РИНГ. Часть третья

 






       Прошло  пять  лет  после  смерти  Дауда.  Последнее   письмо   от  него    пришло  в  начале  июня   сорок  первого  года,  через  месяц,    как  он  уехал   на   заработки.  Дауд  писал,  что   заключил   трудовой   договор  с  колхозом,    в  общем,  работы   хватает.  К  нему  относятся  хорошо,  выделили   пустовавший  дом  на  окраине  села.  Обещал,   как   накопит   деньги   и  приведёт  дом  в  порядок,  так  сразу  приедет  и  заберёт  её. На  всё  про  всё,  рассчитывал,   уйдёт    месяца  два,  три.

  А    через  две  недели,   как  получила   это  письмо,  началась  война.  С  тех  пор  писем  от  Арсена    не  было.  В   начале  июля   родился   сын,  о  котором  мечтал   Дауд.   Один  из  родственников,  умудрённый  жизненным  опытом,   посоветовал     написать  на  адрес    военкомата,  к  которому  относилась  деревня,  где  работал   Дауд.

   - Сама  подумай,  говорил  он,  сидя   на  скамейке  возле    дома  и  упираясь  руками  в  посох  отполированный  временем, -  время  сейчас  какое?     Вот,  то  то  и  оно,  что  военное, а  это  что  значит?   Что,  Дауда,   могут  взять  в  Армию.   Да  он  и  сам  не   будет  дома  сидеть,  когда  война  идёт,  не  такой  у  моего  племянника  характер,  я  то  уж  знаю.  Помяни  моё   слово,  все  мы  ещё  гордиться  будем  Даудом. 
 
       Старый  горец,   которому  шёл  уже  восьмой  десяток,  не  упускал   возможности,    дать   кому-нибудь  свой   совет,  о  чём   бы  не  шла  речь.   Делал   он  это  как  всегда  многословно  и  не  терпел,  чтобы   его  перебивали.           У  Айшат,  от   одного   только   упоминания,  что  Дауд  сейчас   воюет,  какая  там  гордость, -  тревожной  болью  сковало  сердце.
   
      Седой   аксакал,  довольный,   что  его   внимательно  слушают,    нравоучительно  говорил  женщине  с  маленьким  ребёнком  на  руках:  -  Сама  подумай,  куда  он  явится,  чтобы  пойти  на  фронт?   Вот,  то  то  и  оно,  что  в   военкомат,  а  там,  на  тебе,  письмо  ему  лежит.
 
    -   А  что?  -  подумала   Айшат,  вполне  может  быть.  И,  в  тот  же  день,  написала  и  отправила  письмо  мужу  на  адрес   подмосковного   егорьевского   военкомата.  Длинное  письмо  не  писала,  сообщила  главное,  что  сын  у  него  родился,  что  ждёт  и  любит  его. В  каждое  слово  короткого  письма  вложила  она  надежду  свою,  любовь  и  веру,  что  минует  Дауда  стороной  безжалостная  смерть.   И  хотя,    ответ  не    получила,  но,   верила,   что   дошло    её   письмо,  что    жив   Дауд   и  в  эти  минуты,  думает  о  ней  и  своём  сыне.

    Пять  лет   прошло   с  тех  пор.    С  победой    вернулись     с  фронта   десять  мужчин  из  их   небольшого  села,   десять  из  пятидесяти  трёх,  что  ушли   на  войну.  Вернулись  с  орденами  и  медалями  на  груди,  и  других  отметин  тоже  было  не  мало,  кто  без  ноги,  опираясь  на  костыль,  кто  с  изувеченной  рукой,  кто  с  осколком  в  теле.   А  уж  тех  ран,  что  остались  в  сердцах  матерей,  не  дождавшихся  сыновей  своих,   да  вдов    с  малыми  детьми  на  руках,  это  уж  и  не  счесть.

  Долго   смотрела  Айшат  на  дорогу,  всё   надеялась  и  ждала.  Однажды,   возвращаясь    с  вечерней  дойки,  заметив,  издали   машину,  приложила  ладонь  козырьком  к  глазам,  гадая,  свернёт   на  повороте  к   их  селу  или,  дальше  проедет.  Машина  свернула   в  их  сторону,  а  когда,  поравнявшись  с  ней,  остановилась  и    вышел   из  неё  председатель  сельсовета,  а   следом,  какой-то  военный,  Айшат    сразу   поняла,  что  это  как  то  связано  с  Даудом.

   -  А  вот  и  сама  Айшат,  и  искать  её  не  надо, -  повернувшись  к  военному  и  указывая  на  женщину,  сказал  председатель  сельсовета   и,  советуясь  с  ним,  спросил,-  где  разговаривать  будем,   у  неё  дома,  или  у  меня,  в  кабинете?

     К   машине  уже  подтягивались   сельчане,  всё  больше  женщины,  сгорая  от  любопытства,  чем  это   так  заинтересовала  их    Айшат.
 
   -  Чего,  по  кабинетам-то  разъезжать,  вот  он,  дом  мой,  заходите,  гостям  мы  всегда  рады, -  сказала   горянка, пытаясь  скрыть   охватившее  её   волнение.

   -   Дело  здесь  такое,-   начал  разговор  председатель  сельсовета,  как  только  они   вошли  в  дом  и  сели  за  стол,  - вот,  майор  Соловьёв,  Иван  Сергеевич, - кивнул  он  в  сторону  военного,  который,  при  этих  словах,  поднялся   и  приветливо  улыбнулся,

 -    Майор   этот,  значит, -  продолжал  говорить  председатель  сельсовета,  который  тоже,  чувствовалось,   волновался   и  то  и  дело  утирал  вспотевшее  лицо  большим  носовым  платком, -  Иван  Сергеевич  Соловьёв,  значит.  В  сорок  первом  году  воевал   он   вместе  с   Даудом.   Вот,  такая,  значит,  история.

      Айшат,  как  подошла  к  столу,  чтобы  поставить  на  него  горячий  чайник,    так  и  осталась    стоять    с   ним    в  руках,  слушая,  что  говорит  председатель  сельсовета  и  не  сводя  глаз  с  майора.  Смотрела    и  думала,  что  там,  на  войне,   вот   таким,   наверное,    видел    его   и     Дауд.  А  эти,  такие  нездешние,  светлые   как   синее   небо    глаза,  прикасались  к  лицу   Дауда.
  И,  думая  об  этом,   видела  сейчас    мужа  своего,  и  виделся  он,  таким  же,  как  и  этот  майор,  в  гимнастёрке,  с  офицерскими   погонами  на  плечах  и   орденами  на  груди.

  Только  потом,  когда  осталась  одна,  полностью  осознала,  всё  что  рассказывал  ей    майор   Соловьёв. А  в  те  минуты,  когда  он  говорил,   временами,  будто  и  не  слышала  ничего.  Видела   лишь,  как  беззвучно   двигаются    губы  майора,   как,  вскидывает  он   руку,  указывая  в  какую  то  даль,  а  потом  вдруг  прорвётся  слово, и  больно  ударит,  лишая  надежды.

      -  Вот  так,   всю  войну   и  пронёс   я   с  собой,   фотографию  вашу  и   письмо,  которое  Дауд   написал  перед  тем,  последним   боем.
Майор  замолчал,  отвёл  в  сторону  от  Айшат  взгляд,  испытывая  вину,  что   стоит   сейчас  здесь,  перед  ней, живой,  не  муж  её,  а  он,  майор  Соловьёв.

         В  те  дни,  в   октябре   сорок  первого  года.  Взвод,  которым   командовал   лейтенант  Соловьёв,  удерживал  небольшую  безымянную  высоту,  дальше  которой  находилась  развилка  дороги.   Там,   у  этой   развилке,   в  спешном  порядке  готовились  к  обороне  ещё  несколько   взводов,  поредевших  после  беспрерывных  боёв.
 
   Командир  полка,  накануне,  сказал  лейтенанту, -    нужно   на  два  дня   задержать  немцев,  чтобы,   когда  они  выйдут  к  развилке,   могли  их  встретить  как  надо.

   Другими  словами,  взвод   лейтенанта  Соловьёва   был  обречён,   от него  требовалось,    удерживая  высоту,   просуществовать,   как   боевая  единица,  хотя  бы   два   дня.  А  дальше,  в  сражение  вступят  другие,  для  которых  на  штабных  картах  тоже  будет  отведено  своё  время,  кому    больше,  кому   меньше.   Не  найдётся  там   только   места,  за  всеми  этими  цифрами, за  названиями  взводов,  рот  и  батальонов,   для  погибших  солдат. Ни  места  на  бумаге, чтобы   отметить   количество   оставшихся  на  полях  сражений,  ни  времени,  чтобы  сохранить  в  памяти  их  имена.  От  всего  взвода,   которым  командовал  лейтенант  Соловьёв,  на  третьи  сутки,  как  получил  он  приказ  удерживать  высоту,  осталось  только  семь   человек,  среди  них  был   и  Дауд  Кимаев.  Тяжело  раненный,   истекая  кровью,  он  подполз   к  командиру  и  протянул  ему  сверток  с  документами,  с  фотографией   жены,  и  письмом  к  ней.  Верил  солдат,  очень  хотел  верить,  что  лейтенант  не  погибнет, выживет,  и  доставит  эту   весточку  его  жене  и  сыну. И  лейтенант  взял  это  письмо,  не  стал  говорить  тех  слов,  которые,  в  другом  случае  обязательно  сказал  бы.  Взял,  видя  с  какой  надеждой,  смотрел  на  него  Дауд,  словно  уже  тогда   видел,  как  прикоснутся  к   последнему   солдатскому   письму   глаза   его   жены,   и   услышит  она  каждое  произнесённое  им  слово. Взял  лейтенант  сложенное  треугольником   письмо,  положил  в  нагрудный  карман  гимнастёрки,   поцеловал   в   жёсткую небритую  щеку,  в  последний  раз,  прощаясь,   взглянул  в    его  глаза.

    - А  потом  был  ещё   один   бой,  последний  в  тот  день, - вспоминал   майор,   сидя   за  столом  в  доме   Дауда, - нас  всего  то  ничего  оставалось,  да  и  патроны  были  на  исходе,  а  немцы   всё  равно  предпочли,  чем  в  атаку  идти,  сравнять  нас  с  землёй,   обрушили  на  нас  бомбы   и  снаряды.    Во  время  этих  артобстрелов,  каким   то  чудом  добрался  до  нас  связной   из  штаба,  с  приказом,  отступить  на  рубеж  у  развилки  дороги.  Отступить,  вернее,  отползти,  как   только  наступила  ночь,   пришлось,   только   троим,  остальные  так  и  остались  на  той  высоте.
 
     Айшат  слушая  майора,  держала  в  руке   последнее   письмо   Дауда,   стёртый  на  сгибе,  помятый   треугольный   солдатский  конверт.  Всё  войну  он  прошёл,  то  в  кармане  гимнастёрки,  то  в   планшете  офицерском,  от   земли  белорусской  в  сорок  первом,   до  победной  весны   сорок  пятого   года.

  Так,  почти  ничего  и  не  сказав,  ни  председателю  сельсовета,  ни  майору,  и   сидела   неподвижно  Айшат  за  столом,  и  не  заметила,  как  тихо  вышли   они   из  дома .  И  только,   услышав  как   отъезжает  машина,   спохватилась, что   не предложила  им  хотя  бы  стакан  чая  выпить,   выбежала,  да  поздно,  машина   уже  скрылась  за  поворотом.

    Вернувшись,  открыла  письмо   и  читала  его   снова  и  снова,  читала  глазами  полными  слёз,  читала,  глядя  на  фотографию  мужа  на  стене,  читала,   когда  прибежал  с  улицы   Арсен  и,  прислонившись  к   плечу,  глядя  на   письмо,   совсем  как  взрослый  спросил: -  Это   от  папы?

С   того   дня    не  снимала  Айшат  чёрный  платок,   никто   не  выдел    улыбку  на  её  лице.  Раньше  времени  состарилась. Единственное,  что  осталось    в  этой  жизни,  сын,  и  память  о  муже.  Родственники  и  соседи,  говорили,  что  нельзя  жить  всё  время  с  горем  в  глазах,   нельзя  так  долго  носить  траур. Слушала  их  Айшат,  никого  не  перебивала,  только  так   и  оставалась,  с  неразделённым  своим  горем. Да  и  с  кем  его   поделишь,   с  такими  же,    как  и  она,   вдовами?  Только,  горе,  оно,   как  и  счастье,  у  каждого   своё.

 За  помощью  ни  к  кому  не  обращалась,  не  привыкла  она  к  этому.  Был  бы  Дауд,  всё  было  бы ,  по  другому…
    -  Мама,  а  почему,  нельзя  девчонок  обижать,  а  им, что, обижать   мальчиков, можно?  -    отложив  в  сторону   игрушки  и   подойдя  к  матери, вдруг  неожиданно  спросил   Арсен.
    -  А  кто  сказал,  что  девочкам  можно  обижать  мальчиков?  Никто  никого  не  должен  обижать, - она  усадила  сына  на  колени,   прижала  к  себе.  - А   самое   главное,  нельзя  обижать  маму.
    -  Мам, а  разве  я  тебя  обижаю, я  тебя  знаешь,  как  люблю?
    -  Ну, и  как  ты  меня  любишь?
    -  Вот  так, - Арсен  обхватил  её  шею  руками, - крепко, крепко…
Пожалуй,  впервые  за   долгие  годы  она  весело  засмеялась  и  слёзы  на  её  глазах  выступили  не  от  печали,  а от  радости.  В это  мгновение  ей  показалось,  что  они  не одни  сейчас  в    доме,  как  будто  за  спиной  её  стоял  и,    глядя   на  них,   улыбался  Дауд.  Она   отчётливо   это  представила,  и   даже    почувствовала,  как  прикоснулся   он   рукой  до  её  плеча,    хотела  повернуться, но  сынишка  так  крепко  её   обнимал,  что   пришлось   сначала   осторожно  разнять  его  руки,  ещё раз  поцеловать,   прежде  чем  опустить  на  пол,  и  лишь   потом,  с  замирающим  от  волнения  сердцем,  повернуться.  Со  стены  на  неё  смотрел  с  фотографии  Дауд.  Всегда  печальный   его   взгляд,  на  этот  раз,  казалось,  таил  улыбку  в  глубине  глаз.

     -  Видишь, Дауд  какой  большой  у  нас  вырос  сын. Он так  похож  на   тебя.  Если  бы  не  было   его, я  бы  не выдержала  разлуки  с   тобой.
  Айшат  часто  разговаривала   так   со  своим  мужем, подойдёт  к  портрету  на  стене,  прикоснётся  к  нему  рукой и  делится  всем,  что  у  неё  на  сердце.
  -  Мама,  ты  опять  плачешь? - дергал   её  за  платье   Арсен, - ведь  я  тебя  не  обижал,  не  плачь,  мама,  я  всегда  буду  тебя  слушаться,   только  не  плачь, -    повторял   он,  глядя  ей  в  глаза.
  -   Не  буду,  улыбнулась  она,  сквозь  слёзы, вытерла  их  ладонью,  крепко прижала  к  себе  сына, - вот,  увидишь,  никогда  больше  не  буду плакать.