Фрагмент

"
Что тут рассказать... три года ему было. Кислому. Ну, может меньше, - говорить то умел, в любом случае.Может, чегось и понимал...
- Дядя, а что это? - бывало, протягивает руку.
- Рука, дебил, рука. - злобно отвечает Вольфга, копошась в старых книгах, и не желая с ним разговаривать.
- А это что, а это? - показывая на свои ноги, чуть-чуть смеётся.
- Лапы твои несчастные. Ходишь которыми. Отстань.
- Дядя, а вот у тебя тоже есть...
- У всех есть. И руки, и ноги.
- И глаза?
- И глаза.
- Вот такие?.. - опять показывает свои.
Гарик, почему-то, отрывается, и, посмотрев на него, отвечает:
- Нет. Такие только у тебя.
Зависает пауза.
Вольфга снова работает.
- Дядя... а кто я?
Тот молчит.
- Кто я, а?
Молчание.
- Скажи...
- Дебил ты. - снова ругается Тихвинский, отрывая от себя малыша - Не мешай, сказал же уже.
- А ты кто?
- Дед Пихто!
- А я не Дед Пихто?
- Нет. Ты дебил. Отвянь...!
Кислый недовольно отходит и взбирается на подоконник. За окном дети играют с родителями...
- Дядя, а мои от меня ушли?
- Да кто?!...
- Мама и папа.
- Да. Ушли.
- А куда они ушли? - немного зевая, засматривается на улицу.
- В Германию. Отстань.
- А это где... "Хирманея"?
- Далеко-далеко. Очень далеко...
- Очень-очень?
-Да... - Вольфга, наконец, заканчивает свою работу, и усаживается рядом с ним, устало прикуривая - Это там, куда ты однажды вернёшься, и куда будешь уходить всегда. Туда уехала и твоя мама... она была такой великодушной, такой великолепной женщиной... И отец твой - бравый парень. Такой, чтоб можно положиться. Любили они тебя. Сильно.
  Ложь. Хахаля своей сестры Гарик ненавидел, и презирал за пьянство. Быть может, ему и хотелось, чтобы покойной достался тогда такой "Бравый парень". Но не суть... Кислого не любили родители. И вообще.
- А ты меня любишь? - Ребёнок с интересом и надеждой заглядывает в лицо дядьке.
- Нет. Не люблю.
- Ни сколечки?
- Ни сколечки. Хотя, ты похож на меня, да... а себя я люблю. Вот. И себя в тебе люблю, получается. А тебя - ну ни сколечки.
- Ни даже вот столечки? - выражает пещинку пальцами.
- Не-а.
- Вообще-вообще?
- Вообще.
- Дядя... а кто меня любит?
Немного помолчав, Тихвинский усмехается.
- Даже не думай, пацан. Это всё ерунда. В детстве вот тоже я спрашивал: кому я нужен, кто любит? Папа священник, все дела... "Бог любит". Но это давно было. Сейчас никто. И Бога того - тоже нет. Не верь, когда говорят, что тебя любят... Мы никому не нужны. Проживёшь жизнь для человека, но спасибо не скажут. Каждый за себя. И мы за себя... Никто, понимаешь? Даже не думай, нет-нет... нам никто не поможет.
Сашка грустно улыбается на это, прошептав:
- Но ведь я найду такого?
- Кого?
- Своего бога. Не того, которого нет, а другого. Чтобы он любил.
- Ну да, да. Дебил ты. Бабу найдёшь, бросит тебя, потом другую... Тут только химия, и животные инстинкты. Никаких "своих", никаких "Чтобы любил".
- А я могу так? Любить, то есть?
- Ну-у-у... наверное. - Гарик улыбается, заметив, что разговор уже давно принял философское русло. - Пока ещё можешь. Потом не сможешь. Когда предадут пару раз.
- Это как?
- Это когда ты даёшь цацу поиграть, самую драгоценную, а её выкидывают в мусор.
Невский слезает с подоконника.
- Ну, ведь я подарил её. Пусть кидает куда хочет. Всё равно я не уйду... - он ложится на колени родственника, и быстро засыпает, успев сказать:
- Я в Херманию уеду. Со своим Богом и мамой, и папой.
- Ну-ну.
- А тебя я не возьму туда, дядя. У тебя нет своего Бога. Вообще нет Бога. И некого любить... И ты не хочешь. А знаешь почему...?
- Почему?
- А потому что тебя тоже. Нет.
"