Вечер любви

После утреннего разговора с Вячеславом Семеновичем Елизавета Петровна находилась в состоянии какого-то сладкого очумения. За что бы ни бралась, представлялся он, этот ее Вячеслав Семенович, ее Славик. Думая о нем, она приняла ванну,  долго стояла перед зеркалом, прихорашиваясь, и с чувством радостной остроты  представляла их встречу. Какой он стал? Наверное,  постарел. Вон какими они возвращаются с этих северов: седыми да облысевшими.

Она и сама постарела за эти годы. С горечью и болью открыла только теперь, когда стояла перед зеркалом после ванны, растираясь махровым полотенцем, раскрасневшаяся и влажная, с особой тщательностью разглядывая свою фигуру и всячески охорашиваясь. Да, укатали Сивку крутые горки! Укатали.



И Елизавета Петровна едва не заплакала от досады. Было жаль себя, своей быстро пролетевшей молодости.

Стол и яства собирала, как бы между думами, не замечая самого дела.

 Спустилась на первый этаж в продовольственный магазин, купила вина и бутылку греческого коньяка. Принарядившись и прибравшись в комнате, с нетерпением стала ждать, посматривая на часы, выглядывать из окна на улицу с голыми мрачными деревьями, грязным снегом во дворе и обледеневшим тротуаром.

Славик обещался быть к шести. Оставалось не больше часа до его прихода, но это время тянулось несправедливо долго, с особой жестокой медлительностью.

Елизавета Петровна извелась, ожидаючи гостя. Кажется, все жилочки собралось и натянулось в ней от этого мучительного ожидания.

Со Славиком, как ласково она называла его, они не виделись где-то лет восемь; с тех самых пор, как он уехал на Север зарабатывать деньги  на машину. Сам Славик рассчитывал, что едет на год, на два. Но тут времена переменились, цены взлетели, все перемешалось, и Славик безнадежно застрял на своем графитовом руднике.

Первые годы иногда перезванивались, но затем и эти невинные телефонные разговоры стали заметно бить по карману, особенно после того, как два года назад Елизавета Петровна вышла на пенсию. Письма же писать они давно разучились.

Надо сказать, что все эти годы Елизавета Петровна вспоминала Славика с теплотой и любовью. Эти воспоминания как-то скрашивало ее одиночество.

Семейная жизнь у нее давно не заладилась. Она и года не купалась в струйных водах супружеского счастья. Муж погиб в самом цвете лет. Работал он тогда осмотрщиком вагонов на железной дороге. Весной им дали участок под дачу. Вот он и решил в одну из ночных смен для своих садоводческих нужд сбросить трубы с открытой платформы. Две трубы успел сбросить, а концом третьей зацепил контактный провод и погиб, пораженный током.

С тех пор и вдовствовала. Разумеется, в трауре не сидела. Водились мужики. Но это были мужики солидные, домовитые, которые хотя и блудили на стороне, однако без всякого ущерба для собственной персоны, и думали больше о семейном прибытке, а не о возвышенной любви. Потому и утехи с ними были мимолетными и пролетали, как дождь косой, не успевающий утолить ни почву, ни зреющие злаки.

Славик – совсем иное дело. Вячеслав Семенович, как вьюн, вошел в её душу и заполнил собою если и не всю жизнь, то во всяком случае большую часть ее. Жил он бобылем. Вкусив однажды супружеских сладостей с женщиной пустой и вздорной, боялся еще раз обжечься и не желал примеривать на себя обручи семейных уз. Был он сочен, крепок и волен душой.

С Елизаветой Петровной они сходились ненадолго, самое большое на неделю, а так жили каждый сами по себе. И все равно Славик был близок и дорог, как никто другой.

После того, как он уехал, у Елизаветы Петровны совсем не осталось мужчин. А тут ещё подкатили времена антиалкогольных борений: без горячительных градусов российский мужик совсем замер, скукожился, забился в щели семейных квартир, и теперь его никакой силой невозможно было раскачать на романтические подвиги былых амурных влечений.

Тогда далеко не одна Елизавета Петровна почувствовала тоску одиночества. Вначале она тяготилась этим, но затем в ней постепенно женские желания притупились и заглохли. Она даже обрадовалась этому обстоятельству и решила, что все – теперь ей ничего этого не нужно, нужна лишь тихая жизнь да покой. Правда, иногда и на нее всё-таки находило. Она доставала с полки томик Тургенева, перечитывала романтические сцены любовных встреч, страстных объяснений, и тогда горячие волны, касаясь груди, как бы накрывали ее своей сладкой истомой. Она вдруг замирала, со страхом нежности чувствуя, как сладостная змея проползает по ее телу, и колени  наливаются тугой упругостью и жаром.

Этот томительный жар, бывало, по всей ночи не оставлял ее. Она лежала с открытыми глазами и вспоминала Славика...

И этот его нынешний телефонный звонок на какое-то мгновение заставил вновь пережить то давнее сладостное состояние. Она вдруг поняла, что не всё еще ушло, опять ощутила себя женщиной, полной сил и здоровья. Ей даже показалось, что и груди у нее налились упругостью, как это бывало когда-то давно в минуты страстных ночных лобзаний. Елизавета Петровна даже побрызгала на себя холодной водой, желая унять жаркий трепет в сосцах и томительное жжение.


Когда Вячеслав Семенович позвонил в дверь, она, несмотря на свою вполне аккуратную полноту, легкой девочкой подхватилась навстречу и повисла на нем, обнявши за шею. Славик тоже обнял её, но как-то медленно и лениво. Вяло чмокнул в губы, похлопал по напряженной выгнутой спине и произнес:

– А ничего, ты не то, что я...

Улыбаясь, он прошел в комнату, из-за полы пальто, словно фокусник, выхватил три красные гвоздики, сунул их Елизавете Петровне и начал раздеваться. Она заметалась по комнате, ища вазу, хотя ваза стояла на самом виду, посреди журнального столика. Но Елизавета Петровна так и не увидела ее. Схватила высокий тонкий стакан, налила воды и поставила в него цветы.

Славик с молчаливой улыбкой наблюдал за ней, пальцами поглаживая затылок и переминаясь  с ноги на ногу, как это делают добродушные ручные медведи, ожидая угощения.

Елизавета Петровна, наконец, принялась усаживать его за стол. Придвинула кресла и села рядом; налила коньяку, подняла свою рюмочку и, блестящими, влажными глазами глядя на Славика, сама же предложила первый тост.

– Ну, что? За встречу нашу! За старую дружбу, которая всегда пусть будет молодой!

Славик широко улыбнулся, кивнул и тоже сказал:

– Давай за дружбу!

Пошли обычные в таких случаях расспросы, как, что да где? А когда кончилось одурение первого порыва, выпили просто за жизнь, за то, что она у них есть. Обоим стало весело, как-то само собой прошла первая неловкость. Оба повели себя так, как будто и не было в помине их многолетней разлуки. А когда выпили ещё, Елизавета Петровна раскраснелась, расчувствовалась, встала рядом со Славиком, взяла его за плечи, прижала к себе, уткнулась лицом в его врволосы и счастливо рассмеялась. Она успела отметить для себя, что он мало изменился за эти годы. Разве что поседел слегка, еще, может быть, чуть-чуть пополнел, но это вовсе не портило его. Нос вот тоже, кажется, слегка заострился. А в остальном остался таким же первостатейным мужчиной зрелых лет; крепким, рослым, модно одетым и оттого даже весьма молодцеватым.

Только говорить стал больше, прямо, как лектор, и все о политике. А этого Елизавета Петровна терпеть не могла в мужиках. Еще не понравилось ей, что он в телевизор воткнулся. И трех рюмок они не выпили, а он уже телевизор захотел. Она налила еще, а он опять стал спрашивать:

–  Чего молчит? Он что, не работает у тебя, твой ящик?..

Елизавета Петровна в очередной раз как бы не заметила и этого его вопроса и рассказывала о том, как тут жила одна, сколько думала о нем, как ждала его, как читала первое письмо и плакала – так грустно ей было.

Славик кивал невпопад, делая вид, что вспоминает их сладкие дни, а сам шарил глазами по комнате, выискивая телевизор. Увидел его  на тумбочкепод кружевной салфеткой, встал, включил и уставился в экран.

Елизавета Петровна подсела к нему и, заглядывая в его сухое, продолговатое лицо, поцеловала в щеку и стала трогать губами мочку уха.

– Слав, а ты скучал? – капризно спросила она.

– Разумеется, – ласково посмотрел он на неё и вновь уставился в телевизор.

Передавали новости, и было видно, что Вячеслав Семенович не только жадно ловит их, но и нервно переживает. Его большие руки, лежащие на коленях, взлетали после каждого неприятного известия и опять падали, как крылья подбитой птицы, пальцы при этом начинали нервно перебирать полотно брюк.

– Ну что привязались к этому Хусейну? – возмущенно восклицал он. – Американские говнюки спровоцировали его на захват Кувейта, чтобы самим влезть в нефтяной район, а наши политические идиоты проголосовали за санкции. Вот бараны!..

Он побагровел, и на высоком покатом лбу Славика обозначились три изломанные складки. Елизавете Петровне это показалось нехорошим знаком. Она приклонилась головой к его плечу и принялась ласково теребить  мягкие, пушистые волосы. Но и они сейчас, кажется, приобретали непонятную жесткость и были словно наэлектризованы.

– Слав, а ты мне изменял там? – наивно спросила она, лишь бы отвлечь его от телевизора.

– Погоди ты! – отмахнулся он, всем телом подавшись к экрану, на котором мужчина с плотным мужиковатым лицом казарменным слогом принялся излагать программу предвыборного правительственного избирательного движения в интересах народа.

– Слава... – капризно надув губки, потянула его к себе Елизавета Петровна.

– Вот враль толстомордый! – воскликнул Слава, не отрывая  взгляда от телевизора. – В интересах на-род-а-а, – передразнил он. – В интересах своего кармана!.. Сунули по ваучеру, похватали рудники и заводы, а нам дерьмовую бумажку. А кто это все нарабатывал? Он ведь, цэкушник вонючий, икрой обжирался, когда мы северную мерзлоту долбили! А теперь, видите ли, незаменимый двигатель реформ! Благодетель народа!.. Нет, ты видала, чтобы простой рабочий стал хозяином завода? Или пусть даже конструктор, инженер? Хрен найдешь!.. Все похватала вчерашняя номенклатурная стая да еще ворье с ними вкупе! – кипел Славик. – А теперь народ по помойкам лазит!..

– Ну, хватит тебе! Бог с ними, – начала потихоньку сердиться Елизавета Петровна, бросая взгляды то на Славино лицо, то на кровать с верблюжьим одеялом и высокими подушками. – Баеньки пора...

Но Слава, кажется, не слышал ее. Огоньки в его зрачках вспыхивали как две лазерные точки и своим жарким излучением, словно бы насквозь прожигали экран самого телевизора. Сбросив галстук, он расстегнул ворот рубахи и напряженно откинулся на спинку кресла.

Эта его невнимательность к ней начинала обижать Елизавету Петровну.

– О, о! Вылупился, как змееныш из яйца! – закричал Славик, увидев крупно, во весь экран, могущественное государственное лицо. – Давно не видели!

– Да на что он тебе? – без задней мысли, только бы привлечь к себе внимание, бросила Елизавета Петровна.

– Как это, на что? – взвился Славик. – Он же в президенты метит!

– Ну и пусть себе метит, а нам... в постельку пора...

Елизавета Петровна легонько чмокнула Славу в шею, в самую жилку, горячо вздувшуюся от распиравшего его гнева.

– Да ты что? – отшатнулся он . – Эта же сволочь американцам подмахивает. Полшельфа нефтеносного в Беринговом море отпахал!..

– Отпахал. Ну и что, что отпахал? Мало ли у нас этих шельфов?

Слава даже задохнулся от ее слов и посмотрел, как на что-то совершенно непотребное, с гримасой брезгливости на лице.

– Ну, ты даешь! – тяжело выдохнул он. – Да его четвертовать мало, а ты «ну и пусть»!..

Она почувствовала что-то оскорбительное для себя в его словах, молча отодвинулась и слегка покривилась, сморщив носик.

Но Слава и  не заметил ее неудовольствия.

– Ого, вот это настоящий генерал! – увидев примелькавшуюся фигуру военного с хрипловатым басом пустой металлической бочки, воскликнул он, через стол потянувшись к телевизору. – Вот кого в президенты!.. Сразу бы Черноморский флот укрепил!..

– Какой? – не поняла Елизавета Петровна.

– Черноморский, какой же еще! – с долей немалой досады повторил Слава. – Все эти наши президенты-секретари понапахали границ, по пьяному делу поделили рубужы и разбежались по кустам, а народ – расхлебывай их тюрю. Чтоб у них банан на лбу вырос!..

Елизавета Петровна потихоньку поднялась и ушла на кухню. Нет, не такой представляла она себе эту встречу. И вечер представляла не таким. Далась ему эта политика! Как глухарь, обкормленный дурманными ягодами, бубнит и бубнит своё. И хотя она не знала, что это такое «обкормленный дурманными ягодами глухарь», и есть ли они, эти «дурманные ягоды», но всё равно ей показалось, что это определение очень подходит сейчас Славику.

А он тем временем вскрикивал, что-то относящееся уже к Боснии, к коварству мирового масонства; говорил сам с собой о западных кредитах, о разорении России.


Елизавета Петровна стояла у темного окна, сжимая пальцами подоконник, смотрела в мутную темноту зимней ночи. На её глазах блестели слезы, но она не чувствовала их, хотя и знала, что плачет. И сама  душа плакала в ней. Наконец она решительно переступила с ноги на ногу, подняла руки, сделала три глубоких вдоха, вытерла влажные глаза, вошла в зал и с холодной, однако ещё не совсем уверенной ноткой в голосе тихо произнесла:

– Вячеслав Семенович, извините, мне пора в постель. Я теперь рано ложусь. Да и голова у меня что-то ныне разболелась.

– А-а, сейчас, сейчас, – не отрываясь от телевизора, бодро отозвался он. – Вот только последний сюжет досмотрю.

Не прошло, однако, и минуты, как он встал, быстро оделся, глянул на часы и засуетился.

– О! – говорил он. – Нынче же «Момент истины» для Говорухина. А это, знаешь, мужик – голова! Я еще успею... Давай закрывайся за мной, чтобы всякая шпана не проникла...

Славик торопливо накинул на себя пальто и, не застегнувшись, направился к двери. На ходу опять поспешно чмокнул Елизавету Петровну в щеку и застучал по лестнице подошвами своих тяжелых зимних ботинок.

Она щелкнула замком, подошла к зеркалу и снова долго и внимательно рассматривала себя. Затем, вздыхая, беспокойно ворочалась в постели, которая, несмотря на перины, показалась ей и жесткой, и холодной. И недавние бурно вспыхнувшие  чувства разом как бы увяли в ней,  затухли, как затухает ход жизни в поздно распустившемся осеннем цветке с приходом холодов и снежного ненастья.