше свободного времени.

Дальнейшая моя жизнь была – свободной. Мне не нужно было подчиняться какому-то распорядку дня. Я мог подняться рано утром, и что-то читать до обеда. Или, если проходил в суде интересный процесс, мог просиживать в судебном зале часами. Мог в течении дня,  вообще никуда не ходить.
Товарный двор, который находился поблизости от областного суда, становился моим главным объектом. Туда я мог наведываться в день по нескольку раз. И чем ближе к лету, тем больше поступало вагонов для разгрузки. И тем больше можно было заработать. Дело доходило до того, что я мог выгрузить вагон утром, и потом, в этот же день, вагон вечером.
От вагона к вагону, чувствовалось, как крепнут мои мышцы, и наращивается выносливость.
Я всегда был человеком легко увлекающимся. И каким бы делом не приходилось заниматься, оно меня быстро захватывало. Сознавая, что мои способности грузчика растут, хотелось идти на рекорд.
В речпорту были известны два таких спортсмена. Это – Володя Гашек, который работал в паре с грузчиком по кличке «слон». (Фамилии его не помню).
Их рекорд – за восемь часов рабочего времени – равнялся пяти вагонов.
Общая обстановка была такова. К эстакаде речпорта подгоняли 8-10 вагонов с цементом. Мешки – по 50 кг. В вагоне – 60 тонн. Каждый вагон выгружался двумя грузчиками. Мешки ложились на поддоны.
Когда поддон был полный, подходил автопогрузчик, и увозил его на склад. Затем ставился следующий поддон и так, до тех пор, пока весь вагон не будет выгружен.
Основная особенность такой работы в том, что, чем дальше от дверей вагона, тем больше приходится делать шагов. Последние мешки оказываются на самом большом расстоянии, и они определяют, насколько человек – вынослив.
Многие, впервые пришедшие в речпорт, и подмечающие, как легко и просто идёт работа, решают для себя: и я смогу выбросить пару вагончиков. Но когда в вагоне остаётся вторая половина - и самая отдалённая, а руки уже не удерживают мешок, начинают сомневаться, что сил хватит и на остальную половину. Сколько приходилось наблюдать таких оптимистов вначале работы, и абсолютно отчаявшихся на конечных этапах её.
Дело порой доходило до тяжелейших моментов. Бросить вагон, и уйти без рубля, не хотелось, но и сил не оставалось, чтобы закончить выгрузку его. Не помогали, и короткие передышки, и затем –длительные. Приходилось таким браться за один мешок вдвоём, и тащить его к выходу от конца вагона.
Случались при такой работе и – обмороки, и – кровь из носа.
Когда наблюдаешь за жизнью в речпорту длительное время, приходишь к выводу, что все, кто был причастен к такой работе, словно выстраиваются  в одну диагональную линейку: от самых слабеньких и менее выносливых, до самых сильных и наиболее выносливых.
Так вот, в числе последних, и числились те, кто – добровольно, стихийно – объявлял о своей готовности идти на рекорд. Им предоставлялся персональный автопогрузчик и, как только поддон был полным, тут же – отвозился. Не справлялся один автопогрузчик – особенно вначале – подходил другой.
За час (иногда уходило чуть больше времени) – выгружался первый вагон. Затем они, Гашек со «Слоном» переходили в другой. Небольшой отдых, обед, и – третий вагон, четвёртый…
Вновь – отдых, по стакану  вина, и – пятый вагон.
Выгрузка одного вагона тогда, стоила – 21 рубль. Следовательно, за восемь часов рабочего времени, они получали на двоих больше ста рублей.
У читателя может возникнуть вопрос: для чего я всё это так подробно описываю? Цель моих книг – одна:  проанализировать все – личностные и общественные явления – с точки зрения гуманитарных наук. И, прежде всего, с точки зрения психологии людей, с точки зрения того внутреннего настроя, с каким человек проявляет себя в жизни.
Есть такая категория людей, которая – как и артисты – стремятся работать на публику. Это – одна сторона дела. Другая определяется – динамикой и последовательностью - самого факта биологического развития. Каждый человек, включившийся в гонку такого развития, стремится повышать и повышать свои показатели. Работа грузчика – по своей сути – спортивна.
Когда мы наблюдаем за соревнованиями по тяжёлой атлетике, мы удивляемся: как это можно человеку со средним весом в 70 кг. поднимать штангу, в два и более раз превышающей его собственный вес. Дело, следовательно, в постепенном и болезненном развитии самих мышц, реализуемых в процессе напряжённых тренировок.
И тут загадка психологического плана: почему то одни охотно идут на такой тяжёлый болезненный процесс, а других – и насильно не заставишь заниматься своим же собственным развитием.
И - третья сторона такого явления. Каковы естественные последствия сверхнагрузок?
Я могу об этом говорить лишь в той мере, в какой самому приходилось испытывать их. Последствия указывают на признаки – инерционности. То есть своими напряжениями, ты в себе создаёшь тот потенциал, который инерционно вынуждает тебя к продолжению этого же вида деятельности. Стоит только увлечься каким-то делом, и человека уже трудно потом остановить.
Особенно показательно этот признак инерционности проявляется во сне. Ложишься спать и, из-за глубочайшей усталости, тут же засыпаешь. И уже во сне начинаешь продолжать выгрузку вагонов. При этом, ощущения таковы, что, когда проснёшься, начинаешь удивляться: неужели я в постели, а не в вагоне.
Распространяя этот вид психической инерционности, на любые другие тяжелейшие напряжения, от которых возникает инерционность, мы можем объяснить все формы известных явлений  предельного характера. Все дурные привычки, все виды нервных расстройств. Всё то, что относится наукой к негативу. Но и всё то, что характеризуется позитивом: увлечённость спортом, искусством, науками - также сопровождается биологически-естественной инерционностью. Стоит только себя – разогнать, и тогда любого человека уже не остановишь. Проблема лишь в том, насколько тот или иной человек способен осознавать этот внутренний механизм в себе, и тот механизм, который возникает извне.
Чаще всего, происходит так, что люди, в большинстве своём, не задумываются о том, как и почему они становятся - курящими, алкоголиками, наркоманами, преступниками, больными.
Психическая, физическая, умственная, творческая, политическая и прочая инерционность, зародившись с малого, в той или иной среде, динамически закрепляется  высшей нервной деятельностью,  становится – командующей силой изнутри. Сопротивляться ей – редко кто оказывается способным.
Каждый человек – в системе, в ближайшей непосредственной системе тех достоинств, которые он не может не сознавать. Взять хотя бы тот физический параметр, что проявлялся в речпорту. Побывав там какое-то время и, приняв участие в выгрузке вагонов, не трудно было представить всю систему физических достоинств. Выглядела она – диагонально. По восходящей – ОТ и ДО.
Нормы создаются из расчёта на среднего, по своим физическим достоинствам, человека. И получается, что левые от нормы, физически недостаточны, чтобы пропускать через свои руки 30 тонн. А правые от нормы воспринимают такую работу своеобразным спортивным развлечением. Отсюда – три уровня психического восприятия таких норм. Для левых, выгрузка вагонов – что-то вроде каторги. Для людей со средними физическими возможностями – вполне приемлемые нормы. А те, у кого физические данные уходят выше от нормы, для них выгрузка вагонов – детская забава.
Подобная диалектическая модель наблюдается во всех сферах человеческой деятельности. И в ней всюду свои – левые и правые крайности, и своя – норма.
Так как я жил в самом здании областного суда, и мне не только приходилось частенько находиться в судебном зале (присутствовать при судебных процессах), но и постоянно общаться с работниками суда (а у них главная тема – судебные дела), то хотелось бы коснуться и этой сферы.
Приведу несколько примеров из судебной практики Новосибирского областного суда.
Областной суд – уже само название его – говорит о том, что он работает по наиболее значительным отклонениям от норм человеческого и общественного характера. Иначе говоря, работает с теми, кто доходит – до крайностей, того негативного предела, за которым – смерть.
Так как я, психологию привык считать – главной гуманитарной наукой, то и интерпретация судебных явлений, будет сопровождаться соответствующей логикой.
Начну с простенького примера. Студент пятого курса, перед своим последним экзаменом, в состоянии своего полного удовлетворения жизнью, решил развлечься. Но девушка, с которой он дружил, воспротивилась его домогательствам. Доведённый до крайнего возбуждения – инерционно – (надо полагать), он не смог остановиться. 
Когда дело было закончено, понял: совершил преступление. И первое, что пришло ему в голову, так это то, что нужно – смыть следы. И он попытался это сделать – в буквальном смысле. Он открыл краны, пустил воду и, со спокойной душой, покинул комнату девушки.
На следующий день он идёт сдавать свой последний экзамен. И сдаёт его на пятёрку. Вот такой тип психологии. Должен заметить – редкостный тип.
Но, не смотря на то, что студент – всё-таки пятого курса – и мыслительный уровень его, должен бы быть достаточно высоким, всё же, не предусмотрел главного. Информация о нём уже хранилась по многочисленным людским точкам. Оставалось эти точки задействовать следователям, и расположить их в определённой последовательности. И вот он – как на ладони.
Наверное, более нелепого случая, и представить-то трудно. Но, факт есть факт, подвели уже почти готового специалиста, не только его собственные нервы, но и его – мыслительный потенциал. Для того, чтобы совершить преступление и оказаться ненаказанным – его оказалось недостаточно. Не учёл он и технические средства следователей.
В советское время придавали значение «смягчающим вину обстоятельствам» и жизнь студенту сохранили. Но срок он получил – максимальный.
Второй судебный процесс – такого же свойства – но на порядок более усложнённый.
Муж ведущей балерины оперного театра Куликовой (по специальности – инженер), имел свою легковую машину. И вот он, не удовлетворяясь в сексуальном плане идеальными формами своей жены, не придумал ничего другого, как насиловать простых деревенских баб.
Когда к нему подсаживалась в машину - простая полная привлекательная женщина, он вёз её в Заельцовский парк, так оглушал дубинкой, насиловал, и затем выбрасывал из машины.
Так продолжалось несколько лет. Его мыслительный потенциал был более высокого уровня, чем у студента, и горя он принёс людям намного больше.
Были ли причины, что он стал – слабеть, или может быть проявилась жалость к своим жертвам, но так уж получилось, что женщина, которой он нанёс удар дубинкой, оказалась более крепкой и более живучей. И после всех этих дел, очнулась, смогла подняться, и добрести до дороги. Проезжающая машина её и подобрала. Одного живого свидетеля оказалось достаточно, чтобы следователи – наконец-то – добрались до ненасытного любителя женских тел.
Ясно, что преступнику такого масштаба, не могли сохранить жизнь.
Известная прима-балерина Новосибирского оперного театра дала повод судебным аналитикам и шутникам, говорить об этом  - уникальном явлении – (особенно на природе) ещё очень и очень долго. Удивлялись, как это можно предпочесть – простенькое по форме, формам – идеальным. И ради этого – решиться, решиться на такое! Как-то не укладывалось это в головах людей, привыкших мыслить в рамках обычных человеческих норм. Большинство склонялось к тому, что это – особого рода болезнь.
Так вот - о болезнях. Будем рассуждать диалектически. То есть с точки зрения  цельной протяжённости развития. Ведь всё с чего-то начинается, и чем-то – кончается.
В нравственно-психологическом плане такая цельность, выглядит – линейно. С одной стороны – позитив, с другой – негатив. И такое понятие, как свобода, может захватывать (в идеальном абсолютном варианте) только позитив. 
Какое бы не было воспитание, но условия общества, и не в меньшей степени, требования, которые идут изнутри каждого человека, вынуждают людей прихватывать что-то и из негатива.
Может показаться, рассуждая таким образом, что подлинно цельная и свободная личность та, которая использует весь – позитивно-негативный диапазон.
Со свободой, прежде всего, подразумевается отсутствие сдержанности, как в плане позитивного содержания, так и в плане – негативного. Раскованность при этом представляется – полной.
Воспитание, педагогика, идеология, религия, пытаются своими средствами, притормозить проявления негатива, в той или иной деятельности. Для кого-то такие требования становятся – естественными в поведении. Определим её – позитивной частью общества. Вторая часть – негатив. Соотношение – того и другого – у каждого своё.
Такая картина теоретического характера, адекватно согласуется с количественно-качественными реалиями самой жизни. Судите сами. Областной суд, где рассматриваются преступления из разряда крайностей, один – на всю область. И здание: двухэтажный домик, с одним судебным залом и пятью кабинетами. Количество дел – невелико.
Основная масса преступлений, не уголовного – гражданского характера. Там количество дел – на порядок, на два – больший. Отсюда - общая цельная правоохранительная структура – вырисовывается в виде пирамиды. На острие её – самые громкие дела.
В обыденной жизни, для большинства людей, особо значимо, звучит фраза: что люди-то скажут. Для них мнение общества – небезразлично. Они – зависимы от него, и, в этом плане, теряют часть свободы, от той линейной, которая мыслится как диалектически полная.
Для другой части людей, фраза: что люди-то скажут, не имеет существенного значения. Поэтому и ведут они себя – в негативном плане – свободно.
Обычно в художественных книгах, фильмах, люди, совершившие наиболее тяжкие преступления, показываются – в поведенческом отношении – как наиболее раскованные, психологически свободные.
И в реальных судебных процессах, их редко увидишь – подавленными, жалкими, несчастными.
Вспоминается один случай, из разряда исключительных, который имел место в стенах областного суда. Один преступник, на счету которого была не одна загубленная жизнь, набросился на охранника, и тот вынужден был выстрелить в него.
Этим примером я хочу сказать, что у некоторых раскованность доходит до предела. И они перестают ценить, не только чужую жизнь, но и свою собственную. В реальной жизни такого рода психологическая «свобода» одних, оборачивается полным преимуществом перед тем большинством, которые такой психологической свободой не располагают.
Второй пример из судебных дел областного суда.
Одна женщина преклонного возраста решила завладеть немалым имуществом своего сожителя. Простенький план убийства его, сложился быстро. Когда он поднимался из подпола, она его – топором. Соседям, на вопрос: - куда девался твой ненаглядный? Отвечала: - уехал в такой-то город.
Ей казалось (с её простеньким умом), что такое объяснение вполне сгодится, чтобы, совершив преступление, не быть изобличённой. Но вот в действительности, такого объяснения оказывается недостаточно. Вопрос за вопросом, ответ за ответом, и логическая ниточка потянулась.
И вот она - на суде. Весь расчёт её, чтобы избежать высшей меры - на смягчающие вину обстоятельства. Он, оказывается, был таким скупым, и таким нудным, что жить с ним было – невыносимо.  Адвокат помогал ей  набирать смягчающие – на их взгляд – признаки, которые помогли бы ей избежать сурового приговора.
В Советское время роль адвоката определялась строго. Адвокат, как и все другие деятели из правоохранительной системы, должен был работать на общество, а не на преступника. В его обязанность входило – не допускать ошибок в отношении осуждённого. И если не было сомнений в отношении его, то адвокат оказывался, по существу, в роли простого наблюдателя.
В заключительной речи он просил снисхождения к осуждённой. Касался вопросов её нелёгкой личной жизни. В общем, как и полагалось адвокату, старался своей речью, хотя бы  малой мерой ослабить окончательный приговор. И ей – сохранили жизнь. 
В существующей человеческой речи есть слова, которые касаются всех систем органического и неорганического свойства. Это – строй, настрой, настроение. Все они предполагают материальную систему, которая может быть по-разному настроена. Если для примера обратимся к гитаре, то, определённым образом настроив её, она сможет звучать в мажоре или в миноре.
Человеческие нервы, с самого его рождения, подвергаются какой-то настройке. Само общество настраивается всеми существующими сущностными силами.
Результирующие, при этом, представляются целым набором таких настроек. Образно выражаясь, в каждом человеке звучит своя мелодия, мелодия из чувств и мыслей. Само же общество, как симфонический оркестр, и в нём каждому инструменту отводится определённая роль. И хотя у общества есть свой главный дирижёр, всё же – отдельные её партии – пытаются звучать самостоятельно.
Приведу один пример из судебной практики, основной особенностью которого являлась – преступная организованность.
Советская социалистическая система, стремясь всех обеспечить по минимуму,  создавала немалую часть людей, которые были недовольны этой прожиточной малостью. Хотелось большего, и кому-то удавалось, прибавляя к основной зарплате немалую часть, избегать серьёзных претензий со стороны контролирующих органов. Назовём такой вид деятельности – малой преступностью. Она воспринималась в обществе – снисходительно, и оценивалась, как своеобразное творческое хобби.
Но, кого-то, и такой – безобидный по существу, и, сравнительно безопасный настрой – не устраивал. Кто-то пытался мыслить – масштабно, чтобы иметь много денег. Для этой цели – наиболее инициативными людьми – и была организована целая преступная система. Выглядела в динамике она следующим образом. Одни выносили с радиозаводов – детали, другие из них собирали готовую продукцию, третьи – продавали. И продавали, ни где-то из-под полы, а в обычных государственных универмагах.
Сами организаторы, надо полагать, не были серьёзными психологами. Не нужно быть великим мыслителем, чтобы понять, что чем больше людей оказываются задействованными в незаконных делах, тем большая вероятность их разоблачения.
Судебный процесс по этому делу длился долго, получил общественную огласку и, может быть, поэтому судебные приговоры оказались не столь суровыми. Связывалось это ещё и с тем, что такая преступно-масштабная организация существовала недолго, и что ущерба государству, они не могли нанести значительного. В заключительных речах и в заключительных газетных статьях, предупреждающе указывалось, что в наших советских условиях, подобного рода явления – не могут существовать продолжительно, и что уже на этапе начального функционирования, в правоохранительные органы начинают поступать первые сведения.
С точки зрения общественной диалектики, на общей единой линии, отмечаются свои крайности. Все они относятся к основным физиологическим инстинктам. В полной мере их удовлетворить невозможно. Но, и то малое, что возможно, требует вполне определённого законного поведения.
Наиболее нетерпеливые, с настроем - сейчас, и полной мерой, прибегают к насилию, к тем или иным видам имущественного мошенничества.
Законные пути движения людей к высоким уровням своего личного удовлетворения – тяжелы, продолжительны и сложны. И чтобы дальше и выше продвинуться, многие прибегают к разного рода приёмам, способам и средствам – далеко не нравственного характера. Настроить всё общество, если не на идеальные формы поведения, то хотя бы настолько, чтобы исключить крайности – не удаётся.
Когда наблюдают люди с малыми (недостаточными) физическими данными, за выгрузкой вагонов, они сознают: этот способ заработка не для них.
Руководящие должности, начиная с их первых нижайших звеньев, требуют длительной учёбы. Куда не обратись, без знаний, без физических данных, без той или иной подготовки, нельзя рассчитывать и на самый ничтожный минимум. Всюду – одни сплошные требования. Поневоле приходится как-то выкручиваться, приспосабливаться. И такое незавидное положение формирует в человеке далеко не лучший настрой. Человек начинает с мелких пакостей. Психологически закрепляется на них, и в дальнейшем, уже никакие законы его не сдерживают. Он становится свободным – по негативу. Совершенствуясь в этом качестве, такой человек, и доходит до крайностей.
То, что в человеке – строилось, настраивалось длительное время – становится его сущностью. И перестроиться ему уже не просто, даже в условиях – творчески насильственных. Я имею в виду – лечебно-трудовые профилактории, психиатрические лечебницы, тюрьмы.
Любое общество в сущностном плане – диалектически диагонально. А это значит, что каждый вид развития имеет свою протяженность, свои периоды, свои результирующие. По этим результирующим и структурируется всё общество. И одним из пунктов – негативных крайностей - является областной суд.

Становилось тепло. Поток грузов, направляемых на Север, увеличивался. Нужда в грузчиках – возрастала. Определился и я с распорядком дня. Утром шёл в речной порт, выгружал за полтора часа с напарником вагон, и затем отправлялся на городской пляж. Там – загорал, купался, играл в волейбол, что-то читал. А после четырёх-пяти часов, снова шёл в речной порт.
Таким образом – налегке, спортивно – проходило моё летнее время. Двадцать рублей в день, по тем временам, это были – немалые деньги. Для сравнения, на любом заводе, даже на самых высокооплачиваемых, редко где выходило десятки в день. А тут – полтора-два часа – и червонец есть.
Правда, эта работа требовала особых физических данных. Кроме этого – ни безвредная цементная пыль. И хотя выдавали для этого – специальные лепестки или респираторы – но ими редко кто пользовался. Всё дело заключалось в дыхании. Они были рассчитаны на нормальный вдох-выдох. Но как только дыхание учащалось при физическом напряжении, воздух не успевал просачиваться через несколько слоёв фильтрующего материала. Поневоле их приходилось срывать с лица.
Я же всегда работал с лепестком, и тогда, когда поддон целиком заполнялся, быстренько выбегал из вагона и снимал его с лица. Но цементная пыль, всё же, попадала в нос, соединялась с носовой влагой. При этом в носу образовывались мелкие камушки. Приходилось постоянно массажировать нос и выбрасывать эти камушки мощным выдохом.
Не трудно было представить, что происходило в лёгких, когда за восемь часов выгружалось пять вагонов. Ведь такие рекордсмены, как Володя Гашек, работали без респираторов. Рассчитывая на большие и скорые деньги, редко кто задумывался о своём здоровье. Все утешали себя тем, что работа эта – временная, и что в последующие два-три месяца, лёгкие сами собой очистятся.
Речпорт, как и все товарные дворы города, были прибежищем разного рода людей. Туда приходили не только местные, но и те, кто проживал в разных точках великого Союза.
По своим служебным  культурным данным, могли заполнить почти весь социальный диапазон. Лично мне приходилось работать в паре с Костровым Геннадием – оперным певцом. С артистом цирка, который демонстрировал в перерывах свои цирковые способности. Со спортсменами-студентами из многих Новосибирских ВУЗов. Это, с одной стороны общего диапазона.
С другой стороны – опустившиеся, без определённого места жительства. Почему то их начали называть – бичами. (Бичь – beach – анг. - пляж). Следовательно, бичи – это жители пляжа. Никто из них не интересовался пляжем, и не ходил туда. Их образ жизни, закончив выгрузку вагона, затем бежать в магазин за вином или водкой. И пропивать ту десятку, которая доставалась им с такими муками. Через день-другой, эта каторжная процедура для них – повторялась.
Чтобы быть профессиональным грузчиком, и получать от работы какое-то удовлетворение, нужно вести спортивный образ жизни. Я лично, ходил в речпорт, как на стадион, как в спортивный зал по тяжёлой атлетике. При этом, не курил и не увлекался выпивкой. Моими интересами всегда были  - спорт, книги. Здоровый культурный досуг.
Мне постоянно приходилось беседовать - с опустившимися. Пытался доказывать, что существует другой образ жизни, куда более интересный. Не говоря уже о том, что он и более полезный. Отвечали на мои рассуждения чаще – матом, и привычной фразой: пошёл ты.
В то время (имеются в виду – шестидесятые годы) было полное изобилие спиртных напитков. Их везли не только из южных Союзных республик, но и из всех стран социалистического лагеря. Немалый вклад в эту народную потребность вносили и капиталистические страны.
Качество союзных вин при этом, резко отличалось от качества – импортных.
Запомнились мне горы дубовых бочек, которые скапливались на товарном дворе. Вино из них выкачивалось с помощью специальных насосов. Вставлялась труба в бочку, и включался насос.
Выкачать всё вино, таким образом, из бочки – невозможно. Что-то в них – оставалось. Тот, кто наблюдал за этой работой, решил, что если поставить бочку на ребро и запустить туда тоненькую трубку, можно будет высасывать остаток. Так стихийно сформировался целый коллектив любителей дармовой выпивки. Нередко приходилось наблюдать, как ставилось несколько бочек на ребро и потом, по очереди, один за другим прикладывались к единственной трубочке.
Здесь же, более привередливые, за три рубля могли приобрести  пять литров вина у тех, кто занимался выкачиванием вина из бочек. Преступность такого рода считалась – мелочной и, если не увлекаться ей чрезмерно, можно не бояться быть наказанным.
Заглядывали в речпорт и, так называемые, преступные элементы.
На самой территории речпорта было одно помещение, где обычно проводили ночь бичи и те, кто задерживался на работе до глубокой ночи. Кто вынужден был оставаться там до утра. Милиции было известно это помещение. И нередко, кого-то выискивая, они заглядывали туда целым милицейским нарядом. Проверялись паспорта, и наиболее подозрительные, уводились. Для меня, как человека социально-творческого, тамошняя среда была источником богатейшего проблемного материала.
Обычно поздно вечером, когда выключался свет, многим хотелось выговориться, поделиться своими впечатлениями о прошедшем дне. Большинство были незнакомы друг другу, к тому же –абсолютная темнота – такие условия располагали к наибольшей откровенности.
- Только что освободился. Ни работы, ни жилья. Куда податься? В речпорт. Силёнок только вот маловато. Последние мешки – хоть ползком тащи. Но – деваться некуда. Плюнуть на всё и уйти – никто и копейки не заплатит. Вот и приходится – корячиться, выбиваться из последних сил.
- А мне сегодня пришлось работать в паре с одним инженером. Спрашиваю его: тебя-то чего сюда занесло? А он: так зарплату всю жена забирает. Сходить погулять где-то – деньги нужны.
- Понятно. На ****ки потянуло, - сделал заключение другой.
- Вообще-то жизнь – прескверная, жестокая штука. Вынуждает на такие напряжения! - потянуло кого-то на философские размышления.
- Так здесь в основном собираются – отбросы общества. Так или не так?
- Что значит – отбросы! У каждого свои проблемы. И каждый их решает, как может.
- Я в том плане, что наша советская действительность предоставляет каждому – вполне нормальные условия жизни. Нет проблем – ни с питанием, ни с учёбой, ни с лечением, ни с работой. Освободился, тут же под контролем властей. Ему дают список заводов, где не хватает рабочих. Иди – устраивайся, прилежно работай. И будет тебе место в общежитии. Но это – при нормальном поведении…
Так или не так? - обратился он к освободившимся.
- Ты случайно – не из партийных органов? - на вопрос вопросом ответил ему тот.
- Дурацкая уловка увиливать от прямого ответа. Речь – о советских условиях жизни. Не хочешь жить – нормально, живи – свободно. Как тебе вздумается. Но, чтобы – честно, с трудовым настроем. Без хищений социалистической собственности.
Почему это мы – основная масса добропорядочных и законопослушных людей – должны сочувственно относиться к проходимцам, подонкам, преступникам.
- С официальной точки зрения, может быть оно и так, но вот в жизни, ни у каждого получается жить – нормально, законно, порядочно.
- Вот это уже – деловой творческий разговор. Всем нам с детства предлагали книги из серии «жизнь замечательных людей». Почему бы не следовать их примеру.
Родители, школа, власть – чему учили? Ясно, что дурному не учили. Так в чём же суть проблемы?
- Да, круто ты начал, - кто-то промямлил из темноты.- Тебе бы тюремную трибуну.
- Вопрос о сути, а вы всё пытаетесь уклониться от неё. Главное ведь, что в жизни? Сознание. Если научился человек объективно мыслить, он не станет обвинять – родителей, школу, власть. Он все свои проблемы сконцентрирует на себе.
- Допустим, сконцентрировали. И что тогда?
- А то, что любой вид развития – физического, умственного, духовного – требует своих учителей, тренеров, идеологов, мыслителей. И от того, насколько ты им – послушен, насколько усерден в занятиях, зависит скорость твоего развития.
- Стало быть – право выбора. Кому ты в большей степени готов подчиняться. Предложили тебе в детстве полезную книгу, ты её отвергнул. Зато ты с интересом отнёсся к тому, кто впервые тебе предложил закурить, потом – выпить.
- Вот именно. И по нарастающей негатива (вреда себе и обществу) – в направлении решёток.
- Слушая тебя, думаешь: до чего же ты – логически правильный. Но вот вопрос: как ты-то оказался среди «отбросов общества»? - полюбопытствовали из темноты.
- Наверное, даже будучи «отбросом общества» человек не должен терять способности мыслить.  Логично. Что касается моего житейского положения, так оно, по всем признакам – незавидное. Ведь все мы зависим от тех, в окружении кого мы оказываемся. Одни нам помогают, другие – вредят. Вот и мечешься туда-сюда, и рассчитываешь на то, что рано или поздно всё само собой  наладится.
- Больше бы конкретики, было бы интересней, - не удовлетворился ответом  один из слушающих.
- Мы не на исповеди. Просто хочется иногда поразмышлять о жизни. И рассуждая таким образом, не подыгрывать чему-то дурному, а пытаться – в каких бы условиях не находился - сохранять свой мыслительный аппарат на высоком безошибочном творческом уровне. Такой стиль мышления, думаю,  благоприятен, и для себя, и для тех, с кем беседуешь. Как вы считаете?
- Лично я, за то, чтобы «резать правду-матку». В самом деле, что хорошего в том, что подстраиваешься под каждого. Бывает, глядишь – и с чем-то дурным снюхался. Пошёл с ним на дело.
- В каждом деле, в каждой речи, в той или иной мере, сознаётся – норма. От неё и ведётся отсчёт. Почувствовал отклонение – лучше подальше от него. «Золотая середина» - это то, чего придерживается большинство. Она, как некий житейский коридор. Бежишь им, и чувствуешь уверенность, что не окажешься в местах, не столь отдалённых.
- Да, всё это так. Но нужно хоть немного – поспать, восстановиться. Спокойной ночи всем.

Утром, выгрузив один вагон с цементом, я уже собирался идти домой, как объявили, что поставлена баржа под погрузку вино-водочной продукции. Требуются грузчики. Желающим собраться у причала.
Работа эта – лёгкая, не сравнить с выгрузкой цементных мешков, поэтому не хотелось упускать такого случая. И я направился вместе с желающими к предполагаемому месту загрузки.
Баржа была ёмкой. Нужно было загрузить в неё – десять тысяч ящиков. Так что работа предстояла не только напряжённой, но и длительной. Подходил один вагон за другим, кто-то уставал и, получив заработанное, отваливал. Собирался и я уже уходить, когда ко мне подошёл заведующий всем этим хозяйством, и предложил сопровождать баржу до самого Салехарда.
- Интересное предложение. С детства мечтал путешествовать, - ответил я ему.
- Отлично. Значит – договорились? Познакомишься с Крайним Севером, с Полярным кругом.
- Но мне нужно домой сходить, своих известить, взять кое-какие вещи в дорогу.
- Хорошо. Иди домой, отоспись. А завтра утром – сюда.
Дома я сообщил матери о своём предстоящем путешествии. Она не одобрила моё решение, но отговаривать не стала.
- Ну что ж, отстраниться на какое-то время от всех этих наших семейных недоразумений, стоит. Отдохнёшь в пути. Может у нас что-то изменится к лучшему. И всё-таки с тобой – мне было как-то спокойней. Хоть в моральном плане была какая-то защищённость.
- В качестве настоящего защитника, я уже не гожусь, - иронизировал я.
- Может, и годишься, но лучше не связываться с ним. Теперь ты понял, что он за человек. От него чего угодно можно ожидать. И любой исход – не сулит ничего хорошего.
- Оптимальный вариант – отступать, отступать, и ещё раз отступать. И так – до бесконечности.
- Он всё реже и реже наведывается. Может быть, вот-вот, да и совсем отстранится.
- Что нам ещё остаётся? Ждать и надеяться. Видно – такова наша участь.
Мать собрала меня в дорогу, и утром я отправился по своему новому маршруту. Так уж получалось в моей жизни: нигде я подолгу не задерживался. Словно кто-то планировал моё движение, чтобы везде я смог  побывать, и многое – познать и пережить.
На барже находился небольшой коллектив. Всё, что необходимо было для жизни, всё имелось: кухня, продукты, гитара, транзистор, собака породы «лайка», ружьё. На всякий случай. И даже бредень. Так что было чем заняться в свободное время.
Плыли мы ночью, а днём, закрепившись у причала, отпускали вино и водку подъезжавшим машинам. Когда выпадало свободное время, мы садились в лодку, брали с собой бредень и отплывали до ближайшего острова. Там, на отмелях, разворачивали свой бредень и по течению с ним проходили какое-то расстояние. Две-три таких тони, и – полведра рыбы. Тут же готовилась уха, и заведующий разрешал взять к ней бутылку водки. Я за компанию выпивал сто грамм. Но кто-то не хотел ограничиваться малым (одной бутылкой) просил у заведующего – и вторую, и третью. Дело иногда заканчивалось скандалом.
- Вы тут, перепьётесь, свалитесь с баржи. А кто потом отвечать будет! - возмущался хозяин.
- Не бойся, дорогой ты наш Василий Петрович, мы – народ надёжный. Ни в чём тебя не подведём. - Заплетающимся голосом выражал общее мнение один из участников застолья.
- Надеюсь, что так оно и будет. Давайте лучше концерт устроим, - предложил он. - Орать тут можно во всё горло. Поблизости нет – ни милиции, ни  публики. Оценивать наше пение – некому.
И Василий Петрович брал гитару, начинал петь. В основном это были песни – речного или морского содержания. Про бродягу (бродяга к Байкалу подходит), про Стеньку Разина (и за борт её бросает). Подвыпившие парни не жалели своих глоток. На полную мощь лёгких вырывались звучные слова самых популярных, самых застольных русских песен.
Удивительным и забавным было то, что чувствовалась – абсолютная раскованность. Никто не придавал значению тому, насколько его красив и музыкален голос. Не перед кем было красоваться и выявлять свои лучшие способности. Поневоле приходилось сознавать, что подлинная свобода, это когда некому тебя критиковать. К тому же это были те творческие условия, при которых – от худших или не лучших данных – ты мог начать своё певческое развитие. То есть, используя максимальные нагрузки на свои голосовые связки, можно было добиваться лучшего  звучания своего голосового аппарата.
Концерт этот настолько захватывал всех нас, что мы пели до того момента, пока кто-то не начинал хрипеть и терять голос. Тут же кто-то делал предложение: пора сделать перекур, пора – подзарядиться.
На столе появлялась очередная бутылка. Благо, их было столько, что коммунистический принцип: каждому по потребности, начинал больше всего беспокоить заведующего.
- Я так думаю, пора – закругляться. Кое-кто оказался в слабаках? Давайте – паиньки.
Начиналось длительное препирательство. Никому не хотелось ложиться. Я с лайкой уходил на корму и, разложив фуфайку, ложился вместе с ней среди ящиков водки.
С носовой части судна ещё долго звучали песни. И лишь под утро – стихло. Все, кто не был на вахте, погрузились в глубокий сон. Я, после недолгого сна, поднялся, начал прогуливаться по судну.
Мы плыли на Север, а это означало, что дни становились – длиннее, а ночи – короче. Известно, что окружность земного шара – около сорока тысяч километров. У круга же – 360 градусов. Если разделить сорок тысяч на 360, то получим – 110. Получается, что один градус равняется 110 километрам.
Проплывая эти 110 километров, мы теряем один градус подъёма солнца над поверхностью земли. Так, теряя один градус за другим, мы, подплывая к Салехарду, получили один сплошной день. День, без захода солнца за горизонт. В пасмурный день, когда глядишь на часы и видишь цифру 12, можешь призадуматься: 12 часов это – полдень, или это – полночь?
В Салехарде мы выгрузили остатки продукции, и я был свободен. Возвращаться тем же маршрутом, и повторяться в том же географическом отношении, не хотелось. И я, получив расчёт, отправился на автовокзал. Оттуда мой путь лежал до Воркуты.
Гулял я по улицам Воркуты недолго. Чувствовалась какая-то непонятная психологическая дискомфортность. Привычный отсчёт времени, до обеда, до вечера, терялся. Организм, привыкший срабатывать определённым образом, явно был в растерянности.  Пришлось поспешить на вокзал. Там я взял билет до Москвы. Хотелось осуществить свою постоянную мечту: побывать в самой столице своего государства.
За время пути к Москве, я отдохнул, сознавал себя физически готовым к длительным экскурсиям. Прежде всего, хотелось побывать в Третьяковской картинной галерее.
Затем – новинка того времени – стереофонические фильмы. При входе в зрительный зал, берёшь специальные очки и идёшь искать своё место.
Первое впечатление от них – потрясающее. Запомнились такие моменты. Выпущенные с экрана стрелы, летят – такова иллюзия – в зал. Кто-то от таких эффектов – вскрикивает.
Выдвигается лестница и – направляется своим концом в зал. Такое ощущение, что она – своей большей частью – находится  в самом зале. И даже повисает над тобой.
Но вот с экрана начинают стрелять. Пули трассирующе летят в зал.
Да, ради просмотра таких стереофонических фильмов, стоило побывать в Москве.
Время шло к обеду, захотелось перекусить. Тут же, в кинотеатре, были буфеты. Подхожу к стойке, вижу в продаже бутерброды с красной икрой и чёрной. Тот и другой стоят по 50 копеек. Беру к ним стакан кофе. Вполне – сытно, и главное – вкусно.
Следующий объект посещения – Красная Площадь. Осматривая её, вижу длинную очередь. Иду вдоль неё. Растянулась она, более чем на километр.
Размышляю про себя: оказаться в столице и не побывать в Мавзолее Ленина – было б большим упущением. Пристраиваюсь в хвост очереди, посматриваю на часы.
Через два часа вхожу в Мавзолей. В каком-то особом – торжественно-молчаливом напряжении – спускаемся вниз по мраморным ступенькам. И вот он – самый-самый. Как живой, (живее всех живых) лишь на какое-то время прилёгший отдохнуть. Впечатление, конечно же, - потрясающе-незабываемое. Вероятно, вся мощь и глубина от такого впечатления от того, что с детских лет звучало это имя. Вся жизнь, всё воспитание связывалось именно с этим именем. «Учиться, учиться, учиться и ещё раз учиться» - сами собой пробегали в мозгу наиболее часто повторяющиеся в быту его мысли.
Поднимался я из Мавзолея наверх, словно – подновлённый, подзаряжённый духовно. В мыслительно-философском отношении он продолжал оставаться в моём сознании - последней величиной. Величиной – последней, непревзойдённой. В делах последовательности  истории философской мысли, пока что ничего нового – идущего в порядке совершенствования их – не появлялось. Естественно, могло возникнуть убеждение, что так же, как и в естественных науках, однажды открытый тот или иной закон природы, оказывается математически неоспоримым на все последующие времена, так и в гуманитарных науках есть нечто такое, что невозможно логически-научным путём опровергнуть.
Вспоминались многочисленные споры на тему объективной непогрешимости учения Ленина. И некоторые аргументы общего характера, в которых указывалось время. Мол, время Маркса-Энгельса, это время ткацких станков и первых примитивных паровых двигателей. И что время Ленина, также, время паровых двигателей, первых примитивных самолётов. И только-только что зарождавшегося радио.
Но вот загадка: ничего нового в философии – после Ленина – не появлялось. Пусть у нас, в силу нашей социально-политической идеологии, критика Ленина оказалась не позволительной. Но и на Западе, в порядке совершенствующей последовательности развития философии, ничего нового не рождалось. Значит, есть причины, именно, логико-мыслительного порядка. Чтобы взобраться на ступеньку выше Ленина, потребовалось бы решить множество проблем – современного гуманитарного характера.
Прогуливаясь по Красной Площади, я заглянул в ГУМ. Чтобы обойти его весь, и осмотреть, потребовалось немало времени.
Дело шло к вечеру, и нужно было подумать о ночлеге. Заглянул в несколько ближайших гостиниц, свободных мест не было. И я отправился на железнодорожный вокзал.
На мой заказ, билет до Ленинграда, к моему удивлению, был ответ: билетов больше нет. Остался лишь билет в купе-люкс – семь рублей. Ну что ж, решил я, придётся в одноместном люксе провести ночь.
Зашёл я в него, обстановка была действительно – люксовая. Но главное для меня – шикарные постельные принадлежности. Набегавшись за день по городу, чувствовалось, как гудели от  мышечного напряжения ноги, и слипались глаза.
Проснулся я уже в Ленинграде. Время было раннее и я, позавтракав в вокзальном буфете, отправился в город. Невский проспект оказался довольно-таки длинным. Шёл я не спеша, разглядывая по пути все достопримечательности этой улицы.
Вероятно, через час, я оказался на набережной. Эрмитаж был закрыт, пришлось прогуливаться по набережной до тех пор, пока не открыли двери в основной музей изобразительного искусства.
Все залы были помечены номерами, и я, поглядывая на них, чтобы не пропустить не одного, просматривал экспонируемое в них, в номерной последовательности.
Вначале я подолгу задерживался в каждом зале, и до обеда не смог осмотреть и половины того, что было представлено здесь в более чем четырёх сот залах. Нужно было спешить, чтобы до вечера успеть просмотреть всё.
Когда объявили по радио, что музей закрывается через тридцать минут, оставшиеся залы пришлось, буквально, пробегать.
Тем же путём – в обратном направлении – я прибыл на вокзал. Беру билет снова до Москвы, но на этот раз в общее – четырёхместное – купе. Было с кем поделиться своими впечатлениями от посещения музея, и от всего того, что пришлось там увидеть.
Ранним утром – я снова в Москве. Отправился в центр города, на Красную Площадь. Недалеко от неё располагалось здание, где выставляли свои произведения современные художники. Здание это, со своей боковой стороны, выглядело каким-то длинным и высоким забором, и, скорее, по своим внешним данным, походило на гигантский  склад промышленной продукции. Правда, со стороны парадного входа, всё выглядело – торжественно и величественно, хотя и без того великолепного внешнего декора, который наблюдался в Ленинградском Эрмитаже или в Московском музее имени Пушкина.
Вместо многочисленных пронумерованных залов, здесь был всего лишь один - общий, но гигантский зал. И один подбор картин, отделялся от другого подбора картин, всего лишь небольшими ширмами. Осматривать произведения изобразительного искусства можно было произвольно, без каких-либо определённых, по тематике и времени, маршрутов.
После Эрмитажа, то, что приходилось видеть здесь, воспринималось чем-то неизмеримо отдалённым от него. Там – предел, тот предельный уровень в развитии, который только возможен в изобразительном искусстве. Здесь, нечто ученическое, недалеко отступающее от начальных ступенек развития. Сами собой возникали вопросы диалектической иерархии. В диапазоне развития ОТ и ДО.
С точки зрения исторической последовательности в развитии  изобразительных искусств, не вырисовывалась та единая прямая диагональ, которая наблюдалась в развитии естественных наук, и той технической продукции, которая так строго математически наблюдалась там.
Современное изобразительное искусство, не означало, что оно превосходит по качеству всё то, что создавалось в прошлом. Такие оценочные определения, как – передовое, предельное, скорее относилось к далёкому прошлому (четырёхсотлетней или двухсотлетней давности), чем к современным признакам его.
Изобразительное искусство, с точки зрения своего развития, выглядело на общей линии – своеобразными всплесками, протуберанцами.
К таким предельным моментам можно было бы отнести - Античное искусство, искусство эпохи Возрождения, многочисленные произведения гениальных 18 и 19 веков. В сравнении с былыми пределами в изобразительном искусстве, так называемое современное искусство, выглядит значительно отдалённым от него по признакам постигнутых законов отражения реального.
Естественный вопрос: в чём же дело? Ведь повторить, скопировать (не говоря уже о том, чтобы в чём-то превзойти старых мастеров), не кому не удаётся из современных – предельно оценивающихся – знатоков изобразительного искусства.
Предельно современное, слишком уж отдалённо от того, что было предельным в прошлом, и никто не может научно продемонстрировать хотя бы некоторые секреты из тех открытий в изобразительном творчестве, которые были известны прошлым мастерам. Даже всемогущая наука, со всеми своими техническими средствами, не может организовать учебный процесс настолько, чтобы произведения современного искусства начали укладываться в одну диагональную линию.
Так уж закрепилось в сознании людей, что понятие современное искусство, скорее ассоциируется с чем-то – начальным, нежели – передовым. 
Неужели изобразительное искусство является настолько сложным, что, даже получив предельные звания (академиков), не могут своими способностями наглядно продемонстрировать предельно прошлое.
Размышляя, я бродил по городу и, как-то незаметно для меня, приблизилась ночь. Нужно было думать о ночлеге. И я отправился на вокзал.
Заранее спланированного решения – куда же дальше – не было. Поглядывая на табло, взгляд мой остановился на слове Баку. Отправлялся поезд туда через несколько часов.
Из желания в дальнейшем жить скромнее, я взял билет в плацкартное купе. И как только оказался в нём, тут же взобрался на верхнюю полку.
Знакомиться со своими спутниками пришлось только утром. В купе вместе со мной ехали ещё две женщины и один мужчина. Все трое были хорошо знакомы друг с другом и постоянно о чём-то беседовали. Мне приходилось чувствовать себя отстранённым от них. Но когда они разложили на столике не только закуску, но и выпивку, предложили и мне присоединиться к ним.
- Вы знаете, я как-то не позаботился о том, чтобы – в этом – соответствовать вам, - попробовал уклониться от их приглашения.
- Дорога длинная, будет время еще, и соответствовать, - ответил мужчина, и подал мне стакан, наполовину наполненного красным вином. - За знакомство.
Пришлось выпить, закусить. Слегка захмелев, решил поделиться своими впечатлениями о том, что интересного видел в Москве и в Ленинграде.
Побывали и они - в музеях, в Мавзолее. Не упустили случая посмотреть стереофонические фильмы. В общем, была тема для разговоров.
Но мне хотелось узнать, каковы их впечатления о произведениях изобразительного искусства – прошлого (отдалённого и ближайшего) и искусства – современного.
- Первая мысль, которая приходит при сравнении – того и нашего – гигантская разница по качеству изображённого. Создаётся убеждение, что наши современные художники – отдалённы от подлинных законов изобразительного искусства, - поделилась своими выводами пожилая женщина.
- В те давние времена – было иное отношение к изобразительному искусству. Они ставили перед собой чёткие и ясные цели: как можно точнее отразить в картине реальное. И по ходу своих устремлений, находили нужные краски, кисти, холсты. И могли – красочно, содержательно и композиционно – реализовывать все свои творческие замыслы.
- А разве сейчас у художников поменялись цели? - поинтересовалась женщина, что была моложе.
- Цели, вероятно, те же. Но стремясь к ним, они не доходят до них, и оказываются – по тем или иным признакам – на том или ином удалении от конечных идеалов. Само развитие, как учит нас диалектика – ступенчато. На конце этой творческой лестницы – её предельные показатели. Рембрандт, Рубенс, Айвазовский, Шишкин, Репин  - пиковые явления, - высказался и я.
- Но и то, что делается сейчас – интересно. Когда от верховного руководства исходит заказ на монументальное, находятся художники для выполнения высоких заказов. Родина-Мать с мечом в правой руке, Воин-Освободитель с ребёнком на груди, многочисленные скульптуры с Лениным и Марксом.
- В скульптурных, архитектурных делах – есть большие успехи. Но вот в делах живописных – мы слишком уж отстаём от мастеров далёкого прошлого.
- Объяснить такую отсталость, вероятно, можно только тем, что вся гениальность, того или иного народа (в те или иные времена) концентрируется на идеалах. Когда-то они были. Сейчас их нет. 
- Да, сейчас (имеется в виду наше время) вся наша отечественная гениальность сосредоточилась в естественных науках: в физике, математике, биологии, медицине. Гуманитарное, искусствоведческое – отстают в своём развитии. Их теории давно уже не находятся в делах – развития, совершенствования.
- Изобразительное искусство стало прибежищем людей – несерьёзных, незначительных – в мыслительном отношении. Это тот  духовный осадок, который всё сильнее и очевидней выпадает в бесформенное, абстрактное. Таким путём не трудно возвратиться к доисторическим временам.
- А может в изобразительных искусствах уже больше нет той  великой нужды, которая когда-то существовала в далёком прошлом? Особенно при дворцах королей, царей, императоров.
- Но и сейчас существует немало дворцов. Не украшать же их только фотографиями.
- По-моему, живопись – это сплошная тайна и загадка. Сколько веков существует человечество? А сколько оно произвело из своих недр гениальных художников? Единицы. Не удаётся выращивать художников квадратно-гнездовым способом. .Не было и нет такого учебного конвейера, чтобы с конца его слетали мастера гениального уровня.
- Даже правительство – со своим могучим административно-образовательным аппаратом – и то отстранилось от этой, можно сказать, глобально-загадочной проблемы.
Начав обсуждение этой темы с лёгких вопросов и лёгких впечатлений,  по мере того, как сильнее  пьянели, наши выводы делались всё более жёсткими, и в чём-то даже оскорбительными для современных художников. На одном мы сходились все: необходимы объективно углублённые исследования в этой области. Нужно демонстративно повторяться по предельным достижениям.
- Но что значит «повторяться по предельным достижениям»?
- На мой взгляд, это когда предельное по качествам, совпадает с предельным по образовательным званиям. Продемонстрировал предельное своим произведением, получи звание академика. Чтобы получалось так, как это происходит в естественных науках.
- Действительно, то, что происходит в делах изобразительных, делать государственные заказы – становится некому. Художественный уровень академиков заметно снижается из года в год.
- Наше время проигрывает и в социально-творческом плане. Во времена гениальных эпох существовали – частные школы. Они организовывались обычно, уже широко известными художниками. Достигнув предельного мастерства, они, с этого предельного, начинали обучение молодых.
И система: заказчик – исполнитель, была иная. Заказчиком картин был человек из числа состоятельных. Поэтому художников творил – в некотором смысле – и сам заказчик.
Такое общественное явление, как выставка картин, в историческом плане, появилось сравнительно недавно. В наше время оно дошло до того, что выставляться начали с детских садов.
- Наверно, это не плохо. Поощряется интерес к творчеству.
- Но это доходит до того, что утрачивается из учебного развития, сама направляющая по курсу творческой диагонали. Не прослеживается с возрастом и с учебными уровнями – восходящая мастерства.
- Но нам, зрителям, стараются внушить, что существуют разные стили, и что каждый художник вправе пользоваться любым из них.
- Развитие, как учит диалектика, - линейно. И такие явления, как стили, не что иное, как вполне определённые ступени, на общей лестнице развития.
- Но тогда, как понимать, широко распространённый на Западе – абстракционизм, модернизм и прочие «измы», не подпадающие под законы изобразительного искусства?
- На Западе решили приобщать к художественному творчеству, не только людей, но и животных: слонов, дельфинов, обезьян. И тем самым, внесли в общий образовательный процесс, тот хаос, при котором единая оценочная система – нарушилась. Ценность картин перестала определяться образовательными признаками художников. Известность стала приобретаться иными способами.
- И когда он становится им, то само качество картин перестаёт быть значимым. В этом плане – наш 20 век – преподнёс нам немало странных (не творческих) сюрпризов. Пикассо, например, хвастался: стоит мне на полотне размазать пальцем несколько красок, и эту картину приобретут за немалые деньги.
- А знаменитый Чёрный квадрат Малевича! Ведь это – насмешка над нами зрителями.
- Вероятно, вся эта нелепость, от той творческой свободы, о которой так много говорят на Западе. Удержать всех на одной – развитийно-диалектической линии – не удаётся. В далёком прошлом, в делах изобразительного искусства, она складывалась как бы сама собой. Мнением и вкусами небольшой части людей. Им тогда и в голову не могло придти, что какая-то мазня, какая-то в изобразительном отношении – уродливость, непохожесть в портрете, в пейзаже - может иметь хоть какое-то значение.
Естественное стремление, как самих художников, так и заказчиков картин, к предельной схожести, и приводило их творчество, к так называемым сейчас – недосягаемым образцам.
- Было стремление, к тому же, к той красоте, которая  в изображениях художников, превосходила бы реальное. Для этого они стремились украшать себя средствами соответствующей одежды. Самую обстановку украшали особо красочными атрибутами. В общем, всё должно было служить предельной красоте. Этот художественный дух, и запечатлевался в картинах Рембрандта, Рубенса.
- Разрушение естественного народного духа к подлинной красоте, вероятно, началось – с Пикассо, Малевича, Шагала, и с близких им - по художественным уровням – художников.
- Да, такое понятие, как – избранность – утратилось в общественном сознании. Началась эпоха – с иной оценочной деятельностью. И теперь уже не важно, на каком уровне – то или иное произведение. Важнее: из какой партийной среды вышел художник, и какую категорию людей в своём творчестве  он представляет. Утратился единый – в диалектической последовательности – учебный, образовательный и творческий процесс. 
- И создаётся ощущение, что в ныне существующих социально-политических условиях, он  уже невозможен. Нет той единой силы, которая могла бы его возродить, и соответствующим образом организовать. Общество распалось на множество господствующих вкусов. И творческая политика стала такой, что всем предоставлено право – свободно развиваться.
Дорога до Баку была долгой. И мы, конечно же, говорили на разные темы. Но я решил в сжатой форме передать то, о чём приходилось дискутировать в разных местах об изобразительном искусстве. И, в сущности, содержание таких разговоров, было в принципе схожим.
Таков уж диалектический материализм. Кто изучал его, тот, и мыслит, и рассуждает – одинаково. Поэтому, находясь в свободных дорожных условиях, беседа, на ту или иную тему, протекает обычно более искренне, и потому – более содержательно.
Прибыли мы в Баку  днём, и я, попрощавшись со своими спутниками, пошёл осматривать город.
Оказавшись на набережной, я обратил внимание на береговой полукруг, вдававшийся в сушу, и на нефть, которой был смазан этот полукруг. Небольшие ленивые волны, густым слоем покрывавшие  их, светились всеми цветами радуги.
Я направился в сторону Апшеронского полуострова.  С правой стороны его была гигантская пристань. Среди многочисленных судов, своими размерами, выделялись железнодорожные паромы. На них, своим ходом, заходили целые составы. Делились, как я заметил, они пополам и, таким образом, располагались на пароме в два ряда.
Просматривая табло, я всё никак не мог решиться, куда мне направиться дальше. Билет на паром, в каюте люкс, стоил всего лишь пять рублей. Но плыть через Каспийское море в Красноводск, мне не хотелось. Почему то мне казалась Средняя Азия тогда, не столь приветливой. Особенно её природными данными. Что там? Пески, пустыни, саксаул, верблюды Невыносимая для сибиряка жара.
Нет, решил я, в Среднеазиатское пекло я ещё успею. Ограничусь пока – левым берегом Каспия.
Но, не успел я ознакомиться с морским портом и центральной частью города, как начало темнеть. Так вот что такое юг. У нас, в Новосибирске – в июне, в июле, начинает темнеть в одиннадцатом часу, а в Воркуте, так и вовсе солнце не заходит за горизонт. А тут – я посмотрел на часы – девятый час. Всего-то девятый час. Нужно было подумать о ночлеге.
Направившись в городской парк, решил, что там найдётся для меня спокойное уединённое местечко.
Парк для сибиряка, с первых же моих шагов по нему, начал представляться райским местечком. Кроме плотной зелени и разнообразных цветочных полей, многочисленные – пруды, фонтаны. Повсюду -  беседки, киоски, автоматы с газированной водой.
Всё это хорошо: есть чем полюбоваться, но мне нужен – отдых, ночлег. Посетителей же в парке было так много, что, казалось, найти  безлюдное место здесь – не удастся и до утра.
Ноги уже начинали болезненно гудеть, время пошло за полночь, а я всё не мог найти себе подходящее место для ночлега.
Ночь была тёплой и вопрос о ночной прохладе, отпадал. Но вот мест, для разного рода бродяг, тут было ясно – не предусмотрено. И, тем не менее, чем дальше за полночь, тем больше приходилось встречать людей, которые располагались на ночь, кто – под деревом, кто – на скамейке, кто – среди плотной зелени. Решил и я  расположиться внутри  зелёной гущи. Раздвинул плотный кустарник, присел. Нежные сочные веточки разошлись. Почувствовал – вполне комфортное лежбище.
Но спать в таких условиях, всё же, не хотелось. Как-то получилось само собой, что я начал вспоминать свои ночи, которые когда-то проводил в своей родной  Сибирской тайге. Там было множество комаров. Здесь их не было. Там, даже в летнее время, ночью было – сыро и прохладно. Здесь, даже ночью, не только тепло, но и жарко.
Там, в тайге, трудно было уснуть. И не только из-за надоедливых комаров. Поневоле приходилось прислушиваться к многочисленным и разнообразным ночным звукам. Рядом что-то – шевелилось, ползало, бегало. В отдалении слышались звуки птиц, где-то что-то плескалось. Здесь звуки исходили в основном от людей. Там – дикая среда, но – привычная, и потому не вызывала каких-то беспокойств.  Тут – культурная среда, но создавала она – большее беспокойство.
Так, до самого утра, я и продержался в небольшом гнёздышке из плотной зелени. Уснуть, даже на короткое время,  не смог. И, как только начало светать, вышел из кустов, направился  в северном направлении, чтобы выйти на северную сторону Апшеронского полуострова.
В этих местах располагались обширные и хорошо оборудованные городские пляжи. Наконец-то осуществилась моя давнишняя мечта: искупаться в настоящей морской воде. Окунувшись, решил попробовать воду на вкус. Оказалась – горькой и неприятной.
Погода была – тихая, солнечная. Небольшие волны создавали небольшой береговой прибой. Преодолев его, я устремился подальше от берега. Плыть было легко и интересно.
Когда опускаешь голову вниз и открываешь глаза, то создаётся ощущение – из-за прозрачности воды – что ты, как птица, летишь над донной поверхностью. Ради таких впечатлений стоило проделать свой путь с Севера на Юг.
На пляже было людно. Повсюду играли в волейбол. Решил и я немного встряхнуться  от ночного бдения. Но – усталость и бессонница – всё же, давали о себе знать. Надо было подыскать подходящее место, где можно было бы хоть немного поспать. Вокруг было много зелени, укромных мест, и я нашёл для себя одно такое.
Спал до обеда. Проснувшись, взглянул на часы. Двенадцать часов. Пора бы и пообедать. Тут же, на пляже, были – закусочные, столовые, ничем не отличающиеся по своим ценам  и разнообразию меню, от наших сибирских. Та же – окрошка, и на второе – рыбные блюда. И за всё это удовольствие - один рубль.
Закончив трапезу кофе с пирожным, отправился на экскурсию по городу. Считал необходимым для себя осмотреть, хотя бы главные достопримечательности большого советского города.
В городе было множество экскурсионных автобусов, которые по уже сложившимся маршрутам, за небольшую плату, развозили туристов. На них пришлось побывать, и в старом городе, и на нефтяных камнях. Пришлось осмотреть, и храм огнепоклонников, и мемориал 26 Бакинских комиссаров. Памятник Кирову, который был удачно расположен на самом верхнем уровне возвышающегося горного склона.
Но главной достопримечательностью для меня, всё же, был – товарный двор. Те места, где происходила загрузка или выгрузка машин или вагонов.
Жизнь туриста-бродяги, это постоянное движение, с короткими перерывами на отдых и ночлег.   Поднимаясь утром, идёшь в каком-то направлении, и используешь те моменты, которые предоставляет тебе сама обстановка. Никогда не знаешь, как пройдёт именно этот день, и какой набор сюрпризов он тебе преподнесёт. Чтобы описать всё последовательно, шаг за шагом, день за днём, потребовались бы большие объёмы. Моя же цель – сугубо обобщающего свойства.
Не каждый день приходилось работать, но и то немногое, что выпадало на мою долю, было достаточным, чтобы ни в чём не нуждаться.
Иногда чувствовалась какая-то непонятная грусть, расслабленность. Не хотелось ничего делать и куда-то спешить. Тогда я располагался в каком-нибудь живописном месте на берегу Каспия, загорал, купался, спал, и занимался приготовлением пищи. Вокруг были сады, колхозные поля. Охраны там никакой не было. Прогуливаясь, собирал всего понемногу – и на берег.
В моём походном снаряжении всегда имелись кое-какие рыболовные снасти. И самым удобным из них был – перемёт. На двадцать крючков насаживал всё, что можно было раздобыть поблизости: червяков, насекомых. И затем, насколько позволяла отмель, отходил от берега, и забрасывал тонкий капроновый шнур с наживками.
Утром была готовая живая рыба. Больше двух-трёх рыбин мне и не требовалось. Обворачивал я  их пищевой фольгой, закапывал сантиметров на пять-семь в песок и на этом месте разводил костёр. Через час, через два – обед был готов.
Но, таков уж видно человек: как бы ему хорошо не было, однообразие утомляет. Несколько дней, и снова в путь. Чтобы как-то разнообразить свою походную жизнь, я покупал в местных книжных магазинах, обычно небольшую книжку стихов. И когда в округе никого не было, читал стихи вслух, и с преувеличенной художественной выразительностью. Мне казалось тогда, что иной жизненной ориентации, кроме как творческой, уже быть не может. А потому, нужно – упражняться, развивать свои природные способности.
На берегах Каспия, и, поблизости от него, я провёл два месяца: август и сентябрь. Именно то время, когда требовалось особенно много рабочих рук.
Сбор фруктов – особенно трудоёмкая работа. И мне приходилось – по ходу своего движения на Север – заниматься этим во многих колхозах. Нормы были везде одинаковые. Триста килограмм – яблок, слив, абрикосов – и за всё это шесть рублей.
Естественно, удивляло то, что на выгрузке вагонов можно было, за два-три часа, заработать десять рублей, а тут и за весь рабочий день, не каждый укладывался в норму. Сборщики урожая обычно выражали своё недовольство низкой оплатой, жаловались на то, что от длительного напряжения пальцев, они потом ночью начинали болеть.
Правда, кроме оплаты за выполненную норму в шесть рублей, позволяли до десяти килограммов  фруктов брать с собой.
Мне, как сибиряку, который никогда не занимался сбором фруктов, было просто интересно побывать в настоящем саду. К тому же, я с удовольствием поглощал их в течении всего дня.
По ходу своего движения в сторону Астрахани, я побывал – в Махачкале, в Грозном. На экскурсионных теплоходах несколько раз переплывал Каспий. Прогуливался в городах – Красноводска, Шевченко, Гурьева. Поражал контраст – той и этой стороны. Там – камни, пески, редкие растения. Тут – сплошные сады. Наибольшая заселённость.
Как человека, детство которого было связано с рыбалкой, с охотой, интересовали меня  и здешние промыслы. Ко всем, кто занимался рыбалкой, я подходил, расспрашивал их об уловах. С удовольствием принимал приглашения, и любителей, и промысловиков, участвовать в рыбалке.
В общем, любая работа воспринималась мной, как своеобразное развлечение. Вероятно, то время (шестидесятые годы) были самыми благоприятными для бродяг, для бичей, для туристов. Всюду была работа. И что особенно важно,  оценивалась она по единым союзным правилам. Чтобы ты не делал, никто тебе не мог, ни - переплатить, ни – недоплатить. Для всех, кто занимался оплатой, были единые бухгалтерские нормативы. Отступил от них – рискуешь лишиться работы. А при значительных отступлениях, можешь попасть и на скамью подсудимых.
И те, кто работал, и те, кто оценивал работу, жили по единым тарифам, нормам, предписаниям. Поэтому каждый заранее знал, что он может потребовать за выполненную работу. Никогда никаких недоразумений на этот счёт – при такой системе – ни у кого не возникало.
В Астрахани я оказался уже в сентябре. Здесь, в речпорту, особенно было много работы. День и ночь грузились баржи с самой различной продукцией, отправлялись вниз или вверх по Волге.
Основное время приходилось проводить в порту. Закончив одну погрузку или разгрузку, как тут же предлагалась другая. Здесь же был мой постоянный ночлег, и столовая, где я ежедневно питался.
Но время  шло, и нужно было подумывать о возвращении в Новосибирск.
В конце сентября я взял билет до Волгограда, осмотрел там мемориальный комплекс на Мамаевом кургане. С мощным патриотическим впечатлением бродил по городу, заглядывал в музеи, в магазины. При этом сознавал: всё, исчерпался я в своём свободном бродяжничестве. Пора прибиваться к какому-то постоянному месту. Невольно закрадывалось предчувствие каких-то неприятных для меня перемен. Фантазируя, я перебирал варианты тех возможных сюрпризов, которые могли меня поджидать в городе.
Но сколько не гадал – не угадал.
Захожу в здание областного суда, направляюсь к нашей жилой комнате. Дверь закрыта. Постоял около неё какое-то время в недоумении.
- Стали закрываться на ключ, - подумал я.
Ничего другого не оставалось, как пойти наверх. Подхожу к окошечку, заглядываю внутрь кабинета. Мать сидит за столом, что-то печатает на машинке. Постучал. Мать, увидев меня, вскочила со стула, выбежала из кабинета. Обняла, прослезилась.
- Ну что же ты так. Три месяца. Ни слуху, ни духу. Черканул бы хоть что-то. Или позвонил.
- Куда? В областной суд? У нас и адреса-то настоящего нет.
- Теперь есть. Без тебя мы получили двухкомнатную квартиру. – И мать, предупредив своих сотрудниц, повела меня в наше новое жилище.
Рядом с областным судом,  на небольшом удалении от прямой линии ближайших зданий, стояло двухэтажное здание. Нижний этаж был кирпичным и там располагался филиал юридического института и нотариальная контора. А верхний (второй этаж)  был деревянным, и там жили работники областного суда.
Сейчас этого здания нет. Власти решили, что такое невзрачное здание портит внешний вид главной улицы города. И в конце 60-х годов снесли его.
Мы поднялись по крутой лестнице на второй этаж, свернули влево. С обеих торцевых сторон располагались двухкомнатные квартиры, а между ними – справа и слева по коридору – однокомнатные.
С левой стороны была наша двухкомнатная квартира, а с правой – квартира судьи Селина, который жил с женой и двумя дочерьми.
Девочки были в школе. Мать рассказывала, как  неожиданно для них, предложили им эту квартиру. Жил тут судья со своей семьёй, но получил благоустроенную квартиру, и  переехал туда. Мебель не стал забирать, и всё, что было при нём, то и осталось.
Когда мы зашли в меньшую комнату, мать сказала: - Эта – твоя. Располагайся, отдыхай. А я пойду. Потом поговорим.
Мать ушла, а в мой мозг, словно гвоздь попал: - А что же она ни слова об отчиме. Не хотела раньше времени  расстраивать, - подумал я.
Разглядывая комнату, вижу кое-какие вещи его. Значит он – живёт здесь. Да и можно ли иное предположить. Ведь он вряд ли стал бы просить разрешения у матери поселиться здесь. Он, как муж её, на правах законного хозяина, вошёл уверенно сюда, и выдворить его стало – невозможно.
Не трудно было представить и его отношение ко мне. Значит, новая полоса проблем. Мозг заработал в таком напряжении, что было не до сна, не до отдыха. Взял книгу, чтобы отвлечься, но не одно слово не оседало в мозгу.
- И что я прицепился к матери, - начал размышлять я.- Прописала – и на этом спасибо. Надо искать своё жилище, свой спокойный угол. Завтра же пойду в разведку. Может что-то найдётся и для меня в этом большом неприветливом городе.
Мелькнула мысль о Чкаловском авиационном заводе. Всё-таки два года в армии имел дело с самолётами. Может быть, эта причастность к авиации, позволит мне найти там интересную работу.
На таких  заводах-гигантах, как я думаю, должны быть общежития. Устроюсь, получу место в общежитии. Там же, найдётся девушка подходящая. И - в путь.
- М-да, - размечтался. - И тут же зажурчал иной ручеёк мыслей, не столь оптимистичный.- Спросят военный билет. И что я скажу на это в отделе кадров.
Но что, но что, но что же, делать? Попал в какой-то особо усложнённый тупик. Ассоциативно припомнилось из физики  броуновское движение. Как не старайся, а желаемой запланированной  учебной и творческой последовательности – не получается. Находишься, словно в замкнутом сосуде. Бьёшься о его стенки, и нет – не может быть – выхода из него.
В моей жизни, на комплекс тех, кто любил и поддерживал меня, точно такой же комплекс, кто не любил и вредил мне. Такова уж видимо арифметика самой жизни.
Вечером собрались все: мать, девочки. Появился и Николай Иванович. Заглянул  в другую комнату, увидел меня лежащим на диване, и снова закрыл за собой дверь. Слышу, как заговорил: - Появился. Мог бы и не появляться. Та комната для девочек, а не для него.
Мать начала просить его, чтобы он не беспокоил меня.
- Ему и так досталось.  Пусть хоть здесь по-человечески отдохнёт.
Слышу, как Николай Иванович поворчал еще какое-то время, потом стукнула дверь. Похоже, что он вышел из квартиры. Мать принялась готовить ужин. И когда он был готов, позвала к столу. Я ответил, что не хочу, и продолжал лежать на диване.
Мать накормила девочек, затем с подносом зашла ко мне. Поставила его на столик.
- Горемычный ты у меня. Там, в деревне у тебя не было больших радостей. И тут – одни сплошные неприятности. Голова идёт кругом. Не знаешь, что и придумать.
Вся надежда была на квартиру. Квартира – появилась. Но жизнь ещё больше усложнилась. Выгнать его, не выгонишь. Добрых слов он не понимает. На что надеяться, на кого уповать.
- Я когда припоминаю последние моменты своей жизни, то создаётся впечатление, что мой личностно-житейский сюжет строится в какой-то загадочной таинственной последовательности. Я поневоле начинаю ассоциировать события, происходящие со мной, с естественными процессами. Что в природе, что в самом обществе, чувствуется – похожесть.
- И в чём же эта похожесть?
- В том, что одно цепляется за другое. Возникает своеобразная цепная реакция. Не будь той нашей первой Барнаульской встречи, или, если бы она прошла как-то иначе, то и все последующие события, возникали бы в ином качестве, и в иной последовательности.
С детства, нам внушали учителя и наши власти, мысли, что мы, сами – творцы своих судеб. А получается, как в законах физики, мы – равнодействующие всего набора действующих на нас факторов. При этом, на каждое действие, своё противодействие. И одна категория людей, вроде нас с тобой, оказывается неспособной адекватно отвечать силе, силе – иных свойств и качеств. Иначе говоря, на кислоту, отвечать кислотой, на рукоприкладство – рукоприкладством, на мат – матом, на оскорбления – оскорблениями. Люди нашего типа, проигрывают грубой и наглой силе.
- Ясное дело, отвечать адекватно – невозможно. Тогда получаются сюжеты уже иного содержания. И остаётся нам – надеяться, что рано или поздно всё само собой  образуется.
- В детстве, дед с бабкой, учили: избегай, не сталкивайся с дурным. Мол, свяжешься с «г» - «г» и будешь. Вот и приходится – сдерживаться. Порой, вспыхнет что-то во мне, и тут же – мрачные картины последствий. Не хочется – за решётку, в больницу или морг.
- Получается, что тот, кто нападает, не очень-то этим обеспокоен. И в этом их – преимущество.
- Я вообще не понимаю тех людей, которые ведут себя – навязчиво. Был в моей жизни – уже здесь – такой эпизод. После того, как я оказался в затруднительном положении, решил заглянуть ночью на Коммунистическую, к своим старым знакомым. На мой стук ответила Тамара, как мне показалось, очень уж недовольным голосом. И всё – больше туда, я уже ни разу, не заглядывал.
Вероятно, мачеха с отцом в детстве, развили во мне необычайно тонкую чувствительность. Задолго до того, когда тебе могут сказать: пошёл вон – я уже вдали от них.
- Могу тебя заверить, от меня – такого рода признаков – ты никогда не почувствуешь, - заверила меня мать. - Слишком уж долго я когда-то думала о тебе, чтобы, встретившись через двадцать лет, потом расстаться. Не будем спешить, и подгонять судьбу.
- Что ещё мне остаётся. Не будь я на учёте у психиатров, я бы вёл себя иначе.
Поужинав, мать забрала посуду, пожелала спокойной ночи и вышла. Я ещё долго не мог уснуть, всё ждал – вот-вот должен был появиться отчим.
Но отчим, так и не появился. Ночь прошла – тихо, спокойно. Всё же меня не покидали мысли о Чкаловском заводе, и о решении обосноваться в общежитии. Хотя бы на то время, пока не отвяжется от нас Николай Иванович.
Утром, когда все разошлись, я всё ещё не знал, куда пойти, и чем заняться. Вероятно, оттого, что не было вариантов, я и поехал на Чкаловский завод.
В отделе кадров меня выслушали и, узнав, что я служил на АН-10, заинтересовались. Предложили на выбор несколько цехов: 34, 109. И даже предложили походить по цехам, присмотреться.
Но меня интересовала не только работа, но и – общежитие.
- Вот с общежитием у нас – трудновато. Сейчас на очереди – 700 человек.
- Мне сейчас жить негде. Для меня этот вопрос главный, - ответил я начальнику отдела кадров.
- Поживи пока у знакомых. Завод строит много, и очередь быстро сокращается. Два-три года – и будет для тебя место в общежитии, - посоветовал начальник.
- Да нет, - ответил я ему, и вышел из кабинета.
Направляясь к дому, я подошёл к оперному театру. Поразил он меня своими размерами. И чтобы в полной мере их почувствовать, решил обойти его по периметру.
Проходя мимо служебного входа, обратил внимание на объявление: требуются рабочие сцены. И я, как разведчик, не мог не воспользоваться такой информацией.
Захожу в отдел кадров. За столом сидит полная пожилая женщина.
- Я по объявлению: требуются рабочие сцены. Хотелось бы ближе познакомиться с этим видом творчества. Чтоб каждый день, и непосредственно наблюдать, что тут происходит.
- Ну что ж, похвально, когда есть интерес к искусству. Только зарплата у нас – небольшая. 90 руб. Если устроит, хоть сегодня на сцену.
- Ради искусства, можно и скромненько пожить год, другой, - ответил я ей.
Начальница что-то написала на бумажке, подала её мне. - Иди сейчас на сцену, найдёшь там механика сцены Иванова. Он тебя и введёт в курс дела.
Я прошёл небольшим коридором и оказался на сцене. Прогуливаясь по ней, я поражался её размерами. 18 метров в ширину, и столько же – в глубину. Метров десять, если не больше, в высоту.
Какой-то – спортивного вида мужчина – окликнул меня. - Вы кого-то ищите?
- Механика сцены. Пришёл устраиваться на работу, - ответил я ему.
- Я - механик сцены. Работа у нас - подготовить сцену к тому или иному спектаклю.
Весь рабочий коллектив, делится на две бригады. Одна, под руководством своего бригадира, заполняет – левую сторону, другая – правую.
- И сколько тут трудится рабочих? – поинтересовался я.
- Всего, по нормативам, полагается 36 человек. У нас же не набирается и тридцати. Так что приходится работать - и за того парня.
Правда, спектакли – по насыщенности декораций, станков – бывают разными. В «Лебединном озере» они – наименьшие. А вот в «Богеме», «Князе Игоре» - наибольшие.
Когда возникают проблемы с рабочими, мы звоним в тот или иной ВУЗ. Студенты с удовольствием приходят поработать. При необходимости – участвуют в массовых сценах.
У тебя как обстоит – с артистическими данными? Сможешь принимать участие в массовых сценах?
- Почему бы и нет. Интересно взглянуть на публику со сцены.
- Хорошо. Теперь пойдём осматривать наше хозяйство. Прежде всего – ваша раздевалка, где вы можете переодеться, вскипятить чаю. Есть у нас – и большая шикарная столовая.
Мы зашли в раздевалку. Напротив раздевалки виднелись огромные зеркала. Станок, в виде длинного шеста. Проходил он вдоль всей длины стены. Здесь - разминались и упражнялись танцовщики.
За сценой – гигантским полуовалом – проходил широкий коридор. По обе стороны его были отделения, в которых размещались – ширмы, станки, стулья, столы и прочие вещи – для того или иного спектакля. Сколько спектаклей, столько и отделений.
- Тот, кто работал здесь, хотя бы год, тот знает:  какому спектаклю требуется соответствующий набор. Узнаешь и ты. Запоминается – легко и быстро, - объяснял механик.
Мы зашли в полукруг (точнее, в полуовал), с правой стороны, а вышли – с левой.
На сцену, в это время, выносили декорации, свёрнутые в рулон, и закрепляли их на длинных (во всю ширину сцены) шестах.
Механик повёл меня в хранилище, где на полках размещались, в свёрнутом виде, декорации.  На каждой полке, набор декораций, только одного спектакля.
- Работаем мы в две смены. Одна смена занимается подготовкой сцены к спектаклю. А другая работает, по ходу спектакля. Тебе для начала, лучше поработать в первую смену. Быстрее поймёшь, откуда куда, что тащить, и  где что-то поставить.
- Для начала, я могу работать, и в две смены. 
- Можешь, и в две работать. Только вот, больше 90 рублей, тебе никто не заплатит, - умерил мой трудовой пыл механик. - Такова уж наша трудовая система. Положено 36 рабочих на сцене – и выплачивали бы эту сумму на то количество, которое имеется в наличии. Так нет, независимо от того, больше или меньше рабочих, а зарплата – не меняется.
- Ладно, будем чтить наш моральный и трудовой кодекс. И когда же мне выходить?
- К одиннадцати часам завтрашнего дня. Но если уж горишь желанием быстрее приступить к работе, то можешь придти сегодня на спектакль. Будешь числиться - с сегодняшнего дня.
- Делать мне дома нечего, поэтому – приду, - пообещал я.
- Ну и отлично. Сразу окунёшься в волшебную атмосферу искусства. По себе знаю, первые впечатления оказываются – особыми. Сам масштаб, величественность театра – завораживают. До вечера.

Я пришёл домой, сообщил матери: -  устроился на работу. Представляешь, в театр оперы и балета.
- Хорошо. Поздравляю. Более интересного места в городе для тебя, наверное, и не может быть.
- Меня удивляет,  и даже, в какой-то мере, забавляет. Посуди сама, что выпадает на мою долю. При непонятно каким образом сложившихся обстоятельствам, я попадаю – в дворец правосудия. И теперь, вроде бы, случайно, проходил мимо театра, обратил внимание на объявление, зашёл. И вот, пропуск.- Я показываю матери корочки пропуска.
- Да, редко кому выпадает счастье, оказаться в самом здания суда, для проживания, - согласилась мать. - И с чем ты это связываешь?
- С тем, что моя творческая биография, словно кем-то свыше планируется. Я, как диалектический материалист, ясное дело, не верю в какую-то загадочную Судьбу, или в явление, которое именуется свыше.  Но сама последовательность основных – творческого характера – биографических моментов, наводит на мысли этакого идеалистического содержания. Армия – психбольница – районная редакция – дворец правосудия  - Эрмитаж – первое знакомство с Союзом по вертикали. И вот теперь, самый большой в мире храм искусства.
- Действительно, интересная и необычная последовательность.
-  Вот и я думаю. Мне выпадает на жизненном поприще – какая-то особая полоса препятствий. Словно кто-то знакомит меня с основными проблемами общества, и ставит меня в условия, при которых бы я – вынужденно – ими занимался.
Но что особенно настораживает, оказавшись, в такой житейско-общественной последовательности, я имею наименьшие возможности – выражать своё мнение в печати.
- Сама собой напрашивается альтернатива: либо отказаться от творчества навсегда, либо заниматься  им, как любитель, не рассчитывая на то, что тебя когда-то начнут издавать.
- Но вся моя творческая беда в том, что от меня уже мало что зависит. Я подхвачен какой-то неведомой силой, и несёт она меня по своему усмотрению.
- Не слишком ли ты усложняешь?  Может в реальности всё гораздо проще?
- Но если в таком плане заниматься анализом, то и при этом приходишь к заключению, что они навязаны мне житейскими обстоятельствами. Не будь в детстве – именно, таких – отца с мачехой, я бы не был до такой степени особо чувствительным. Вокруг меня словно силовые линии магнитного поля. Всем существом сознаю их. От них мне – не вырваться.
- Не усложняй. Забиваешь свою голову каким-то особым содержанием.
- Такова - вся моя жизнь. Она – усложняла. Я лишь сознаю готовые данные.
Судьба выдавала для меня – сплошное проблемное содержание. Лишила военного билета, всучила инвалидность. Сделала меня явлением позорным. Тем самым ограничила меня по всем видам человеческой деятельности.
- Ты имеешь в виду свои отношения с девушками?
- И с ними. Даже познакомившись, я уже заранее знаю, что ничего серьёзного не получится.
- Ты в себя нагнал столько сопротивлений, что сковал все свои нервы. Попытайся хотя бы частично очистить от них свою душу.
- Это не в моей компетенции. Душа формируется годами, и перестроить её невозможно. Некоторые, в таких случаях, прибегают к алкоголю. Но мои внутренние системы до такой степени чувствительны, что не допускают и это средство до себя. Вот и получается, что спиться, как твой любезнейший супруг, я никогда не смогу. Не смогу даже, время от времени, подхлёстывать себя этим.
- Ну и прекрасно. Не будешь одурманивать себя алкоголем, будет больше средств иного качества для своего умственного и физического развития.
- И с этой точки зрения, я привязан к творчеству. А то житейское содержание, которое скопилось во мне, создаёт такое давление внутри, что требуется творческий выход из него. Как видишь, всё происходит в неком  автоматическом режиме. И, сознавая его, невольно подчиняешься ему.
- По-моему, всё обстоит не так уж и плохо. Не смотря на твою – официально документированную нетрудоспособность – ты полон физических сил. Можешь квалифицироваться – по некоторым видам поднятия тяжестей – как спортсмен. И в творческом плане, если тебя сходу приняли в районную газету, ты воспринимаешься человеком – начитанным, осведомлённым по многим видам естественных и гуманитарных наук. Так что, со всех точек зрения, ты – далеко не инвалид, и далеко не шизофреник.
- Посмотрим, что будет дальше. Только моё ощущение, оно будет – необычным. Мне выпала в жизни какая-то особая роль. И к этой мысли склоняет не только моё уникальное прошлое. Сама система, которая сложилась вокруг меня, она вынуждает меня быть предельно творческим.
- Да, система вокруг тебя – действительно особая. От одного Николая Ивановича можно чего угодно ожидать. Не знаешь, как  и подстроиться к нему.
- Ну да будь что будет. Мне пора на работу. На свой первый спектакль. «Лебединое озеро».
«Лебединое озеро» - балет. Для рабочих сцены – это минимум работы. Мизансцен почти никаких. Вся сценическая площадка – свободна. По ходу развития спектакля, лишь смена декораций. Мне, как новичку, приходилось больше наблюдать, и в антракте проделывать небольшую работу.
Мне определили левую сторону. Среди рабочих сцены выделялись два человека. Один – глухонемой, высокого роста, и весом под восемьдесят. Другой – бригадир, с солидным животиком, и с фамилией, соответствующей его поведению – Грубо.
Не смотря на то, что вокруг была – артистическая интеллигенция, он частенько пользовался неприличными словами. На это никто не обращал внимания, и никто ему не делал строгого замечания.
Разговор на эту тему приводил к мысли, что самые интеллигентные люди, в полной мере осознают свою утончённую интеллигентность, только тогда, когда им приходится слышать мат. Притом, некоторая переполненность позитивом, доходя до своего предела, психологически срабатывает своеобразной потребностью в грубости. В качестве такой иллюстрации, брался пример с прима-балерины Куликовой.
Её муж, пресытившись идеальными формами своей жены, решил для своих сексуальных утех, использовать простых деревенских баб. Брал их в свою машину, отвозил в Заельцовский парк, там оглушал дубинкой, насиловал. И выбрасывал затем из машины.
Вот такого рода парадоксы выдаёт нам психология людей. Оказывается, что и в самом театре, нет той нравственно стерильной среды, которая могла быть образцом предельного совершенства людей. Среди волшебной красоты, та же грубость и упрощённость, что встречается на каждом шагу в обыденной повседневной жизни.
За всеми ведущими артистами, циркулируют слухи, их многочисленных слабостей. Например, лучший бас театра Левицкий, прославился своим  завышенным пристрастием к алкоголю.
Наблюдая из-за кулис за исполнением тех или иных артистов, кто-то выдаёт о них ту или иную информацию. Почему то, чаще, информацию – негативного характера.
Возвращался домой я - под таким сильным впечатлением от спектакля, что  музыка продолжала звучать в моей голове (или, лучше сказать, в душе) – инерционно. А когда  пришёл домой и закрыл глаза, тут же продолжился спектакль – зрительно.
Вероятно, подобные психические явления, имеют прямое отношение к объяснению возникновения тех или иных способностей, талантов. Ведь запоминать что-то в больших объёмах волевыми средствами, практически невозможно. Сколько не зубри, а сохранить в себе весь материал, не удаётся.
Психически, инерционно же,  без каких-либо усилий, он продолжает сохраняться в человеке длительное время.
В этой связи мне припоминались первые мои посещения цирка-шапито. Он располагался тогда на площадке с правой стороны клуба «Октябрьской революции», напротив драматического театра «Красный факел». Ходили мы туда несколько раз всей семьёй.
Так вот, после посещения цирка, можно сказать – навязчиво, произвольно, инерционно – он продолжался и во сне. Иной  раз, и волевого усилия оказывалось недостаточно, чтобы переключиться на другое содержание. Сами собой продолжали летать воздушные акробаты, возникали, то одни то другие, сценки клоунов, слышалась музыка. И мелькали многочисленные лица смеющихся зрителей.
Такие психические последствия, от наиболее мощных впечатлений, не могут не наводить на мысль о рождении и развитии тех выдающихся талантов, о которых нам приходится слышать.
Не всё приобретается через волевые усилия, через строгую дисциплину и особый развитийный режим. Что-то приходит и само. По методу сообщающихся сосудов. Раскрылся перед чем-то значительным, полезным и добрым - и оно входит в тебя полным содержанием.
Сами глаголы – открыться, раскрыться – не случайно возникли в разговорах людей. Каждый человек, что-то – принимает, что-то – отторгает. И лучший в этом плане вариант (используя психо-физиологическую терминологию Павлова), притормаживаться на – негативном и, свободно, несдержанно возбуждаться – на позитивном.
Мне приходилось немало прочитать книг по психологии, но вот о таком явлении, как психическая инерция, нигде ничего не говорилось. А ведь это – всеми испытываемое явление.
На мой взгляд, как в законах физики, так и в законах самой человеческой психологии, имеется полное сходство. Стоит только создать движение (в психологии это означает – задействовать нервы людей тем или иным звуковым или зрительным содержанием), как после прекращения воздействия, по инерции, продолжается – движение. В нашем конкретном случае, это продолжение спектакля. Но уже по психически инерционным признакам.
Впечатление, впечатлительность – сугубо отражательного свойства термины. Связь субъекта с объектом, тут – непосредственная.
И вероятно, так уж была запрограммирована моя личностная натура, что я тяготел к впечатлениям только позитивного характера. И в какой-то степени, мне в этом плане, везло. Я, на каждом этапе своей жизни, оказывался там, где содержание для личных впечатлений было наиболее высоким, значительным.
Второй день работы в театре продолжился у меня в первую смену. Нужно было снять все декорации с «Лебединого озера» и повесить декорации к «Русалке».
Делалось это так. Вставали через каждые полтора-два метра вдоль всей длины декорации, и когда декорация, с помощью лебёдки, опускалась, нужно было её успевать сворачивать в рулон. Затем отвязывали её, и уносили на соответствующую полку в хранилище.
Чтобы не делать лишних движений, оттуда брали декорацию к «Русалке», и несли её на соответствующее место на сцене.
Учитывая, что декораций на каждый спектакль - около, или больше десяти - работа представлялась длительной и трудоёмкой.
Кроме работы с декорациями, требовалось подготовка всех мизансцен. А это – многочисленные станки, щиты, предметы интерьеров и  пейзажа.
В общем, работы было много, и вся смена прошла в довольно-таки напряжённом ритме. Бригадиры то и дело покрикивали, выражали своё недовольство не лучшими словами.
Тут же, на сцене работали художники, подновляли декорации свежими красками. Глядя на их широкие кисти, и вёдра с вонючей краской, я поинтересовался у них. - А почему – кистями? Есть более производительные средства. Да и краска, вышедшая из пульверизатора, воспринималась бы красивее, натуральней.
- Так-то оно так, - ответил пожилой художник, - но тогда пришлось бы одевать респираторы,  или даже противогазы. Распылённость красок оказывается слишком высокой. К тому же, эта красочная пыль ложилась бы на соседние декорации.
- Действительно, - согласился я с ними. - распылённость и вонючесть – не лучшие признаки в вашей работе. Вам, наверное, за вредность – и молоко дают.
В этот момент меня окликнул бригадир, и я поспешил к нему. Он привёл всю свою бригаду к отделению, где располагалась вся предметная часть «Русалки». Нужно всё это богатство было перетаскать на сцену. Сам он ничего не делал, только руководил и покрикивал: осторожней! Разобьёшь. А ты что рот разинул? Помоги ему. - И так в течении двух-трёх часов, пока вся работа не была закончена.
Когда появилось свободное время, я решил прогуляться по театру. Хотелось его осмотреть настолько, чтобы легко можно было  ориентироваться в нём.
Основной зал – оперный. Вместимостью - на две тысячи мест. Внешне выглядит – амфитеатром, с тремя ярусами. Под ним – гигантский партер. По бокам – ложи. Всё рассчитано так, чтобы со всех посадочных мест, можно было хорошо видеть и слышать.
Второй зал – концертный. Вместимость его – тысяча мест. И того – театр оперы и балета принимает в свою утробу – около, или более, трёх тысяч зрителей-слушателей.
Как я заметил, в первые же дни своей работы в театре, свободных мест – ни в оперном зале, ни в концертном – не было. Верховное руководство города не могло допустить, чтобы такой гигант не досчитывался в зрителях. Поэтому вся работа в театре была так спланирована, что все городские предприятия, учебные заведения, были у него на учёте. У агитаторов, распространителей билетов, был свой график, согласно которому  в определённой последовательности, должны были посещать театр все жители самого города, и ближайших городов и посёлков.
Около оперного театра была специальная стоянка для автобусов, на которых приезжали из Бердска, Искитима, Академгородка. И даже из отдалённых городов: Кемерова, Барнаула, Тайги.
Находиться в таком гигантском чреве, было интересно в том плане, что здесь концентрировалось всё – высшее, предельное, передовое.
В театре выступали не только местные ведущие артисты, но и артисты из других оперных театров Союза. Приезжали наиболее известные артисты из социалистических стран, и даже, хотя и реже – из капиталистических стран.
Но меня интересовали вопросы не только театральные, но и свои – личностные. Пришла зима и в случае серьёзных – не лучших - отношений с отчимом, мне пришлось бы где-то ночевать в другом месте. И как мне представлялось тогда, в театре можно было найти подходящее место для ночлега.
В случае необходимости, можно было бы переночевать и в раздевалке. Но тогда  пришлось бы кому-то объяснять, почему я не пошёл домой. Мне же не хотелось, чтобы кто-то знал о моих проблемах.
Оставался единственный вариант: искать какое-то потаённое место для себя. Прогуливаясь по сцене, я обратил внимание на лестницы с правой стороны, которые вели куда-то вверх. И я направился по ним. Вверху была площадка, равная площади сцены. Там было множество таких вещей, из которых можно было соорудить нечто подходящее для короткого отдыха.
Зная, что рано или поздно мне придётся где-то ночевать (ни дома), я попробовал в сторонке  этой большой площадки оборудовать для себя запасное гнёздышко. Получилось вполне удобно и прилично.
Сознавая, что одна из самых насущных моих проблем, решена, я с лёгким сердцем спустился вниз. Рабочая смена заканчивалась, и можно было идти домой.
Главного возмутителя  спокойствия – не было. Девочки готовили уроки. Мать занималась на кухне
Подходили октябрьские праздники. Для нас с матерью это означало, что они будут далеко не праздничными, что возможны были какие угодно неприятные сюрпризы со стороны Николая Ивановича.
Получалось так, что в нём скопилось содержание негативного и позитивного характера. Когда он был трезвым, негативное, не проявлялось. Притормаживалось. Но как только напивался, становился наиболее – свободным, раскованным. И - по позитиву, и - по негативу.
У читателя может возникнуть вопрос: чего-то я недоговариваю, что у Николая Ивановича могут быть вполне основательные недовольства к своей законной жене. Если он её постоянно оскорбляет, то за этим должно бы скрываться какое-то житейское содержание.
Мне стало известно, что когда мать работала ещё в гражданском суде, за ней  стал ухаживать какой-то солидный человек. Солидный, по должности, и по своим внешним данным. Я его видел всего лишь один раз в оперном театре. Он жил один в двухкомнатной квартире. Жена его – умерла, единственная дочь была замужем, и жила отдельно.
Зная о напряжённых отношениях матери  со своим  супругом, он предлагал ей, вместе с дочерьми, перебраться к нему. Как юрист, обещал быстренько решить все дела с разводом, новым браком и новой пропиской. У матери на тот момент складывалась слишком уж непростая ситуация.
Что значит прописаться у другого человека, пусть – порядочного, культурного и надёжного – если сама имеешь вторую очередь на квартиру.
Кроме этого, самым неожиданным образом, вдруг, объявился – я. Поневоле призадумаешься, как же поступить в сложившейся на данный момент ситуации.
Мать по своему характеру и психологическому настрою, не была человеком – решительным. Она не хотела ни с кем ссориться, и кого-то обижать своим невниманием. Такое поведение создаёт общую усложнённость, и ставит всех участников её окружения в неопределённое (загадочное) положение. Все чувствуют себя – обделёнными, обиженными ей. Хотя и ни без надежды на своё преимущество перед другими соперничающими лицами.
Отступая или наступая, каждый человек творит свой собственный сюжет в своей жизни. И этот сюжет может быть – чётким и ясным, как прямая линия. Или таким – размазанным, разжиженным, растянувшимся, разветвлённым, что о какой-то линии, вообще не приходится говорить.
Меня удивляло, что матери так легко удавалось ладить со всеми. Даже с супругом, который её постоянно оскорблял. Создавалось ощущение, что оскорбления, не сказываются на ней – болезненно.
Николай Иванович, который больше всего в жизни ценил праздники, и сокрушался лишь о том, что их недостаточно, загулял за несколько дней до октябрьских праздников. Со своим приятелем – оба навеселе – зашли к нам вечером. Вытащили из карманов две бутылки водки, поставили на столик. Девчонкам не забыли купить по плитке шоколада.
Николай Иванович, на правах хозяина, скомандовал: - Приготовь нам что-нибудь закусить.
Мать начала собирать на стол. Николай Иванович  принялся разливать водку по стаканам. Когда водка была разлита, предложил выпить за настоящий рабочий праздник – за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию.
На столе было четыре стакана, и мать спросила своего: - А это для кого?
- Как для кого? Для твоего дурака. Зови его. Пусть в честь праздника выпьет с нами.
- Слушай, прошу тебя, не трогай ты его. Ему и так в жизни достаётся.
- Я во всём виноват! Вот так всегда. Сама чёрте что вытворяла.
- Не заводись. Тебе стоит только начать, и конца не будет потом твоей грязной фантазии.
- Какая фантазия! Миша, взгляни, сколько на моей голове рогов - И помолчав, снова попросил мать, но уже в более мягкой форме, чтобы она сходила за мной.
Мать зашла ко мне. Я сидел на диване, и слышал о чём  шёл разговор в другой комнате.
- Попробуй не раздражать его, и выпить с ним в честь праздника? - предложила мать.
- Нет, я лучше пойду в театр. Там – спокойней, там другой климат, другая атмосфера.
В этот момент заходят к нам Николай Иванович со своим собутыльником. – Что ж ты нас чуждаешься! Грамотный слишком! Выпить с нами  за праздник не хочешь.
- Я вырос в другой среде. И никогда не думал, что люди подобного типа – вроде вас – существуют. И что мне придётся столкнуться с ними. Я даже не знаю, как следует вести себя с такими.
- Ах, вон оно что! – начал расходиться Николай Иванович, - публика для него неподходящая. А мы по-простому, без всяких тонкостей. Праздник, значит – пей, веселись, выплёскивай, что на душе.
- Ладно, за праздник – рюмку можно. Вторая в меня – всё равно не пойдёт. Вы уж, прошу вас, не настаивайте. Внутренние ёмкости – по этой части – видно у нас разные.
Мы выпили по одной, и Николай Иванович тут  же, резко преобразился, подобрел.
- Ты думаешь, спился человек, творит по пьянке, чёрте что. Скажу прямо: жизнь такая. Не легкая жизнь. Вынуждает. Мать твоя не даст соврать. Интересовался раньше я, и театром, и спортом. Книги выписывал нужные. У меня - полное собрание трудов Сталина. Могу их все тебе отдать.
- Сталина успели списать нынешние верховные руководители, как политического теоретика.
- Зато, как практик, он останется в истории России на века, и будет числится великим в одной упряжке с – Грозным, Петром Первым. Скажи не так? Что об этом думает современная поросль?
- Поросль всегда находилась в статусе – воспитуемых, обучающихся. Чему учат, то и приходиться запоминать. Пользоваться этим при сдаче экзаменов.
- Это понятно. Сами-то, меж собой, как его понимаете, и как его оцениваете?
- Приходится соглашаться, что мог бы обойтись меньшим числом – репрессированных.
- Интеллигентская точка зрения. Международное противоборство было, каким! Весь мир был поделен на две системы, и вопрос стоял один: кто – кого.
- Сталин был гарантом – победы. И не только сохранения Союза, но и расширения  всей социалистической системы, - поддержал Николая Ивановича его приятель.
- А после войны что творилось? Как можно было в тех условиях, хоть на время – расслабиться.
- С самого начала разоблачения культа личности, ему вменялось в вину, тот насаждаемый в обществе страх, который исходил от него.
- А можно ли было побеждать без него? Война есть война, и на войне, как на войне – раненые, искалеченные, убитые. Кому хотелось оказываться среди них? Вот то-то и оно. - И Николай Иванович предложил выпить за всех, кто сложил голову. Ну и за тех,  кто пострадал – заслуженно или незаслуженно – в то тяжелейшее для всего народа время.
Мать взяла гитару, запела: «Вьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» Михаил с Николаем Ивановичем подхватили. Я же начал собираться на работу.
Я хорошо представлял, в какой последовательности будет продолжаться пьянка. Вначале все добрые и весёлые. Будут травить анекдоты, пока не кончатся. Потом начнут касаться – наболевших вопросов. Поведение – весёлое, сменится – не столь весёлым. И так – до самого утра.
В театре, по случаю великого праздника, был торжественный вечер, большой праздничный концерт.
Работы для рабочих сцены было мало. И мы, на правах зрителей, проводили время за кулисами.
Приходилось наблюдать, что не только рабочие, но и многие артисты оказывались под хмельком. Общее настроение было – приподнятым, праздничным, весёлым.
Но и от праздника  устают. И как только закончился концерт, я пошёл искать для себя местечко для ночлега. Заглянул в хранилище декораций. Там было три этажа полок, и расстояние на длину декораций. Просторно, тепло, мягко, но – чувствовался неприятный запах от  красочных слоёв.
Наверху было просторно и свежо, но несколько жестковато для боков. Впереди возвышалась плита, специальная железобетонная плита, которая – в случае пожара на сцене – опускалась вниз с помощью лебёдок. И, таким образом, отделяла зрительный зал от сцены.
У меня уже заранее было приготовлено место для ночлега, и я расположился там. Было вполне комфортно. Внизу ещё звучали разные голоса, но потом и они прекратились. Наступила полная тишина.
Я знал, что при театре существует свой сторож, своя охрана, и было небезынтересно, заглядывают ли она сюда, под крышу театра? В первую мою ночь в театре – не заглянула. Хотелось, чтобы так было и впредь. При одной же мысли – а если нагрянут – холодок пробегал по коже. Что им я смогу тогда соврать?
Когда рассветало я продолжал находиться наверху, и вынужден был ждать того момента, когда театр заполнится людьми. У меня было несколько книг, и  поэтому было чем заняться. Не забывал я и о том, чтобы размяться физически. Было где побегать, проделать весь комплекс гимнастических упражнений. У меня даже возникали мысли оборудовать верхнюю площадку под спортивный зал.
Часов в одиннадцать я спустился вниз и, стараясь быть незамеченным своим непосредственным начальством, через служебный ход вышел на улицу.
Дома Николая Ивановича не было, можно было заняться своими делами. Считая, что в какой бы институт я  не поступал, придётся сдавать экзамены по русскому языку, литературе, истории. Решил совершенствоваться, прежде всего, по гуманитарным наукам.
Неподалёку от нас (Красный проспект, 26), была крупнейшая на то время библиотека. (Потом её перенесли в более просторное – уже двухэтажное помещение – на Советскую 6).
Я обычно брал там одну книгу – по языкознанию, одну – по литературоведению, одну – по искусствоведению. И, что-то - из художественной литературы, и что-то – из научной. Пять книг на месяц, и все  успевал прочитывать, и менять  без задержек во времени.
Не забывал и о спорте. На стадионе Спартак было тогда два поля, которые покрывались льдом. Одно малое и бесплатное – для повседневного пользования. И другое – большое футбольное – платное. Три дня в неделю, там звучала бодрая, жизнерадостная музыка. Так её тогда официально определяли. Собиралось столько любителей покататься на коньках, что приходилось двигаться всем в одном направлении. Почему-то – против часовой стрелки. Вероятно, так было удобней. Тот, кто оказывался на катке в первый раз, настолько его заинтересовывало, что он посещал каток потом регулярно.
Ещё одной – особой достопримечательностью того времени – был концертный зал, где изредка выступали поэты. Притом поэты не все, а этакого концертного свойства.
Тогда, я мало что знал о поэтах, но посещая поэтические вечера, и прислушиваясь к тому, что там говорили, быстро у меня складывалось общее представление о поэзии в целом.
Каким-то образом – из обшей массы поэтов – выделилась своеобразная группа поэтов. Объединилась в творческий концертный коллектив, и начала ездить по городам Союза. Посещаемость на такие выступления, была всегда полной.
Мало того, что не было свободных мест, так и все свободные площадки в зрительном зале, были плотно заполненными слушателями. В основном это были работники театра. А их насчитывалось, вероятно, человек пятьсот. Два симфонических оркестра. Каждый – по сто музыкантов. Балетная группа, около ста человек. Балетное училище, гостиница для артистов. (Левое крыло здания). Оперная группа.
Кроме этого – пошивочные мастерские, рабочие, администрация. И всем им хотелось послушать поэтов, не только известных, но и постоянно критикуемых.
Насколько я мог судить по тем высказываниям, которые исходили из разных источников, все поэты Союза подразделялись на несколько категорий.
К первой относились поэты – официальные. Это, в основном, фронтовики, государственные и партийные деятели. В их подчинении были почти все редакции, типографии. От них исходил контроль, и руководство всей творческой деятельностью.
Ко второй категории относились поэты, если можно так выразиться, полуофициального типа. Они старались заявить о себе, как бы в двух ипостасях. Мол, мы поддерживаем политику партии и правительства, но и не прочь при этом в чём-то и не соглашаться с ней. Вот этот последний момент, в числе их общих поэтических признаков, и оказывался наиболее привлекательным для зрительских масс.
Так уж получалось на практике, что чем больше их критиковали, тем ярче они выделялись. Это и делало их наиболее популярными. Назову несколько фамилий.
Бэла Ахмадулина, со своеобразной манерой  прочтения своих стихов. Содержание же её стихов было таким, что известный пародист А. Иванов, вынужден был представить их в таком плане. Мол, прочитал, и ничего не понял, но – впечатление – слов нет. Потрясающее.
Образно её характеризовали, как черепаху, со своим защитным панцирем, который её охранял от критики сверху.
Второй полуофициальный поэт, с претензией на творческую свободу, Евтушенко. Он, как поэт наиболее динамичный, образно характеризовался со щитом – на груди, и со щитом – на спине. Считали его уязвимым только – с боков.
Вероятно, он считал, что быть стопроцентно официальным, значит быть менее всего заметным в обществе, что популярность в большей степени достигается за счёт разного рода мелких пакостей. Гениально официальное («Хотят ли русские войны», и «Вальс устарел»), вперемешку с содержанием сомнительным, (имеется в виду, нашумевшая в своё время поэма «Ангара»), делали его особо выделяющимся, выдающимся поэтом. Хотя настрой поэмы не было столько чётким и ясным по своим идеологическим, нравственным и прочим признакам. Скорее это была поэма-облачко – в штанах или без штанов – трудно было понять. В отличие от Маяковского, Евтушенко никогда не был – в содержательном отношении - строго определённым. Его путь по жизни пролегал волнистой линией.
Назову ещё одну Фамилию: А. Вознесенский. Его почему-то воспринимали своеобразным коконом. Его поэзия, словно отфильтрованная и дезодорированная, выходила в свет – чистенькой и без запаха.
Обычно, когда слушаешь какого-то общественного деятеля, хочется что-то запомнить, что-то записать, чтобы потом, поделиться своими мнениями с другими участниками дискуссий. Слушая же и читая Вознесенского, таких особо красочных и содержательных моментов в его поэзии, не находишь.
И наконец, третья категория поэтов, которая именовала себя – абсолютно творчески свободными. Это – Вертинский, Галич, Высотский. К ним было особое отношение со стороны  официальных поэтов. И так как, вся административная власть была у них, то их не публиковали. Но появлялась при этом возможность присоединиться, к постоянно публично выступающим, и что-то поведать со сцены.
Иначе говоря, возникал эффект обратной реакции. Если кого-то критикуют, кого-то преследуют власти, значит этот человек и наиболее интересный для публики. И тут уж не так важно, насколько тот или иной поэт – талантлив, содержателен, благотворен для общества.
Поэты-фронтовики, всё в большей степени начинали чувствовать свою обделёность. Ведь им не удавалось собирать публику в таких масштабах, в каких собирали её поэты-юнцы. Несмотря на свою молодость (это были поэты послевоенного времени),  несмотря на свою творческую незрелость, они оказались поэтами – дерзкими, с гонором. И даже, в какой-то степени, творчески агрессивными.
Таким образом, все поэты Союза, динамично подразделялись, и по возрастным признакам, и по содержательным. Старики-фронтовики пытались демонстрировать свою официальную гражданскую весомость. Не у всех это получалось. Молодые выдавали – легковесное, и оказывались востребованными.
В этом плане довольно-таки интересными выглядят обобщения содержательно-временного характера. Всё то гениальное – в музыкальном, изобразительном, поэтическом творчестве – чем мы пользуемся сегодня, всё это – из близкого или далёкого прошлого.
Определительный признак – современное – не воспринимался, как нечто прекрасное, выполненное по законам того или иного творчества. Отступление от уже известных законов, пренебрежение ими, становилось главной приметой во всех видах гуманитарной деятельности.
Стихи писались всё чаще – в свободной манере. Ни ямбом и хореем, как наиболее музыкальной формой, а так, как кому вздумается. Появлялись – белые стихи, то есть – нерифмованные. И чтение их озвучивалось не в эмоционально-музыкальном исполнении, а в ритмично-прозаическом. Речитативом.
Попросту говоря, развитие пошло не по пути совершенствования, а, напротив, по пути деградации. И это наблюдалось во всех гуманитарных видах творчества.
На весь мир тогда прославилась, так называемая «бульдозерная выставка современных художников. Н.С. Хрущёву настолько не понравилась абсолютная безграмотность её участников, что он приказал её убрать с выставочной площади, как мусор.
Проблема тогда предстала своей необычной стороной. Уже сложившийся в обществе настрой, что выставляться, публиковаться, демонстрироваться может лишь то, что достигает определённого уровня, сменился (под давлением наиболее активных малограмотных) провозглашающимся правом выставляться, независимо от того или иного образовательно-творческого уровня. Нарушился сам принцип  выхода в народ. Необязательным стало – вначале проходить всю предварительную учебную толщу знаний, основательно творчески готовиться, и только потом демонстрировать свои творения.
Поэтому современное стало ассоциироваться с такими качествами, как – нахальство, цинизм, агрессивность. В моду входила навязчивость по самым низким и худшим признакам. И что примечательно, такая форма далеко не творческого поведения, находила, особенно среди молодёжи, массовую поддержку.
Вероятно, этого и следовало ожидать. Такая психологическая мощь, как убеждение, не обязательно рождается на конечных пунктах развития человека. Всё зависит от поведенческого темперамента людей. Некоторые дети, очень активны творчески, и нередко бегают по бумаге карандашом или кистью, не особенно-то задумываясь об изобразительных законах. Ярко, красочно, выразительно – чего ещё надо. Такое, далеко не творческое поведение, сопровождаясь могучим личностным убеждением, может доходить до преклонных лет. И  развития, как последовательного перехода с одного уровня  на другой, может и не происходить. Серьёзно, дискутировать с такими людьми, становиться невозможно.
Люди подобного типа – необычайно активные в жизни – по существу разрушили былую (великую в прошлом) академическую школу. (Я имею в виду художников типа Эрнста Неизвестного). Они внесли в изобразительные дела тот  учебный и творческий хаос, ту произвольность, с которой и закончилась великая эпоха, ещё не так давно существовавшая в прошлом.
Обобщённо выражаясь, современное, это не очередной шаг вперёд, по пути общеисторического развития, а несколько шагов назад.
Основные виды искусств – музыкальное, изобразительное, поэтическое –  существовали во все времена в комплексе, как единое целое. И если, в каком-то из искусств, происходил спад, то это не лучшим образом отражалось и на других видах искусств.
Анализируя деятельность всех художников, подпадающих под программный признак современный, можно с полной уверенностью сказать, что великой художественной эпохи они не создали. Более, гигантского художественного мусора, цивилизация последних веков, ещё не знала.
Последующие поколения, как и нынешние, сравнивая творения разных эпох, будут всегда удивляться. Мол, как это так получается, что в прошлом творили – умнее, искусней, чище, красивее, хотя работали в далеко не лабораторных условиях. А современные художники, располагая самыми лучшими техническими средствами, дальше изобразительных уродцев не пошли. Красота, как некий идеал, по пути к которому должен бы проходить весь творческий процесс, оказалась недоступной  современным творцам
Рассчитывать на красоту, как на средство индивидуального и социального творчества, которая должна бы спасти мир, по представлениям былых художников, нынешним поколениям не приходится.
Всё дело, как показывает административно-общественная практика, в активистах. Если нет диалектической последовательности в гуманитарных делах, то нарушается оценочная диагональ. Все уровни смешиваются, и кто за кем – по уровням способностей, развития – уже невозможно понять. И вот  тогда выделяются в обществе активисты не лучших, не высших качеств. Мусора, болтовни, кривлянья -  много, а прекрасной продукции – мизер.
Вот поэтому и приходится ценить то, что создавалось в ближайшем и отдалённом прошлом. Симфонии, оперы, балеты – в содержательном и оформленном виде – оттуда. Современность – прервала этот творческий прогресс. В величественных романтичных жанрах, больше не работает. Великое и фундаментальное, пошло на убыль, передовое начало представляться не лучшими активистами.
Я сознавал, что с тем мышлением, которое развивалось и формировалось от сравнений по историческим данным в гуманитарных делах, рассчитывать на публикацию своих первых статей не приходилось. Нужно было приспосабливаться к современным официальным требованиям. Я же, таких творческих возможностей, не имел. Ведь для этого нужны направляющие силы. То есть, когда ты находишься в окружении определённого начальства, и когда выполняешь их указания.
Но, так уж получалось, что мыслительный  процесс был запущен, и каким-то образом его остановить или переключить на другую тематику, уже было невозможно. Во мне проявлялся тот закон психической инерции, когда после вынужденных, тех или иных мыслительных напряжений, нервы начинали переходить в автоматический режим.
Когда психологи говорят о навязчивых творческих идеях, они имеют в виду именно такое состояние человека, при котором – без каких-либо волевых усилий – происходит мыслительный процесс. Он хорош и благотворен тем, что не возникает головных болей, не испытывается мыслительная усталость. Ведь мыслительный процесс осуществляется по инерции, происходит как бы сам собой.
Однажды почувствовав такое состояние, сознаёшь себя творчески определившимся. Интерес к книгам определённого содержания, становится насущной твоей потребностью. И ты становишься жадным потребителем такой духовной  продукции, не только потому, что связываешь с этим профессиональное будущее своё, но и потому, что сами нервы – их настрой – вынуждают тебя к этому.
С точки зрения официальных лиц, не каждый вид мировоззренческой или творческой навязчивости (инерции) одобряется или поддерживается. И то, что не одобряется, оценивается, как нечто вредное. И тогда обладателям не лучшей содержательной навязчивости, приходится уже иметь дело с психиатрами. Насколько, в том или ином случае, человек болен, судить трудно, потому что оценивается качество и логика темы мышления. Сами же нервы, их настрой, подчиняются естественным процессам. Перестройка их – затруднена. И официальные лица (имеются в виду психиатры), всегда обращают внимание на то, насколько человек поддаётся воздействию идеологически существующей логике. Если человека – заклинило, застопорило - на том или ином  нелогичном содержании, настолько, что вывести из заблуждения не удаётся, то его определяют, как больного и начинают лечить нейролептиками.
Меня как человека творческого, открывшееся свойство психики – быть инерционно направленным, научно заинтересовывало в том плане, что это свойство можно было использовать в качестве способа ускоренного развития своих способностей.
Суть его заключалась в том, что стоит только разогнать себя,  и потом – уже не сможешь остановиться. Вот только вопрос: каким образом можно себя – разогнать?
В жизни мы все имели возможность наблюдать за теми родителями, которые пытались это сделать в отношении своих детей. Используя весь набор средств воздействия на их, результаты оказывались всегда одними и теми же. Общий диапазон: от предельно послушных, до предельно непослушных. Половину детей удаётся разогнать и запустить  в большое плавание, другую же половину – нет.
Увлечение, увлечённость, не что иное, как суть психической инерции. К некоторым этот вид инерции приходит сам собой – органически. Многие дети концентрируются на каком-то определённом занятии. Могут заниматься постоянно длительное время, и затем, их дальнейшее развитие проходит легко и безболезненно. Другие же, как не заставляй, не могут обрести естественный и наилегчайший путь своего развития. Но и при этом даёт о себе знать – психическая инерция, но уже в обратном (негативном) своём значении. Не только трудолюбие – психически инерционно, но и леность – инерционна.
Психологически закрепившись на лени, на привычке уклоняться от дел, затем этот вид негативной инерционности становится – постоянным, сдерживающим человека от полезных занятий.
В нашем доме жила семья Селиных. Он – судья, мать – работала на радиозаводе. И вот у таких родителей, одна (старшая) получила шесть классов образования, другая – девять.
Сама жизнь выдаёт нам данные в зависимости от того, какие по характеру родители. Так вот судья Селин, человек – необычайной  (Чеховской) интеллигентности. Мягкий по характеру, добрейший в делах и поступках, деликатнейший в отношениях с людьми.
Не обладал он способностью – заставить, потребовать, проконтролировать. Не мог он – повысить голос, стукнуть кулаком по столу. Не говоря уже о более жёстких мерах воздействия.
Дочери были непослушны. На замечания – огрызались. И что он мог сделать с ними? Ничего.
Того же возраста наши девочки. Мать, хотя и имела немалый стаж работы учителем, по характеру, как и Селин, – мягкая, деликатная. Добрым словом воздействовать – не велик был эффект воздействия. Прикрикнуть, шлёпнуть, заставить – не могла. Полезной доброй увлечённости – не зарождалось.
Я пытался привлечь их к занятиям спортом. Не загорались таким увлечением. Приходилось одному ходить на стадион Спартак.
Единственное их увлечение – часами вертеться перед зеркалом. Забегая вперёд, скажу, что они несколько опередили девочек Селиных. Старшая - осилила девять классов образования, у младшей же было, даже два курса юридического института. Прервал её обучение – солидный военный юрист.
Главный предмет моей книги – психология. От неё все данные индивидуальной и общественной жизни. От неё – чувства, способности, настрой и настроение, идеология, власть, войны. Она выдаёт нам проблемы, и её же средствами приходится их решать. По малому и большому счёту, как показывает реальная жизнь, - безуспешно. Злое и доброе, полезное и вредное, всё также уравновешивают друг друга.
Книг, которые хотя бы в малой степени, научно объясняли поведение людей, не было, и уж тем более не было книг, которые могли бы дать разумные советы решения возникающих проблем психологического характера.
Самый простой пример в подтверждение такого неутешительного вывода. Не хотят дети учиться, не поддаются требованиям дисциплины, и каковы же средства воздействия на них? Те, которые официально рекомендуются педагогикой, не дают желаемого результата. Олицетворением такой родительской опёки, можно было бы считать судью Селина и нашу мать. Оба – добрейшие, деликатные, внимательные.
В противовес им, как воспитателя и родителя, можно было бы взять председателя суда, Маняшина. Суровый, строгий, деловой. Редко когда улыбался, далёк был от художественных забав. Приёмная дочь его, пошла по стопам отца. Оказалась такой же – серьёзной, деловой, трудолюбивой.
Психологический настрой происходит с детских лет в каком-то неведомом автоматическом режиме. И механизмом этого настроя является не один человек, а всё окружение психически формирующегося субъекта. Почему он вышел из среды воспитания, именно таким, а не другим, никто из окружения его понять не может. Вроде были лучшие условия, наибольшее внимание, а ребёнок оказался – неспособным, неподготовленным к жизни. А в некоторых случаях – злым, капризным, нагловатым, порочным.
Когда приходится иметь дело с такими, как Николай Иванович, убеждаешься, что наука ещё не располагает такими средствами воздействия на них, чтобы их как-то образумить, привести, или вынудить, к нормальному человеческому поведению. Он словно запущен каким-то недобрым источником, и движется в одном дурном направлении, не желая хоть в малом,  как-то измениться.
Перед Новым годом прихожу из театра домой, мать в постели, до того избитая, что не может подняться. Спрашиваю, в чём дело, говорит, что была в командировке. У этого же дурня – свои фантазии. Пыталась объяснить. И слушать не стал.
- Похоже, что этот кошмар никогда не кончится. Он растянут во времени и его невозможно никакими средствами прервать.
- Как говорят старые люди: такая уж у нас планида. Приходится терпеть.
- Есть вещи, которые ни один нормальный человек не может выдержать.
- Но ты-то у меня – ненормальный. Должен выдержать, - попробовала иронизировать мать. Добавила: - Не вздумай связываться с ним. Он, когда пьяный, дурной.
- Может вызвать «скорую», - предложил я.
- Да нет, впереди – праздники, отлежусь. Побаливает рука, челюсть. Терпимо.
Праздник был испорчен. Находиться дома стало небезопасно. Когда я пробовал говорить жёстко с ним, он демонстративно брал кухонный нож, крепко сжимал его ладонью, и затем  с силой опускал на разделочную доску. При таком поведении его, любая стычка с ним, не предвещали ничего хорошего.
Обсуждая эту тему со своими знакомыми, все сходились на одном: считали меня трусом. Мол, я-то, коснись меня, я бы не стал терпеть. Пусть – тюрьма, пусть – что угодно, но…
Я пытался оправдываться, но где-то в глубине души сознавал, что не способен действовать, теми же средствами. Ударить человека ножом, даже защищаясь, считалось абсолютно неприемлемым.
Сама жизнь поневоле сделала меня мыслителем. Я перебирал все варианты своего действующего поведения, и ни одного – разумного, законного – не находил.
Благодаря своей сформированной натуре, которую я хорошо сознавал, у меня не возникало даже фантазийного противоборства. И даже, фантазийной расправы, мести.
Многие чувства – любви, ненависти, - не успев зародиться, дают быстрые побеги, легко и естественно распространяющихся фантазий. И у меня они возникали, но далеко не трагического пути развития. Лишь однажды, и, как бы помимо своей воли, во сне, я почувствовал необычайно сильную боль. Настолько сильную, что когда проснулся, какое-то время, не мог понять: что это – всего лишь сон.
Но и поднявшись, я долго не мог освободиться от того крайне неприятного болезненного ощущения, которое пришлось испытать во сне. Значит, нервы могут срабатывать по своим внутренним законам, в зависимости от того, какая на них попадает из вне информация.
Я понимал, что слишком уж затянулась, это крайне неприятная ситуация в нашей семье. Надо было что-то делать. Но и тут  мной сознавался – диалектический фактор. То есть, если рассматривать решение проблемы, с точки зрения социально-интеллектуальных уровней, то первым уровнем оказывался – поспешный и не лучший. А все последующие, уводили куда-то - в загадочно неведомое.
Люди, привыкшие действовать несдержанно в каждом встречном эпизоде, не могли быть для меня примером. Я, вероятно, относился к людям – чрезмерно заторможенным в делах практических. Вся поступающая в меня из жизни информация, выливалась в бесконечный мыслительный процесс.

Новогодние праздники прошли. Известно, что в такие дни, работа у артистов бывает особенно напряжённой, загруженной. И им хотелось бы – отдохнуть, расслабиться, погулять. Вот для таких целей, уже после праздников, отводился специальный день, в который  работники всех Новосибирских театров, собирались в одном месте.
Учитывая, что всех работников театров, насчитывалось не мало (по меньшей мере, более тысячи) решили собираться в самом большом театре – оперном. Из ТЮЗа, Красного факела, оперетты, консерватории, кто – одиночно, кто – с семьёй, сходились сюда.
В фойе расставлялись столики, тут же работал буфет, под завязку загруженный алкогольными напитками. В качестве обслуживающего персонала, работала целая армия официантов.
Но и этого было недостаточно, чтобы обеспечить всем необходимым всех пришедших повеселиться. Поэтому большинство приносило с собой, и закуску, и выпивку.
Артистическая среда отличается от любой другой тем, что тут  нет проблем в музыкантах, певцах. Концерт происходил – произвольно, неорганизованно, свободно.
Кроме основного оркестра, который расположился в середине фойе, было множество и других, разбросанных стихийно в разных местах театра. Притом, что примечательно, музыканты не были постоянными в оркестре. Одни, проиграв две-три вещи, уходили пропустить рюмку-другую. На их место усаживались другие, и музыка продолжала звучать.
По мере того, как нарастало опьянение, люди становились более разговорчивыми, подвижными и далее, более - развязными и раскованными.
Я, слегка охмелев в своей рабочей среде, решил прогуляться по театру и осмотреть, что же тут происходит. Проходя мимо оркестровой ямы, меня кто-то окликнул. Пришлось к ним спуститься. Артисты стояли за небольшим круглым столиком. Повсюду виднелись бутылки – пустые и полные.
- У вас тут не тайное общество? Вроде КГБ. Допроса не будет?
- Будет! - коротко ответил один из них, и наливает полстакана вина.
- Дяденьки, всё расскажу, только не пытайте, - попробовал пошутить.
- Шутки в сторону. Давайте лучше выпьем за Новый год. Пусть он будет хоть на чуточку интересней прошедшего.
Пришлось выпить. И немного поговорив о празднике, отправился дальше осматривать театр. Повсюду – в ложах, партере, на галёрке – виднелись пары. Встречались они и на сцене и за сценой.
В фойе же чувствовалось настоящее веселье. Пытаясь подстроиться под общее праздничное настроение, я не придумал ничего другого, как положить руки на плечи женщине, одиноко идущей впереди. Она обернулась. Я притворно улыбнувшись, нарочито заплетающимся голосом, выдал: -Извините, ошибся.
- И кого же вы хотели увидеть? – с некоторым лукавством спросила она.
- Вы не представляет, Клавдию Шульженко. Вы так на неё похожи. Сзади.
Она засмеялась в ответ. Тут заиграла музыка, и мы начали танцевать. После танца, поблагодарив её за танец, отправился дальше. Тот же приём проделал со следующей одиноко идущей женщиной. Когда она обернулась, решил попробовать себя в высказывании комплиментов.
- О-о-о! - восторженно потянул я этот звук. - Как вы – красивы! Так и хочется сходу объясниться в любви. Можно?
- Валяй, - небрежно ответила она.
- Быть или не быть. Вот в чём вопрос. Достойно ли смиряться под ударами судьбы…
- Какое же это объяснение в любви, - прервала она меня. – Это философский монолог.
- Действительно. Попробую приблизиться к теме. Я вас любил, любовь ещё быть может…
- Так это – в прошлом? И почему же ты любил…в прошлом?
- Есть такая слабость у мужчин, приумножать прекрасное, посредством размножения.
В это время к ней подошёл какой-то мужчина, и она удалилась.
Подошёл к следующей, совсем юной, спросил: - Скажите, у этого рая имеется хоть один выход?
- Нет. Кто попал сюда, тот навеки заключён в его стенах, - улыбнувшись, ответила она.
Увы, как я не пытался настроить себя на праздничный лад, ничего не получалось. Ощущался на душе не один, а целых три камня. И ни один не удавалось сбросить.
Я вошёл из фойе в оперный зал, осмотрелся. Многие, определившись с парами, обнимались и целовались. Грустно было сознавать, что я всем этим – обделён.
Поднявшись на сцену, и тут я увидел множество пар. Хотелось подальше отстраниться от общего веселья, уединиться, и лечь спать.
Проходя за сценой по полуовальному коридору, я заметил в одном из отделений, краешек дивана. Раздвигая щиты, мне удалось добраться до него. Чтобы никто не смог меня потревожить, я продвинул щит перед собой, и таким образом отгородил себя от посторонних глаз. Диван, хоть и не был мягким, но вполне пригодным, чтобы дождаться утра. Часы показывали – четвёртый час.
В обществе закрепилось убеждение, что человек привыкает ко всему. И я привык к своей жизненной неустроенности настолько, что о другой жизни – лучшей, желаемой – приходилось лишь мечтать.
В случае каких-то домашних неприятностей, всегда находилась возможность уйти из дома, и провести время на стадионе или в библиотеке. А если отношения с отчимом особенно обострялись, то и тогда – было где переночевать. Театр я настолько изучил в этом плане за несколько месяцев, что у меня не возникало проблем с ночлегом. Жизнь – не с лучшими условиями – вынуждает приспосабливаться.
Моё положение – особое положение – оказывается наиболее благоприятствующим философскому творческому мышлению. Ничего другого, как размышлять, мне и не остаётся. Лежишь где-нибудь над сценой или за сценой, и всю ночь думаешь: почему же всё так происходит? И почему именно мне выпала доля – быть мыслителем. Мыслителем по всему комплексу  социально-житейских проблем.
Люди получают деньги. На что-то их нужно тратить. Сама жизнь определилась в двух основных  денежных потоках. Один поток на то, с чем связывается – нездоровый образ жизни. С ним задействована вся  правоохранительная система, с тюрьмами и соответствующими лечебными учреждениями.
Второй денежный поток связан со здоровым полезным направлением. Это – стадионы, театры, разного рода – творческое хобби.
В количественном соотношении, первый поток денег значительно превышает второй. Изменить его в пользу второго, не удаётся никакими научными, административными и прочими средствами. Значит  дело тут не в том, какая власть, какая идеология, какой внутренний настрой.
Проблема концентрируется на психологии людей, на тех сущностных силах, которые в разное время, по-разному, представляли учёные из числа – философов, психологов, социологов.
Любой вид развития – умственного или физического – связан с нагрузками. Чтобы двигаться в направлении высоких результатов, требуется и соответствующий образ жизни. Приобщить к нему – не удаётся большую часть населения. И потому, наибольшей популярностью в народе, является что? Глупость! Она не требует  сколько-нибудь серьёзных усилий.
Из множества художественных жанров, официально и стихийно существующих, какой является самым популярным? Простой, примитивный, незатейливый – анекдот.
В качестве аналитической иллюстрации, приведу два таких рассказа.
Приходят дети из детсада, и после того, как поели, потягиваются,  и говорят: мусикапа. Родители заинтересовались этим, решили проследить. И увидели, как нянечка, навернув тарелку детской манки, встаёт из-за стола, потягивается, разглаживает свои пышные телеса, и произносит: мужика бы.
Некоторые, особенно подвыпившие мужики, настолько талантливы, в подобного рода рассказах, что все, кто их слушает (в том числе и дети), потом повторяют их при каждой встрече с друзьями.
Второй анекдот. Учитель спрашивает у детей: какие бывают деньги. Все дружно отвечают: бумажные, железные. Вовочка добавляет: и деревянные.
- Как это – деревянные, - удивляется учительница.
- А моя мама говорит, что свою шубку она купила за две палки.
Примерно в таком содержательном духе фигурирует большинство анекдотов на сексуальную тему. Дети с малых лет слушают их, и в какой-то мере воспитываются на них.
Такой, как Николай Иванович, можно без преувеличения сказать, являлся олицетворяющим типом большого числа рабочих. Его образ жизни закрепился на том примитиве, который удовлетворял его именно своей лёгкостью. Зачем напрягаться и двигаться куда-то выше, когда и так всё вполне удовлетворительно. Нелёгким трудом заработал двести-триста рублей, нужно на них весело провести время. Это время озвучивается – анекдотами, заигрыванием с чужими женщинами, скандалами со своей.
Своё привычное поведение он связывает с представлением того, что и вокруг его жены, такое же внимание со стороны  мужского окружения. А раз вся жизнь предопределена в сюжетном содержании бытующих анекдотов, то и подозрительность в отношении своих жён – основательна.
Начав с подозрений, состояние становится привычным, и вся жизнь обретает скандальный характер. Измениться, перестроиться ему  уже невозможно.
Да и что значит – перестроиться? Перестроиться, значит, с лёгкого образа жизни, перейти на какой-то другой – творчески загруженный. Нет, решают они, движение вниз, гораздо приятней, чем движение вверх. Не нужно постоянно напрягаться.
Вот в таком противостоянии, в таком контрасте, приходилось жить. Чувствовалось при этом, его превосходство, его могущество. В интеллигентности, как в противоборствующей силе, приходилось всё более и более сомневаться. Культурная разумная логика, на таких, как Николай Иванович, не действует.
Время шло к лету, зиму удалось пережить более или менее сносно. Театр готовился к гастролям: балет – в зарубежные страны, оперные группы – по Союзным республикам. Я решил провести лето, в привычном, речпорту.
Каждую свободную минуту я уделял внимание гуманитарным наукам, и за год познакомился со всеми проблемами, над которыми работали учёные социалистических и капиталистических стран.
Все они представлялись в едином комплексе, решение из которых одной, не представлялось возможным, без решения любой другой. Может быть поэтому – такое понимание проблем - и привело меня к мысли брать книги в библиотеке именно в цельном (диалектическом) комплексе.
Прогуливаясь в свободное время по Красному проспекту, я размышлял о них, заглядывал в книжные магазины, и скупал книги по интересующим меня наукам.
Как-то я сидел в Первомайском сквере и просматривал газету.  Рядом подсел парень моего возраста, поинтересовался: - И что интересно тут пишут?
Я вкратце сделал обзор газеты. Чувствую, собеседник оказался любопытным. Начал задавать один вопрос за другим. Беседа растянулась на долгое время, и, как-то само собой получилось, что мы сходу сблизились. И когда я ему сказал, что живу недалеко, он, в свою очередь, похвастался, что живёт ещё ближе. И пригласил к себе домой. Так я познакомился с одним из любопытнейших субъектов.
Мы подошли к кинотеатру Победа. С правой стороны от него располагалось многоэтажное здание.
- Вот в этом  доме я и живу, - сообщил он мне.
Трёхкомнатная квартира – для того времени – была шикарно обставленной. Он показал мне свою комнату, комнату родителей, общую комнату.
По углам квартиры было два небольших балкона. Один выходил в сторону  кинотеатра, а другой – в сторону сквера института водного транспорта.
В общей комнате стояло пианино и, тут же, на столе, стоял магнитофон необычной конструкции.
- Это магнитофон промышленной модификации, - начал объяснять мой новый знакомый. – Для бытовых нужд он не предназначен. На нём лента с 36-ти дорожками. Каждая дорожка отмечается лампочкой на вертикальной шкале.
Парень (звали его Славой) включил магнитофон, спросил: что хотел бы я слушать? – И протянул мне толстую тетрадь. На каждой странице был перечень музыкальных и текстовых вещей, записанных на каждую дорожку.
Я впервые узнал тогда – Вертинского, Галича, Высотского. Содержание их песен – поразило меня.
- По-моему – официально – такое не одобряется, - отреагировал я на прослушанное.
- О-о-о, это ещё что! - ответил он и перешёл на дорожку, где были записаны песни блатного тюремного содержания.
Да, подумал я, такое не в каждом доме можно увидеть и услышать. Поинтересовался: - И как же магнитофон – промышленного предназначения – оказался у вас?
- Так мой отец – директор завода Точмаш, - ни без гордости поведал он мне.
- Так ты из числа той золотой молодёжи, о которой пока что скромно умалчивают у нас?
- Именно, - ответил с улыбкой он, и сел за пианино.
Играл он легко, меняя одну мелодию за другой. Чувствовалось, что он просто забавляется игрой.
- Так ты не просто музыкант. Ты что-то вроде – вундеркинда. С такой лёгкостью выдавать мелодии песен, отрывки из симфоний, опер, балетов. Ты что – закончил консерваторию?
- Увы, это всего лишь – баловство. С детских лет начал бегать по клавишам. И с каждым годом что-то прибавлялось. Так, незаметно, и набралось десятка три-четыре наиболее популярных вещей.
- Но ведь ты легко импровизируешь. За время работы в оперном, мне стали хорошо известны все музыкальные вещи, которые там исполнялись. И я чувствую, что ты их легко воспроизводишь.
- Да. Но я никогда серьёзно не увлекался музыкой. Скорее музыка была для меня – своеобразным средством позабавиться. Когда маленьким был, и собирались гости, кто-то из них просил: - Ну-ка, Славик, сыграй нам что-нибудь, порадуй нас. И я с охотой проигрывал какую-то мелодию.
- Но ведь с такими возможностями и способностями – прямой путь в музыканты.
- Может быть, со временем, и решусь. Хотя, вряд ли, - как-то неохотно говорил он на эту тему.
После этой первой встречи, мы подружились, и встречались потом  на протяжении многих лет. Выяснилось, что он оказался из числа тех благополучных семей, где не смогли в нём сформировать лучшие житейские и творческие качества. Несмотря на то, что он сынок директора крупнейшего в городе завода, не смог получить даже аттестат зрелости. Не говоря уже о получении высшего образования.
Какие-то большие неприятности у него были, и с армией. Говорил он о ней неохотно, но что-то, всё же, приходилось выдавать. Похоже, что он покидал самовольно расположение части. Но, благодаря высокой должности своего отца, ему удалось избежать психбольницы или дисциплинарного батальона.
Не хватало у него  терпения находиться, и под начальственной опекой отца на заводе. Ему предоставляли лучшие места, где было легко и интересно. Например, работа, где с помощью приборов, проверялась готовая продукция, и оценивалась её качество. Но и там он не мог долго продержаться.
С его же слов, любая работа ему быстро надоедала, и он начинал – прогуливать, не выходить на работу. Родители, необычайно строгие и требовательные, как начальники на производстве, оказывались – уже в силу своей чеховской интеллигентности – абсолютно беспомощными в образовательном и деловом отношении к своим же собственным чадам. Официальная педагогика, которой они придерживались, давала сбой в воспитании своих же – троих детей.
Такова жизнь, о чём бы, не шла речь, основополагающим вопросом будет, такое индивидуальное и общественное явление, как развитие. Всё остальное – лишь условия, в которых оно успешно или не успешно осуществляется.
В конкретном примере, (семьёй Королёвых), может быть, одной из самых обеспеченных в городе, можно говорить об условиях, самых благоприятных, с точки зрения – материальной и административной. Всё, как говорится, в руках родителей. Возможности, во всех отношениях – максимальные. Кроме тех средств, которые относятся к средствам воздействия – психологического, идеологического, нравственного и прочего духовного характера.
Тепличные условия, в которых проходит их детство, в большей степени способствует их развитию в плане – развлечений, приятного препровождения времени. И все они – брат и сестра (она училась в консерватории) – большие мастера в плане развлечений.
Вероятно, этот признак – наиболее характерный – для большинства обеспеченных семей. Для семей, родители которых, своим трудом, достигали высших уровней развития.
Как свидетельствует практика, не получалось так, чтобы дети, выросшие на фундаменте родителей, продолжали их дела, и строили общее здание государства, в восходящей последовательности.
Яркий конкретный пример тому, что не у всех выдающихся деятелей Российского государства, дети оказывались продолжателями дел своих высоких родителей.
Естественный вопрос: насколько закономерен этот существеннейший признак применительно к предельно обеспеченным семьям?
Казалось бы, что дети, вырастающие в среде знаменитых родителей, в среде властных родителей, должны быть наиболее – тщеславными, честолюбивыми и целеустремлёнными. Но этого не происходит. Тепличная среда, оказывается не лучшей средой для делового, научного и политического развития их.
Когда я дискутировал со Славой на эту тему, он обычно отвечал: нужно просто радоваться жизнью.
- Но что это за жизнь – без цели, без стремления вбирать то, что уже стало известным о природе, о мире в целом, о человечестве, со всеми его проблемами?
- Радость познания может по-разному осуществляться, - отвечал он.- Можно легко и весело следить за всеми научными открытиями. А можно зациклиться на одной проблеме, и затем отстранить себя от повседневных радостей жизни.
- Я о самом  явлении развития. Каждый человек, с точки зрения уже известных знаний,  обязан ежедневно жить в режиме физических и умственных нагрузок. Лишь подчиняясь законам природы, человек может набирать свой потенциал по всем показателям человеческих достоинств. Такие качества, как, выносливость, закалённость, безболезненность, при высоких нагрузках, талантливость, не приходят сами собой. К ним приходят через соответствующую полосу препятствий.
Представь, что ты лишился – кормовой базы. К суровым условиям реальной жизни, ты не готов. И что тогда? Припомни трагикомическое «хождение по мукам» тех аристократов, которые после революции оказались без средств существования, и без способностей их добывать трудовым путём.
- В современных условиях, нам такое не грозит. Мы обеспечены на десятилетия вперёд.
- И индивидуальная жизнь, и социальная – чревата неожиданностями. Природа, так уж рассчитывает, что если не происходит нормального здорового развития, то – нарушается иммунитет. Разного рода излишества, подготавливают очаг заболевания. Глядь, и ты наказан – природой. Её законами. Стало быть, не следует пренебрегать её законами.
- И общество со своими законами, - согласился со мной Слава. - Учитывать их тоже приходится.
- Так что, развитие, как не увиливай от него, а приходится постоянно его сознавать.
- Но, - согласись, - за всем не успеешь. Достаточно и того, что срываешь плоды с дерев развития.
- Богатые родители могут обеспечить тебя деньгами, но не могут накачать твои мышцы и заполнить твои мозги ценнейшими знаниями. Волей или неволей, а приходится, и самому чем-то заниматься, чтобы обрести личный источник своего существования.
- Когда возникнут проблемы, тогда и будем думать, что делать. А пока – и нет нужды напрягаться.

Частенько, вечерами, мы прогуливались в центральной части города. В основном – вокруг площади Ленина. И Слава мог продемонстрировать свои – особого свойства – способности. Он с лёгкостью знакомился с самыми красивыми и модными девочками. Я при этом чувствовал, что не вписываюсь в круг его знакомых, и отдалён от их интересов. Но, оказавшись на какое-то время, под его могущественным, и почти гипнотическим влиянием, приходилось следовать за ним.
После одного очередного знакомства с двумя девушками, он пригласил их в ресторан Центральный. Девушки приняли его приглашение, но – заявили: у нас больше, чем по трёшке – не наберётся.
- Прекрасно, с нас – по десятке. За экономическую сторону мероприятия, полную ответственность несу – я. Договорились. Не опаздывайте, подходите – к семи.
Когда девушки ушли, я растерянно развёл руками: - Приходится подчиниться твоей воле.
- Какая воля! Предстоит – праздник, веселье. А может быть, и – любовь, - отреагировал он.
В ресторане в то время цены были низкими, и поэтому попасть вечером было не просто. В восемь-девять часов свободных мест там обычно уже не было. Поэтому мы договорились подойти к семи.
Заказали бутылку коньяка (стоил он чуть больше пяти рублей), закуски. В моём мозгу пробежали цены. Получалось в пределах пятнадцати рублей.
Мы выпили, потанцевали. Чувствовалось мастерство Славы создавать атмосферу праздника. Узнав, что одну из девушек зовут Олей, запел: Оля любила цветы, ночью она не боялась.
- Это про вас? Вы такая же смелая? Не боитесь ночью гулять? – шутил Слава.
- Нет, в отличии от сюжетной Оли, я – трусиха. Боюсь незнакомых и малознакомых мальчиков. Боюсь дальше площади Ленина уходить без папы и мамы, - весело ответила Оля и поинтересовалась: - А вас родители назвали Славой – не случайно?  Вероятно рассчитывали на славное будущее своего дитяти.
- Должен честно признаться, я в этом отношении их – подвёл. Кроме как веселиться, ничего другого не умею. - В это время на эстраде освободилось пианино, и Слава тут же подскочил к нему. Проиграл несколько бодрых музыкальных вещей.
- Продолжим, - он разлил оставшийся коньяк по рюмкам, заказал вторую бутылку.- Так за что же выпьем? - За знакомство! За дружбу.
- Верно. Выпьем за дружбу. Ну а там и до любви – недалеко. Но в этой последовательности мы не будем спешить. Чего-чего, а любви я всегда боялся, - шутливо признался Слава.- Но, бывает, «любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…»- пропел он. - А-а-а, выпьем и за любовь, хотя бы, за – отдалённую. Ту, которая там – где-то впереди.
Выпили, потанцевали. И когда уже порядком опьянели, Слава, на вопрос Наташи: чем ваш друг увлекается, выдал. Его заносит каким-то вихрем в философию. Я его предостерегаю: оторвёшься от народных масс, окажешься в одиночестве. Кому в наше время нужна – философия, идеология. Всё это в прошлом. Сейчас на первом месте, что? Наука, техника, космос. И лучшие алкогольные напитки.
Оля с Наташей, на такую характеристику, оживились. Посыпались вопросы: чем же она вас привлекает? Что вы можете сказать о современном её состоянии? Решил ответить четверостишием.

Уходит в мир поток идей,
Но нет по-прежнему покоя.
Всё те же чувства у людей,
И лишь оружие другое.
 
- По-моему верно подмечено. И по-философски, - сделала своё заключение Наташа.
- Но его дальше понесло. Он начал говорить уже с самим богом, - продолжил Слава.
- Интересно, любопытно. Как это - с богом? И о чём с ним можно говорить?
- Так, понятно – об общечеловеческих проблемах, - ответил девушкам за меня Слава.
- У нас же - не творческий вечер, - пытался  выскользнуть я от нарастающего давления. 
- Именно, творческий. О чём говорят обычно в ресторанах? О наиболее ощутимых проблемах. Так что – начинай говорить о них. Лучше в стихах.

Сижу я как-то…размышляю…(делаю долгую паузу). Девушки спрашивают: - И о чём же?
Насколько счастлив в небе бог, - Серьёзное размышление. 
Ведь столько в мире погибало,
Неужто сделать ничего не мог. - Действительно, - соглашаются девушки.- И что же?
И вот, осмелившись, взываю:
- Ты взор свой с неба обрати,
Тебя всем сердцем заклинаю,
Ответь от божеской души.
До коих пор твоим шедеврам,
От взрывов рваться на куски.
И будут наконец-то дети,
Не видеть ужасов войны.  – Серьёзные претензии к богу. И что же бог ответил?
- Вы – всех венец! Творил на славу.
Но ум божественный не дал.
Всё ж было – лучшее начало.
Я верный путь вам указал. – С этим, нельзя не согласиться.
Идут года, века, эпохи,
И глины меньше у людей.
А нынче, уж дела не плохи,
Скажи по совести своей.  – Создаётся впечатление, разговор-то с ним ты затеял не шуточный,- высказала своё мнение Наташа.
- А я чувствую, что бог проигрывает в этом диалоге, - добавила Оля.
- И всё ж душа, скажу по чести,
Не может малых жертв принять.
Всё также горе есть на свете,
И пушки не хотят смолкать. - И что же бог ответил на это?

- Я ваш верховный абсолют.
С Природой – истину вручаю.
Берите мой законный труд
И в жизнь народную внедряйте. – По-божески сказано. Трудно что-то возразить ему.
- Да. Но что-то надо отвечать.

- О-о-о, эта истина – трудна.
К нему я снова на колени.
- Тогда, какого ж вам рожна!
Все ваши войны лишь от лени.
Вам трудно Разум обрести!
А глупым, нет иного хода,
Как в бой нелепейший идти,
Страдать и гибнуть, как от мора.  – И как на эти слова бога пришлось тебе отвечать?

- Но Разум – всем ли он под силу?
Каких трудов ему под стать?
- Но если в вас ещё есть глина,
И дальше лучше вам страдать.  – Не простой диалог у вас с богом получается.

- О, как жесток ты к человеку! –
Я снова к богу вопрошал.
- Уймись скулить, тебе планету
Одну из лучших я отдал.

   -  Интересное творение получилось. Только вот трудно представить его опубликованным. Жёстко, весомо, по-философски, но для редакторов – проблема. Как его оценивать?
- Я пока об этом не думал. Изредка приходят в голову разного рода сюжеты образного плана, я их пытаюсь облечь в стихотворные формы.
- А мне понравился диалог. Выразительно, ничего не скажешь. На месте редактора, я бы его опубликовала, - высказала своё мнение Оля.
- А что такое философия – в нашем современном – её понимании? - поинтересовалась Наташа.
- С философией всегда связывалась – цельность. То есть – полный набор признаков. И, оценивая каждый из них, выстраиваешь соответствующую цепочку. Диалектически это может выглядеть так. Самим обществом определена – магистраль развития. Школа, ВУЗы и, далее, тот научный потенциал, силами которого – планируется, контролируется последующее развитие. Идеологически передовой рабочий класс, как явление исполнительское, утрачивает свои былые функции. Социально-политическое определение передовой – по законам развития – переходит на образовательный терминал.
- Но они являются – в большей степени – лишь носителями научных и технических знаний. Сама же мораль, нравственность, духовность – не оптимизируется на них. Среди них, может быть, такое же количество людей – непорядочных, нечестных – как и среди простых людей, - высказалась Наташа.
- Вероятно, Маркс с Лениным, представляя последовательность развития общества – теоретически, считали, что в такой же последовательности оно будет выглядеть и – практически.
- Да, несовпадение того и другого, привело общество к новому комплексу проблем. И по законам того же диалектического развития, этот комплекс проблем должен бы решаться силами административного терминала. Верховной властью. И вот тут наблюдается – застой. Об этом сейчас всё больше дискутируют. И всё чаще упрёки адресуются. Кому?
- Что-то мы, с праздничной темы, перешли на крайне неприятно деловую, - прервал нашу дискуссию Слава и предложил закругляться.
Мы допили последний коньяк, рассчитались с официантом и вышли на улицу. Девушки сказали, что им – в эту сторону. Я же указал – в противоположную. На том и разошлись.
В доме был отчим и, увидев меня пьяным, насторожился. Ничего мне не оставалось, как переодеться, накинуть на плечи пиджак, и направиться к выходу.
Мать подскочила ко мне. - Куда же ты, на ночь глядя?
- На свежий воздух, проветриваться, - буркнул ей в ответ, и вышел из квартиры.
Вечер, точнее, ночь, была тёплой, и я отправился на ночлег в речпорт. Там было где переночевать.
Утром подогнали к эстакаде состав вагонов с цементом. Нашёлся напарник для выгрузки вагона. За два часа его выгрузили, и я, получив в кассе десятку, отправился на пляж. Целый день провёл там. Купался, загорал, и даже, расположившись в тени, немного поспал.
Любой человек полнее вырисовывается, если его рассматривать в большом промежутке времени. Со Славой я поддерживал связь в течение лет десяти. За это время многое пришлось узнать о нём. Как феномен индивидуальный и социальный, он должен представлять для читателя большой интерес. Насколько позволяют мои знания, постараюсь его охарактеризовать со всех точек зрения.
Прежде всего – семья. Она могла бы быть воплощением официальной педагогики. С малых лет, ни одного слова в отношении детей, которые могли бы их – огорчить, обидеть. Во все праздники – подарки, соответствующие праздничные мероприятия. Полная удовлетворённость их в материальном отношении.
В семье – ни ссор, ни ругани, ни упрёков, ни того давления, которое бы вынуждало их напрягаться. Ничего не скажешь – идеальные условия. Развитие детей согласуются с наиболее известными выражениями: быть самим собой, каждого ребёнка не нужно подстёгивать. Они, самим собой раскрываются, в соответствии со своими природными данными. Не буду перечислять все требования официально-педагогического характера. Они хорошо известны по речам профессиональных педагогов.
Я лишь говорю о семье, где условия воспитания были выдержаны в декларируемых требованиях.
И каков же результат подобного рода воспитания на одном конкретном примере?
Начну с поведенческих признаков Славы. Его повседневное хобби – знакомиться с девушками. За вечер он мог познакомиться с десятком из них, многим назначить свидание, и ни на одно не придти.
Та лёгкость, естественность, непринуждённость, с которой он знакомился с людьми, восхищала меня. Я ему постоянно говорил: - Ты же готовый журналист, артист. Требуется лишь какая-то малость: чтобы официально оформить свои способности.
Он смеялся, иронизировал, и обычно заканчивал свои рассуждения своей программной фразой: нужно просто радоваться жизнью. Я отвечал ему  длинным монологом, и не всегда приятным для него. И тут обнаруживался ещё один признак, наиболее характерный для него. Он никогда не сердился, никогда не вступал в жёсткую полемику. Словно в нём не было того святого, ради которого он мог бы и разозлиться.
Его уникальность – на мой взгляд – проявлялась во всём. Он никогда не покупал сигарет. Но в компании мог закурить. Никогда не напивался. Вероятно, сказывалось нежелание огорчать этим своих родителей. Создавалось впечатление, что он скользил по поверхностям всех существующих сред (порочных и благородных), ни на одном долго не желая задерживаться. А тем более – закрепляться.
Вот так – легко, весело, беззаботно – проходила его жизнь. Но годы шли, а он не мог определиться, ни с учёбой, ни с работой, ни с выбором  для себя семейной пары.
Здоровье родителей стало пошаливать. То мать, то отец, чередуясь, попадают в больницу. Нужно было успеть, пока занимали высокое положение, помочь сыну хотя бы с приобретением квартиры. И он получает её на Красном проспекте в здании, где внизу располагался  Праздничный зал.
Мне приходилось бывать там несколько раз. Родители обеспечили его полным набором квартирных вещей. Сам он, по-прежнему, в свои тридцать лет, оказывался неспособным обеспечивать себя в тех объёмах, в каких привык жить с малых лет.
Отец на старости оказывается парализованным, и вскоре умирает. За ним уходит из жизни и мать. Источник его существования, исчезает.
Как человек, не привыкший – унывать, отчаиваться – он знакомится с продавщицей, и – женится. С этого момента наши отношения прерываются. По моим предположениям, он куда-то переезжает. Потому что, вся наша жизнь была связана с главной улицей города, и, прогуливаясь по ней, мы  - изредка – но должны были бы встречаться. Именно поэтому я и решил, что с Красного проспекта он сошёл.
Рассказывая  о разных людях, у которых были – лучшие или худшие условия – я пытался понять жизнь каждого, и своими рассуждениями помочь тем, кто сопротивляется своему же личному развитию. Нет ничего более ценного в нашей жизни, чем развитие. Необходимость в нём должна осознаваться с малых лет, и этому должны способствовать все сущностные силы общества.
Схематично вся наша жизнь может быть представлена так: развитие – в гору, развлечение – с горы. В гору – тяжело, мучительно, с горы – легко, весело, приятно.
Такова уж психология людей и особенно детская – противиться своему же собственному развитию. На этот счёт имеется целый комплекс слов, указывающих на сопротивляемость: капризы, непослушание, неисполнительность, лень. Поэтому все проблемы, как частные, так и общественные, в той или иной мере, концентрируются именно в этой плоскости.
Хорош (теоретически) социалистический принцип. Но жизнь по способностям, почему то – убывает, а жизнь по потребностям, почему-то – возрастает из года в год.
Дети, из наиболее обеспеченных семей, как констатирует реальная жизнь, значительным своим процентом, не дотягивают в своём развитии до своих же родителей. Есть над чем призадуматься научной педагогике. В том виде, в каком она сложилась на сегодняшний день, выглядит слабенькой.
На моём жизненном пути встречались и многие другие интересные представители нашего советского общества. И все они являлись производными тех или иных первоначальных семейных условий
Я уже упоминал имя Володи Гашека, известного в речпорту, как самого выносливого при выгрузке вагонов с цементом. Ему удавалось за восемь часов рабочего времени выгрузить с напарником пять вагонов. За это время через его руки переходило 150 тонн груза.
При характеристике его, и Славы Королёва, сама собой напрашивается контрастирующая параллель между этими двумя субъектами.
Если Слава никогда и ни в чём не спешил – ни в работе, ни в любви, - то Володя, напротив, дорожил временем, и всегда ему хотелось за каждый промежуток времени, как можно больше успеть.
Мне пришлось поддерживать связь с Володей длительное время, и за это время пришлось узнать о нём многое. Имея единственный источник существования – только свой собственный – ему приходилось рассчитывать только на себя, только на свои способности.
Как человек – решительный, деловой, целеустремлённый – он принялся добывать средства своими руками. И, получив эти средства, переходил к тем явлениям, ради которых добываются эти средства. Шёл в ресторан, гулял, веселился, знакомился с девушками.
Его – несдержанность, поспешность – привела к тому, что он (по его же собственному признанию) взял девушку-студентку силой. Но его – морально и психофизиологически – (как он сам считал) оправдывало то, что это произошло под действием большой искренней серьёзной любви.
Может быть, этот психологический фактор, и был источником той фантастической внутренней энергии, которая длительное время управляла им.
У них родился сын. Жили они в семейном общежитии недалеко от площади Калинина. Чувствовалось, что все его мысли и заботы – о семье.
Работать где-то постоянно, и получать среднюю зарплату в 150-200 рублей, не позволял его неуёмный, энергетически завышенный характер, и соответствующий психологический настрой. Ему всегда хотелось иметь, как можно больше, за короткое время.
Иногда подвыпив, в большой компании разгоралась дискуссия на извечно злободневную тему: как вести себя с девушкой, когда тебя подхватывают сильнейшие страсти, и нет сил сдерживаться. По пьянке, каждый откровенно (может быть кто-то и с преувеличением) рассказывал, как он – лично – проявлял себя. Общий набор вариантов при этом, выстраивался в одну линию. Одни хвастались, что на их счету – с десяток изнасилованных. И как-то так получалось, что им это сходило с рук.
И другая крайность, когда у менее темпераментных, на слова девушки «нет», у них тут же гасли страсти, и возникало желание – разойтись.
Кто-то, рассказывая о своих первых взрывных ощущениях, признавался, что в такие минуты, любое сопротивление женщины вызывает такой гнев, что готов чёрт знает на что. Может возникнуть, самым непроизвольным образом, угроза для обоих.
В разговоре на излюбленную тему, набирался полный набор ситуаций и полный набор последствий, который только мог проявиться при встречах одного пола с другим. Малая часть крайностей становится известной по судебным делам. Но основной массив явлений с этой естественной движущей силой, оказывается скрытой от посторонних глаз. Хотя и не может не озвучиваться в узком кругу.

В речпорту пришлось познакомиться с ещё одним интересным человеком, Виктором Насоновым. К таким людям особенно подходили тогда слова из популярной песни: «Мой адрес, не дом и не улица, Мой адрес – Советский Союз». В его паспорте (в то время в паспорте отмечались места, где человек работал), были указаны - два прииска по добыче золота, и множество строек общесоюзного значения.
Уже по этим паспортным данным можно было судить, что человек был – слишком уж несерьёзным, недисциплинированным. Где бы он не оказывался, не нравилось ему – официальное, нормативное. Хотел  жить – свободно.
По своим поведенческим данным, чувствовалось, что он – организатор. И стоило только послушать его час, другой, как создавалось впечатление, что он специалист по многим отраслям знаний. Как говорят обычно о таких людях: язык у него подвешен. Да и что ему оставалось. Физический вес его был, чуть больше шестидесяти килограмм. Для профессионального грузчика – маловато.
Можно было лишь удивляться, как он, не имея, ни родственников, ни работы, ни ночлега, всё же, всегда в бодром весёлом расположении духа. И вроде бы никогда не был голодным.
Его выручала особая способность находить друзей, и жить за их счёт. Ведь основная масса людей –не столь энергична. К тому же – и особо доверчива.
На вагоны с цементом он смотрел презрительно. Посмеивался над теми, кто в пыли, обливаясь потом, таскал тяжеленные мешки. Предлагал другую работу, не столь тяжёлую  и более доходную.
Володя Гашек заинтересовался его предложением. И я, скорее из любопытства, поддался их уговорам. Так образовалась строительная бригада из трёх человек.
Предстояло построить гараж в Первомайском районе, рядом с ледником. То есть тем местом, где зимой наращивался лёд и затем летом, с помощью специальной техники, загружались вагоны льдом.
Виктор позаботился о том, чтобы в договоре были учтены все вопросы, исключающие перебои с поставкой строительных материалов.
Главным действующим лицом, был, конечно же, Володя Гашек. Я делал раствор, подвозил на автопогрузчике кирпич, и всё это подавал ему. А он, день ото дня наращивал стену.
Работали мы с девяти утра до девяти вечера, и за полмесяца половина гаража была готова. Выдали нам аванс: тысячу на троих. Отметили свою первую крупную сумму походом в ресторан.
На следующий день – и в последующие тря дня – Виктор на работе не появлялся. Явился он тогда, когда все – 333 рубля – были полностью израсходованы. Бравировал он в таких случаях своей программной фразой: с деньгами нужно расставаться легко.
Людям моего типа, трудно было представить жизнь без денег. Воровать, выпрашивать – мы не могли. В рабочих столовых, можно было, не заплатив, пообедать. Но и этот вариант не подходил нам.
К тому же, тяжёлая работа требует – регулярного калорийного питания. В действительности же, как приходилось постоянно наблюдать, заработанные деньги, тут же, большинством – пропивались. Трудно было себе представить, как они обходились без денег в течении последующих дней, пока в их кармане не окажется очередная – малая или крупная сумма.
Для Виктора – жить без постоянной наличности – было привычным образом жизни. Ясно, что мы с Володей не оставляли его голодным.
Гараж был построен в течении месяца. Три тысячи, на которые был заключён договор, мы получили. И я уже думал распрощаться с Володей и с Виктором, решив, что у меня есть на ближайшее время приличная сумма. Но они подрядились на новую работу, и оторваться от них было не так-то просто.
Железнодорожное начальство предложило нам забетонировать вторую полосу для складирования льда. Одной полосы им было недостаточно. И я, недолго раздумывая, согласился поработать.
Виктор, как специалист по всем видам строительной техники (с его хвастливых слов), разровнял бульдозером площадку. И мы принялись за работу. Из ровных досок ставили опалубку, закрепляли её. Затем подходил самосвал с бетоном, сваливал его в промежуток. Мы лопатами разравнивали бетон и после того, как он принимал ровную форму, протаскивали по всей площади виброрейку.
Работа продвигалась быстро, и мы рассчитывали её закончить за месяц. В один из таких дней произошло не очень приятное событие. Подошёл состав вагонов-ледников, чтобы загрузиться льдом, и кто-то обратил внимание на человеческие ноги, выступавшие из кармана со льдом одного вагона.
Начали собираться любопытные, подъехала милиция со следственными сотрудниками. Как выяснилось после, мужчина лет сорока, решил проникнуть в вагон через ледовый карман. А над вагоном силовая линия в десять тысяч вольт. Произошёл разряд, и он в таком положении и застыл.
Сотрудники видят, что мы в рабочей одежде, попросили нас снять труп с вагона. Я, долго не думая, вскочил на вагон, взобрался наверх, и чуть было не свалился оттуда. Нервы мои, словно автоматично сработали. Появилась – слабость, тошнота. И я – скорей-скорей – оттуда.
Отбежав подальше от вагона, я наблюдал, как милиция снимала окоченевший труп. От ступней ног до лица, виднелся красновато-чёрный (обуглившийся) след.
- Вот так происходит с теми, кто не знает элементарнейших законов физики, - подвёл итог этой трагедии один из сотрудников.
Подошёл очередной самосвал с бетоном, и мы продолжили свою работу.
В то время (я имею в виду шестидесятые годы), начинался процесс образования, так называемых, диких бригад. Подбирались наиболее трудолюбивые энергичные парни, и закоренелые мужики, и разъезжались по колхозам, совхозам, городским и сельским предприятиям. Во всех случаях заключался вполне законный официальный договор, в котором – по всем существенным пунктам – оговаривались строгие соответствующие требования.
Местные жители обычно были недовольны тем, что такие бригады слишком уж много получают. Обращались к официальным органам, писали в газеты. Происходило множество дискуссий на эту тему. Но запретить или притормозить этот стихийный процесс, всё же, никому не удавалось.
Дело всё в том, что такие бригады, словно с каждым заключённым договором, шли на рекорд. Им не терпелось, как можно быстрее закончить работу, и получить ту сумму, какая фигурировала в договоре.
Для сравнения такой пример. Мы, по сути, вдвоём построили гараж за месяц. Такое же по размерам здание строилось неподалёку от нас постоянной строительной бригадой из восьми человек. Они его строили всё лето, и получали свои усреднённые – 150-180 рублей в месяц.
Если суммировать все деньги, которые пошли на их заработную плату, и затем сравнить с той суммой, что мы получили за построенный гараж, то расходы предприятия на постоянную бригаду, оказывались большими в три-четыре раза. В этом показательном примере, и кроется объяснение того, почему некоторые руководители предпочитали тогда дикие бригады.
Закончив  бетонирование площадки под лёд, я решил, что с этим видом заработка нужно кончать. Об этом я заявил Виктору с Володей, сославшись на то, что у меня уже есть постоянная работа. И как они не пытались меня склонить к погоне за длинным рублём, я всё же сошёл с их пути.
Где бы я не работал, в каких бы условиях не находился, я продолжал много читать, и откликаться на каждое жизненное явление своими художественными, и не художественными произведениями. Из месяца в месяц шло накопление их, и я решил, что время пришло кое-что разослать по редакциям.
Долгое время ответов из редакций никаких не было, и я решил заглянуть для начала в «Сибирские огни». В отделе прозы работали тогда редакторы – Соболева и Рясенцев. Особенно разговорчив был со мной – Рясенцев Борис Константинович.
Из нашей продолжительной беседы, я понял одно: передо мной – прочная нерушимая крепость, и что попасть в неё можно лишь по спецпропускам.
Он мне объяснял, что сложилась вполне определённая административно-творческая структура, и что она – оценивает и направляет творческие силы в определённой последовательности. Прежде всего, они (редакторы) уделяют внимание – руководящим партийным лицам. Они своими произведениями пропагандируют свой рабочий участок.
Вслед за ними идут наиболее инициативные комсомольцы. К ним у нас, как заявлял Борис К., особое внимание. Они – в будущем – наша надежда на последующее процветание государства.
- Стало быть, у таких, как я, нет и малейших шансов стать писателем? - пришлось подвести итог его обстоятельному монологу.
- Ну почему же. У тебя вся жизнь впереди. Начальные задатки у тебя есть. Особенно легко тебе удаётся представлять явления природы. Чувствуется, она тебя воспитывала, развивала, направляла.  Многие житейские коллизии удаются. Но, согласись, что для большого художественного и публицистического творчества, этого – маловато.
- Я представлял свою творческую деятельность несколько иначе, - решил высказать свою точку зрения я. - Как учит нас диалектика, на пути постижения того или иного явления (природного или социального), лежит полоса препятствий. Преодолев которые, выходишь к предельному результату. Выражается он - в точном отражении. Аналогом такого точного отражения в гуманитарной области, является – честность, искренность, соответствие. Если человеку удалось достичь в своей творческой деятельности именно таких результатов, он своим именем подсоединяется в цепочку исторически известных деятелей литературы и искусства.
С ваших же слов получается, что этот – основополагающий научно-диалектический творческий принцип – не столь уж и важен. Главное быть – комсомольцем, и затем – коммунистом.
- Ну, это, ты через край хватил. Я хотел лишь сказать, что в практическом плане – учение нашего диалектического материализма – усваивается основательней и объективней – партийными силами.
- При такой постановке вопроса, вы – по сути дела – отметаете от себя всё не комсомольское и беспартийное. Вы своим обстоятельным объяснением дали мне понять, что творческих прав у меня нет, и быть не может. Я не могу творчески состязаться с представителями партийно организованными силами.
- Естественно, у них больше шансов быть опубликованными. Что касается условий  состязательности  творческих умов, то они существуют и при таких условиях.
- Но разве могут проявиться эти условия, если постоянно демонстрируется, лишь одна сторона?
- Боюсь, что вы всё больше и больше склоняетесь к оппозиции  официально сложившимся установкам. К их – непризнанию и критике. Такой путь ведёт – к антисоветчине.
- Ловко вы манипулируете социально-политической терминологией. Вопрос-то – сугубо творческий: как наиболее эффективно, и благоприятствующе решать индивидуальные и социальные проблемы.
- Решать их можно только – коллективно-организационным путём. Вы же определились как лицо – творчески частное. Вы решили поставлять информацию лишь в плане её констатации. Но проблемы нужно решать, а не только констатировать. Они хорошо известны партийным и административным органам. Их силами и обеспечивается соответствующий прогресс.
- Моё первое знакомство с одним из сотрудников редакции состоялось. Насколько я понял, вы выражаете общую позицию всех существующих редакторов. Рассчитывать на свои способности, на свою увлечённость литературой – не приходится. Вы поведали мне о явлениях, далеко не творческих, и на явное ущемление прав людей – беспартийных. 
- Я бы вам не советовал жить с таким настроем, - уже недовольным голосом выдал он.
- Настрой – состояние производное. Вы его создали, я его озвучил. - Что мне ещё оставалось сказать.
Вышел я из редакции – подавленным. С такой страстью, с таким интересом относиться к литературе, и такой отворот. Ситуация, по меньшей мере – драматическая. Отказаться от литературы, перейти на другой вид деятельности, я уже психологически не мог.
Не с лучшим настроением я беседовал, по литературно-административным вопросам, с Соболевой. Суть разговора была в том же духе. Не знания человека, ни его талант, ни его увлечённость, определяют творческие права, а нечто иное. Всё это мне предстояло ещё узнать. 
Если уж я начал разведку по редакциям, то хотелось бы получить, как можно больше информации о них. Решил заглянуть в отдел поэзии «Сибирских огней».
За редакторским столом сидел Александр Романов. Как я узнал после, из его книги стихов, и из статей о нём, он имел, всего лишь, девять классов образования. И, тем не менее, работал – редактором.
Представившись, я сказал ему, что три месяца назад, мной была послана в редакцию подборка стихов, и что мне хотелось бы узнать, как вы их тут оцениваете.
Александр достал конверт с моими стихами, разложил их на столе.
- Мы внимательно ознакомились с вашими стихами. В содержательном отношении чувствуется поэтический задор. А вот с точки зрения формы, не всегда вам удаётся находить соответствующие рифмы. Взять хотя бы такое четверостишие из стихотворения «Разговор с богом».
До коих пор твоим шедеврам
От взрывов рваться на куски!
И будут, наконец-то, дети
Не видеть ужасов войны.  Согласитесь, шедеврам – дети, не лучшее сочетание.
- Согласен с вами, не лучшее. И если дело только в этом неудачном сочетании, то согласитесь и вы, что можно взамен – найти множество и других вариантов. Я же, при сочинении этого стихотворения, исходил из соображений самого звучания стиха. При экспрессивном чтении, такой рифмованный недостаток, не очень-то и чувствуется. Тем не менее, я не собираюсь спорить по этому вопросу с редактором, с профессионалом в делах поэтики. Учту ваше замечание, поищу другие варианты.
- Нет сомнения, что вы придаёте большее значение – содержанию, и меньшее – форме. Взять хотя бы такое стихотворение.
Совесть чистая, без пятен,
Всё же редкость средь людей.
Чаще совесть, словно – скатерть.
И с рисунками по ней.    Пятен – скатерть. И тут не лучшее сочетание.
- Признаюсь, маловато поэтического опыта. Не всегда удаётся под лучшее содержание находить соответствующую форму.
- Или вот: Не пребывай в тиши, в довольстве,
Спокойной жизни не ищи.
Живи возвышенно, как в спорте,
Тебя побили – руку протяни.    Довольстве – спорте. И тут – неудачно.
И в содержательном отношении у вас. Как бы это помягче выразиться.
- Говорите полной мерой, - посоветовал я ему.- Творчество – это та же борьба, только средствами особого рода. Не чувствуя противника, приходится что?..
- Я понял это из вашего же стиха: Кто льстит – подачку просит,
За стол готовится засесть.
Кто злит – сразится хочет.
В сраженье – истина и честь.
С таким же содержательным вызовом звучит следующее ваше четверостишие:
Мои все принципы – ясны.
Могу их высказать любому.
Блеснуть коль нечем – отходи,
И не мешай блеснуть другому.  Любому – другому. Какая-то тавтология получается.
В стихотворении «Мечта», заканчиваете таким четверостишием:
Мечта, как луч, неуловима.
В тумане тает, то растёт…
То – сладостна, то – устрашима,
То чахнет вдруг, то вдруг растёт.    Как это понимать? На мой взгляд, мечта всегда – прекрасна. С ней связываются лучшие устремления.
- Если представлять только позитивно настроенных людей. Но в реальной жизни происходит много негативного. И не все мечтают творить добро для себя и для общества. Кто-то действует непорядочными, а то и – противозаконными средствами. Кто-то мечтает нажиться за чужой счёт. Все эти явления попадают в ведомство правоохранительных органов. Кому-то – за нереализованные мечты – приходится попадать за решётку. А кому-то удаётся, используя не лучшие средства, продвинуться по службе. Так что мечта может быть, какой угодно. Именно это я и хотел выразить в своём стихотворении.
- Что я могу сказать вам, как редактор. Для начала, может быть и не плохо. Но опубликоваться у нас, ох-ох-ох, как не просто. Я – всего лишь – консультант. Вопросы публикации решаются не мной. При редакции работают всем известные поэты-редакторы. За ними последнее слово. И мой совет вам: изучите их творчество как можно более обстоятельно. И не дай вам бог – найти в их творчестве - недостатки.
Совет может быть разумный – с официально-реалистической точки зрения. Но я-то не реалист, а диалектист. Человек, подчиняющийся единым законам логики. Тот, кто собирает информацию до тех пор, пока она не обретает объём цельности, точности.

Так как же выглядит поэзия в Сибири, в её сложившейся административно-творческой конструкции? Нужно было изучить всех участников, кто в той или иной мере был задействован в ней.
По возрастным признакам все поэты подразделялись на два поколения. Некоторые из старшего поколения, участвовали в военных действиях, и считались, как наиболее – весомые, авторитетные, неприкосновенные – в аналитико-критическом отношении.
Им же позволялось набирать новую смену поэтов.
По образовательным признакам, поэты военного времени, не имели профессиональной гуманитарной подготовки. Тем не менее, считались – официальными и ведущими. Все остальные могли лишь к ним подстраиваться.
Иначе говоря, как-то сама собой сформировалась обстановка в Сибири, крайне неблагоприятная для дел творческих. Критика, как движущая и стимулирующая сила, не могла проявиться сколько-нибудь заметной мерой. Можно было с полным основанием признать её, как абсолютно отсутствующей.
Итак, на первом плане известнейшие (выдающиеся) поэты: Смердов, Решетников, Чикин. Пухначёв. (Старшее поколение). На втором (младшее поколение, те, кого они по-отечески пригрели): Плитченко А., А. Романов, Илья Фоняков. Все – поэты-редакторы, все – литературная власть в Сибири.
Несколько слов об А. Романове. Мальчишкой он оказался в блокадном Ленинграде. Вывезен был в Сибирь. Как и отец его, увлёкся геологоразведкой. Там же попробовал писать стихи. Первые публикации, книга стихов и - место в редакции «Сибирских огней».
Все малограмотные поэты были под профессионально-гуманитарной опёкой людей с высшим образованием, таких как – Мостков Ю.М., Рясенцев Б.К. (старшее поколение). И из младшего поколения – Илья Фоняков. Все они из Ленинграда. (Впоследствии, они все снова перебрались туда).
Я в основном назвал имена тех, с кем мне приходилось много раз встречаться и беседовать. Кроме них был ещё большой коллектив из Сибирского союза писателей. С ними я был мало знаком.
Вот в такой среде – далеко не творческой – начинал пробовать свои силы - я.
Просматривая книгу стихов Смердова, я наткнулся на такие слова в его стихотворении.
Мы идём по Подмосковью
По следам врага.
Реки слёз и реки крови
Бьются в берега. Ничего не скажешь – весёлая картина. В частушечной форме – и такое содержание. Кроме насмешек, эпиграмм, пародий, вряд ли чем-то иным можно отреагировать.
Как человек творческий, я мог отмечать лишь те признаки, которые обнаруживались за автором. Ведь другого – творчески честного варианта – попросту говоря, не существует.
Нечто подобное я встретил и в книге стихов Леонида Решетникова.
Хоть и нет уже комдива,
Комиссара нет уже. Прямо-таки – в празднично-застольном духе сказано. Только слова-то эти – с их поэтической мелодикой – больше подходят для людей  противоположного лагеря. Им, только им, подходит тост – со значением этих слов. И в продолжение этого тоста, сами собой напрашиваются слова: так выпьем же за смерть комдива и комиссара.
Вот до какой нелепости можно дойти, не зная элементарнейших основ поэтики.
Не нужно быть человеком с семью пядями, чтобы познакомившись с поэзией Смердова, Решетникова, Чикина и Пухначёва, не причислить их к уровню – примитивистов, лубочников, к категории ущербных – умом и сердцем.
Не мог обойти и не заметить – этот главный признак  поэзии – и мэтр официального представителя в критике, Юлий Моисеевич Мостков. В своих статьях он постоянно упоминал о примитивизме их стихов. Но если это так, то возникает законный вопрос: насколько оправданно их существование в роли редакторов, в роли консультантов?  Если с их образовательным уровнем  нельзя произвести ничего иного, кроме как художественного мусора. Что полезного они могут дать – юным, молодым, начинающим?
Вот в таком духе, я и писал свою программную статью. Когда она была написана, я отдал её матери, чтобы она размножила её на пишущей машинке. Прочитав статью,  она встревожилась:
- Ты хоть понимаешь, на кого ты замахнулся? Они же – власть! В их руках – газеты, друзья в райкомах, обкомах. А у тебя, кто за спиной? Кто тебя поддержит? Никто!
- Тем более, игра стоит свеч, - что мне ещё оставалось ответить.
- Один против – трактора, бульдозера административной машины. Пройдут они по тебе, и не оставят, даже мало-мальски заметного следа.
- Живописную картину ты нарисовала. Ради такого – хотя бы виртуального шедевра – стоит дерзать.
- Напечатаю я её. Только прошу тебя: не торопись. Пересмотри свою статью, сделай - помягче.
Помягче, не получилось: данные не позволяли. Логика, если к ней относишься добросовестно, вынуждает действовать по её правилам. Данные же были таковы, что приходилось противодействовать.
Отправив статью в «Сибирские огни», пришлось долго ждать ответа. Но его так и не появилось. Решил заглянуть туда. Вместо Романова, встретил меня Александр Плитченко.
После того, как представился ему, он: - Так вот ты какой! - голос его прозвучал жёстко.
- Интересное начало, загадочное, - промямлил я.
- Что ж тут загадочного! Ты когда мазал эти строки, ты думал, на кого ты замахнулся? Кого ты решился критиковать и разносить – в пух и прах?!
- Я руководствовался творческими законами, и пользовался теми знаниями, которые я получал из наших советских учебников. И если уж нашла коса на камень, то будьте любезны ответствовать по тем же творческим правилам…
- Да кто ты такой, чтобы вести на равных с тобой диалог! Смердов, Решетников – известные поэты, участники войны, уважаемые всем народом общественные деятели!
- С вашей точки зрения, они – критике не подлежат. Неприкасаемые. Какой же смысл тогда в декларируемых властью конституционных правах! - начал и я повышать свой голос.
Плитченко выскочил из-за стола, подскочил ко мне. - Какую чепуху ты мелешь! Ты хоть представляешь, на кого ты замахнулся?! Речь идёт – не столько о Смердове и Решетникове, сколько о всей творческой организации. О всей коммунистической партии!
- Так вот вы пользуетесь, какими приёмами и средствами защиты! Это уже было в нашей истории! Может и я подпадаю под условия репрессий?
- Ни те времена. Но на таких, у нас имеются другие средства укрощения.
- Ах, ты мразь! Ты угрожать мне!? – Я стал всё ближе и ближе подходить к нему. 
Александр схватил меня за грудки, рассчитывая, что превосходя меня по физическому весу, и весу административному, с лёгкостью вышвырнет меня из кабинета. Но не тут-то было.
Я положил свои ладони на его запястья, и так мощно сжал их, что пальцы его разжались.- За кого ты уцепился?! Редакторская крыса! - И развернув его спиной к себе, с силой оттолкнул от себя. Он не удержался, и, падая, налетел на свой рабочий стол.
Я хотел подойти к нему, чтобы убедиться – не пострадал ли он. Но в это время в дверях появилась какая-то женщина. Сообразив, что произошло нечто конфликтное, возмущённо произнесла: - Что вы себе позволяете!?
- Он вам объяснит. Подробности - у него, - ответил ей, и выскочил из кабинета.
Шёл я по бульвару Красного проспекта, полный гнева. Сами собой рождались поэтические фразы.
Ни чувства зрителя-народа,
Ни чувства бога над собой! -
Сказал возвышенно с порога,
И хлопнул двери за собой.
Почему то для выражения того состояния, в котором я тогда находился, требовался образ бога.
Земля мне душу подарила,
А бог потребовал – твори!
Рождай в народах больше силы
И подлых, низких – не щади.
Чтобы не забыть возникшее, я останавливался, садился, записывал, и продолжал движение к дому.
- Так что ты думаешь о счастье?-
Спросил всевышний у льстеца.
- Пусть так изменится начальство,
Чтоб ложь – в восторги перешла.
Судьба не любит повторяться,
Экспериментирует с людьми.
Одним – условия для счастья,
Другим и третьим – для беды.
С Любовью – Ненависть пришла,
Облокотилась к изголовью.
- Теперь я – спутница твоя!
Ты это, милый мой, - запомни.
Все достоинства – от школ.
А пороки все – от улиц.
То, другое вместе сложь,
Личность цельную получишь.
Казалось, что в таком состоянии, можно было набрать за сутки, приличную книгу стихов.
По дороге домой я так увлёкся поэзией, что начал забывать о том, что происходило какой-то час назад в редакции. С лёгкой вдохновенной душой открываю дверь в квартиру и вижу – милиционера, двух санитаров и врача «скорой помощи».
Разговор был коротким: - Собирайся, поедешь с нами.
- Сухари брать с собой? - попробовал пошутить.
- Не нужно. Сухари у нас для тебя найдутся, - ответила врач.
Мать пообещала в ближайшие дни навестить меня, попрощалась, и я, в сопровождении четырёх лиц, отправился к месту своего последующего проживания.
Так я оказался во второй раз, в третьей психиатрической больнице. И у того же врача – Лилии Георгиевны. Начала она с традиционного вопроса: - Что ты там натворил?
- Блеснул – честью, совестью, умом. – За это сейчас судят? Если же конкретно и по существу, то -
на этот счёт, у вас должны быть, как я представляю, соответствующие документы, с описанием лиц, задействованных в предполагаемом происшествии.
- Они у меня есть. Но мне хотелось бы узнать, непосредственно от тебя, что произошло в редакции? Почему им пришлось воспользоваться услугами, не только санитаров, но и милиции?
- Видите ли, уж коли я попал сюда, то теряется весь смысл такого объяснения. Меня привезли сюда для наказания. У вас, как у психиатра, заявка от уважаемых солидных лиц, на меру, так называемого, медохимического наказания. Так какой тут возможен серьёзный диалог? Вы для меня – не врач.
- Представляю, как вы вели себя в редакции. Вам палец в рот не клади. Чувствуется – начитаны.
- И в этом мой недостаток, и моя мера вины, с вашей – психиатрической – точки зрения?
- И, тем не менее, не смотря на вашу изощрённую увёртливость, вам всё же придётся – объясниться.
- Какое может быть объяснение, если я потерял конституционные права, и числюсь теперь, как психически ненормальный. Пишите всё, что вам вздумается. Или положено по инструкции.
- И в чём же нарушены ваши – конституционные права?
- А в том, что если я что-то натворил, то у меня должен быть – адвокат.  И та правоохранительная конструкция, которая, должна бы, расставить все основания – за, и все основания – против. Такая – конституционная модель – в отношении меня, игнорируется. Передо мной – палач в белом халате, и очень уж – доброжелательный, - с ехидцей интонировал я.
- Да, с вами не просто. Представляю, как бы вы вели себя, окажись перед западными журналистами.
- И я представляю. Но при тех условиях, исключалась бы односторонняя правота, которая так прочно закрепилась за Смердовско-Решетниковской плеядой. У них – власть, сила – и огромный обслуживающий персонал, в лице милиции, психиатров, - нарочито акцентировал последнее слово я.
- Трудно с вами – спорить, рассуждать, дискутировать.
- А стоит ли? Ведь речь-то идёт о ком? С вашего – далекого не врачебного благословления – с шизофреником. А шизофреник – в том виде, в каком он живописуется в обществе – по существу, уже и не человек. А так, нечто подобное. Или – при-подобное. В общем, отдалённое от оригинала.
- Пожалуй, на сегодня, хватит. Признаюсь, даже от короткой беседы с вами, я порядком устала. Впереди – много времени. Авось, разберёмся, что к чему.
Я вышел из кабинета, и тут же в голове засела одна мысль: бежать. И как можно быстрее.
В течение всего дня у меня брали анализы. Давали общеукрепляющие: Б-12, глюкозу.
Но как только вывели на прогулку, начал изучать обстановку. Рядом со зданием, во всю длину его, располагалась, огороженная невысоким штакетником, прогулочная площадка. Неподалёку, через дорогу, виднелся высокий забор. Через него, я и решил покинуть пределы психиатрического городка.
Дело было зимой. Повсюду виднелись высокие сугробы.
Наметив свой маршрут побега, я подошёл к штакетнику, резко оттолкнулся от земли, и с лёгкостью перелетел через него. Метров двадцать до общего забора, прыжок – и я наверху. Санитары – молодые спортивные ребята – бросились вдогонку.
За забором – Владимировская – интенсивное движение машин. Лавируя между ними, перебежал улицу и направился в сторону реки. В то время, там были улицы, с огородами и частными домами.
Я побежал по направляющей к берегу, но впереди появилась компания парней. Санитары закричали им: - Задержите его! Пришлось свернуть вправо, перепрыгнуть через забор, и по глубокому снегу, бежать к соседней улице. Но в этот момент, из ближайшего дома, выскочила собака. Набросилась на меня. Ничего не оставалось другого, как выставлять перед её мордой, свой служебный валенок.
Санитары подбежали ко мне, отогнали собаку и, взяв под руки, повели в больницу.
Лилия Георгиевна была крайне недовольна мной.
- Вы хоть соображаете, что вы делаете? Зима. Скрыться – невозможно. Где бы вы прятались?
- А я не собирался прятаться, - ответил я ей. - Суть побега – в протесте. Должен же я каким-то образом бороться за своё человеческое и гражданское достоинство. Без суда и следствия забирают. Никто не предъявляет мне официального обвинения. А я – по-вашему – должен быть пай-паинькой? Благодарить вас за оказываемые мне услуги. Спасибо-спасибочко, за аминозин, и за всё остальное. Нет уж.
- Мне приходилось беседовать с твоей матерью. Жизнь у тебя  проходила не просто. И мне не хотелось бы, усложнять её.
- Моя жизнь с детства – усложнённая. И я привык жить в усложнённом режиме. Приходится сознавать, что жизнь, либо – игра, либо – борьба. И ты в ней, на той или другой стороне. И главное, на мой шизофренический взгляд, выглядеть в этой – игре или борьбе – достойно, с полным набором только положительных личностных качеств. Иначе борьба теряет свой социально творческий смысл.
- Вы рассчитываете на то, что рано или поздно, ваши труды дойдут до читательских масс, и многим, кто преследовал тебя, придётся - устыдится?
- Мы начинаем понимать друг друга. Значит между нормальным человеком и ненормальным, возможны моменты мыслительного соприкосновения.
- Хорошо, буду откровенна. Выпустить тебя, при всём моём желании, я не смогу.
- И я понимаю вас. Выпустить, значит сделать вызов всем, кто упёк меня сюда. Личный покой, личное благополучие – прежде всего.
- Ни в этом дело. Тебя переведут в другое, более жёсткое отделение. Поэтому придётся быть – реалистом, и учитывать условия своего существования. Аминозин я отменю. Назначу более лёгкое лечение. И прошу тебя: успокойся хоть на какое-то время. Прекрати – скандалить и устраивать побеги. Могу тебя заверить, что в следующий раз, когда тебя вновь привезут сюда,   я постараюсь под разными предлогами не принять в своё отделение.
- Благодарю за снисходительность. И в таком виде протеже, приятно удивляет. Вы знаете, я не раз мог подметить такую закономерность: все люди, в отношении одного человека, подразделяются на две, почти равные половины. Одна половина – поддерживает, сочувствует,  другая – в противном значении.
- Если это так, то будущее тебя должно в меньшей степени – радовать, обнадёживать.
- Что ж, такова моя участь. Придётся перебрать все варианты своих отношений с людьми. Поэзия этого требует, литература. И не побоюсь высокого слога – гражданский долг. Если вы наблюдательный человек, то должны бы, ко всему прочему подметить, что я ещё и - патриот.
- Не сомневаюсь. Только и вы должны понимать, что не каждый патриотизм в условиях больницы выглядит соответствующе. В общем, я надеюсь, мы поняли друг друга. Никаких – протестов, побегов.
- Вы такой добрый человек, что было бы дерзостью – своевольничать. Оставим свободомыслие до иных времён. А пока – буду пополняться новой скандальной противоборствующей информацией.
Пролежал я в больнице более трёх месяцев. Назначила мне, добрейшая Лилия Георгиевна,  шоковое лечение - инсулином  Суть такого лечения в том, что инсулин  убавляет сахар из крови человека.
Начиная с малых доз, инсулина вводится с каждым днём всё больше и больше. И таким образом в крови убавляется всё больше и больше сахара.
После каждого введения инсулина, перед обедом, дают стакан насыщенного сахаром раствора. Из-за недостатка сахара в крови, пьётся этот сахарный раствор, с необычайным наслаждением.
В такой последовательности и подходит момент  шока. Сахара в крови становится так мало, что организм срабатывает на отключение. Человек впадает в конвульсивное обморочное состояние.
Все, кто проходит курс лечения инсулином, находятся в специальной наблюдательной палате. Сёстры знают, кто с какой мерой инсулина пребывает в палате, и всё более и более внимательней относятся к тем, у кого доза инсулина начинается приближаться - к шоковому.
Перед шоком, большинство потеют, и даже обливаются потом. Поэтому под каждым находится клеёнка. Когда сёстры замечают, что кто-то начинает конвульсивно подёргиваться, ему тут же в вену вводят глюкозу. Пациент приходит в себя, ему – вдобавок – дают ещё стакан  растворённого сахара.
Ощущение, после такого лечения, становится – бодрым, безболезненным, прекрасным.
Не думаю, что в отношении меня, лечение инсулином было соматически оправданным. Но, не держать же в больнице человека без какого-либо лечения. Что-то – да надо вводить.
Лилия Георгиевна сдержала своё слово, и после того, как курс лечения инсулином был закончен, выписала меня из больницы.
Несколько слов о матери. Она наведывалась в больницу два-три раза в неделю. И каждый раз, я, как обезьяна, забирался на подоконники, и всматривался в лица тех, кто хоть в малой степени был похож на мать. Тогда-то я в полной мере начал осознавать, до чего же необходимо человеку иметь, хотя бы одного, по-настоящему близкого человека.
При встрече, я говорил ей: - Ты имела одну проблему. Теперь их у тебя две. И обе – неразрешимые.
Мать отвечала, что у всех людей их, как минимум – две. И если одну удаётся решить, то на смену ей приходят - две-три новенькие. Не получается жить без проблем, - заключала она.
Дома было спокойно. Николай Иванович, со слов матери, давно  не наведывается. Ну что ж, решил я, тем лучше для меня. Можно без помех продолжить свои занятия.
Время было весеннее, и кроме трудов духовных, приходилось задумываться и о трудах – сугубо материальных. Выбора большого у меня не было. Приходилось рассчитывать в основном – на речпорт.
Утром, как это было и раньше, уходил выгружать вагоны, и весь день потом – развлечения. А они у меня были в одном комплексе: книги, спорт, театр.
Из оперного театра, я не увольнялся, пропуск был при мне. Но посещал я его не через служебный вход, а через парадный. И так продолжалось несколько лет.
Всё лето  изучал поэзию Новосибирских поэтов. И результатом такого изучения явилась книга с вопросительным  названием: «Существует ли поэзия в Сибири?» (Потом сменилась на Н-плеяду).
В качестве основания для такого названия, требовалось обстоятельное предисловие. В нём я говорил, что книга тогда существует  продуктивно, когда хоть что-то из неё попадает в души читателей. То есть, что-то запоминается, и затем используется людьми в их разговорах. И как закономерный результат, лучшее должно переходить в учебники, и затем изучаться в учебных заведениях.
Так вот в этом плане, единственная Новосибирская плеяда поэтов – существует или нет? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно придти в любое учебное заведение, и проделать опрос учащихся.
К осени книга была готова, и я  отправил её в «Сибирские огни». Чтобы об её существовании знало как можно больше официальных лиц, мной была написана статья. Помечена она была вызывающим словом – листовка.
Разослал я её по всем редакциям Новосибирских и Московских газет. В статье-листовке указывалось, что один экземпляр книги был послан в Союз писателей Москвы.
Книга своим содержанием была воспринята Новосибирскими поэтами настолько – оскорбительной, что они решили меня отправить в психбольницу.
На этот раз я оказался под опёкой – молодого врача-мужчины. Звали его Виленом Алексеевичем. Он только что закончил мединститут, и ему нетерпелось, в полной мере, проявить все те знания, которые он получил там. Выделялся в психбольнице он, можно сказать, по всем параметрам. Высокого роста (за метр восемьдесят), весом (за восемьдесят килограмм). Своим поведенческим радикализмом, решимостью и убеждённостью, что существующих средств лечения больных – предостаточно, чтобы каждого исправить.
Вилен – по первым буквам – Владимир Ильич Ленин. Вероятно, само имя в какой-то мере его обязывало быть – передовым, убеждённым, бескомпромиссным.
Но так уж получается в жизни, что не только характеризуют и оценивают врачи своих пациентов, но и сами пациенты, отвечают тем же, в отношении своих лечащих благодетелей. И благородного Вилена, в глаза и за глаза, всё чаще называли одним словом – Вильгельмом.
Он настолько проявился яркой личностью, что в больнице о нём особенно много говорили. В мединституте он – мастер спорта по лыжам. Был известен как гипнотизёр.
Учился и работал санитаром в психбольнице. При его физических данных, любого буйного мог укротить, и любого беглеца, без труда догнать.
Честолюбивый, целеустремлённый, он во всех отношениях стремился выделиться. Как говорили о нём, он даже женился по расчёту. Жена его была на много лет старше, и занимала высокую должность.
К своей фамилии он присоединил фамилию жены и представлялся - двойной фамилией. Её я слышал всего лишь несколько раз. Не запомнил. Вспоминая рассказ Чехова – с лошадиной фамилией – могу сказать, что в таком же значении ассоциируется и двойная фамилия Вилена Алексеевича.
Метод его лечения предполагал использование всех средств – по нарастающей. Начиная с легких, он переходил к более жёстким, и мог заканчивать лечение – электрошоками.
Запомнился мне такой эпизод. В больнице лежал больной с фамилией – Ворошилов. (Однажды узнав человека с такой фамилией, забыть его уже было невозможно). Небольшого роста, вес – кг 60. И вот его заносят в палату после электрошока. Он смотрит на нас, но словно находится по ту сторону реального. Память его – полностью отсутствует. Он видит всех нас, но не может ответить, ни на один вопрос.
Через несколько суток к нему возвращается память. Но то, что было связано с электрошоком, он ничего вспомнить не может. Как будто этого явления - и не было в его жизни.
Шутников в палате было не мало, каждый иронизировал по-своему. Мол, стоит только встряхнуть мозги, и ты снова, как новенький.
 Вилен Алексеевич успокаивал больных, и обещал всех пропускать через электрошоки.
Следует заметить, что он не заботился о том, чтобы его воспринимали, как интеллигента. Вёл себя с больными – запросто, грубо, не заботясь о деликатности, и утончённости своего поведения. Небрежно, произвольно брошенные им слова, многих настораживали. И они потом ночи не спали, ждали чего-то особо мучительного, и опасного для своего здоровья.
Просматривая бумаги, заведённые на меня, он обращался ко мне короткими  резкими фразами.
- Портишь ты нервы уважаемым людям. Что ты взъелся на Смердова, Решетниква, Чикина. Пишешь о них чёрте что. Считаешь себя умнее их.
- Трудновато с вами говорить, - пришлось ответить ему. - Еще не разобравшись, в чём суть, у вас уже – абсолютная ясность в отношении меня.
- Предвзятость тут напрашивается сама собой. Сам посуди, кто – ты, и кто – они. 
- При такой методе – можно ли добраться до сути?
- Доберёмся. Нам теперь предстоит  длительное общение. Придётся перебрать все средства воздействия, пока ты не образумишься, и не поправишь своё расщеплённое мышление.
- О вас тут ходят слухи, что вы – гипнотизёр. Может это лучшее и единственное средство против меня. Направили всю мощь своего внушения - и мышление выправлено до научного.
- У нас с тобой всё впереди. Будет необходимость, испробуем и гипноз. А пока – подробности. Чем ты увлекаешься ещё, кроме поэзии?
- Литературой, искусствами, спортом, гуманитарными науками.
- Объять необъятное решил? Наполеоновские планы. Но ведь и они концентрировались на чём-то одном. Не надорвёшься? – с усмешкой спросил он.
- Между прочим, в таком плане, нас ориентирует – марксистско-ленинская философия, их диалектический материализм.
- И что ты накропал в области философии? – продолжал иронизировать он.
- Да так – пустячок. Да и то, в плане – идей, замыслов. Принялся за «диалектику движения».
- Но это как – масло в масле. Под диалектикой ведь понимается – движение.
- Не совсем. Под диалектикой понимаются – законы. Следовательно, речь идёт о законах движения. Вот вы – мастер спорта по лыжам. Учитывая ваш рост (метр восемьдесят), у вас преимущество перед всеми, кто ниже. Ваш шаг – шире. И те, у кого ноги короче,  требуется большая частота движения, чтобы угнаться за вами. Со словом диалектика связывается – математическое сопровождение любого движения. Взять хотя бы такой пример из спорта. Для баскетбола подбираются спортсмены с наиболее высоким ростом. С малым ростом – там делать нечего.
- И что ты этим хочешь сказать? Какое это имеет отношения к твоим творческим забавам?
- Прямое. Развитие – это главное явление общественного движения – детерминировано полным комплексом  сопровождающих параметров. При отсутствии некоторых их, развитие может – замедляться, притормаживаться, оказываться в застойном положении.
- Ах, вон в чём дело. И ты - тот недостающий параметр, без которого поэзия в Сибири не может плодотворно развиваться. Да, чувствуется – начитан. Любого можешь ошарашить. Мы же, грешным делом, люди – законопослушные. И у нас не хватает дерзости – перечить представителям власти. Как человек, далёкий от поэзии, я всё же больше доверяю тем, кто находится в ней - в числе известных.
- Основополагающие вопросы – истины, справедливости – вас не интересуют?
- Интересуют. И настолько интересуют, что я готов тебе предоставить условия, при которых ты сможешь – творчески противопоставиться – целому коллективу. Здесь, при больнице, проводятся занятия студентов. Их знакомят, с их будущими пациентами. Сам понимаешь, студенты – народ дерзкий, не в меньшей степени – начитанный. Диалог с ними – для обеих сторон – будет небесполезным.
- Я готов встретиться с ними. Всё какое-то разнообразие.
Через несколько дней я оказался в студенческой аудитории. Преподаватель представила меня студентам, вкратце озвучила историю моей болезни.
- Нам интересно знать, - начала она, - как вы сами  оцениваете своё пребывание в психбольнице?  Довольны или недовольны тем, что оказались здесь? Рассчитываете ли на действия врачей, как на полезные, необходимые для вас? Или, напротив – недовольны, возмущены. И какие доводы можете привести в доказательство той или другой оценки происходящего.
- Творческая стратегия у меня всегда была простой. Подмечать в каждом деле признаки и, соответствующим образом, на них реагировать. Для ясности – такой показательный пример. Представьте себе ситуацию, когда какая-то сила – противная официальной – празднует тот или иной успех. И вот какой-то – бандит, предатель, враг советской власти – произносит: «Хоть и нет уже комдива, комиссара нет уже». Чувствуете интонацию: она – эмоционально приподнятая, восторженная, победная. И кто же автор этих слов? Всеми известный, многоуважаемый – Решетников Леонид.
Нечто подобное звучит, из уст Смердова Александра: «Реки слёз и реки крови, Бьются в берега». Весёлая картина? Что вы – психиатры – можете на это сказать?
У кого в большей степени – расщеплённое сознание? Но они – власть. И мы не на равных.
- И это критическое замечание было достаточным, чтобы вас отправить сюда? - вопрос задал один из студентов. - Или, может быть, было что-то более – творчески агрессивное?
- Мной была написана книга: «Существует ли поэзия в Сибири». И чтобы книга была известной, как можно большему числу редакторов, я разослал статью, с формой листовки, по всем редакциям газет. Их ответ был, как вы  сами можете убедиться, - бескомпромиссным.
Стихи Новосибирских поэтов – в критическом отношении – настолько уязвимы, что допустить условия свободного творческого диалога, они не могут. Обладая всей полнотой власти, они позволяют себе действовать – нетворческими методами. Уже по одному только этому примеру, можете судить: сознаю ли я действия трёх главных поэтических мастодонтов – адекватно оправданными.
Главным воспитывающим фактором в обществе, является убеждённость, что руководители – без недостатков. Когда накапливается соответствующий материал, возникает необходимость представить его обществу. Естественно, материал этот анализируется противной стороной, и оценивается с точки зрения предполагаемого диалога. Если властная сторона не уверена, что способна дать достойный отпор, вынуждена прибегать к помощи психиатров.
Если в недалёком прошлом – в, подобного рода, отношениям – прибегали к репрессиям, то сейчас решили перейти,  к несколько щадящим средствам.
Вилен Алексеевич, направляя меня к вам, решил, что вы – совместными усилиями своих интеллектуальных средств – сможете убедить меня в моих заблуждениях, и таким образом, выправить моё мышление - до логически-научного.
- У нас другая специализация, - начала доцент.- К тому же требуется обстоятельное изучение всего того материала, с которым связываются ваши творчески-конфликтные отношения. Согласитесь, что мы не можем вами заниматься на уровне судебно-медицинских экспертиз.
- Но вам навязана такая функция. Как же вы собираетесь лечить пациентов, не включая в свою работу весь спектр социально-психологических проблем. Не идти же вам по животноводческому пути. Всем, кто попадает в психбольницу, раздали аминозин, и можно со спокойной душой получать зарплату.
- Похоже, что вас – общественные проблемы – затрагивают особенно болезненно. Может в этом кроется то психическое состояние, которое и приводит вас сюда, - высказался один из студентов.
- И ваш совет: быть безразличным, равнодушным к ним?
- Может быть не в той мере, чтобы восприниматься психически ненормальным, - ответил он мне.
- Психика, та область, которая не планируется. И многое из того, что происходит в жизни, до сих пор является – необъяснимым, загадочным. Несколько примеров. У нас в палате лежит человек, который как заведённый, прокручивает один и тот же сюжет. Вероятно, работал экономистом или бухгалтером, и где-то в чём-то допустил крупную ошибку. И вот он зациклился на этом материале, и не может самостоятельно выйти из этого кошмарного для него сюжета.
Физика даёт нам понятие – инерции. Но и нервы, оказывается, работают по этому же закону. Работая напряжённо с бухгалтерским материалом, он разогнал себя до такой степени, что психическая инерция стала – ведущей. И он не может переключиться с одной темя на другую.
- Так, может быть, закон психической инерции коснулся и вас? - оперативно среагировала студентка. Увлеклись проблемами – и стали зависимы от них. Как алкоголик от алкоголя?
- Я легко и безболезненно меняю темы. Более того, мне быстро надоедает один вид занятия.
- Психическая инерция – это что-то новое в психологии. Не могли бы вы более подробно рассказать о ней, - предложил один из студентов.
- Многое из того, что демонстрируется психикой, подразделяется на нормальное и ненормальное, вредное и полезное, одобряемое или неодобряемое. Мой вид психической инерции  (творческой увлечённости), кому-то не понравился, и меня упекли сюда.
Существует множество видов психической инерции, которые приводят к фантастическим способностям. И если их даже считают – ненормальными, то в силу их творчески-позитивной инерции, никто их в психбольницу не заключает.
К негативным видам психической инерции, ясное дело, относится – преступность. Совершив одно преступление, вследствие большого психического напряжения, нервы срабатывают в направлении последующей склонности к ним. Вот так – естественно, в каком-то психоавтоматическом режиме, человек выбывает из сферы полезной общественной деятельности.
- То, что вы говорите, небезынтересно. Вот только та миссия, что возлагалась Виленом Алексеевичем на нас, оказалась невыполнимой. Не мы вас убеждали, а скорее вы нас. Будем надеяться, что это наша встреча не последняя. Возможно, что вас пригласят в мединститут. Так что готовьтесь к встрече с профессором, и с большой аудиторией студентов.
Так уж получилось, что студенты заинтересовались мной, и под их напором, моё посещение кафедры оказалось чуть ли не ежедневным. За шесть посещений, я многое им мог рассказать. И, может быть, благодаря этим предварительным встречам, я основательно подготовился к диалогу с профессором.
Вилен Алексеевич был недоволен мной. Он рассчитывал на то, что студенты посмеются надо мной и тем самым умерят мой творческий пыл, мой дискуссионный гонор. А получилось всё – несколько иначе.
Нейролептиков он мне никаких не давал, но грозился, что, как только закончится этот ажиотаж, так он мной займётся по полной. Что он имел в виду, не трудно было догадаться. Мне же было любопытно, как будет проходить разговор с главным (по сути – верховным) психиатром города.
В назначенный день ко мне пришли два студента из мединститута и препроводили до большой институтской аудитории. С кафедры мне представился большой зал, полностью заполненный студентами. Ко мне вышел мужчина – среднего роста, полный. Назвал своё имя. Я назвал себя – по имени и отчеству.
Профессор в качестве вступления выбрал тему психозов, и речь его затянулось. Мне это не понравилось. Я поднял руку, и обратился не столько к профессору, сколько к залу.
- Я рассчитывал на диалог, а получается, что моё присутствие здесь не столь уж и важно для вас.
Кто-то крикнул из аудитории: - Слово шизофренику.
Я смекнул, студентам нужен яркий интересный и небесполезный спектакль.
- Я здесь в качестве конкретного примера, и анализ по нему должен осуществляться – конкретным материалом. Моё расщеплённое мышление, в основе которого заблуждение, неспособность к объективным оценкам – должно быть выправлено вами до нормального. Именно с такой целью – мой лечащий врач – и направил меня к вам. Вы, своими совместными усилиями, во главе с верховным психиатром города, должны своими аргументами убедить меня в моих заблуждениях и таким образом – вылечить. Ведь суть моего заболевания – в ошибочном мышлении.
Вам всем известно, что я критиковал в основном трёх богатырей Сибирской поэзии, и что моя критика их – возмутила. Возмутила до такой степени, что они решили признать меня – ненормальным.
Ситуация сложилась таким образом, что я – против всего коллектива Новосибирских поэтов. И здесь я – в том же соотношении. Я – маленькая дерзкая ядовитая букашка, а вы – здоровый умный нормально мыслящий коллектив.
При таких – крайне неравновесных соотношениях – мой первый вопрос к вам. Вы как культурные люди, уважающие и ценящие свой Сибирский край, не можете не знать своих культурных деятелей. Так как вопрос затронул поэзию, то вы все должны – обязаны – дать мне соответствующий отпор. И на мою книгу «Существует ли поэзия в Сибири?» обрушить на меня поток, хотя бы отдельно запомнившихся фраз из книг Новосибирских поэтов. Жду! Начинайте!
В актовом зале, после непродолжительной тишины, начинается хихиканье, перешёптывание. Профессор в затруднительном положении.
- Что!? Ни один не может вспомнить хотя бы одну фразу из их поэзии? Так это же красноречивый документ – их культурной значимости, и моего мышления, не столь уж и – расщеплённого.
Я пытался своей книгой доказать, что Новосибирские поэты, будучи одновременно редакторами, блокировали развитие поэзии в Сибири. Они обладают всей полнотой власти, чтобы ничто критическое в их адрес не смогло проникнуть в печать.
То немногое, что попадает в печать, обретает права - лишь через длительную процедуру восхищённых отзывов в адрес административных властителей. Другого пути в поэзию – нет.
Поэзия – явление яркого жанра. И читая книгу стихов, каждый читатель должен чувствовать аллею, освещаемую зажжёнными факелами тех или иных ярких фраз. Нет таких фраз – нет и поэзии.
- Этим вы хотите сказать, что неяркому массиву Новосибирских поэтов, вы противопоставляете свой – яркий? - решился обратиться ко мне профессор.
- Пусть прочтёт что-нибудь из своих стихов, - выкрикнули из зала.
Я прочёл то, что хорошо помнил, и что не раз прочитывал в больничных аудиториях.
Профессор не сдавался. Он пытался доказывать, что психоз может проявляться и в формах убеждений. И что его может и не быть в феноменах заблуждений.
Чтобы ответить профессору, как можно более наглядней, я подошёл к доске, и мелом вверху поставил точку. От неё провёл вертикаль и две боковые линии. Получилась пирамида. По всей её высоте провёл несколько горизонтальных линий.
- Образовательный процесс начинается снизу, и заканчивается остриём-терминалом. Он должен символизировать – предел: истину, справедливость. Обобщённо говоря – оптимум.
Чем ниже от вершины, тем больше – вариантов, точек зрения, взглядов, убеждений. Наибольшее число вариантов – у подножия.
- Вы, - я обратился к профессору, - образовательный и оценочный терминал. Ваши подчинённые – доценты, врачи-психиатры, студенты - все свои сомнения, затруднения, направили к вам. Вы – последнее звено в этой пирамиде, вы – верховный главнокомандующий.
По своему научно-творческому статусу, должны бы служить объективной истине. Но по своему – официально-партийному – как это хорошо почувствовалось из ваших выступлений, вы, всё же, на стороне не лучших представителей нашего славного города. Одно из звеньев общей официальной ячейки. Где уж мне тягаться с объединённой силой. Выступая против действительно объективных данных, вы – самый значительный носитель несправедливости. Вы ведёте весь свой отряд против меня.
Профессор прервал меня, сказал: - Человек вы не простой. Материал, который связывается с вашим творчеством, требует длительного и обстоятельного изучения.
- Пока вы изучаете, Вилен Алексеевич обещал из меня душу вытянуть.
- И всё же я посоветовал бы вам - поумерить свой творческий пыл. Нападать одному на коллективы, согласитесь, это – донкихотство. 
Мне ничего другого не оставалось, как поблагодарить профессора за его разумные советы.
Встретил меня Вилен Алексеевич в больнице, не очень доброжелательно. Вероятно, между ним и профессором, был серьёзный разговор, в плане: кого ты мне подсунул!
Обучаемая и воспитываемая сторона студентов, не могла получить вразумительных ответов от профессора, и он сознавал себя в проигранном положении. Оставалось всю свою злость излить на моём лечащем враче. Лечащий же врач решил, оправдываясь перед ним, ответно отыграться на мне.
Вечером, при раздаче лекарств, мне всучили две таблетки галаперидола. Одну пришлось всё-таки проглотить. Вторую незаметно отделил, и спустил в рукав.
Чтобы читателю было более понятно, что это за препарат, приведу один показательный пример. В больнице был один очень уж активный больной. Активность его проявлялась в том, что он постоянно кого-то обижал из больных. Полный своей комплекцией, нагловатый, грубый, он, то одного толкнёт, то другого шлёпнет по спине ладонью. Сёстры доложили об этом врачу, и тот ему назначил галаперидол. Физиономия его, привычно выражающая довольство, сменилась страдальческой гримасой. На прогулке он, то, присядет. Не сидится. То, приляжет. Не лежится. Вот так мечется, короткими периодами меняя своё положение. Состояние, уже по его поведению видно, что оно не просто мучительно, оно – изматывает человека физически и психически.
Может возникнуть вопрос: с какой целью придуман, такого воздействия на нервы человека, препарат? По всей видимости – с одной, чтобы переложить всё внимание больных на своём состоянии, и, тем самым, отключить его от чего-то навязчивого.
Пришлось и мне познакомиться с таким состоянием. С великими муками я дотянул до утра, а утром мне предложили новые две таблетки галаперидола. На этот раз мне удалось не проглотить их. А в обед, когда нас вывели на прогулку, я решил бежать. Дождавшись благоприятной обстановки, я бросился бежать в сторону железнодорожного вокзала. Впереди был высокий деревянный забор.
С разбегу я коснулся ногой поперечной доски, пролегающей посредине забора, и резко рванулся к верху. Преследователи не успели схватить меня за ногу.
Впереди – десятки железнодорожных линий, сотни вагонов. Затеряться среди них было не трудно.
Время было зимнее и нужно было думать о ночлеге. К тому же, состояние моё от галаперидола, было настолько тяжёлым, что нужно было как-то пережить ближайших два-три дня.
У отчима была дача, но он редко туда заглядывал. Мать же с девчонками продолжала ходить летом. Там был домик, и всё необходимое для жизни. И я направился к нему.
Прожил я на даче три дня. Состояние моё – пришло в норму. И я направился в город. Проходя по Первомайскому скверу,  какой-то парень положил на моё плечо руку. Я оглянулся.
- Я студент мединститута. Вижу, идёт знакомый шизофреник. Решил поближе познакомиться. Как у тебя дела? - поинтересовался он.
- Как видишь. В бегах.
- Пойдём со мной, я познакомлю тебя со своими друзьями. Слишком уж ты – интересная колоритная  личность. Будет о чём поговорить с тобой.
Мы дошли до Фёдоровских бань. Напротив их – с другой стороны – стоял двухэтажный деревянный дом. На нижнем этаже его, жил молодой семьянин, с женой и грудным ребёнком. Познакомились.
Вечером собрались гости. И по разговорам их, я понял, что все они интересуются – политикой. До самого утра ловили западные радиостанции. Много говорили о проблемах: социально-экономических, культурных, творческих.
Вот она, моя судьба, в какие только положения не ставит. Мало мне творческих проблем, так ещё и в политических обвинят. Приходилось размышлять - и в таком плане.
Среди них были и такие, кто неплохо знал английский язык. Информацию из враждебного рубежа могли получать в полном объёме.
Пришлось познакомиться мне, и - с самиздатом. И что особенно поразило меня тогда, так это то, что явно антисоветского в них, я ничего не обнаруживал. Нечто подобное по содержанию, можно было встретить и в наших газетах. Главное, видимо – источник. Нашему – следует  доверять, ихним – нет.
Позаботились мои новые знакомые, и о моих бытовых условиях. Отвели меня в район пятой горбольницы. Там, с правой стороны, вдоль берега Нижней Ельцовки, было множество домов, и несколько улиц. В одном из домов, в полуподвальном помещении, мне и предложили временно пожить.
В комнате было много книг. И самой различной тематики. Но меня заинтересовал – самиздат. Хотя бы потому, что с ним я столкнулся впервые. Любопытные были вещички.
На улицу я выходил редко. Всё своё время проводил за книгами. Ночами размышлял над обычными житейскими вопросами. Сравнивал ту и другую стороны. Одни приходят в редакции, как в дом отдыха. Никаких творческих забот, нервных и мыслительных напряжений.
И за всё это – платят. Дополнительные бесплатные путёвки - на курорты, в санатории. В моральном плане – почёт и уважение. А каково – политлюбителям? Накладно, и к тому же – опасно.
Но как бы не спокойно было здесь, всё же долго пребывать в одном положении, я не мог. И я направился к дому. Решил по-быстрому забежать в дом, переодеться, взять немного денег и паспорт. Но в доме меня поджидали. И, как только я по лестнице поднялся на второй этаж, навстречу мне вышел милиционер. И я снова оказался в психбольнице. А там, с беглецами, разговор короткий. Сульфазин.
Особенность этого препарата в том, что если ввели его в правую ягодицу, то правая нога становится до такой степени болезненной, что приходится прихрамывать. Это называлось – обездвижить пациента.
Процедуры обычно проводились утром и вечером. А меня привели в больницу перед обедом. И у меня появилась возможность, не дожидаясь своего – обездвижения – снова бежать.
На прогулке я обратил внимание на то, что санитаром был полный мужчина. Для преследователя мало подходил. А женщины, в преследованиях, не участвовали.
Бежал я тем же маршрутом. В сторону железнодорожного вокзала.
На этот раз решил, как можно быстрее добраться до дома, переодеться, взять денег,  паспорт, и – подальше от центра города. И мне это удалось.
Когда я подходил к мосту, оглянулся. К дому подъезжала «скорая помощь». Из машины выскочил человек в белом халате. По внешним признакам походил он на Вилена Алексеевича.
- М-да, - размышлял я, - сюжет обретает – весомый драматический характер. Не дай бог мне в эту минуту оказаться в больнице. Мучения мне прописали бы – по полной.
Заканчивался месяц январь. На улице было холодно. Куда податься бедному беглецу?
Я брёл в одном направлении. Решил: подальше от центра. Пешком дошёл до коммунального моста. Пошёл по нему. Холодный ветер тут особенно чувствовался. Продрог до того, что возникла необходимость где-то отогреться.
Зашёл в подъезд жилого дома. Какое-то время грелся у батареи.
Таким образом, сменив несколько подъездов, я приблизился к пиввинкомбинату. Время было ночное и нужно было как-то дожить до утра.
В очередном подъезде я увидел сидящего у батареи человека. Обратился к нему: - Не против, если и я тут расположусь?
- И тебя жена выгнала? - пробурчал он пьяным голосом.
- Да, - подстраиваясь под его настроение, ответил я.
Какая-то женщина, проходя мимо, возмущённо отчитывала нас. - Нашли себе место для ночлега.
- Вместо того, чтобы посочувствовать, добавочный разнос, - ответил я ей.
- Действительно, - согласился мой напарник по несчастью. - Лучше бы позвала нас в дом, предложила ванну. Обогрела, накормила, напоила и – в тёплую постель пригласила.
- Ага, только мне этого и не хватало, - уже с верхних этажей доносился её голос.
Какое-то время мы беседовали. Меня интересовала работа. Хотелось узнать, где бы её можно найти.
- Так это не проблема. Каждое утро в управлении комбината собирается толпа, желающих временно поработать. Приходит мастер, и там, где людей не хватает, туда и разводит таких.
- Это – выход. А то я совсем на мели. Так может, вместе пойдём? - предложил я ему.
- Так куда же ещё податься .Там и опохмелиться можно, - уже засыпая, ответил он.
У проходной, куда мы пришли утром, действительно была  толпа. Мастера, только он появился, тут же взяли в кольцо. Каждому хотелось, как можно быстрее получить работу.
На предложение мастера: - нужны крепкие выносливые парни для погрузки вагонов – я поднял руку.
После всей этой распределительной процедуры, я, в числе пяти человек, оказался в цехе реализации. Нас отвели на эстакаду, показали вагоны, и – шампанское, которым мы должны были загрузить вагон. Работа закипела. Через три часа он был загружен.
Затем – второй, третий. И так, в течении всего рабочего дня.
В короткие минуты отдыха я бродил по цеху, присматриваясь, где бы я мог тут переночевать. И места такие находились. Казалось, что главнейшая проблема, решалась, как бы, сама собой. Более того, комбинат работал круглосуточно. А заведение это было таково, что кто-то из постоянных рабочих, не выдерживал трезвого образа жизни в течение смены. И выбывал, как рабочий, на неопределённое время. Мастера вынуждены были искать таким замену. И как только заходил разговор на эту тему, как я предлагал себя взамен выбывшему. 
Общая обстановка на комбинате была для меня, до такой степени благоприятной, что я получил здесь всё, что требовалось мне.
За короткое время мне пришлось освоить почти все цеха реализации. Основной цех – напитки, пиво, шампанское, вина. Обособленный цех водки, куда постороннему человеку было зайти невозможно. И особо закрытый цех, цех коньяка. Туда заходили рабочие с мастером, и двери – входа-выхода – закрывались. Открывались они только в обед и после смены.
Перед всем руководством комбината были две основные проблемы: пьянство во время работы, и кражи – после работы. Решить их было невозможно. Пытались лишь сдерживать разными способами.
Но, пропагандируемый культурный и спортивный досуг, не был массовым. Массовым продолжало быть пьянство. На проходной существовала специальная картотека, куда заносились все, кто попадался на краже или оказывался пьяным настолько, что приходилось выводить под руки с территории.
Масштабы пиввинкомбината – поражали. Если над футбольным полем допустить крышу, то это только – цеха реализации. Ежедневно отсюда отгружалось – фантастическое количество питейной продукции. И всё равно напитков – не хватало.
Мне приходилось работать в две смены. Слоняться без дела по территории, я не мог. На меня могли бы обратить внимание, как на бездомного. А это грозило для меня излишней подозрительностью со стороны начальства. Поэтому, в свободное от работы время, я старался где-то спрятаться от любопытных.
Со временем я освоился на комбинате настолько, что у меня появился временный пропуск, и я мог выходить в город. Заглядывал в магазины, просматривал очередной фильм в кинотеатрах.
При комбинате была солидная спортивная организация. Почти каждую неделю (в зависимости от погоды) организовывались поездки на специальном туристическом поезде в Горную Шорию. Мы брали лыжи, и, всю ночь, в пятницу, ехали туда. В субботу, воскресенье, катались с гор. А в воскресенье, ночью, возвращались домой. Лучшего досуга и представить было трудно.
С каждым днём, прожитым на комбинате, появлялось всё больше и больше знакомых. Я уже начинал участвовать в спортивных мероприятиях. С удовольствием бегал на лыжах на короткие и длинные дистанции. Участвовал в соревнованиях по волейболу. Ходил на стрельбища из мелкокалиберной  винтовки. Тогда же я впервые познакомился со спортивной винтовкой, у которой было два спусковых крючка. На один нажимаешь, и начинаешь целиться. Прицелился – лёгкое прикосновение – выстрел. У этих же винтовок, вместо прорези, небольшое отверстие. Смог отличиться и тут.
Через месяц своей жизни на комбинате, решил позвонить матери. Сообщил ей, что у меня всё хорошо. Никаких серьёзных проблем.
Мать поведала, что мой лечащий врач, сам наведывался к нам. Высказал предположение, что у него большие неприятности из-за меня. Я ей ответил, что у меня от него – одни сплошные удовольствия.
Мать поинтересовалась, - Какие у тебя планы? Сколько ещё ты собираешься скрываться от них?
- До конца жизни, - пошутил я. - Вырою землянку на берегу Оби, буду ловить рыбу и жить дикарём.
- Что! Так и передать им? - Голос матери дрогнул, всхлипнула.
Я попросил мать особо не волноваться. Обещал, время от времени, позванивать.
Время шло к лету, и я подумывал о том, что нужно мне менять свою дислокацию. Боялся оказаться в психбольнице в летнею жару. При нормальной температуре нейролептики переносятся тяжело, а при повышенной – это особо тяжко переносимые мучения.
За три месяца работы на комбинате у меня скопилась довольно-таки приличная сумма, и мог себе позволить любое путешествие по Союзу.
Никогда не был в Средней Азии, поэтому решил отправиться в южном направлении. Сел в электричку и – до Черепаново. Оттуда – до Барнаула. Так, короткими пробежками, я добрался до Джамбула. Заглянул на местный рынок. Бойкие казахские женщины бегали по территории рынка с чайниками, предлагали кумыс. Никогда не пробовал кумыс, рискнул попробовать. Ничего, пить можно.
Здесь же на рынке взял палочку шашлыка. Стоил он тогда – 25 копеек.
Сижу на лавочке, жую бараний шашлык, подходят двое мужчин. Один, по внешнему виду кореец, спрашивает: поработать не хочешь?
Любопытный поворот в моём путешествии. Интересуюсь: - И что предстоит делать?
- Работа в поле. Убирать урожай, - ответил кореец.
- И что такая работа будет стоить?- поинтересовался я.
- Три рубля и бесплатное питание, выпивка.
- Я непьющий. - Добавил: - Три рубля, слишком дёшево. Вдвое больше.
- Ладно, пять рублей. И если согласен, поехали.
Кореец взял такси, и мы втроём поехали на поле. Когда я вышел из машины, окинул взглядом местность. В восточном направлении виднелась полоса гор. От неё расходилась – равнина. Повсюду виднелись – поля, арыки, небольшими участками кустарники и фруктовые деревья. Можно было с полным основанием сказать, что вся равнина утопала в зелени.
Кореец завёл нас в просторную и неплохо оборудованную палатку. Внутри стоял столик, несколько стульев вокруг него. Здесь же располагались топчаны для сна.
Как я понял, он – хозяин, мы – его наёмные работники. Первым делом, естественно, - выпивка, закуска. Стол был накрыт – солидно и разнообразно. И что меня тут же поразило, так это – сверхмощная специями - корейская кухня. От первого же глотка у меня, никогда не пользующегося специями, перехватило дыхание. Кореец, который просил называть себя русским именем Василий, добродушно посмеивался, и с показным удовольствием проглатывал один кусок за другим. Мой напарник, в отличие от меня, не морщился, и не раскрывал широко рот, от мощного жжения в глотке.
Работали мы, как это принято у частных собственников, от восхода до заката. Пришлось и мне познать, что такое эксплуатация человека человеком.
В то время в Средней Азии разрешалось отдельным, наиболее трудолюбивым и хозяйственным субъектам, брать в аренду земельный участок. Они заключали договор с колхозом или совхозом, по которому должны были, определённую часть готовой продукции, сдавать по государственным ценам. Остальное реализовывали – по своему усмотрению. Таким образом, арендатор, используя дешёвую силу бичей, мог за сезон заработать на две-три «Волги».
Мне не очень-то нравилось находиться в роли эксплуатируемого, но сбежать от тяжёлой работы, я не мог по многим причинам. И одна из них – мой напарник. Мы жили в особых условиях, а они – особенно сближают людей. Звали моего напарника – Павлом, фамилия – Науменко.
Запомнилась эта фамилия мне только потому, что в нашей деревне проживала одна семья, именно с такой фамилией. Поэтому, однажды услышав её, забыть её уже было невозможно.
День тянулся медленно, работа была нудная, и каждый рассказывал о себе что-то. Из таких бесед я узнал, что Павел имел не простую биографию. Сам он из Белоруссии. Мальчишкой узнал, что такое война. Переправлен был в Германию. Там работал – в поле, на ферме. Бежал . Узнал – и голод, и холод.
После войны стал работать, женился. Появилась собственная двухкомнатная квартира, ребёнок. Но жизнь - не заладилась. Начал пить. С работы выгнали. С женой - скандалы.
И вот однажды жена – резанула: чтоб духу твоего тут не было! И я вышел из дома. И, как когда-то, мальчишкой брёл из одной страны в другую, пошёл, куда глаза глядят.
И вот уж три года гуляю по этой земле свободным человеком.
- И не надоело, спать, где ночь застанет, питаться тем, что бог пошлёт?
- А знаешь – привычка. Живёшь одним днём. Что будет завтра? Даже мыслей нет никаких на этот счёт. Что-то произошло со мной. И сам не знаю что…
- И нет ни одной мечты, которая бы уводила тебя в завтрашний день, в будущее?
- Нет ничего такого в моей душе. Полная опустошённость. Только выпивкой, и расшевеливаешь свою душу. Почему то каждый раз вспоминается детство. Весёлое и невесёлое.
- В твоих проблемах, я так думаю, власть не обвинишь. На все её старания – с твоей стороны – полное пренебрежение, - сделал заключение я.
- Власть, ясное дело, тут не причём. В душах – в наших собственных душах – все наши проблемы.
- Получается так, что все мы мечтаем о свободе, а жить приходится под чьей-то диктатурой.  Свобода-то – у подножья. Только сюда мы все опускаемся. И нет  у любого человека иного пути, как карабкаться по склону – вверх. Единственный путь, единственная направляющая. Вершина.
- Это всё – философия. А душа, понятие – не философское. Религиозное. Чем больше слоняюсь я по этой грешной земле, тем сильнее склоняюсь. К чему бы ты думал? К монашеству.
- Глупости всё это. Тебе нужен диктатор – мудрый, творчески жестокий, научно действующий. Прошёл бы ты такую школу, и был бы телом и душой – здоровым, и житейски - окрылённым.
- Советы в таком духе, я слышал, и от своего многочисленного начальства, и от своей жены.
- Только вот воли – своей собственной воли – тебе не хватает.
- И где же её взять? Сама собой-то она не приходит? - простодушно развёл руками Павел.
- Мне казалось, что человек, с детства познавший голод и холод, должен быть, как никто другой – бережливым, экономным. Ты же – абсолютная противоположность этому. Живёшь в режиме коротких периодов: то, что за два-три дня заработал, потом – пропил. И так – день за днём. Резерв-то, должен быть, хоть какой-то на будущее?
- А-а-а, - махнул он рукой. - Какой там резерв. Когда пьёшь, уже не думаешь о завтрашнем дне.
- Неужели алкоголь – такой мощный диктатор? Неужели, так трудно избавиться о его зависимости?
- В том-то и беда, что он - самый желанный диктатор. Сменить его на другого, не удаётся самостоятельно. Да и жизнь вся наша: работа – выпивка, работа – выпивка.
- Не у всех. Кто-то пренебрегает выпивкой. Предпочитает – спорт, литературу, искусство.
- Но почему-то и ты оказался не в лучшем положении.
- Так причина, опять же, одна. Алкоголь. - И я начал рассказывать Павлу о своём отчиме.
- Ну, я бы не стерпел, - отреагировал на мой рассказ Павел.
- И в этом – глупости. У него все преимущества. Не придумала наша власть таких средств, чтобы успешно бороться с ними. Приходится терпеть, надеяться, что всё решится само собой.
Работал я с Павлом у корейца ровно десять дней. Урожай был собран, нам он выплатил по 50 руб. Нам предстояло искать новую работу, новое место обитания.
В Джамбуле мы взяли билеты до Ташкента и прибыли туда поздно вечером. Перекусив на автовокзале, пошли искать для себя место для ночлега.
Какое-то время мы шли по улице, и вдруг видим – кладбище. Перелезли через ограду, направились вглубь. Всюду было – чистенько, ухоженно. Искать другое место для ночлега, не позволяла ночь.
Утром  Павел повёл меня на «биржу труда». Так её прозвали местные жители. Недалеко от рынка было такое специальное местечко, куда собирались – работодатели, и те, кто нуждался в деньгах.
Когда мы подошли туда, стояла уже бойкая торговля. Только и слышалось – три рубля, пять рублей.
Подошёл и к нам один работодатель. Узбек. Предложил веники вязать. Я воспринял его предложение за шутку, и с ухмылкой спросил: - Фирма веники вяжет? И сколько за них?
Узбек показал все свои десять пальцев. Десять рублей.
Привёз он нас на такси в своё жилище. За высоким саманным забором виднелся большой двор, со множеством фруктовых деревьев. Буквой «Г» располагались жилые и подсобные строения. От одного выходила, довольно-таки, просторная веранда, где они – отдыхали, принимали гостей, обедали.
Работа наша действительно заключалась в том, чтобы вязать веники. И этот работодатель был – арендатором. Он брал землю по договору, сеял на нём растения для веников, убирал их, обмолачивал и потом нанимал людей, чтобы они вязали ему веники.
Мне и Павлу узбек выдал по монтажному поясу. Только вместо цепи, был на нём небольшой тросик, с палочкой на конце. Нужно было собрать из веточек веник, стянуть его тросиком, и затем закрепить проволокой. Этим мы занимались ровно десять дней. За каждый веник полагалось нам по десять копеек. За день у нас выходило по сто штук. И, следовательно, он должен был нам заплатить по сто рублей. Но заплатил – лишь по пятьдесят. На ломанном русском объяснял, что получалось у нас не качественно. Что это наши – ученические. В дальнейшем будет платить больше.
Спорить с ним было бесполезно, жаловаться некому, и я начал прощаться. Павел последовал за мной. Направились мы в центр города. По пути посетили кинотеатр. Ночь нас застала в парке.
Прогуливаясь по ночному Ташкенту, я обратил внимание на многочисленных нищих, из числа местных жителей. У каждого при себе имелся тонкий стёганный коврик, и такой же тонкий стёганный халат. Идёшь по улице, смотришь, то там, то там, лежит у дороги под деревом узбек-бомж. Люди, проходя мимо, могут поставить около него, недопитую бутылку, с тем или иным напитком, или бросить что-то из пищи. Узбеки-бомжи, обласканные вниманием, не брезгуют такого рода подношениями.
Ночевать нам пришлось в парке. Утром я предложил Павлу сходить на пляж. Меня слишком уж донимала жара, и тянуло к воде. Речка была небольшой, вода в ней – мутной, но до такой степени тёплой, что войдя в неё, не хотелось выходить из неё часами.
Арбузы в то время стоили шесть копеек за килограмм. И они для меня были наиболее эффективным средством утоления жажды. Но и они надоедали. После них обычно тянуло на шашлык.
Желание работать после веников, у меня пропало.  И я предложил Павлу – длительный отдых. Что может быть приятней жизни на пляже! – пробовал я доказывать ему. – Загорай, купайся, играй в волейбол.
- А как же – с прожиточным минимумом? – пожимал плечами он.
- Откажись от курева, алкоголя – и никаких проблем. Две бутылки нашёл – булка хлеба. Три бутылки – арбуз, или палочка шашлыка. И потом, всюду – дармовые овощи, фрукты.
Павел задумчиво морщился, почёсывал затылок и скептически выдавал: - Надо попробовать.
Прогуливаясь с ним по ближайшим окрестностям, мы забрели на одно поле. С него убрали помидоры – с первого, второго, третьего захода. Оставалось ещё много зелёных. Они – созрели, но никто их уже не убирал. По полю разгуливал скот, поедал шикарнейшую продукцию. На правах бродячего скота и мы воспользовались таким богатством. И время от времени заглядывали сюда.
В другом месте набрели на виноградник, с которого убрали виноград, и там не было охраны. Я заглянул в него, повсюду – особенно в неудобных для сбора местах – висели огромные грозди.
- Оставили для нас, - пошутил Павел.
- Вот она – райская жизнь! А ты говоришь о работе. Пользуйся тем, что брошено, и что уже никому не принадлежит. Этого богатства нам хватит, как минимум, на полмесяца.
Мы с Павлом на какое-то время стали бичами. То бишь, жителями пляжа. Павел обходил окрестности, собирал посуду, сдавал, и приносил, на облюбованное нами живописное местечко, продукты первой необходимости. Я предпочитал – фрукты, овощи, и один раз в день, что-то рыбное или мясное. В общем, жить можно было, и не работая.
Жара на меня действовала усыпляюще. И я спал только днём. Ночью же, вся  зелень, земля,  словно оживала. Что-то – ползало, летало, бегало. Уснуть, когда что-то садилось на тебя, не так-то было просто. Павла же, видимо, эта многочисленная и многообразная мелюзга, не очень беспокоила. Выпив стакан, другой вина, и, накурившись вволю, он засыпал мертвецким сном.
Задерживались на одном месте мы, как правило, ненадолго. Несколько дней – и снова в дорогу. Проводником для меня был Павел. За несколько лет он успел исколесить всю Среднюю Азию, и знал, где можно поработать, где переночевать или отдохнуть. Я его просил держаться поближе к водоёмам, чтобы было где – освежиться, помыться, поплавать.
За четыре месяца нашего пребывания в здешних краях, было множество мелких и крупных событий. О всех – не напишешь. Потребовалась бы целая книга. Основной сюжет у меня, иной – творческий.
Исколесив всю Среднюю Азию, подолгу задерживаясь на реках Аму-Дарьи  м Сыр-Дарьи, я всё чаще и чаще начал задумываться о том, что время подходит: пора бы подумать и о доме.
Возвращаясь из Самарканда в Бухару, я сказал об этом Павлу. Он – загрустил, ещё больше начал прикладываться к бутылке. Я посоветовал и ему подумать о постоянном месте.
- Меня никто не ждёт. Некуда мне возвращаться, - каждый раз отвечал он мне.
Поработав на станциях Бухары, Чарджоу, мы добрались до станции Мары. Дальше – пограничная зона. Повсюду встречались наряды пограничников.
- Может со мной, в Европу? - предложил я Павлу.
- Нет, - грустно ответил он мне.- Жаль с тобой прощаться. Привык я к тебе, как к родному брату, - признался он. - Ну да что тут поделаешь. У каждого свой путь. Может, выпьем на дорожку?
- Слишком жарко. Расстанемся - трезвыми, - ответил я Павлу и направился в вагон.
В Красноводск поезд прибыл часа в четыре. Сразу же по прибытии, я направился в кассу морского вокзала. Взял билет на паром. Двухместная каюта на верхней палубе класса люкс, стоила – пять рублей.
Плыли мы ночью. Волнения на море не было. И я, за восемь месяцев своего бродяжничанья, наконец-то смог по-человечески провести ночь, и выспаться вволю.
Поглядывая в иллюминатор, было такое ощущение, что ты смотришь с высоты четвёртого этажа. Вот это – громада! Если над водой так высоко, то сколько же – под водой?
Проснувшись – было ещё темно – я решил погулять по парому. С правой стороны по курсу, хорошо освещённые, виднелись Нефтяные Камни. По радио звучала музыка, а в перерывах диктор сообщал о местных достопримечательностях.
Площадь парома до такой степени была великой, а палубных этажей так много, что я начал терять ориентиры его. Хотелось же, как можно больше узнать о нём.
К началу рассвета паром подошёл к причальной стенке, и народ толпой направился к выходу. В Баку я оказался во второй раз. Многие места были знакомы, но задерживаться здесь, мне не хотелось.
Москва, во все времена, для всех тех, кто на местах столкнулся с теми или иными проблемами, воспринималась, как последний верный источник. Там сконцентрированы умнейшие, справедливейшие чиновники, которые обязательно разберутся с возникшими проблемами, и наизаконнейшим образом решат их. С таким настроением  направился туда и я.
В Союзе писателей Москвы (на улице Воровского), должна быть моя книга «Существует ли поэзия в Сибири». И мне хотелось бы знать, как на неё отреагируют тамошние профессионалы, тамошние знатоки.
Всю дорогу я размышлял о том, что такое – слаженный сплочённый творческий коллектив – и как он формируется. Анализируя свои отношения с Павлом, я приходил к выводу, что с теми, с кем пришлось хватить лиха, становятся наилучшими близкими.
Фронтовики же, тем более, глубже роднились. И неважно тут, какого качества творческая продукция Смердова или Решетникова. Важнее другое. Как много друзей он приобрёл за время войны.
Ими всюду прославляется – дружба, а развитие – от противоборств. Творческого диалога не получается. Возникает сам собой – скреплённый воинской дружбой – естественно-психологический барьер. Разрушить который не способен ни один талант.
Размышляя, таким образом, я всё ближе и ближе продвигался к выводу: пора отступиться от них и больше не раздражать их своим анализом. К тому же, я – теоретически и практически – исчерпался на этой теме, и пора переходить к другим проблемам. Может быть, более важным и значительным.
Пусть спокойно доживают свой век могучим  административным балластом. Они заслужили того, чтобы их – примитив, малограмотность – сохранился хотя бы на время их пребывания у власти.
Сибирякам не повезло с литературой, поэзией. Нам навязали примитив. Будем же довольны им. 
Шёл я по улице Воровского с таким сомнением, что в пору бы – пройти мимо. Но слишком уж длинным был мой путь, чтобы, оказавшись в Москве, не заглянуть туда, где покоилась моя книга.
И я, после многих предварительных вопросов, наконец-то оказался в кабинете, можно сказать, верховного консультанта - по вопросам литературы и поэзии – Лапина.
Узнав моё имя, он достал злополучную книгу, нахмурился.
- И как тебя угораздило до такого дойти? – начал он. - Ты кем себя возомнил!? Ты что! собрался включиться в цепочку  - Пушкина, Лермонтова, Есенина? Замахнуться на целый творческий коллектив!
- Я движим был законами логики. Сколько  помню, с детских лет нас учили осваивать их, и жить ими. Именно в этом ключе, я и рассчитывал говорить с вами.
- Логика – понятие сложное. Она сопровождается не одной линией, а целым пучком их.
- Но на выходе этого пучка – оптимум, Ариаднина пить. Между прочим, единственная. И я по наивности своей деревенской, думал, что в Москве тут, именно эти самые – верховные единственные - по всему социально-творческому комплексу. А вы оказывается – не от бога.
- Нет, я не от бога. Я от тех реалий, которые сложились на сегодняшний день, и считаются – наилучшей формой  административно-творческих взаимоотношений.
- А я всё по-охотничьи мыслю. Принёс шкурки заготовителю, выбирай, оценивай. Эту он – берёт, эту – не берёт. Значит, по-вашему - верховному заготовительству – нет ничего в моих трудах, что можно выделить для печати?
- Какая печать! - возмущённым голосом ответил он. - Забудь про печать. И лучше будет – для тебя же самого – если ты отныне, и навсегда, забудешь о литературе.
- Вы с такой лёгкостью расправляетесь с самой справедливой конституцией в мире, и при этом не боитесь быть изобличённым в этом, - тем же тоном парировал я ему.
- Насколько мне известно, ты уже находишься на учёте в наших трёх – конституционно-охранительных органах, - не столько интересовался, сколько констатировал он.
- И это вам известно. Тогда наш разговор теряет всякий смысл. Разрешите откланяться.
- Забери этот мусор.- Лапин швырнул в мою сторону книгу «Существует ли поэзия в Сибири?»

Теперь у меня был один путь – домой.  Только вот вопрос: каким средством воспользоваться? Поездом – семнадцать рублей, и более трёх суток в дороге. Самолётом – сорок девять рублей, и чуть более двух часов полёта. Решил лететь самолётом.
Но, пока я  собирал на вокзале нужную информацию, ко мне подошёл милиционер и попросил показать паспорт.  Пролистав страницы паспорта, он предложил проследовать с ним.
Находился в милицейском кабинете вокзала я не долго. Подъела «скорая помощь» и отвезла меня в нечто, напоминающее психбольницу. Оказывается, что в Москве было – что-то вроде отстойника – куда свозили всех тех, кто, по тем или иным причинам, пытался искать свою правду в столице.
Деревянное одноэтажное здание. На больницу, даже для психов, явно не походило. На удивление, атмосфера отношений персонала заведения с ненормальными, была – лёгкой, не насильственной. Если кто-то отказывался принимать нейролептики, их  - не назначали.
Я, при первом же разговоре с врачом, заявил, что ни в каких препаратах не нуждаюсь. И она не настаивала на обязательном употреблении, хотя бы – лёгких успокоительных или общеукрепляющих.
Не трудно было сообразить, при таких взаимоотношениях, это место, тот пункт, из которого развозятся – попавшие сюда - по местам своего постоянного проживания.
Как я понял потом, во всех палатах находились подслушивающие устройства, и всё, о чём говорили между собой пациенты, фиксировалось в соответствующих бумагах. Вероятно, по содержанию разговоров, и решалось потом, куда кого в дальнейшем переправить.
Продержали меня там – месяц. Для отправления домой, предоставили сопровождающего. В восточном направлении со мной оказался ещё один беглый – из Томска. Он числился по документам, как вор. О всех его планах по пути – сопровождающие - знали.
Ещё в отстойнике, он привязался ко мне, предлагал совместную деятельность. Рассказывал, как легко можно попасть в чужую квартиру. Лёг на пол, упёрся ногой – в нижний угол двери – надавил, и дверь легко открывается.
На такое предложение я ему твердил, что я человек – иного вида деятельности. Что моё любимое занятие – выгрузка или загрузка вагонов. И – спортивно, и – денежно.
Может быть поэтому, ориентируясь на характер наших разговоров, наши сопровождающие, не так внимательно приглядывали за мной. Мне даже разрешалось сходить в ресторан и пообедать там.
Но, тем не менее, когда поезд подъехал к главному вокзалу Новосибирска, меня встретила наша доблестная милиция, и препроводила в свой служебный кабинет. Через какое-то время подъехала «скорая помощь». Принимал меня, как некий живой товар, психиатр из психодиспансера – Вайсман.
Он сообщил по дороге в психбольницу, что Вилен Алексеевич больше не работает в третьей больнице, что он решил перейти – в четвёртую. При этом, выдал он мне эту информацию, с явно показной удовлетворённостью. Этим ,видимо, хотел сказать, что он слишком много наломал дров, и что ему лучше работать – с алкоголиками. (Четвёртая психбольница – именно для них и была построена).
В третьей психбольнице я прославился, как беглец. Из тамошних врачей меня никто не хотел брать под свою опеку. Решили меня всучить, что называется, самому опытному психиатру – Одоевской Екатерине Васильевне. Она – фронтовичка. Возраст её был – преклонным. Врач – высшей квалификации. Читала лекции в мединституте. Была активной общественницей. Кому, как ни ей доверить, такого не простого пациента, каким был в то время я.
Завели меня на второй этаж второго корпуса от проходной. Из того расчёта, чтобы было больше препятствий для побега. Определили наблюдательную палату. И с первых минут – полный контроль.
Мне это не понравилось, и я решил – бежать. Прежде всего, нужно было изучить обстановку. На входе в наблюдательную палату, кто-то всегда дежурил из числа санитаров или сестёр. Казалось, что возможностей для побега – никаких. И всё же, мне удалось.
Я обратил внимание на портьеры, которые свисали до самого пола. На решётчатых окнах была форточка, и довольно-таки крупного размера. Если портьеру через форточку пропустить наружу, то расстояние до земли – со второго этажа – окажется не таким уж и высоким.
На всякий случай, я разорвал простынь пополам, и обе половинки связал. Оставалось дожидаться того момента, когда дежурный у двери на время покинет свой пост.
Где-то часа в четыре утра, я быстренько привязал простынь к портьере, с такой же поспешностью выбросил наружу, и устремился наружу сам. На обратной стороне, стоя на карнизе, я потянул портьеру, и она защемилась закрываемой форточкой.
Приземление было удачным. Никаких болевых ощущений.
Время было осеннее – холодное. Дул пронизывающий ветер. И я побежал на дачу. Другого варианта у меня не было. А это – километров десять.
Итак, я снова на свободе. Но что дальше? Без паспорта, у меня нет средств для существования. Он же, вместе со всеми моими вещами и деньгами, находился в больнице. Проблема.
Для Одоевской мой побег был – полной неожиданностью. Не успев ещё познакомиться со мной, она меня тут же и потеряла. И она решила действовать не так, как это было принято действовать в таких случаях. Она не стала обращаться в милицию. Не воспользовалась услугами и «скорой помощи». Решив, что это только усложнит её взаимоотношение со мной.
Екатерина Васильевна пришла к нам одна. Начались долгие и напряжённые беседы с матерью. От матери она узнала все подробности моей жизни, расчувствовалась и обещала, насколько позволяют её возможности, помочь мне. Мать говорила, что у меня абсолютное недоверие к психиатрам, и что меня будет трудно разубедить в этом.
- Он воспринимает психиатров, - говорила мать, - не как врачей, а как людей, наказывающих своими средствами, за те или иные провинности. Вот поэтому – своими побегами – он и протестует против вас.
Одоевская обещала не наказывать меня, и просила мать, чтобы она привела меня в больницу.
Что мне оставалось? Хотелось поверить. И я - поверил. Матери же сказал, что это - обман, новое сомнение. За этим последует очередной всплеск моей внутренней энергии.
- Толи ещё будет! – невесело иронизировал я.
Одоевская, увидев меня с матерью, не смогла сдержать слёз.
- Как я обещала твоей матери, никаких наказаний на твой счёт. Более того, ты не заключённый, и можешь в любое время сходить в город по своим делам.
- Если это так, то, чтобы тут же убедиться в этом, я хотел бы сходить домой, и вернуть больнице те вещи, в которых я когда-то убегал. Возможно это?
- Возможно. Надеюсь, что отныне – никаких побегов, никаких протестов с твоей стороны.
- Должен вам признаться, что от таких слов, настроение у меня сейчас – праздничное. Впервые я почувствовал себя – человеком.
- Вот и отлично. Идите домой, а к вечеру – сюда. Будем вместе думать, как нам вести себя в такой не простой – со всех точек зрения – ситуации.
Мы шли с матерью по улице, и настроение у нас было, действительно – праздничное. Мать рассказывала мне, что за восемь месяцев моего отсутствия, о чём только она не думала, и с кем только не консультировалась. Хотела даже от своего имени обратиться в суд с заявлением, чтобы они смогли разобраться в моей судьбе, и вынести – обновлённое в твоих личностных документах – решение.
Беседовала на эту тему даже с председателем областного суда - Маняшиным.
- Он считает, что это – бесперспективное дело. Указывал на первоначальный источник. Заказ на тебя психиатрам, исходил из армейского начальства. Переиграть это решение – практически невозможно.
Одоевская считает, что можно создать специальную медицинскую комиссию. Взяв все анализы с тебя, сделать объективное заключение по всем органическим системам. 
Но как взять анализы по вопросам – мыслительного и психического настроя человека.
- Да, тут сложнее, - согласился с ней я. - Но и творчество, как любой вид спорта, состязательны, по своей сути. По каждому пункту можно найти свой соответствующий плюс или минус.
- Но если даже допустить, что такое судебное разбирательство, в принципе, возможно, хватило бы у тебя знаний, чтобы противостоять целому – административно-официальному коллективу? У них опыт публичных выступлений, профессиональность – по политическим и идеологическим вопросам. А у тебя?
- У меня всегда возникало ощущение, что они – примитив. Закрепились на каком-то одном уровне, и не стремились перейти на следующий. Очередной. И своим, не творчески-административным поведением, не позволяют никому – возвыситься.  Они своей властью, удерживают низшую планку развития.

Через несколько дней Екатерина Васильевна, подготовила все необходимые документы, направила меня на комиссию в психоневрологический диспансер. И без какого-либо сопровождения. Это был её своеобразный вызов всем тем установившимся порядкам, какие существовали на тот день.
Председателем комиссии был – Вайсман. Этот «белый человек» сразу же оценил вызов Одоевской. Приняв от меня пакет с документами, вошёл в кабинет.
Ждать в коридоре мне пришлось долго. Часа через два вышла из кабинета секретарша, и подала мне бумажку. В ней крупными буквами было написано: «не трудоспособен, вторая группа инвалидности».
Екатерина Васильевна, узнав от меня о таком приёме, и о таком результате, была до такой степени расстроена, что принялась принимать – элениум. На её вызов, ей ответили – противным вызовом. И хотя она заверяла меня, что это дело, так не оставит, чувствовалось, что её возможности – не так уж и велики. Есть силы – куда как более мощные.
Не давали покоя своим преподавателям и студенты. Не думаю, что они  особо интересовались моей судьбой. Скорее их занимали вопросы, как им вести себя с пациентами моей значимости. Как им реагировать на заказы влиятельных чиновников, требующих оформления от психиатров по тем подопечным, в психической и умственной нормальности которых, они сомневаются.
Что на это мог ответить им профессор или доцент? Только одно: нужно тщательно изучать ту и другую стороны. Но на практике получалось, что подлинные данные – не всегда оказывались определяющими. И что тогда?
Подобного рода вопросы ставили преподавателей в затруднительное положение. Ответить на них, когда они идут мощным потоком от студентов, оказывалось затруднительным для них.
На примере Вилена Алексеевича, студенты хотели знать: насколько психиатры могут доверять тем средствам лечения, которыми располагает психиатрия. Мол, сложилось убеждение, что психиатрия – это та область медицины, где излечиваемость – близка к нулю. Что те медикаментозные средства, которые используются в наиболее массивном  плане – малоэффективны. А то и вредны.
Многие студенты, работая санитарами, располагали фактами – далеко не гуманного характера. Так некоторым хроникам вводили аминозин – годами. После каждой инъекции, в ягодице возникало твёрдое образование. Когда в ягодице не оставалось мягкого места, сестра пальцем вдавливала иглу. От этого, больной визжал, как поросёнок, которому проводили кастрацию.
Когда общаешься с ними, видишь, что их ягодицы становятся похожими на лунный пейзаж. Если уж таких нельзя вылечить, то зачем же их подвергать невероятным мучениям.
В общем, вопросов у студентов к своим преподавателям, возникало не мало. Требовали они от них, и моего пребывания на лекциях.
Вероятно, не ожидая ничего приятного для себя, они потребовали от Одоевской, чтобы она поскорее выписала меня из больницы. Им, и самим врачам больницы, не нравилось, что я, благодаря  особым отношением, получил особый статус. Мог в любое время выйти из больницы самостоятельно. Мол, и другим захочется, когда им вздумается, самостоятельно покидать больницу. Мол, сложившийся порядок нельзя нарушать. Он может привести к множеству новых непредвиденных проблем.
И Одоевская Екатерина Васильевна, не дожидаясь минимально положенного срока для наблюдений, и сбора всех необходимых анализов, выпроводила меня из психбольницы.
Хочется в заключение, на их анализы, ответить своим – диалектическим анализом. Как видим, учебный материал для всех психиатров, один, а используется он на практике врачами - по-разному. Представлен он в диапазоне, от самых - осторожных, боязливых, неуверенных, до самых - радикальных. Иначе говоря, можно использовать все, числившиеся за психиатрией средства - по полной. И каков же получается реальный результат? Наихудший.
Не научились - точно оценивать психически больных. И не ошибаться потом при лечении.
Если оценивать людей по мыслительному настрою, то может оказаться, что все – ненормальны. Потому что все виды развития – образование, нравственность, идеология – диапазональны. Какой уровень считать нормальным или не нормальным? Сплошная цепочка вопросов.
Для объективного анализа, остаются лишь больные – с органическими поражениями. Но и их наука не научилась лечить. Вот такая смесь пациентов, оказывается за решётками современных психбольниц. Разобраться в судьбе каждого, нужны особо честные порядочные высокообразованные врачи. А они – слишком уж в широчайшем диапазоне наличествуют. Тут, как говорится, - на кого нарвёшься.
Одоевская Е.В. решила на склоне своих лет блеснуть своей честностью и принципиальностью. Но этого, душевного и профессионального качества, не могут позволить себе начинающие врачи. Их, за подобного рода действия, вышвырнули бы из своих рядов в два счёта. И рассчитывать на поддержку им было бы не у кого. Такова суровая реальность.
Суть отношений одной и другой стороны – одна. Происходит взаимная оценка. Я оцениваю – редакторов, редакторы – меня. И всё это поставляется для оценки – психиатрам. Кому тут верить?
Сконцентрируем своё внимание на оценках и, с помощью их, подведём окончательные итоги.
Все участники, тех или иных конкретных событий, оценивают – себя, своих противников, обстановку, в которой действуют. Притом оценивают не только с точки зрения – настоящего, но и пытаются представить себя, и своих противников, в ближайшем и отдалённом будущем.
Так как речь, на протяжении всего моего повествования, шла о разных людях – интеллигентных, не очень интеллигентных, грубых, примитивных и прочих, то, естественно, каждый выдавал свою реакцию на происходящие события, в соответствии со своими внутренними данными.
Начнём с самого интеллигентного человека – с Ильи Фонякова.
Интеллигентные люди, как известно, лучше, точнее, тоньше и дальше видят. Вот его слова.
А есть, бесстрашные совсем,
Вот их ещё боюсь.
С этим поэтическим признанием, сразу же, возникает целый комплекс вопросов. Но я не стану подробно вдаваться в их анализ. Пусть этим занимается сам читатель.
Второй тип человека – не очень интеллигентного – Леонида Решетникова. Как он отреагировал, на происходившие в городе события – «шизофренического» характера. 
У него есть стихотворение «Желна». Попробую его проанализировать.
И, вдруг летая, дятел чёрный
Один кричал на целый лес. (Подчёркнуто мной).
Далее.
В деревья тычясь, как средь ночи,
Печально к небу он взывал. (О ком речь шла, не трудно догадаться).

И что же он испытывал при этом? И показалось, -
Бьётся в чаще
Моя заблудшая душа.  (Что тут скажешь?  Чистосердечное признание. В духе – угрызений совести). Вот только совесть эта – не поэтического качества. Скорее совесть – преступника.
Поднял я сухую палку
И в дятла чёрного швырнул.   (И каков же результат?)
Вчера в той роще был я снова,
Озоном сладостным дышал,
Гулял.
Спокойствия лесного
Уже никто не нарушал.  (Поэтично, образно по форме. Но поэтично ли – по содержанию?)
Леонид Решетников в своих стихах много говорит о своей совести. О бессоннице.
Но что-то странное случилось
Со мной, -
Как будто умер я.
Подводя итоги, приходится констатировать, что поэзию – двухстороннего характера – не допускали до печати. Поэзия в Сибири была – монополизированной тремя  официальными монстрами. Настоящая же поэзия – дуэльная, спортивная, состязательная, по сути. На мысль, чувство – с одной стороны, должна последовать мысль, чувство – с другой стороны.
И – как заключительный аккорд сказанному – слова врача-психиатра Вечерского из диспансера. На одну из моих книг, прочитанных им, он отреагировал так: «Я бы эту книгу – опубликовал».
Я воспользовался этой фразой, и несколько раз высказывал её в своих письмах и статьях. Многим сотрудникам редакций это мнение – не понравилось. По свидетельству  некоторых: «Какое право он имел вмешиваться в дела редакторов!» Казакова при этом, парировала: «А они - имеют право своё мнение навязывать нам? И требовать, чтобы мы его оформляли в своих документах!».
В общем, это моё противостояние с «Сибирскими огнями», и местным Союзом писателей, закончилось тем, что психиатры перестали выполнять их заказы. Я продолжал, и в последующие годы, их нервировать. Рассылал по редакциям, и расклеивал в центре города, листовки. Писал – статьи, эпиграммы – вплоть до многоточий (по примеру А.С.Пушкина), за которыми угадывались матерные слова. Но никто меня уже не отправлял в дурдом, на перестройку мышления, и моего психически-творческого настроя.
Как это не грустно сознавать, но примитивно-подлая плеядность в Сибири, смогла так прочно закрепиться, и только потому, что основная масса читателей в городе, была – особо редкостно пассивной. Сибиряки привыкли к тому, что все духовные ценности в Сибирь, поставляются – из Европы. И что мы, вроде бы исключены, из великих творческих потоков. Не можем на равных участвовать вместе с ними.
Вот поэтому, вместо беспрерывно журчащего поэтического ручейка, возникло – мощно охраняемое – поэтическое болотце. Жители города обращали внимание на него, чувствовали его не лучший запашок, но были безразличны к нему.
В заключении этой книги, несколько слов о моём семейном положении. Так уж складывалась моя творческая и социально-личностная биография, что поневоле приходится пользоваться загадочным понятием «судьбы». Судите сами. В 66 году отчим от завода получает однокомнатную квартиру, и окончательно отстраняется от нас. То время, которое выпадало мне на учёбу в институте, мне было заменено – горьковскими университетами.
В шестидесятых годах, наш город намеревался посетить Французский президент генерал Де Голь. Местные власти устыдились невзрачного здания на центральной улице, и решили убрать его. Так, совершенно неожиданно, в 67 году, мать получает двухкомнатную квартиру на Ипподромской. Часть проблем решилась, как бы сама собой.
Отчим привёл в свою квартиру новую жену (точнее, сожительницу), получил добавочные ресурсы по части алкоголя. Со своей дачи, где он редко бывал, выгнал своих же собственных детей, когда он их там застал. И когда соседка по даче, Юркеева Надежда Григорьевна, начала его стыдить и возмущаться, он гневно ответил ей: «Нет у меня  детей!»
Дачу он продал и пропил. И вскоре умер от цирроза печени. Не оставил своим девочкам – ничего.
Вот так складывалась моя жизнь, и она же (реальная жизнь) становилась материалом для моих творческих произведений. Книжное и жизненное (идеальное и материальное) – сопровождалось в единстве того и другого. Мои университеты, словно были навязаны какой-то неведомой силой, и этой же силой – планировалась моя жизнь.
Моё мышление определялось диалектическим материализмом, и я не склонен был верить в какие-то чудеса. Но данные самой жизни оказывались такими, что приходится включать в своё повествование и их.
Несколько обобщающих моментов в заключении.
Людская жизнь протекает – в принципиальном плане – в ритмичном чередовании труда и отдыха. В образном виде, хорошо известного всем легендарного Сизифа. Тяжёлый труд (заработок) - движение вверх, развлечение – движение вниз.
Одни придают слишком большое значение движению - вверх, и это движение обретает одновременно, и значение – развлечений. Их называют – трудоголиками.
Обратный вариант. Слишком большое значение придаётся развлечениям, и тогда не хватает никаких – честно приобретённых – ресурсов. Приходится – наглеть, вымогать, воровать и т.д. и т.п.
Конкретный пример – противоположных семейных отношений.
В больнице я познакомился с одним – близким мне по жизненному настрою – человеком. Он – не пил, не курил, увлекался спортом, прирабатывал радиотехникой. Жена же его, и сын – абсолютно противного образа жизни. И своим поведением доводили его до нервного истощения. Поневоле приходилось обращаться к психиатрам.
Относительно меня и моей матери, другая категория людей – контрастного типа. Одна сторона терроризирует другую. Как показывает практика, культурное, проигрывает житейски противоположным качествам. Таковы реальные данные.
Случайно или не случайно, но мне выпало движение по основным пунктам, где сосредотачивались проблемы. Проблемы - личностного и государственного характера.
Что об этом можно сказать в заключении. Какие бы не возникали проблемы в обществе, обращаться было не к кому.