Тлен, плен и омлет

   (антипроза)

     В этом мире невозможно жить. Вроде с виду все работает, как-то движется. Но когда начинаешь вникать, как именно работает и куда движется, становится не по себе. Более того, кончится жизнь для всех одинаково и плохо. Следовательно, все наши потуги и цели – в плену у безысходности и представляют собой не что иное, как тлен. Не требуется ни очков, ни биноклей, ни хромовых сапог, чтобы рассмотреть: каждое действие и бездействие насквозь пронизано вышеупомянутым тленом, будто ломом.
     Вот, к примеру, возьмем людей в транспорте.
     А надо сказать, я терпеть не могу людей в транспорте. Будь моя воля, я бы запретил всем, кроме меня, ездить в метро и тешу себя надеждой, что когда-нибудь так и произойдет, хотя на первый взгляд это несколько неразумно.
     Но вернемся к людишкам. Стоит зайти в какой-нибудь самый завалящий общественный транспорт, пусть даже автобус или самокат, как в нем сразу же начинается движение, цель которого – потоптаться по моим новым ботинкам. Бабушки, дяденьки и тетеньки, до сего мига мирно, как пеликаны, дремавшие на сидениях, моментально вскакивают и принимаются ходить туда и сюда по салону, не забыв при этом прихватить огромные сумки. Каждый считает своим долгом меня зацепить, задеть, толкнуть, но высший пилотаж – наступить-таки на ногу, несмотря на то, что я практически вишу в воздухе. Обязательно на сцене появляется бомж, у которого при себе бутылка пойла, трехмесячная небритость и немытость, и сей гражданин, ей-богу, готов сплясать канкан, лишь бы пробраться поближе ко мне и стать рядом. А потом снова носорожьи бега по салону и сумки.
     Но я молчу и не выцежу ни слова! Вы знаете, что в этих сумках?
     Оные баулы полны безысходности, оттого так тяжелы и велики. Ощущение бренности и тлена повсюду: в транспортном сопении, кряхтении, взглядах и даже в бороде бомжа. Я бы даже подчеркнул: особенно в бороде! На самом деле перемещения старушек не имеют целью испортить новые ботинки именно мне, все действо разыгрывается, дабы всякий блеск, новизну и шик приравнять к общей безысходной серости, чтобы не было ни у кого ни ботинок, ни шляпы, ни очков, ни биноклей, ни хромовых сапог – а чтоб были сумки и борода. Так мясник, смешав килограмм отличного фарша и килограмм дерьма, получает два килограмма дерьма.
     Мне жалко людей в транспорте, и потому я молча выхожу, оставляя эту сумчатую компанию в ожидании очередного сучонка в новых штиблетах.
     Или возьмем очереди.
     А надо сказать, я терпеть не могу очереди. Я давно подозреваю существование тайной организации, которой каким-то образом выгодно многочасовое стояние толп в коридорах и на вокзалах. Или так много развелось людей? Доходит до того, что нельзя спокойно в форточку плюнуть – обязательно в кого-нибудь попадешь.
     Но вернемся к очередям. Весь город внезапно выбрался из квартир, бараков и коробок и кинулся ездить в поездах, сидеть в барах, лечиться у врачей и жрать чипсы в кинотеатрах. Ибо ни в поезда, ни в бары, ни в больницы, ни в кино никак не попасть, приходится стоять ждать, и я стою жду. В моей очереди обязательно есть мужик, который орет в телефон, как выпь с рупором, чтобы все знали о его узколобых делишках. Имеется старушка, возмущенная тем, что приходится стоять ждать, но ведь стоит ждет, очередь быстрее не движется. В наличии тетка, которой нужно только спросить, а времени она проводит у окошка или за дверью столько, что можно успеть зачать и родить тройню утконосов. Один я неудачник, стою чудесный в потоптанных автобусом ботинках, стопроцентно последний, а после меня нет никого, так как люди наконец-то распределились по поездам, барам, врачам и кинотеатрам. И я – попрошу заметить и записать – никому не говорю, что они мудаки. Потому как знаю: эта очередь в никуда, не нужны никому ни паршивые билеты, ни виски со льдом, ни клизмы, ни Бергман, ни очки, ни бинокли, ни хромовые сапоги. Но все этого хотят и стоят ждут, потому что так надо, так принято в обществе: необходимо чего-то хотеть. И если бы я влез на крышу с баяном и половой тряпкой и матерно вопил оттуда, что ничего больше хотеть не желаю, люди сошлись бы во мнении, что я умственно неполноценный. А если хотеть тыкву или керосиновый фонарь – никаких проблем, вот вам, пожалуйста, распишитесь. Никто не понимает, что это тлен и все стоят в очередях за тем, что на самом деле никому не нужно. Теряют время, чтобы потерять его снова, добравшись до конца очереди. Это ли не безысходность? Это ли не пленение сознания поверхностностью и пустотой?
     Да, это она и оно.
     Или возьмем тех, кто смотрит на нас.
     А надо сказать, я терпеть не могу, когда на меня долго и беспричинно пялятся. И чем старше человек, тем усерднее он изучает тебя, взор строгий, глаза навыкате, любой рак бы позавидовал и нервно курил в углу. Если бы, конечно, под водой можно было завидовать.
     Но вернемся к тем, кто долго и беспричинно. Иду я к приятелю и несу в руках бутылку водки. Поднимаюсь по лестнице, а на площадке курит какой-то мужик, совсем как рак, и данный мужик на меня принимается смотреть. Я поднимаюсь, прохожу мимо, снова поднимаюсь, а он все сверлит меня взглядом, точно дятел со сверлом вместо клюва. Первое время меня обуревает горячее желание наговорить ему всяческих несложных слов и задать вопросы о целесообразности его продолжительного наблюдения, но из его глаз проливается столько отчаянной безысходности, столько, не побоюсь этого слова, готической печали, что у меня просто не поворачивается язык молвить гадости. Ведь ему тоже хочется сесть с нами и выпить водки под ирландские песни, а даже такого ему не светит, ибо жена караулит его со сковородой наготове, и сковорода эта пуста, словно чашка без дна и стенок.
     Потому я прохожу мимо и молчаливо уважаю его вселенскую скорбь.
     Все вокруг, как видите, фаршировано тленом и обреченностью. И хорошо, что большинство людей не видит этого, иначе сразу бы бросились вешаться и топиться. Оно, конечно, было бы тоже здорово, как-никак поменьше народу в транспорте да в очередях, однако везде нужна мера, и если хотят вешаться – пусть вешаются, но порциями.
     Безысходность достигает высшей точки, когда понимаешь, что конец может наступить еще до начала самого начала.
     Возьмем яйцо. Это есть хранилище того, из чего появится новая жизнь.
     Возьмем молоко. Это есть пища для другой новой жизни.
     Возьмем огонь. Как известно, все родилось из огня, а в некоторых до сих пор не угасла божья искра. Искра – понимаете?
     И в итоге из этих трех начал получается не какое-то усиленное суперначало, а сопливая, аморфная, мертвая субстанция.
     А вы спрашиваете, причем здесь омлет.