Прозопоэзы. Продолжение

ГЕРМАНИЯ, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ НАШ ВРАГ

     На уровне ассоциативной памяти, Германия - это шорох ночного дождя и тонкий запах цветов каштана. Можно протянуть руку и потрогать  мокрые упругие соцветия.
         
     В конкретном выражении места и времени, моя Германия - это Нойштрелиц 1962-1968 годов. Даже сейчас легко могу представить себя  стоящей возле городской ратуши. Перед глазами круглая площадь. Из восьми расходящихся от неё улиц для меня важны две: та, что за спиной, приведёт назад к школе, а по той, что под прямым углом налево, я за полчаса доберусь домой. В возрасте старше десяти лет я старалась, в хороший тёплый день, найти повод задержаться после уроков, чтобы автобус нашего городка уехал без меня.  А я бы потом шла домой пешком - советская школьница в форменном коричневом платье с белым воротничком и чёрным фартуком, на шее пионерский галстук, в руке портфель из московского «Детского Мира». Спокойно шла через центр старого немецкого города, разглядывая витрины магазинов и магазинчиков. Ела мороженое, составленное из шариков по выбору: Geben sie mir bitte ein vanille, ein kokos, ein schokoladen. Danke schon. И во всём этом не было ничего нарочитого. Просто возвращаюсь домой из школы. Мне хорошо и радостно. Иду одна в негустом потоке пешеходов, из которых примерно каждый десятый – в советской военной форме.
      
     Всю свою взрослую жизнь пытаюсь понять, почему такая ностальгия. И не у меня одной. Наверное, причина не только в том, что это была цивилизованная Европа. Ведь не от Германии, а от России мы получали там всё лучшее, что она могла дать. Например, школьное образование. Наши нынешние реформаторы вооружились лозунгом «Не перегружайте детей информацией, а научите ею управлять!» Звучит, мягко говоря, неубедительно. Зачем учить управлять чем-то неполноценным? Имея тридцать лет педагогического стажа, замечу, что успех обучения зависит не столько от объёма информации, сколько от формы его подачи, адекватной уровню восприятия учеников. И следует именно в процессе передачи информации учить их анализировать, систематизировать, отделять главное от второстепенного и находить всему этому должное применение. Ближайшая мотивация - получить высокую оценку и одобрение заинтересованного преподавателя. Такой методикой профессионально владели учителя восьмилетней школы № 31 ГСВГ в  Нойштрелице. На соответствующей странице «Одноклассников» Наташа Зыкова взывает: «Пишите мне все, кто помнит директора Евдокимова В.Г.» Разве можно забыть Владимира Григорьевича Евдокимова? Крепкий высокий брюнет в кожаном пальто. Ездил на мотоцикле. Был директором школы, учителем математики, председателем шахматного клуба, руководителем фото-кружка. На своих уроках использовал индивидуальные задания, работу в команде, мозговой штурм. Хорошо справлялся с хулиганистыми мальчишками.  «Ададуров, не вертись. Ты задачу решил? Молодец! Вот тебе карточка со следующей. А имя «Таня» на парте ты выжег? После уроков возьмёшь в мастерской краску и закрасишь». Жена директора, Людмила Ивановна, вела историю. Многие из её уроков проходили в темноте, то есть в кабинете с зашторенными окнами и включённым диапроектором. Отвечать домашнее задание надо было в форме комментариев к  изображённым на экране гуситам и таборитам, сценам из Столетней войны или Великой Французской революции, репродукциям картин старых мастеров и т.д. Наряду с закреплением пройденного материала пробуждалась творческая фантазия, и развивались ораторские способности, особенно у тех учеников, кто дома не подготовился. Геннадий Семёнович вёл уроки музыки и руководил школьный хором. Когда мы исполняли «Орлята учатся летать» Пахмутовой, наши души воспаряли вслед за теми орлятами. А Олег Михайлович был учителем физкультуры. В дополнение к учебной программе он организовал четыре спортивные секции. Я занималась тогда лёгкой атлетикой. Не помню случая, чтобы он не стоял на страховке во время тренировки. И это не какая-то эксклюзивная школа. Мой брат, после восьмилетки в Нойштрелице, учился в  Нойбранденбурге, в десятилетке при штабе армии. Каждое утро уезжал туда на специальном автобусе. С его слов я знаю, что все ребята выпуска 1967 года поступили в вузы СССР и были очень благодарны своим учителям. Сергей стал студентом Воронежского университета.
 
         Не секрет, что для школ ГСВГ педагогов специально отбирали. Был конкурс, а затем контракт на три года с возможностью продления. Сотни лучших выбирали из тысяч хороших учителей в разных городах Советского Союза. К примеру, Владимир Григорьевич и Людмила Ивановна были из Москвы, а Лариса Николаевна, моя первая учительница, - из Саратова.  Формально, первая учительница была у меня в белорусском городе Осиповичи. Ученицей  Ларисы Николаевны я стала в конце первого полугодия. Помню, она вошла в класс, все встали, как положено, поздоровались. Затем она сказала: «Ребята, у нас в классе новенькая, её зовут Лена». Подойдя ко мне, продолжила: «Не сиди здесь на задней парте. Пойдем, я посажу тебя поближе, чтобы ты  работала вместе со всеми. Если не будешь отвлекаться, тебе понравится». И мне это настолько  понравилось, что начальную школу я закончила на пятёрки. Лариса Николаевна умела вдохновлять на подвиги. Красивая, энергичная, прекрасно образованная. Под стать Мэри Поппинс. Не думаю, что она следовала японским методикам, когда приучала нас работать сообща, прививала чувство коллективной ответственности и школьного братства. В третьем классе мы как трагедию восприняли её уход в декретный отпуск. Пришедшая на замену «тётка» не выдерживала никакого сравнения. Это была жена старшины, к тому времени уже лет десять не работавшая в школе. К счастью, в начале четвёртого класса Лариса Николаевна вернулась, и мы наверстали всё упущенное. Она хорошо учила. Переходя в среднюю школу, её ученики уже грамотно писали по-русски, оставалось только поддерживать эти навыки практикой. Лариса Николаевна приобщила нас к походам выходного дня. Сначала с ней, а с пятого класса самостоятельно  в погожее  воскресенье мы отправлялись с рюкзачками на наше место у озера, чтобы побыть на природе, поиграть в мяч, развести костёр, поесть печёной картошки и наговориться вволю.
 
         У меня есть ещё один, сугубо личный повод вспоминать Ларису Николаевну с благодарностью. Весной 1963 года, когда я заканчивала первый класс, наша мама серьёзно заболела. Долгий переезд вместе с детьми из Белоруссии в Германию, промежуточная остановка в Поволжье у родственников, тяжёлая простуда, перенесённая на ногах в декабре, - всё это сказалось на её здоровье. В марте, после тщательных обследований, маму на месяц положили в госпиталь, потом перевели в специализированную клинику. Семья была в тревоге и тоске. Папа, как мог, обеспечивал детям питание и уход. И вот тогда, на одной из школьных переменок, ко мне подошла Лариса Николаевна. Она пригласила меня выйти во двор и без свидетелей хорошенько отчитала за расхлябанность: «Посмотри на себя! Косы заплетены неряшливо, колготки на коленках морщат. У тебя болеет мама, значит, ты должна делать всё даже лучше, чем обычно. И за собой следить, и папе помогать. Ты ведь сейчас единственная женщина в доме, на твоём попечении двое мужчин. Если ты справишься, мама будет рада и скорее выздоровеет». Мама выздоровела, не столько моими стараниями, сколько благодаря опытным врачам и новым лекарствам. Лето она провела в санатории под Выборгом, но к началу сентября вся семья снова была в сборе в Нойштрелице.
 
          И потекла у нас безоблачная жизнь в городке отдельного реактивного дивизиона. Там, правда, дислоцировался ещё батальон связи, но он был какой-то малочисленный и незаметный. Артиллерия – бог войны. Это мне сказал папа, начальник штаба дивизиона. И ещё объяснил, что реактивная артиллерия – это «Катюши» и так далее. В возрасте восьми-девяти лет я часто увязывалась за папой, когда он после обеда шёл с проверкой в автопарк. Было интересно полазить по «Катюшам-и-так-далее» наших батарей. Папа называл меня «военная косточка», а мне просто хотелось быть рядом с ним, даже когда он на службе. Наверное, в качестве компенсации за предыдущие годы. В Германии в нашей жизни появилось то, чего не было в Белоруссии: военный городок и воинская часть составляли одно целое. Как это выглядело на местности? Три линии домов  на самой окраине немецкого города были заключены в подобие прямоугольника, образованного глухим двухметровым забором. Центральный и единственный проспект внутри ограды начинался от КПП и тянулся до проходной автопарка. Левую сторону улицы составляли пять жилых домов для семей офицеров, затем штаб дивизиона и дощатый спортзал. По правую сторону стояли два жилых дома, затем шло открытое пространство строевого плаца и спортплощадки, далее еще три жилых дома и солдатская столовая.   Фасады домов с палисадниками выходили на улицу, а за домами были старые яблоневые сады. В левой «тыловой» части городка на лужайках среди деревьев располагались детская игровая площадка, одноэтажное здание бани с прачечной и волейбольная площадка. Дальше - забор и немецкий город. В правой части за садами стояли две большие казармы. На первом этаже  одной из них был солдатский клуб. Задние окна казарм смотрели уже на немецкую сторону, разделительный забор тянулся вдоль обочины городской дороги. Такую планировку имела основная часть нашего городка. Но за автопарком и солдатской столовой через пустырь располагалось бывшее загородное поместье какого-то немецкого барона: большой парк с маленьким озером в центре и заброшенным  господским домом на берегу. Всё это территориально относилось к военному городку. Зелёные машины батальона связи стояли в разных местах старинного парка, и связисты слушали вражьи голоса, сменяя друг друга на круглосуточных  дежурствах без перерывов и выходных. Как нам жилось в таком анклаве? Привольно и вполне комфортно. Дома офицерского состава были двухэтажные, по четыре двухкомнатных квартиры в каждом. Из удобств – электричество, газ, водопровод, канализация. Отопление печное, в подвалах домов всегда были запасы немецкого бурого угля в брикетах. Ванных комнат в квартирах не было. Кто-то предприимчивый устанавливал ванну в кухне, но большинство довольствовались тем, что по субботам баня работала для офицеров и членов их семей. Замечательным бытовым удобством  являлись чердаки жилых домов. Деревянные, высокие и чистые. В дождь там было сухо, а в зимнее время тепло от дымоходов.  Естественно, хозяйки сушили бельё на верёвках, растянутых между балками, а рыболовы-любители развешивали по окнам солёных лещей, подлещиков и плотву для провяливания. Но никакого хлама на нашем чердаке не было. Стоял большой фанерный ящик, в который уезжавшие жильцы складывали ненужные им книги. Имея свободный доступ к этой «библиотеке», я к десяти годам прочитала полное собрание сочинений Шекспира и половину томов Диккенса. Во время затяжных дождей сидеть на чердаке было гораздо интереснее, чем в квартире.
 
         Чем ещё обеспечивался наш быт?  Магазином военторга, занимавшим первый этаж одного из жилых домов. Там было два отдела: продуктовый и промтоварный. В основу  питания был положен армейский паёк, его дополняли свежие хлебобулочные, молочные и мясные продукты из магазина. Для мужчин, естественно, было пиво. А за всякими излишествами отправлялись через КПП к немцам. Фруктовый йогурт, пришедший в Россию вместе с перестройкой, я с восьми лет знала как «кефир со свежей клубникой в маленьких баночках». Жевательная резинка, жевательный мармелад,  сахарная вата, молочный шоколад, конфеты на палочках (нынешние чупа-чупсы). Хватило одного года, чтобы нажеваться и наесться этого добра на всю оставшуюся жизнь. Пищевым пунктиком у детей ГСВГ было советское мороженое. Когда семья отправлялась в отпуск в Союз, первым делом после пересечения границы в Бресте было найти киоск с мороженым. Немецкое мороженое привлекало разнообразием вкусовых изысков, но оно не насыщало. А советский пломбир делался из натуральных сливок.  С гастрономической точки зрения, большим преимуществом нашего городка было то, что он располагался на окраине Нойштрелица, а не в загородной зоне, как, например, сапёрный батальон. Те наши матери семейств, которым требовались фрукты, свежая зелень, рыбные деликатесы, бутербродные булочки или знаменитые немецкие колбасы, сосиски, сардельки и т.п., брали сумки и шли через КПП в ближайшие городские магазины. В отличие от Советского Союза, в ГДР на законном основании существовала частная торговля. В утренние часы  можно было наблюдать, как приехавший на велосипеде огородник сдаёт свою продукцию хозяину овощной лавки и сразу получает деньги. Были и другие эпизоды, поучительные для советского человека.
 
         От хлеба насущного уместно перейти к теме зрелищ. Нойштрелиц дал возможность оценить всю наивную прелесть традиционных для Европы заезжих ярмарок с цирком Шапито, зверинцем, аттракционами, колечками от попугая, беспроигрышной лотереей. Русские папаши при погонах азартно выстреливали в тире бесхитростные призы и радовались не меньше своих чад. А если говорить о развлечениях в своём кругу, то, во-первых, была  художественная самодеятельность, во-вторых, каждое воскресение в солдатском клубе показывали кино. Дети могли приходить на дневной сеанс, специально для них резервировались первые четыре ряда. В-третьих, был  Гарнизонный Дом офицеров. Он находился в городке штаба дивизии, недалеко от нашей школы. Гастрольные концерты советских артистов или премьерные показы таких шедевров как «Война и мир» или «Щит и меч» являлись важными культурными событиями. Билеты на них распределялись по всем подразделениям, офицеры с семьями приезжали на служебных машинах. При Доме офицеров работала музыкальная школа, я в неё ходила три года. Фортепианные концерты по окончании каждого класса обставлялись почти как балы. Место располагало. Дом офицеров занимал одно из лучших зданий города. Трехэтажное, с мансардой, стоит на берегу озера. Добротная немецкая классика. До войны там  размещалась школа подводников вермахта. А для советской танковой дивизии это был культурно-просветительский центр и место проведения торжественных мероприятий. Трудно сосчитать, сколько раз мой звонкий детский голос звучал в его Актовом зале либо в поющем  хоре, либо в художественно-поэтическом монтаже по случаю очередной годовщины чего-нибудь. У меня хорошая память на стихи. Могу продекламировать любое из выученных в школе классических стихотворений. Однако не помню ни строчки  тех агиток, которые назывались «монтажами». Едва ли вспомню  сами торжества, в которых довелось участвовать. Но никогда не забуду празднование 20-летия Победы в нашем маленьком Нойштрелице. Утром девятого мая воинские подразделения из всех городков  прошли маршем к главной площади, в центре которой ещё  в 1945 году был создан мемориал советских воинов, павших при штурме города. Тридцать могил под плакучими ивами и скульптура, вознесённая на пьедестал выше деревьев  - солдат-освободитель в шинели, в каске, с винтовкой и знаменем. И, конечно,  в торжественном шествии 1965 года впереди одной из солдатских колонн шагала наша пионерская дружина. Узкие улицы не позволяли двигаться быстро. И пока мы приближались к площади, на весь центр города звучал из репродукторов Реквием Роберта Рождественского:

                … Разве погибнуть ты нам завещала,
                Родина?
                Жизнь
                обещала,
                любовь
                обещала,
                Родина.
                Разве для смерти
                рождаются дети,
                Родина?
                Разве хотела ты
                нашей смерти,
                Родина?   …               
   
 Площадь не могла вместить всех участников митинга. Нашу дружину оттеснили на обочину. Некоторые солдаты поднимали ребят на плечи, чтобы те могли рассмотреть очередного оратора. На трибуне возле ратуши стояли не только советские офицеры. Русская речь часто сменялась немецкой с переводом. Выступали члены  магистрата, представители Социалистической Единой партии Германии, офицеры Национальной Народной армии ГДР, немецкие комсомольцы. Потом была траурная музыка, возложение венков и минута молчания. Торжественная часть завершилась. Дали команду разойтись, строевые порядки смешались,  площадь начала освобождаться. Я пошла искать папу и вдруг увидела её. Немецкую старушку. Под плакучей ивой, среди русских могил стояла старая  женщина в траурном платье и чёрной шляпке с вуалью. В руках у неё был поминальный веночек из хвои с двумя еловыми шишками. Казалось, она не может выбрать, на какую из плит положить свой венок, поэтому стоит и плачет. Наверное, она оплакивала всех. И своих, и чужых. Смотреть на это было больно.
 
     С того памятного дня прошло почти полвека, и сейчас на центральной площади Нойштрелица нет захоронения советских воинов. В начале девяностых его перенесли на городское кладбище. Я не расцениваю эту акцию немецких властей как продиктованную желанием стереть историческую память. Музейный комплекс концлагеря Равенсбрюк, что в пятнадцати километрах к югу, стоит нетронутый. А там действительно страшно. Даже озёрная вода пахнет пеплом и тленом. Причины переноса мемориала в Нойштрелице больше практические, чем политические. Круглая площадь в немецком городе это изначально рынок (Marktplatz) и основная транспортная развязка. Не самое подходящее место для некрополя, особенно если город маленький. Видимо, из этих соображений, как только стало возможным, останки павших воинов аккуратно перезахоронили и воздвигли новый обелиск. Покойтесь с миром. Жизнь продолжается, а память остаётся, пока есть, кому помнить.
 
      Сейчас многое изменилось. Произошла переоценка идеологических постулатов. Но осталась уверенность в том, что отцы выполняли свой воинский долг там, где им надлежало это делать. И, как следствие, основным музыкальным сопровождением нашего детства были строевые песни. «Прощание славянки», «Марш артиллеристов», «Полем вдоль берега крутого», «Путь далёк у нас с тобою», «Солдатушки – бравы ребятушки», «Когда поют солдаты, спокойно дети спят». По утрам это означало, что солдаты маршируют в столовую на завтрак, а тебе спать уже никак нельзя. Школьный автобус уйдёт через двадцать минут. Времени в обрез. Успеть бы  умыться, натянуть форму и стоя, а потом уже на бегу прожевать то, что  приготовила мама. Строевые песни после вечерней поверки служили сигналом для наших мам, что пора звать детей домой ужинать. К такому симбиозу военного и гражданского уклада можно относиться скептически, но  тогда он имел больше плюсов, чем минусов. Армейское братство –  не пустой звук. Конечно, в женском сообществе или между детьми происходили ссоры и прочие недоразумения,  однако гораздо значимее были общие заботы и праздники, летние выезды «всем дивизионом» на лесное озёро, коллективные экскурсии в Потсдам и Дрезден. Для меня безусловное преимущество такой жизни состояло в том, что папа был рядом. Его штаб – это соседний дом. Если на столе стынет еда, а полевой телефон барахлит, за  три минуты можно  сбегать и позвать папу обедать. Я знала  весь его взвод управления. Секретчик Коля помог оформить школьную стенгазету, а водитель Саша починил велосипед. Я даже побывала на ночных стрельбах этого взвода. А в нерабочее время папа часто брал меня на рыбалку. Мы ездили и на озёра за карпами и лещами, и на канал за угрями, и на подлёдную за щуками и окунями. Мекленбург - Передняя Померания это красивый озёрный край к северу от Берлина. Среди наших офицеров было много заядлых рыболовов и страстных охотников. Но они никогда не забывали о главной цели своего пребывания в чужой стране. Иногда им о ней особо напоминали. В канун празднования 50-летия Октября мы ходили как наэлектризованные. После официальных торжеств в Доме офицеров все разъехались по своим городкам. Дети из батальона связи по секрету рассказывали, что эфир переполнен провокационными заявлениями о том, что завершается последний год Советской власти, и очень скоро «советских» не будет ни в Европе, ни в самой России. Седьмого ноября на дивизионном банкете дамы были в вечерних платьях, а кавалеры в  полевой форме и при оружии. Когда дамы отправились по домам спать, кавалеры разошлись по боевым постам. Папа просидел всю ночь в своём штабе у телефона. У него в кабинете был кожаный диван, и мама отправила меня в начале двенадцатого отнести туда подушку и плед. Папа был спокойный, даже весёлый. В ответ на моё сдавленное: «Пап, а что будет?» он сказал: «Ничего страшного, доча, не случится. На испуг нас не возьмёшь, и воевать мы умеем».
 
     В шестидесятые годы войну  помнили  очень хорошо. Мой отец солдатом был на фронте. Потом, став офицером,  тридцать лет командовал подчинёнными. Я довольно долго имела возможность наблюдать и сравнивать. Таких солдат, как в ГСВГ, не видела нигде. Конечно, был отбор в элитные части, за границу. Был другой возраст и другой срок  службы: призывали с девятнадцати лет на три года. И ещё, те солдаты были прямыми наследниками Победы и в идеологическом, и в практическом смысле. Они пользовались её благами, так сказать, пожинали плоды. Ребята производили впечатление спокойных и добрых людей, в них чувствовалось достоинство и сила. Не было той затравленности, которую в наши дни можно увидеть на лицах худеньких мальчишек в мешковатом камуфляже. Это не упрёк нынешним солдатам. Бои и тяготы, выпадающие на их долю, даже не снились тому поколению. Существовала ли тогда дедовщина? Не знаю, жизнь казармы напрямую не касалась детей офицеров. Наверное, неуставные отношения имели место, но они не принимали тех зверских форм, о которых  мы слышим последние двадцать лет. За время нашего пребывания в Нойштрелице был один случай самоубийства. Солдат застрелился в карауле. Получил письмо с известием, что его невеста вышла замуж. Кроме того на дознании выяснилось, что у погибшего были проблемы со здоровьем. Болела голова, снижался слух, но он не обращался в санчасть. Произошла трагедия, и все переживали это как трагедию. Командир части ходил сам не свой, чуть не плакал. Упрекал солдат, что не уберегли своего товарища.  Отношения людей в армии тогда были другими, вся страна была другой. Физики и лирики сосуществовали не только в КВНах и клубах авторской песни,  они неплохо уживались и в казармах. Помню такой эпизод. Мне десять лет. Я стою на обочине нашего проспекта, жду возвращения папы с учений. Открываются ворота КПП,  появляется первая большая машина, затем вторая, третья. Где же маленький штабной «Газик»? У первого подъехавшего грузовика откидывается задний борт, из-под тента начинают спрыгивать на асфальт солдаты второй батареи. Одни в намокших пятнами гимнастёрках, другие в майках, у всех мокрые волосы. Понятно, возвращаясь с полигона, заехали на озеро, искупались. Может папа остался порыбачить? Мою задумчивость прерывает чьё-то прикосновение. Незнакомый солдат стоит передо мной с букетом водяных лилий. «Лена, возьми это, пожалуйста!». Отдал и ушёл. Я бегу домой ставить букет в вазу. Прекрасно понимаю, что цветы не мне, я ещё маленькая для таких подношений. Солдату просто некуда было деть эти лилии, а выбросить их он не мог.
 
      Что ещё вспоминается на тему лирики? Индикатором культурного здоровья или нездоровья российского общества является степень распространения матерщины. Так вот тогда, живя в одном городке с солдатами, дети не слышали мата. Я не настолько наивна, чтобы полагать, что служивые его вообще не употребляли. Но в присутствии женщин и детей мат не звучал даже в тёмном кинозале солдатского клуба во время просмотра какого-нибудь «Фантомаса». В воинской части поддерживался должный  уровень культуры, не разворовывалось солдатское довольствие, словом, шла нормальная жизнь. К третьему году службы ребята становились сильными, красивыми мужчинами, которые нравились не только советским девушкам. Вещественные доказательства тому мне предоставила подруга Алла, дочь командира первой батареи. Мы жили в одном доме на разных этажах. Однажды она буквально вбежала в нашу квартиру. Увидев, что семья обедает, произнесла невнятное «Здраст!» и тут же выскочила назад. Но в её глазах я успела прочитать такое «Сейчас или никогда!», что, отложив вилку,  поспешила следом. На лестнице  она громко шептала на бегу: «Пойдем, покажу. Папа сегодня принёс из казармы. Надо успеть, пока мама в магазине». Дома она прошла в родительскую спальню, достала из тумбочки трофеи отца и разложила их на краю кровати. Это были три дембельских альбома. Я начала лихорадочно листать страницы, зависая над отдельными снимками. То, от чего меня бросило в жар, сейчас не потянуло бы даже на легкую эротику. Так, скажем, реклама женского белья. Девушка в комбинации сидит в объятиях красивого парня с мощным торсом. В каждом альбоме было три или четыре подобных фото. У парней узнаваемые лица сержантов первой батареи. Но никакой порнухи или групповухи. Каждый обнимал свою подружку. И немочки смотрелись вполне пристойно в своих комбинашках. Современные вечерние платья намного откровеннее. Просмотр длился минут десять. Почти всё время Алла взывала к небесам: «Господи, неужели они все такие?!» Когда с улицы послышался голос тёти Лины, её мамы, Алла быстро вернула компромат в отцовскую тумбочку, а я побежала к себе наверх. Спустя неделю те сержанты прокричали троекратное «Ура!», в последний раз проезжая через наш КПП. Капитан Безуглов, конечно, подпортил ребятам дембель. Но если бы их альбомы внимательно пролистали на границе, с большой долей вероятности командиру первой батареи за «аморалку» подчинённых пришлось бы с семейством покинуть ГСВГ и дослуживать в каком-нибудь заполярном ракетном бункере.
      Вспоминая семью Безугловых, я не могу не рассказать про тётю Лину. За годы жизни в Нойштрелице она ни разу не вышла пешком в город. Если и покидала пределы нашего городка, то только в автомобиле и с гарантией невозможности контактов с местным населением. Проблема состояла в том, что тётя Лина не могла слышать немецкую речь. Она была белоруска, и ранняя юность прошла у неё в оккупированном фашистами селе. В их хате немцы не жили, но иногда заходили пограбить или покуражиться. При первых, даже отдаленных звуках немецкой речи родные прятали девушку в подпол, спасая от насильников. Потом пришло освобождение. В Белоруссии расквартировались совсем другие войска. Ангелина встретила своего лейтенанта, вышла замуж, родила дочь, потом сына. В возрасте старше тридцати приехала с мужем и детьми в Германию, и тут к ней вернулись приступы страха, панического ужаса, пережитого в войну. По характеру спокойная и мягкая, она не испытывала ненависти к немцам. К своей беде  относилась как к болезни, о которой не надо  распространяться. Очень старалась не передать эту проблему детям. Алла, наряду с отцом, выполняла поручения матери, когда надо было что-нибудь купить в немецких магазинах. Дочь капитана Безуглова была старше меня. Когда она впервые влюбилась, ей уже исполнилось пятнадцать. Предметом страсти нежной был один из  сержантов взвода управления. Естественно, он этого даже не подозревал. Музыкально одаренный, Владислав любил петь после отбоя во время своих дежурств. Майскими и июньскими ночами, даже при моросящем дожде, он подолгу сидел на крыльце штаба и мягким баритоном исполнял хиты Татляна и Магомаева.  Первым номером обычно было:
 
                Где-то вдали догорает закат,
                И фонари ярче горят.
                И не дают они людям сбиться с пути,
                Ночные спутники – фонари…

      В шести метрах от него, в соседнем доме у открытого окна страдала влюблённая Алла. По диагонали от неё во втором этаже на подоконнике сидела я. Для меня этот голос и эти песни были  прелюдией  какого-то будущего счастья. Я любила весь окружающий мир и, в первую очередь, большой  каштан, который рос перед домом и протягивал к моему окну свои цветущие ветви. Может, как знак взаимности?
 
      То лето вообще было особенным. Я благодарна родителям за то, что они не побоялись отправить меня в международный лагерь. Дали возможность пожить среди немецких сверстников. Пионерский лагерь имени Фрица Хекерта, расположенный возле крупнейшего озера Германии, отличался умеренно-спартанским стилем жизни. Это был большой кусок лесистого берега, огороженный по суше детским заборчиком. На самой удаленной от пляжа поляне находилась столовая, рядом с ней здание администрации и спальный корпус для воспитателей. Пионеры жили  в армейских палатках; в каждой было пять двухъярусных кроватей, стоявших на одной бетонной плите. Распорядок дня включал утреннюю линейку с зарядкой, три  последовательных приёма хорошей пищи (завтрак, обед, ужин) и весьма условный отбой. В промежутках между этими пунктами – почти полная свобода действий. Хочешь, иди на митинг и протестуй против войны во Вьетнаме, а хочешь, иди на озеро купаться. Отдыхали там школьники из Чехословакии, Польши, Восточной Германии и ГСВГ. Была группа детей из борющегося Вьетнама, но нам их показали всего один раз. По причине территориальной близости русские  общались преимущественно с немцами. Десять палаток советской дружины стояли напротив десяти палаток немецких пионеров и ребят из Союза свободной немецкой молодёжи. Эти ГДРовские комсомольцы были главной организующей и движущей силой в лагере. Они дежурили в столовой, помогали воспитателям младших отрядов, отвечали за проведение повседневных и праздничных мероприятий. Когда на торжественной пионерской линейке двадцать  горнистов и двадцать барабанщиков, все в  синих форменных  рубашках ССНМ, демонстрировали свою берлинскую выучку, не возникало и тени сомнения в победе социализма. А на танцах в среду и субботу самые продвинутые из этих музыкантов выступали в качестве наших Beatles. К середине шестидесятых битломания охватила всю Европу. Берлинская стена была ей не помеха, равно как и идеи социализма. На выпускных торжествах моего брата в Нойбранденбурге почти вся мужская половина класса была одета и пострижена под Beatles. Примечательно, что в том десятом классе песни Высоцкого тоже знали.  Когда Сергей твистовал на выпускном вечере, я до упада танцевала твист и шейк в пионерлагере и порвала свои первые  босоножки на каблуках. На организацию наших танцев уходило примерно полчаса.  После ужина все стулья в столовой расставлялись по периметру зала, а столы сдвигались в центр. Их накрывали фанерными щитами и какой-то драпировкой. На этом помосте устанавливали аппаратуру. Потом на него поднимались музыканты, и их первые аккорды сливались с приветственными криками фанатов. С той минуты и примерно до полуночи наблюдался полный разгул стихии. Напоминать танцующим об отбое было бессмысленно. Если кто-нибудь из русских воспитателей загонял своих подопечных в палатку, зашнуровывал её и завязывал зверским узлом, они могли, выждав некоторое время,  поднять брезент задней стенки и окольным путём вернуться в столовую к друзьям.

      В начале лагерной смены распределение по палаткам было проведено по национальному и половому признаку, но через какое-то время сложились неформальные группировки. В нашу входили Валя, Оля, Лена, Саша, Олег, всем от двенадцати до  тринадцати лет, и Райхен, которому было почти четырнадцать. В советской пионерской дружине Райхен, как ученик берлинской гимназии с русским уклоном, должен был проходить переводческую практику. Но очень скоро он перестал доставать из кармана немецко-русский словарь и начал активно зажигать в нашей маленькой компании. Идея пойти посмотреть развалины охотничьего домика Геринга принадлежала ему. Он знал это место в трёх километрах от лагеря, он и привёл нас туда. Домик, судя по разбросу обломков после военной бомбардировки, тянул на хорошее поместье, и у него уцелела часть подвалов. Неизвестно, сколько времени мы там лазили, страшась обвалов и вздрагивая при виде светлого предмета на полу. Никаких черепов и сокровищ мы не обнаружили, но когда, наконец, выбрались наверх, никто не мог сказать, в какой стороне лагерь. Традиционный сюжет германских и славянских сказок: солнце клонится к закату, а дети заблудились в чаще. И тут меня, с младенчества привычную к белорусским лесам, осенило: понижение местности – в сторону озера.  Десять  минут бегом, и мы увидели водную гладь и тропинку  вдоль берега. Но в какую сторону идти? Обходить всё Muritz See нам пришлось бы несколько суток. Друзья смотрели на меня, и я пошла налево, один Бог знает, почему. Паникуя в душе, прибавила шагу и для бодрости начала громко декламировать из Багрицкого:

                Так идет весёлый Дидель
                С палкой, птицей и котомкой
                Через Гарц, поросший лесом,
                Вдоль по рейнским берегам.
                По Тюрингии дубовой,
                По Саксонии сосновой,
                По Вестфалии бузинной,
                По Баварии хмельной.

     Оглянулась посмотреть, не отстал ли кто, и встретилась глазами с  Райхеном.   Дурочка, что я болтаю. Ведь там теперь Стена. Смутившись, пустилась бегом и вскоре увидела заборчик нашего лагеря.

     Отношение восточных немцев к русским и к своему тогдашнему положению - вопрос сложный, и ответ на него зависит от времени, места и конкретных людей. По моим детским впечатлениям от Нойштрелица 1960х, представители старшего поколения воспринимали послевоенную ситуацию как  данность, как неизбежное зло. Они старались просто жить и работать, по-немецки добросовестно и упорно. Молодых граждан ГДР status quo не очень устраивал, но их удерживали в рамках родители, старшие коллеги и соответствующие госорганы. Мне довелось быть свидетелем весьма показательной сцены в городском универмаге. Одна советская женщина, не знавшая ни слова по-немецки, хотела купить сотню сеточек для модных тогда шиньонов. Молодая продавщица, не выдержав смеси хамства и оккупационного гонора, сама перешла на резкости. Тотчас в конфликт вмешалась пожилая завотделом. Она по-русски, очень корректно объяснила покупательнице, что оптовыми партиями этот товар не продаётся, и предложила взять двадцать штук. Мне было неприятно наблюдать это дальше, и я ушла, так и не купив заколки для волос. Случаев грубого обращения или агрессии в свой адрес я не помню, если не считать инцидента, спровоцированного одноклассницей Валей. Мы прогуливались вдвоём по центру города, когда она из озорства втолкнула меня в дверь галантерейной лавочки, куда русским был вход заказан. Не успел стихнуть колокольчик, как хозяйка с обликом старой  ведьмы обрушила на нас немецкую брань, хорошо известную из фильмов о войне: «Russische Schweine! Weg! Weg!» Мы выскочили наружу. Валя смеялась, а мне было не по себе. Примерно через полгода мои родители пережили неприятную встречу на тёмной улице. Они возвращались со званого вечера, куда их пригласили друзья по оружию из местной части армии ГДР. Была дивная предновогодняя  ночь, маме захотелось прогуляться, и папа отпустил машину. Через два квартала к ним почти вплотную подошёл немецкий парень лет пятнадцати и стал выкрикивать старательно заученные фразы русского мата. Когда он исчерпал свой запас, папа сухо сказал: «Что это ты здесь разговорился?» А мама засмеялась и ласково произнесла по-немецки нечто вроде: «Ну, зачем ты так, маленький?». Подросток заплакал и убежал.
 
     Тем публичным политикам, которые в наши дни увлекаются темой  советской оккупации, я могла бы  показать почётные грамоты и благодарности, полученные отцом от высших чинов Национальной Народной армии ГДР и Войска Польского по итогам совместных учений. Есть фотографии, на которых председатель немецкого сельхозкооператива вручает ценный подарок - телевизор солдатам нашего дивизиона за помощь в уборке урожая.  Отец  рассказывал мне о случаях неформального общения, когда в гаштете к нему подходил немецкий офицер армии или полиции и просил: «Гер майор, Вы с машиной, а я немного перебрал. Подвезите меня домой, пожалуйста». К папе вообще относились с  доверием. Зная всего сотню немецких слов, он мог без стеснения поддержать разговор и быстро завоёвывал симпатию собеседника. Мама  переживала из-за его грамматических ошибок, а немецкие друзья её успокаивали: «Herr Major gut redet Deutsch!». Немецкие друзья – не оговорка. Они действительно были. У мамы, например, сложились дружеские отношения с фрау Шарлоттой, учительницей русского языка, которая в нашем городке вела курсы немецкого. Она не раз бывала в Советском Союзе и высказывалась довольно откровенно: «СССР – государство рабочих и крестьян, а к рабочим там относятся пренебрежительно». Самым положительным моментом советского строя фрау Шарлотта считала низкие цены на кофе. В целом, межнациональное общение было тогда либо нейтральным, либо доброжелательным. На редкость порядочное отношение к русским, попавшим в беду, продемонстрировали немецкие чиновники во время отъезда нашей семьи в Союз. У нас сгорел контейнер с имуществом. Отправленный из Нойштрелица, он прибыл на немецко-польскую границу почти полностью выгоревшим. Хвала маме за то, что она не последовала примеру многих уезжавших и не заложила среди вещей годовой запас стиральных порошков. Версия самовозгорания не подтвердилась. По заключению экспертов пожар произошёл из-за паровозных искр, залетевших под неплотно прилегавшую дверцу контейнера. Железная дорога взяла на себя полную ответственность. За два дня провели оценку ущерба и выплатили компенсацию. Затем в течение пяти дней офицер немецкой комендатуры ездил с русским майором и его женой по магазинам и складам, чтобы помочь приобрести вещи взамен утраченных. Нашли аналогичный спальный гарнитур, подобрали мебель для гостиной, ещё кое-какую утварь. Но невозвратной потерей остались мамины шляпки. Разве может дама в спешке и расстроенных чувствах покупать себе головные уборы взамен тех, которые выбирала спокойно и с хорошим настроением? Ещё в том пожаре погибли наши книги, и мама потом лет десять заново собирала семейную библиотеку.
 
      После Восточной Германии судьба военная занесла нас на Северный Кавказ. В последующие годы распространялось всё больше слухов о  недовольстве граждан ГДР  присутствием советских войск на их территории. Затем произошло объединение Германий. Поспешный до неприличия вывод войск отец, в то время уже полковник в отставке, прокомментировал словами, полными горечи и разочарования. А я подумала, что уйти надо было бы гораздо раньше. Но не стала говорить этого вслух. Ведь история не знает сослагательного наклонения.
          
         Историкам и политологам, изучающим перестройку в СССР, стоит  оценить вклад в неё тех повзрослевших мальчиков и девочек, чьи родители  поддерживали железный занавес соцлагеря в рабочем состоянии.  В начале списка будут Владимир Высоцкий, Михаил Шемякин, затем Сергей Соловьев, Егор Гайдар, Алексей Кудрин, Макс Фрай по имени Светлана Мартынчик и многие другие. Кстати, в Нойштрелице родились звезды отечественного кинематографа Елена Соловей и Анна Ковальчук. 
          
          У меня была своя тайна про  Нойштрелиц. Наивная детская тайна, которой я никогда ни с кем не делилась. С самого приезда он стал для меня городом, где живут герои сказок Андерсена.  Эти сказки я узнала очень  рано, ещё в Белоруссии. Сначала мне их читала мама, потом брат. Однажды он взбунтовался: «Читай сама, ты ведь умеешь. – Нет, я умею читать только то, что крупными буквами. – А какая разница? Тебе уже семь лет!»  Два месяца я читала и перечитывала  толстую книгу: Ганс Христиан Андерсен, «Сказки и истории», 1955 года издания, с иллюстрациями В. Алфеевского. Все описанные в ней люди и прочие существа стали для меня ближе многочисленной  родни, разбросанной по просторам Советского Союза. Наступил сентябрь, и я пошла в школу. А через некоторое время наша семья переехала в  Нойштрелиц. То было перед Рождеством, и в полном соответствии с традицией любимые сказки материализовались, их герои обрели место обитания. Праздничное убранство меня не удивило, в Белоруссии тоже умели красиво и радостно встречать Новый год. Но здесь, в этом маленьком немецком городе были те самые черепичные крыши с  высокими трубами и флюгерами, те самые  мансарды, эркеры, балконы с решётками и уличные фонари, те самые витрины магазинчиков и двери с колокольчиками. Здесь я впервые увидела монахинь в красивых черно-белых одеяниях и трубочиста в полной цеховой экипировке. Следующие шесть лет меня не покидало чувство сопричастности. Но стихи об этом появились позднее, уже в Дагестане, когда я отчаянно тосковала по своему городу детства.

ТРУБОЧИСТ

У всех бывают в детстве непременно
Свои приметы и свои поверья.
Мы хоть и слыли очень современными,
Но в трубочиста неотступно верили.
На перекрестках маленького города,
В котором флюгера скрипели жалобно,
Собор старинный возносился гордо,
Случайной встречи с нетерпеньем ждали мы.
Был трубочист весь в саже, чёрной-чёрной,
В большом цилиндре, дымом прокопчённом.
Он с лестницей и щёткой шёл по улице,
А мы, схватившись поскорей за пуговицы,
Загадывали самые желанные
И самые нелепые желания.
 Я помню и в минуты гнева вздорного,
И среди зябких жизненных невзгод,
Что встретить трубочиста – это здорово!
Что встретить трубочиста – повезёт!

РУСАЛОЧКА

Грусть моя заветная, Русалочка,
Ты меня в ту сказку позови,
Где, лишаясь дорогого самого,
Отдают и жизнь в залог любви.
Ведьма заломила цену страшную –
Коль не быть любимой – умереть.
А за счастье жить с любимым рядышком –
Чудных песен никогда не петь.
Каждый шаг пронзает болью жгучею,
Но, превозмогая эту боль,
Ты танцуешь, легкая, певучая,
Чтобы любовался он тобой.
Пусть молчат уста – глаза волшебные
Дарят нежность сердца твоего.
Только принц-то твой обыкновенным был
И не понял языка того.
Верность безответная, русалочья.
Дальний отзвук над водой поплыл.
Кто считает это просто сказочкой,
Вряд ли в жизни искренне любил.

СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК

Сын оловянной ложки
Был неказист немножко.
Зато не знался с ложью,
Душою был богат.
Тролль в кознях изощрялся,
И беды приключались.
Но смелость выручала –
Он стойкий был солдат.
А у меня, наверно,
Характер очень скверный.
Признаюсь откровенно –
С ним так непросто жить.
И всё-таки прошу я,
Краснея и тушуясь -
Солдатик, я не струшу,
Давай с тобой дружить.

СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

Герда, девочка моя!
Понимаешь, надо чтобы
Ты сама прошла, сама
Сквозь метели и сугробы.
Коченея на ветру
И от боли чуть не плача,
Не кляни свою судьбу,
Ведь тебе нельзя иначе.
Не заменит здесь никто.
Только ты одна сумеешь.
Только ты, такой ценой
Сердце Кая отогреешь.
Герда, девочка моя.

ДИКИЕ ЛЕБЕДИ

Налетели лебеди дикие,
Зашумели крыльями белыми,
Сказку принесли не без умысла
Про сестру и братьев одиннадцать.
У меня ж один он, единственный.
Месяцы разлук – дни свидания.
Ходит он по дальнему городу,
Средь других ничем не отмеченный,
Только я-то знаю наверное,
Что без ведьмы дело не сделалось.
Не хватило чар – чёрным вороном,
Обернулся он белым лебедем.
Братик, если тьма вдруг набросится,
Если станет так, что ни проблеска,
Положи мне на руки голову,
Раздели со мной свои горести.
Я расправлю, перышко к перышку,
Крылышки твои лебединые.

     Первое стихотворение из этого цикла я, став студенткой университета, рискнула предложить факультетской газете. Неожиданным последствием явилась пародия в следующем номере. Смутно знакомый второкурсник в зарифмованной форме задавался вопросом, сколько надо выпить и чего накуриться, чтобы привиделось такое. О, как я его возненавидела. Месть и только месть за моего любимого, настоящего, приносящего радость и надежду! Завтра же разделаюсь с этим моральным уродом. Ночью мне приснился Трубочист. Он встретился со мной там, на перекрестке маленького города. И сказал, что не надо мстить. Не стоит. Утром это стало стихами:

                Он всё низверг, разнёс собор по камешкам.
                Где были флюгера – теперь пустырь.
                Он самому себе героем кажется,
                По сути же – невежда и упырь.
                А Трубочист со мною снова встретился,
                Сказал: он глуп, не в силах я помочь.
                Я даже сатисфакции не требую.   
                Вздохнул и зашагал устало прочь.
                Я вслед ему махнула на прощание,
                Подумала: как это тяжело –
                Смешным девчонкам исполнять желания
                И в каждом доме сохранять тепло.