Целую. Саша роман часть 1

Целую. Саша
                «Всё ради смерти и любови»…
                М.Щербаков

I
 

Он молчал. Если мужчина молчит – это катастрофа, это всегда была катастрофа для её сердца. Она начинала влюбляться. Ей надо было знать, что происходит. Она тысячу лет не пользовалась картами и решила погадать. Между ними легла карта Силы, то есть каждый из них хотел именно «поиметь» что-то от взаимных отношений, именно Силу. У него в голове – карта Воздержания, в общем-то, это её успокоило, это гармония между умом и сердцем, в сердце была Луна, латентные сверхспособности, погружение в подсознание, в поступках стояла карта Шута – это удручило её. Это шаг в Пустоту, стремление пройти над пропастью, это безумие, безумная любовь. У неё в раскладе в голове лежала карта Солнца – карта тепла и радости, в сердце – карта Башни – хаос, в поступках – Маг, то есть мудрость и внимательность, приобретаемые с опытом.
«Вера. Верочка», - голос его был воркующим и пьяным. Он разговаривал сам с собой, не мог, не мог он подступиться к ней, замок был очень высок и неприступен, никаких надежд практически. Она же была слишком откровенна, рассказывала, как фигуряла перед мужем в новом нижнем белье, а тот не испытывал никаких эмоций, как едва выживает, изменяя ему, не верит, что это измена, верит, что влюблена. Он тоже рассказал ей историю про посещение стриптиз-бара и отношения с проститутками, особенно его передёрнуло, когда они с его великовозрастным сыночком запали на одну и ту же проститутку. Ничего эти откровенности не меняли. «Вера, Верочка», - повторял он себе под нос.
Согласно Het Monster: «Карта Силы открывает вторую семерицу Старшего Аркана. С неё начинается новый этап путешествия. Вещи превратились в символы. Разум не в состоянии проникнуть в их суть. Понять истинный смысл символов способно только подсознание, нужно лишь научиться ему доверять. Значение карты: Не думай, что разум – основная часть твоей личности. Не забывай о своём теле, о его желаниях. Позаботься о нём, дай ему накопить достаточно энергии чтобы поддержать разум, и тогда разум сможет побороть одолевающие его сомнения и дать выход подсознанию которое лишь одно, пожалуй, способно указать тебе верный дальнейший путь». Вера читала «Азбуку Таро» и в голову её приходили невероятные вещи, он будет с другой женщиной, он непременно будет с другой женщиной, именно так мужчины думают о желании своего тела, какой там обед или ужин, именно с женщиной. Оттого становилось ей жутко и неприятно, тело омерзительно скорчивалось дрожью.
Неужели она любит его? Хотел заняться любовью с приятельницей и не смог. Она стоит перед глазами, словно смотрит сквозь и всё видит. Что сделать для неё, но так, чтобы она не узнала. Александр вспомнил, что в поезде она говорила, что книги её выходят без номеров, позвонил в книжную палату, заказал три номера, один на вышедшую книгу и два на будущие, всё равно будет писать. И чёрт, она точно об этом узнает, она узнает, что это сделал он. «Вера, Верочка».
«11 августа Александр Блок записал: «Звонил С.Я.Осипов (из «Сирина»): от Стасюлевича через Раппорта к Ясному попало штук 300 «Розы и Креста», выдранных из альманаха. Могут выпустить». Действительно, издатель В.М.Ясный (Попов) позаимствовал пьесу из нераспроданных экземпляров альманаха, которые хранились на книжном складе М.Н. Стасюлевича и пустил их в продажу. Блок в это время готовил «Розу и Крест» к изданию в составе книги «Театр» в издательстве «Земля»».
Вера конспектировала Л.М. Розенблюма, книгу о Блоке. А про себя твердила: «Александр – палисандр», а потом целое четверостишие «Ты влюбился не в меня, а в палисандр, Коля, Коля не рифмуй – Александр». В палисандровый цвет она выкрасила волосы, из палисандра была сделана его гитара. Коля – так звали её бывшего мужа.
Новую Верочкину книгу «Снимаю на ночь пианино» тоже украли. Издательство «Эксмо». Уж от них то она этого не ожидала. Хватило ума отправить вордовский вариант книги полностью. Они без всяких договоров напечатали книгу и, делая скрытую рекламу, рассылали за рубеж за очень большие деньги. Когда она узнала суммы, ей стало не плохо, ей стало очень плохо. Написала заявление в суд, но отнесла в прокуратуру, там работал её близкий друг.
Он то пересматривал старые ноты, то перелистывал роман своего учителя «Сказки Венского леса», то играл на гитаре, неистово и нежно одновременно, прикасаясь к струнам, словно к ней, к Вере, к струнам её души, к её недоступном телу, выводил на нём аккорды, перебирал ноты, звал её с собой в мир безвоздушной неги и грёз, пел без слов, это горловое пение взмывало куда-то, неужели она не слышит, как дрожит моя душа, как ей неможется без неё, как ей беспокойно и некчёмно на этой земле без неё.
                «(Париж) 6 ноября 1857г.
                Мадам,
Необходима вся величайшая самонадеянность поэта, чтобы занимать внимание Вашего Величества таким незначительным делом, как моё. Я имел несчастье быть осуждённым за сборник стихотворений, названный «Цветы Зла», так как  ужасающая откровенность заголовка не смогла достаточно защитить меня.
Я верил, что создал прекрасное и значительное произведение, а тем более произведение светлое; его сочли довольно мрачным, чтобы вынудить меня переделать книгу и исключить несколько кусков (шесть из ста). Должен заметить, что Правосудие обошлось со мой с удивительной вежливостью и даже выражения приговора содержали признание моих возвышенных и чистых намерений. Но штраф, увеличенный непонятными для меня издержками, превосходит возможности вошедшей в поговорку бедности поэтов, и, ободрённый столькими свидетельствами уважения со стороны высокопоставленных друзей и вместе с тем убеждённый, что сердце императрицы полно сострадания ко всем терзаниям, как духовным, так и материальным, я, после десяти дней колебаний и робости, решил домогаться всемилостивой доброты Вашего Величества и просить Вас ходатайствовать за меня перед господином Министром Юстиции.
Соблаговолите, Мадам, принять уверения в чувстве глубокого почтения, с которым я имею честь быть преданнейшим и покорнейшим слугой и подданным
Вашего Величества.
                Шарль Бодлер.
                Набережная Вольтера,19».

Её книга оказалась сложной, это тоже были своеобразные «Цветы Зла». Сексуально распущенное общество шокировалось тем, что даже она, в ком «табу» измены было впитано с молоком матери, которой бабушка говорила: «Прикрой ноги», когда она в детстве валялась на кровати с книжкой, даже она, чей отец был верен её матери до умопомрачения, даже она нашла оправдание измене, даже она совершила грехопадение. В предисловии она писала, что эта книга – литургия уходящему веку. Не потому, что она не хочет жить по прежним законам, она может и хочет, просто извращённый век не может ей этого позволить. «Кривое не может сделаться прямым». Сначала проживи мою жизнь,
А потом говори мне, что честно, а что не честно.
Я уже поняла, что писать кишками при местном наркозе – 
большого ума не надо.
Не нужна и любовь моя – преданнее собачей.
Так что я как-нибудь проще –
Буду взрывать вулканы без штурмового предупреждения,
Сбегать от тебя к морю – кататься на летучем голландце,
Чем слушать соседей сплетни – приметы твоих измен.
Она искала значение карты Силы у Уэйта: «Карта Силы наглядно иллюстрирует максимум оккультизма – «познай самого себя». Изображённая на карте женщина осознаёт, что черпает силы из духовного источника, на что указывает безупречная белизна её одеяния и венчающий голову символ Бесконечности». Ещё в школе её одноклассница сказала, что женщина отличается от мужчины тем, что не может представить себе бесконечность. Она тоже могла представить себе только знак бесконечности, дальше кружилась голова. «С помощью интеллекта она усмиряет льва – свою страстную натуру; неосознанные страхи и вспышки гнева более не управляют её поведением. В сущности перед нами аллегория психоанализа. Углубляясь в недра психики, где заключены модели нашего поведения, мы накрепко обуздываем подсознательные саморазрушительные порывы, способные сломать нам жизнь». Она находила это объяснение более насыщенным и глубоким, и даже противоположным по значению. «Рассудок наделил нас умением контролировать подсознательные инстинкты, представленные львом; таким образом, мы совершаем важный шаг на пути к самопознанию». Но опять же звучало: «На основе этого постижения мы распространяем наше осознание на более метафизические сферы, открывая в них дожидающиеся нашего внимания могучие духовные оккультные силы».
Я буду разговаривать с ней картинами, цветами радуг, переплетением линий. Я тоже заговорщик, я заговорю её. На каждой, каждой картине я буду ставить подпись: «Целую.Саша».
Она вспомнила своё юношеское: «Это такая смешная игра, в песни твои подставляю слова»…
У мужа на работе начальство арестовали за взятку. Муж ликовал и буйствовал, выпил лишку и орал песни. Вера не могла найти себе места.
Она опять билась над XI Арканом. На этот раз достала с полки «Священную книгу Тота». Второй цикл Арканов, как система принципов Мира Бытия. Основы учения о космической энергии. На XI Аркане первый том заканчивался. Второго у неё никогда и не было. А первый дала почитать подруга первого мужа – Ксения, да так и оставила. О магнетизме, как пассивной модификации космической энергии. Он понял, что здесь надо сделать остановку. Ему здесь надо глобально остановиться. Эта женщина – всё для него. О флюидическом состоянии энергии, о силах магнитных и силах безличных. Основы учения о силе вообще. Строение энергетивного атома. На этом текст обрывался. Но ещё десять Арканов. Почти полная эзотерическая неизвестность. Только названия и описания у Монстера и Уаэйта. Он читал её мысли и понимал, ему всегда будет не хватать этого второго тома, он всегда будет искать эту Ксению. А у Веры мудрость, конечно, не та мудрость. Ему всегда будет чего-то не хватать. У Ксении под юбкой, конечно, интереснее. Она такая неизвестная, незнакомая, загадочная. Вера разбирала понятие о цене потенциального состояния энергии.
Через неделю она бросила карты снова. Этого следовало ожидать – его разум праздновал победу над ней – карта Колесница, Шут сместился в сердце – оно безумствовало, в поступках - Верховный жрец, подчинение авторитету, а подчинялся он только нотам и палитре. Видимо, сублимация была такой силы, что она и спрашивать боялась, что он там наваял. Солнце из её мыслей сместилось в пространство между ними. В её голове поселилась Луна, в сердце – Сила, в поступках выпала карта Колесо фортуны.
Утром Вера надела новые бежевые туфли на высоких каблуках, придуманная ею поговорка «Купила шпильки – сломала ноги» не сбылась, хотя накануне она лихо разыграла одного знакомого, вышла вечерком прогуляться и позвонила: «Я в районе Дворца спорта, сломала ногу, приезжай срочно». Парень примчался, очень удивился, что ноги целы и свозил её к городским фонтанам на реку. Туфли по определению жали, хотя размер специально был выбран больше, ещё утром она заметила, что уже начали стираться носки, и по дороге с работы завернула к любимому сапожнику на консультацию по этому поводу: «И когда посоветуете их ремонтировать»? «Да прямо сейчас, всё равно нечего делать». Она присела на диванчик, скинула туфли и поджала голые ноги под себя. Пока Алексей жужжал станком, она листала книги из его библиотеки, в частности читала предисловие к роману Мопассана «Милый друг». «Новеллистическое мастерство Мопассана помогло ему создать своеобразную форму романа». Персонажи рассказов обретают в романах новую жизнь, теперь конфликты и ситуации повторяются на иной основе, если в рассказах характер представлялся сложившимся, то теперь писатель показывает всю ретроспективу его развития. Изолированный эпизод рассказа рисуется нам в картине событий до и после, психологические стороны личности разворачиваются во всей полноте, в движении. «Слышишь, Бальзак, родившийся в 1799 году, был старше Флобера на двадцать лет. Золя моложе Флобера на двадцать лет». «Ты же читаешь Мопассана». «Флобер был его главным наставником». «Да, Лев Толстой часто говаривал Горькому: «Стендаля читайте, Флобера, Мопассана. Они умеют писать, у них удивительно развито чувство формы», готовы твои туфельки, надевай».

Ты. Касаться тебя словами,
Грубыми рукавами,
Стихов твоих – лишь дыханьем,
Картин твоих – лишь стихами.

Она научилась засыпать, он приближался к ней именно в эти минуты, приближался, как неслышное облако, тихо восхищаясь уютом, с каким она устраивалась под одеялом, закутываясь в него по самые уши, на самом деле она закутывалась в его любовь и внимание, это успокаивало её и баюкало. «Глупости, глупости всё», - твердила она, но всё более думала именно об этих «глупостях», этими «глупостями» жила и дышала. «Нашла коса на камень», - думал он. «Связался чёрт с младенцем. И что теперь с ней делать, этой влюблённой дурочкой? Хотя бы не так явно она выказывала свою симпатию, чёрт, мне всё надоело».

В её голове поселилась Луна,
И строчки тумана,
И нити обмана,
И сумерки сна.
В её голове поселилась Луна.

Луна – воплощение иллюзорности, тайный взгляд её таит чужое лицо, её блики обманчивы. Вопрошающий или стал жертвой чьего-то бесчестного поведения, либо собственных иллюзий, или сам ведёт двойную игру. Символу XVIII – Луна – соответствует иероглиф еврейской буквы коф, он изображает затылок, а сама буква, согласно тексту «Сефер Йецира», связана с процессом сна.
Саша, действительно, приснился, но Саша совсем другой, совсем другой человек, и она во сне была какой-то иной, совершенно не похожей на себя. Их жаркие объятья тоже выглядели нереальными, от прикосновений вздрагивал воздух и вспыхивали искры. Вера проснулась в холодном поту и ничего, абсолютно ничего не могла понять.
Другой Саша, всегда предельно внимательный к ней и предупредительный, корпел над термоядерным взрывом. Когда бы она ни приезжала, он был на экспериментах. «Опять новая бомба в мирных целях»? «Примерно так». «А если рванёт»? «Всё на хрен». «И всё равно будешь изобретать»? «Всё равно буду изобретать. До пенсии ещё далеко. Работа у меня такая».
Алексею она надоела, он наклепал ей набойки на все каблуки, она рассказывала ему то про одного Сашу, то про другого, изводя его до изнеможения. «А почему ты зовёшь меня Алексеем? Я, собственно, Саша. И верни Мопассана. Целую, Саша».

Я ненаивных женщин ненавижу,
Мне  в платья их с загадочным узором
Котёнком тыкаться,
Мы с морем лижем
Колени их
И преданным трезором
Глядим в глаза…
Зазором небо,
Мне б ещё не плакать,
Не сочинять,
Сказать: «Я на минуту – какать,
Иль проще, грубо, оставайся, ****ь».


Хотелось высокого, прозрачного, призрачного. Надо перечитать Тынянова, «Кюхлю» и «Пушкина», там есть про шёлковый слог, слог, что не дозволяет соединять низкое и высокое, но я - великая хулиганка, я обожаю всё нарушать, даже пушкинские каноны, даже копать под мировую культуру, хотя понимаю, что под обломками её и ждёт меня смерть, как хрупко всё, а я варвар, вар-вар, сейчас нужно хранить и беречь, а я взрываю пространство, потому, что ощущение, что хранить и беречь поздно, это, конечно, иллюзия, никогда не поздно, может быть, всё иначе, мир образован и тонок, и только я так поздно читаю Стендаля, и сама далеко на обочине культурной жизни, что не исключено.
«Вера, Верочка, если б Вы знали»… Ксения всё-таки нашлась, звали её, конечно, иначе. Она писала: «Вот есть в литературе европейской  тема памяти, времени. Есть у французов тема личной памяти (исповедальной, эгоцентрической): Руссо, Констан, Мюссе, Шатобриан, Пруст, Фердинанд Селин, даже Бегбедер со своим "Французским романом" присоседился... Есть немцы со своей глубокой Gedaechtnisliteratur (корни от Адорно, потом методология Аляйды Ассман, художественная ветвь - Грасс, Бёлль, Хандке, Шлинк, Елинек, да все, все немцы послевоенные)...» Александр безутешный читал и плакал. Только эта дамочка потеряла букву в своей фамилии, что и отличало её от Веры. У Веры фамилия была  тоже польская, но воркующая, волшебная, и она не стала налегать на Шатобриана, а крепко напилась вина. Политическая проституция,
Чванство, жлобство, снобизм.
Изнасилованная конституция.
Скептический оптимизм.
И вздыхает Алексей Толстой:
«Солнце ещё не взошло»,
А я графоман пустой,
Но на меня нашло.
«В стране дураков начиналась работа,
Солнце ещё не взошло»,
Не любит меня до рвоты кто-то,
Или на него нашло.
Политическим платят больше,
Продался, так не гордись.
Обнимись со всемирной литературой,
Поцелуйся с ней и женись.
«Я буду причинять тебе боль и страдания своим невниманием к тебе». «Да, до тех пор, пока я не сотру Вас ластиком, как ненужное мне».
Так зло и ненужно всё. Она начала замечать, что относится к людям с предубеждением, что даже в хорошем человеке она видит червоточины и выворачивает его на изнанку, и говорит ему, так вот ты какой, северный олень. Но северный олень всё побеждал. Было в характере Александра какое-то благолепие, неизъяснимое спокойствие и любовь к жизни. Вера уехала на дачу и там, там всё поняла, когда увидела траву, свежую и неприбранную, тянущую стебли к солнцу, увидела и услышала этот покой жизни, которым он всегда дышал. И душа Верочкина, скомканная в последние дни, начала распрямлять свои крылышки, холить и лелеять их, словно собиралась куда-то лететь, но лететь было без надобности, душа её просто парила над землёй. Книги, которые она тогда читала, словно руки, протянутые к нему, словно слова, не сказанные ею, книги скрепляли в ней тот стержень, которого, казалось и не было, подпитывали, поддерживали её. Её любимый японец, описывая урбанистические пейзажи, пел каждой строкой, и она слушала, восхищалась, замирала, прикрывая книгу. Уезжая на дачу, она его не предупредила, он, настолько привыкший, что она всегда где-то рядом, потерял её. Почему-то это её отсутствие наполняло его тревогой, и тревогой бурлящей и неуспокаивающейся. Откуда-то было ощущение, что такой человек, как она, из-за любви может с собой что-то сделать.
По поводу смерти любимой актрисы Блок писал: «В.Ф. Коммиссаржевская видела гораздо дальше, чем может видеть простой глаз. (…) Оттого эти большие синие глаза, глядящие на нас со сцены (…), говорили о чём-то безмерно большем, чем она сама. В.Ф. Коммиссаржевская голосом своим вторила мировому оркестру. Оттого её требовательный и нежный голос был подобен голосу весны, он звал нас безмерно дальше, чем содержание произносимых слов».
Она чужую тревогу тоже чувствовала чутко, но настолько не ожидавшая такой реакции, ведь она хотела только на время спрятаться, и спрятаться больше от себя, потеряв к нему доступ. Тем скорее стремилась она домой, сказать, да всё в порядке со мной, живая я и невредимая, не стремясь нисколько никого мучить.
Карты. Иероглифы души. Опять они начинали свой невозможный танец, она тасовала их, они падали, выпадали из колоды, картой роковой, единственной. И сама она кружила в этом танце, уже не реальная, вся уже мистическое облако, одни глаза, полные слёз-жемчужин, глаза-омуты и брови, которые чуть что хмурились, совсем не мистично.
Люблю тебя и твой ломберный столик…
Есть в осени первоначальной…
Завязаны глаза, у тех, кто голит,
Не в жмурки мы играем, а в печали.

Не в покер и не вист, в разлуку только,
Пиковой дамой выпадает случай,
Играем в чудеса мы, а не покер.
Люблю тебя и твой ломберный столик.

Расклады как бы и не удивляли её: у него в голове – Верховная жрица, карта мудрости и интуиции, означавшая понимание вещей как видимых, так и невидимых;  в сердце – Император, карта означала, что он уже претендует на защиту своей территории, т.е. на неё от каких-либо посягательств со стороны, карта порядка и разума; в поступках – карта Воздержания. У неё в мыслях выпала карта Мир, карта высшая из всех старших арканов, обретённый рай, достижение цели и в то же время искомое Путешествие, в сердце – карта Влюблённых, в поступках – Отшельник, одиночество, благоразумие, управляющее волей. Между ними выпала карта Императрицы, карта, означающая земную любовь, приносящую плоды (свадьба, дети), соединение внешнего и внутреннего, могущество, уравновешенное разумом.
«Вера, Верочка, если б Вы знали»… Вера не выспалась, часа в четыре утра только прикрыла глаза. Вскочила рано. Работа. Какая работа? Работа – это сражение, это битва за металл, надо быть в форме, или не быть. Глотнула вина и устроила выходной. Позвонила Другому Саше, было опять плохо слышно, это голос у меня такой, низкий. Термояд? Термояд в порядке. Ты поосторожней там пиши, ФСБэшников на меня не хватало. Я поосторожней, я, вообще, про тебя не пишу. Разве можно рассекречивать режимное предприятие? И жене моей ничего не говори. И жене твоей ничего не скажу. Ну, они же глупые ФСБэшники, написано «Целую.Саша», значит, будут искать Егора, и никого не найдут.100%. Будешь носить мне передачки в тюрьму. Не, меня посадят скорее, а ты отвертишься. Скажешь, она ненормальная, колите ей уже побольше и как можно скорее, знаю я эти сказки. Опять ты за упокой. Пьёшь вино – пей вино, не жужжи. И думай о безопасности государства. Я уже подозреваю, ты сама там работаешь. Только трепешься много. Это тебе вредит. Пей вино. Я работаю.
Нет, нельзя же всё время конспектировать свою жизнь, отчитываться по поводу каждого поступка и мысли. А жить, жить-то когда? Потом не обо всём возможно писать, и дело не в тайных желаниях. Просто узлы в жизни завязаны сложнее, чем в любом романе, такие хитросплетения и не придумать, и не разгадать, и не рассказать – страшно, не монстр ли я, не биоробот ли уже, который хотел всех обмануть, а обманул себя.
«Мильоны – вас. Нас – тьмы и, и тьмы, и тьмы,
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!»…

Блок бился в неё строками, врывался, хрипел.
«О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой.

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит  в тебя,
И с ненавистью и с любовью!...

Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из Вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжёт и губит!

Мы любим всё – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…

Мы помним всё – парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далёкий аромат,
И Кельна дымные громады»…

Может быть, оттого, что Александр географически находился там, в Москве, на Западе, а она на Востоке, в «забытой Богом Сибири», тем острее пробивалась в ней азиатчина, тем сильнее взывала «варварская лира»:
«Мы любим плоть – и вкус ее и цвет.
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжёлых, нежных, наших лапах»?

Тем больнее ей было унижение, которое несла она на ссыльных плечах предков, оттого что оторвана от цивилизации, как она есть, с Большим театром и Третьяковкой, и еще не весть с чем, даже с Арбатом и Ордынкой:
«Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернёмся к вам
Своею азиатской рожей!

Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою»!...

Были и её стихи, тоже с горечью и вызовом, тоже болезненные, но всепрощающие, никто же ни в чём не виноват.
Москва слезам не верит.
Странно, русский же город.
Еще я знаю, москвичи избегают смотреть в глаза.
Неужели нас так жалко,
И  слишком видна затравленная мольба о счастье
в открытых сибирских взглядах,
слишком наивны речи
и непроходимы снега.
Они не знают, мы жесточее,
Мы не прощаем даже друг другу,
Не то что заезжим.
Но таем глазами, суровые люди,
Понимая, что можно просто любить.
И в памяти городов неслышно:
«Прощайте и всего доброго».
Мы на краю земли.
Но лучше Вы к нам.

Чёрный ящик


В институт поехала на служебной машине, естественно, по делам, дела порешали, накапали в кофе коньяка, прибрала подарочки, что хранились для неё с 8 марта – сумочку с кремами и маленькую бутылочку мартини, всё сложила в кожаную сумку, ещё в сумке, кроме кирпичей ежедневников, лежала многоразовая газовая зажигалка, в форме снаряда, которую она привезла из севастопольской Балаклавы – музея подводных лодок. Такси вызывать не стала, поехала на автобусе, села к окошку и заснула.
В это время московскому самолёту не дали посадку, сильное задымление, в области из-за засухи бушевали пожары, самолёт посадили в Кемерово, аэропорт 130 человек принять не мог, и людей пять часов никуда не выпускали. Он проклял всё, её, эту нелепейшую идею лететь к ней, себя, весь мир, кемеровский аэропорт, все аэропорты мира, её город принял его только около часа дня.
Она заснула, солнце буйствовало, сумка нагрелась до такой температуры, что жгло ноги, что там было ещё, она долго потом вспоминала, что там было ещё и что могло воспламениться, да, там была электронная сигарета. Дым она увидела ещё во сне, открыла глаза и увидела, что из сумки идёт дым, очень странный сон, стала дёргать замок, сумка с трудом открылась – весёленькие цветочки на пакете, крема, мартини, большая, тяжёлая, газовая зажигалка в форме снаряда, запаха и дыма внутри не было, и пассажиры ничего не заметили. Это Саша решил меня взорвать для общего своего удовольствия, надоела я его конторе, или это глюк, или нажалась кнопка электронной сигареты, и не отпускалась, а там есть пар. Пора выходить. Решила выспаться, а утром идти в авиакассы, вдруг нашлись дела в Москве.
Наконец-то упасть на дно чашки,
Все обиды забыв в пузырьках жигулёвской отравы.
Ведь всё чаще знобит,
Времена, о, о, нравы.
И я – шут и паяц, и жестоко играю с судьбою,
Не ходи ты за мной, мало ль что позвала за собою.
Ведь я с этой мочою японского точно солдата
Не устрою твоих ни маму, ни папу,
Сватовство, как признак гусарских привычек,
Я скажу тебе лишнее лично.
Всё уродство лица я тебе предназначу,
На Ваганьковском место и Рублёвскую дачу,
Я куплю твою спесь и почерк холодный,
Ты придёшь ко мне есть,
И скажешь: «Голодный».
Я убью тебя молча, без ловушек и удочек.
Я теперь мне кричи, что я дурочка, дурочка.

Александр устроился в гостинице, прожил там два дня, побродил в одиночестве по её городу, звонить не стал и улетел обратно в Москву. «Я хочу расстаться с тобой навсегда, ты слишком меня мучаешь».
«Будет дооолгая зима»… Эта поэтическая фраза меня преследует. Впрочем, зима, зима уже началась, нет, не в природе, во мне. Утро. Спала очень долго, почти сутки. И, вообще, ощущение, что меня нет, это явно не я.
Первая оценка стихотворения «Скифы»: «Скифы» соответствуют «Клеветникам России». Случаются повторения в истории». Это слова Е.Г. Лундберга. Пушкинское «Клеветникам России» было откликом на польские события, «Скифы» - поэтическая реакция Блока на переговоры о сепаратном мире с Германией в Брест-Литовске. В дневнике Блока от 11 января 1918 года находим: « «Результат» брестких переговоров (т.е. никакого результата, по словам «Новой жизни», которая на большевиков негодует). Никакого – хорошо-с. Но позор 3 ; лет («война, патриотизм») надо смыть. Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы «демократическим миром» не смоете позора вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток».
С.Ратомский цитирует в своём обзоре статью из литературного приложения к газете «Times» «Новые тенденции в русской мысли». Там «Скифы» представляются как проявление идеологии «скифства». ««Скифство есть своего рода синтез славянофильства и западничества. По мнению «скифов», Россия – отдельная часть света, мост между Европой и Азией. И только Россия может спасти Европу, только она может примирить Восток и Запад». Теория евразийства выросла именно из блоковского понимания идеи скифства.
Думы о родине она называла «приступами Чехова», а чаще просто твердила поговорку «Пргосргали страну».

 Приступ Чехова

Страна – бомж,
которая все равно бьет себя кулаком в грудь,
которая рвет на себе последнюю рубашку:
«Да мы, русские».
Страна-бомж,
Дураки, дороги и все поровну
И хлебать это г. ложкой.
Но в подкорке клокочет у каждого:
«За Родину, за Сталина»,
Страна-бомж,
на которую молятся остальные пять континентов,
Страна-бомж, которая рвет последние жилы,
Знает, что миссия невыполнима,
но все равно победит.

Верочке пришло письмо: «Мы изучаем убийство португальского премьера в 1980.
Его самолет разбился, но факты указывают на то, что это было спланировано.
Есть хорошая зацепка в видео, оно висит первым постом у меня на странице.
Там можно услышать предсмертный звонок из заключения участника этих событий.
Посмотрите это видео. Нам необходимо знать, не монтаж ли голос с мобильного телефона на 1 минуте? Вероятно, они засняли телефон на камеру и положили звук поверх видео, чтобы люди подумали, что это правда.
Скажите, есть ли у вас в России какие-то способы, чтобы сделать изучение этого видео?
Нам так же будет интересна ваша точка зрения, это очень поможет нам.
Благодарим вас за помощь!
В ожидании ответа!».
Это что, ФСБ уже пасёт меня? Или какая-то чепуховина?  Франтишку Са Карнейру, действительно погиб. Вера нашла в инете: «В пятницу, 4 декабря 1980 года около 20.00 Са Карнейру вылетел на двухмоторном самолёте Cessna 421 с регистрационным номером YV-314p из международного аэропорта Портела в Порту для участия в митинге в поддержку генерала Суариша Карнейру. Около 20.17 самолёт потерял высоту в окрестностях Фонтаньяша, врезался в стену одного из домов в Камарате и загорелся. В катастрофе погибли премьер-министр Португалии Франсишку Мануэл Лумбралиш ди Са Карнейру и Сну Абекассиш, министр обороны Аделину Амару да Кошта, его жена Мария Мануэла Амару да Кошта, начальник штаба министра обороны Антониу Патрисиу Гувейя и пилоты Жоржи Албукерки и Альфреду ди Соуза. Их обгоревшие тела были обнаружены среди обломков «Сессны»». В «убийстве» обвиняли португальских масонов, различные левые и коммунистические организации. Вера отсмотрела видео и ответила пространно: «В инете Вы числитесь, как синдикат мошенников. Это может быть и не так. Никакой подлинности в таком видео я не вижу, потом я не поняла, кто в кадре и не владею португальским. Случайностей не бывает, но иногда всё случается от дуновения ветра».
Вера знала, что узнать она может всё. Её острая интуиция скорее опиралась на знание человеческих отношений, чем на что-то другое, способность к телепатии позволяла сканировать не только настоящее, но и прошлое. Тем осторожнее обращалась она со своим «чёрным ящиком», он был слишком объёмен, слишком много там было горя и слёз, и много информации, знать которую не надо было никому, даже ей самой, и когда она всё же попадала в это состояние, то немедленно хотела выбраться обратно, понимая, насколько это всё опасно и, прежде всего, для неё самой. Ещё она во всём подозревала свою вину. Это было странно.
Причинно-следственные связи.
Не надо грязи.
Я напряжённо думал о Бермудах,
Боролся с Вуду.
В Тюмени упал самолёт,
Я – гад, я – подонок, урод.
И чёрный ящик не врёт.
Я – гад, я - подонок, урод.
И всё же гул самолёта настиг её. Са Карнейру и Сну Абекассиш сидели рядом, Франсишку уже знал, что они не приземлятся, он хотел только успокоить любимую, всегда столь взволнованную, но прошептал только два слова: «Изабель не простила». Вера услышала это на португальском и зашлась в слезах. Слёзы и выдернули её из грохота, огня и бездны. Уже потом она дочитала подробности частной жизни премьера: «Франсишку Мануэл Лумбралиш ди Са Карнейру был женат на Исабел Марии Феррейру Нуньеш ди Матуш. У них было пять детей:
• Франсишку Нуньеш ди Матуш ди Са Карнейру (порт. Francisco Nunes de Matos de de S; Carneiro);
• Исабел Мария Нуньеш ди Матуш ди Са Карнейру (порт. Isabel Maria Nunes de Matos de de S; Carneiro);
• Мария Тереза Нуньеш ди Матуш ди Са Карнейру (порт. Maria Teresa Nunes de Matos de de S; Carneiro);
• Жозе Нуньеш ди Матуш ди Са Карнейру (порт. Jose Nunes de Matos de de S; Carneiro);
• Педру Нуньеш ди Матуш ди Са Карнейру (порт. Pedro Nunes de Matos de de S; Carneir)
Не смотря на то, что многие годы совместной жизни супруги придерживались строгих католических канонов, в середине 1970-х Са Карнейру ушёл из семьи. Его спутницей стала датчанка Сну Абекассиш, урождённая Эббэ Мерете Сэйденфаден, жена бизнесмена Алберту Вашку Абекассиша, владелица издательства «Dom Quixote» и знакомая советского поэта Евгения Евтушенко. Их бурный роман начался 6 января 1976 года на ужине в лиссабонском ресторане «A Varanda do Chanceler». Хотя у Са Карнейру было пятеро детей, а у Сну Абекассиш трое, они решили оставить свои семьи. Абекассиш быстро получила развод, однако Исабел Мария отказывала в этом своему мужу. Только 2 декабря 1980 года Исабел дала согласие на развод, однако не успела сообщить об этом Франсишку Са Карнейру… Роман с разведённой датчанкой негативно сказался на популярности Са Карнейру и ещё тридцать лет после смерти любовников португальское общество относилось к их отношениям с осуждением». Дата согласия на развод – 2 декабря, смерть возлюбленных произошла через два дня. К гадалке не ходи, вещи очевидные. «Изабель не простила».
Псих-одиночка – ты,
Я – псих, хлебнувший одиночества без меры,
Холеры этой знающий привычки,
Отмычки, крючки, заточки.
Ты – псих-одиночка,
Закрыты окна в сад,
Забиты ставни гвоздями от других.
Я – псих, сирена милицейская,
Что будит тебя,
Я – сирена, что поёт,
Заманивает в сладкий рай.
Ты – псих-одиночка.
Волк. Друг степного ветра.
Ты скалишь зубы от бессилия открыться.
Я – псих, ягнёнок, дитя,
Неомрачённое сознание,
Не ведавшее слов «Ату, беги».
Ты – псих-одиночка,
Ночью глаза твои
Полны хрустальных слёз.
Я – псих, и я не верю,
Что другие руки, глаза, судьба
Не могут стать тебе
Дороже собственного «я».

Белые ночи пропали так же внезапно, как и начались. Тьма заполнила переулки и вползла в окно. День пустоватый, полупрозрачный, с событиями, которые не коснулись её ещё, прошёл, почти бесследный день, разговоры на работе об индийской одежде, пара звонков, незрелые абрикосы, сон-несон, какой-то бред под телевизор. Когда становишься незначим для себя, перестаёшь и в пространстве обозначаться, тень отца Гамлета – не более, не менее. Тебя кто-то обидел, иногда люди обижают, даже не обозначаясь, не называя имени, просто плюют, походя, в тебя. Ерунда. Ерунда всё. И я – ерунда. И сердце болит и в ночь проваливается. Хочу быть в твоей записной книжке  никем,
Ни для постели, ни для разговора,
Я не коньяк, не крем
для бритья. Пропаду, скажешь – ищите вора.
 Я всего лишь утренний свет,
Всего лишь снег.
Всего лишь пепел твоих сигарет.
Ты можешь обидеть меня, человек.

Александр. После возвращения всё как-то стало сжиматься пружиной – пространство, время, события. Напряжение росло, как температура у гриппозного. Сердце тоже болело, то сладко, то не сладко. Вера, то близкая, то далёкая, всегда была фоном, как облако, которое не сдуешь, не растворишь. Кто-то раньше любил меня, -
/Я плачу гитарой/.
Если я совсем одинок,
Пусть хотя бы небо
Сгущает краски ночи.
/Если я совсем одинок/.
Кто-то любил меня раньше.
Дальше себя. Дольше.               
Хотя бы полжизни не вспоминать,
Не ждать
Еще посвящений.
Музыку не подбирать
К ускользающим рифмам.
Едва ли падает небо.
/Это память на цыпочках
Подошла. - За спиной
Занавеси качнулись./
Кто-то любил меня раньше…
Кто-то раньше меня любил,
Вряд ли себе прощу
Снисходительность позы,
Скупые мимозы,
Снял, как пиджак,
Забыл
Рук дражайших прикосновенья,
Взгляды, как явленья
                Природы,
Предчувствие сновиденья
В канун четверга…
Раньше кто-то меня любил.
Раньше
                кто- то
                любил
                меня….
Чаще листать телефонные книжки,
Отдавать предпочтенье глупым звонкам,
Разговорам о дистонии -
Вегето-сосудисто
                ночью.
Меня любил кто-то раньше.
Не припомню,
                какого черта,
Не просил. 
                Слыл.
                Стыл.
Не приближался.
Не признавался
Кто-то
             раньше.
                Любил.
Не прикасался.
                Не прекословлю.
Иначе слова.
Любил меня кто-то.
Кто-то любил.
Раньше
меня.

Пять правил любви для измученной души

Правило первое. Никогда не выдавай себя. Как бы все ни было, не ныло, не рвалось наружу, одно лишнее слово или телодвижение, и ты — труп. Тебя убили.
Правило второе. Всегда припрячь немного сигарет (хотя бы две-три штуки). Поймешь, когда бессонница застанет врасплох, и уже закроется магазин во дворе.
Правило третье, противоречащее первому. Доверься. Отдай все, что у тебя есть и даже то, чего у тебя нет. Не смей скрывать свои чувства. Встретишь любовь — бросайся на колени, даже если растопчут, летай бабочкой, даже если не заметят. Люби, смейся, плачь, моли, жди, сражайся! Но все это бесполезно. Ибо тобой нарушено правило первое.
Правило четвертое. Когда играешь в свою страшную Игру, все-таки помни — в твоих руках живой человек. Ты можешь смеяться: он может плакать.
Правило пятое. Когда будешь умирать, все же крикни или хотя бы шепни: «Спаси меня», если не успеешь подумать, кого ты просишь. Ибо все убито раньше и тобой. И просишь ты не любимого, а врага. И умирать не стоит, ведь ты мертва. И последнее: когда будешь умирать, помни, у тебя остались два слова: «Спаси меня». Боюсь тебе сказать и не скажу, поэтому живи.
 Ты услышишь эхо. Прогово…

Другой Саша любил трактат «Физики шутят». «Читаю твой «Эндшпиль»».
Эндшпиль. Комбинация странных ходов,
и я на ты с  Вами в своих стихах,
нет падежей и нет родов
в сокровенном пространстве ах,
ох, конь Е 2 Е 4 едва, совсем хромой,
я уже дома давно, но хочу домой,
как это старо - лестница на небеса сломалась,
ей еще всего полчаса осталось.
Мне не успеть. Беда-лебеда. Да и не хотелось,
с неба смотреть на дома, где мне пелось,
где мне жилось иногда а бы как выжить,
Боже, суровы руки твои, насухо выжал
слёзы. По-женски и не всплакнуть. Читать Капабланку.
 Эндшпиль. И не вздохнуть. Жалко лошадку.
«И что находишь»? «Нахожу, что ты проиграла». «Подозреваю». «Предлагаю «Ох, конь E 2 E 2 топчется, совсем хромой. Тут пешечный ход E 2 E 4 исключён, да и конь топчется на одной клетке – совсем хромой». «Е-два, eдва, ты – гений. Но тут при E 2 E 4 жалость к лошадке возрастает. Про пешку я помню слишком хорошо, в конце концов, кто не помнит про пешку, даже не классика, а азбука».
Она вспомнила этюды Набокова, его вальсы на тему шахмат и музей, прохладой полный и темнотой, и бабочки, бабочки из коллекции, или совсем другие, и шахматы, с расставленным этюдом, его ли шахматы или совсем другие. Нет, лучше Набокова о шахматах не сказать, не пытаться даже, всё – прах, напрасности мои. Оставь.
Пруст не прост. Такая нежность. Ожидание материнского вечернего поцелуя. Моё сердце сжимается. Обнимаю дочку на ночь. Боготворю Марселя.
Пересаживала цветы. Весной надо бы или осенью. Но пять не доберусь. Денежное дерево разрослось, что крону не держит, а мужегон пропадает. Когда-то одинокая сестрица мне сказала, мужегон в доме очень нужен, мужчин изводить, а уж который остался, ничем его не выведешь. Очень надёжное средство.

Под сенью Пруста

Она очень хорошо помнила старинный анекдот: «Отец спрашивает у сына – Ты читал Пруста? – Тот отвечает – Какого из двоих?». Не знать обоих ей было уже невозможно. Потом Щербаков допёк песенкой: «Марсель Пруст, а так же Анатоль Франс об этом всё сказали… Да кто бы их читал…». Двухтомник был ей явно не по карману, но наркомания, обострявшаяся в книжных магазинах и всегда опустошавшая кошелёк, сделала своё дело.
Утраченное время на чтение являлось почти  временем истинного бытия. Стиль она определила, как прозрачный и нежный. Электронная сигарета добавляла к книге привкус то кофе, то печенья, то вишни. Она вдыхала слова и никотиновую жидкость, не понимая, что именно то дурманит, то обостряет ум.
Его темперамент Пруста отталкивал. «Любишь Прустово ложе», - смеялся он. Такая ревность веселила её, и сильнее хотелось самой, чтобы Пруст ей понравился.
 Сознание истончалось, учась незначительное приводить в превосходящую степень. Тривиальное купание в ванной становилось для неё эпопеей. Привязанность Свана не взволновала её более собственных любовных переживаний, но показала всю абсурдность своего поведения, обусловленного единственной непостижимой причиной – страстью. Иные места хотелось учить наизусть, петь, перепечатывать. Но худая память утрачивает всё, Пруст остался облаком от сирени, неуловимым, ускользающим и смыслами, и ощущениями.

«Шагреневую кожу» не путай с «Гранатовым браслетом»,
Одетта Пруста не одета, а ревность Свана весела. Здесь от  Деревни до села.
И «Замок» Кафки впал в немилость, «Каренина» вся запылилась,
От «Триумфальной арки» больно, и снова не прочитан Голдинг,
Морфемы Фолкнера смешны, а, впрочем, мы с ума сошли -
«Отверженных» читают в детстве. Такое странное соседство.
В пасьянсе скрыт божественный сюжет. «Король, дама, валет».

Нервная Вера ходила в институт на  цикл научно-популярных лекций по поводу теории большого взрыва, голова лопалась от формул, читала Белого, нервная Вера. Помирились, не помирились, что-то говорил, что-то не говорил, нервная Вера, была бы менее нервная, всё бы складывалось по-другому, по-другому не складывалось. Нервная Вера.


                Бомба

Андрей Белый. «Петербург». Весь роман тикает бомба, обречённая взорваться, потому что я пролистала предисловие, и я это знаю. А она не взрывается, она тикает, уже тикает в виске, уже тикАют герои, и я уже одна с этой бомбой схожу с ума. Нет, Николай Аполлонович тоже ждёт, только он бомбу потерял и не знает, где она. И я не знаю. И мы оба ждём. В таинственном холодном трагическом городе. Слова промозглые капают за воротник, экипажем проносятся мимо, кружат, завораживают, повторяются, потому что кружат, нагнетают, закручивают пружину. И при этом ещё тикает бомба, и мы её потеряли, и где она грохнет неизвестно. О судьбах России думалось плохо, потому и не думалось, что эта работа была уже в подсознании: ощущение не из приятных – общее напряжение во всех героях, в словах, жестах; погода неимоверно изматывающая душу и бомба – тик-так, как курсор сейчас плясал, тик-так неизбежное. Белый нервен, Белый всемогущ: всех обуздать, всех подчинить, заставить слушать – тик-так, тик- так, тик-так, взрывать бомбу мысленно, потом по-настоящему, но как-то замедленно, как будто ещё раз мысленно, но нет, уже всё…

Александра безудержно тянуло на восток, Верочкин город, со времён прокладывания здесь железной дороги, остался аппендиксом, конь на гербе победил, извозчики дали железнодорожникам взятку, конечно, не извозчики,  содержатели извоза и не железнодорожникам, а чиновникам, но так смешно и звучно, Верочкин город оставался в стороне, он был рад и не рад, но уже ехал так, а не иначе. Писать Байкал, пусть это успокоит. Вода, много воды, невозможно много воды. Успокоит.

Обнять Байкал       
               
Сквозь лиственниц свежую хвою она мелькнула – синяя громада Байкала, беспредельное нечто, несовместимое по масштабу с его представлениями о предметах и вещах, что-то несопоставимое с реальным знанием о воде, о пространстве, возможно занятым водой, что-то могучее, обладающее волей, силой, характером или скорее нравом, что-то живое, ещё непостижимое, недоступное.
«Звер-рь»! – рыкнул он. «Где зверь»? «Байкал ваш – зверь, а не озеро»! «Счас увидишь»!
Пощупал воду ногой, рукой, хлебнул воды: «Приручаю». Байкал дремал, спокойной волной накатывал, это водное чудище казалось вполне мирным и ласковым, это было красивое до безумия произведение природы, это была сама природа, воплотившаяся в нескончаемые груды воды, запертые в застывшем пространстве и времени и рвущееся за установленные пределы. Ибо дремлет в Байкале сила несокрушимая, спящая, корни деревьев на берегу, вывернутые, высохшие, как память о силе его неизведанной.
«Я бы хотел прожить здесь целую жизнь. Может быть, тогда она показалась мне не такой маленькой и убогой». «Ты знаешь о чём думают люди, когда пьют водку на берегу Байкала? Да, о чувстве собственной важности. Каждый здесь чует в себе великана, мнит себя всемогущим, всёсокрушающим, непобедимым и вечным».
Надо было вобрать в себя всю беспредельную эту голубую ширь, неоглядную, находящую бесконечность где-то в облаках, чистоту постичь, прозрачность воды, запомнить, зачерпнуть глазом, добавив себе голубизны в глазное яблоко, постичь простор периферийным зрением, вобрать в себя, запомнить, вдруг никогда не увижу. Оставить это на холсте, но нет, только Бог это может, значит, стать Богом, но нет, только всё испортить,
не прикасаться, не трогать, и к ней, к Вере, не прикасаться, не сметь.
Водка в жилы, пьяному море по колено, пьяному по колено Байкал, я иду туда, к тебе, руки распахнул, душу, иду, чую твою холодную леденящую кровь, иду - руками обхватить, задушить от любви, я иду - обнять тебя, Байкал!


Между ними по-прежнему лежала карта Императрицы – земная любовь, у него в голове – карта Суда – переоценка, в сердце – Маг, в поступках – Колесо фортуны. У неё в голове – Верховная жрица, в сердце – Сила, в поступках – Дьявол – одно из значений – рабская зависимость от эротических желаний. «Я – невозможна», - твердила она.
Как отдавалась мне эта женщина? Она не была самодовольна, она была горда. Я трогал и целовал соски осторожно, превозмогая страсть, как будто извлекал из них музыку-молоко. Она взлетала высоко, тем упоительней был этот полёт. Я безумно хотел писать её обнажённую, наверное, до того как мы спали, обещал никому не показывать эти работы, но она припомнила мне Модильяни и Ахматову, не хотела скандала и не разрешила.
Вначале я испугался, когда столь молниеносно это произошло, я годами ждал этого. Следовало ожидать, что я стал любить её больше.
Я пережил это, я пережил это почти безболезненно, я думал, Я ВСЁ буду видеть и слышать, как она. Я боялся, но знал, что это неизбежно. Откуда я узнал? Наверное, по глазам. Я думаю, что боль придёт позже. «Физики шутят». Хочется плакать.

Любовь — болезнь,
Я езмь молитва за тебя,
За сон, за день грядущий,
За дождь, идущий за твоим окном,
Любовь — дурдом, где лечат от чего не знают,
Плечи обнимают крепче перед разлукой,
Скукой травят немыслимой,
Травы стелют летом под зиму,
Обетом сковывают грудь перед рассветом,
Любовь — НИИ, почти что микрохирургии,
где миллиметр решает расстоянье,
правда, анестезиолог пьян,
И сердце вырезают без наркоза,
где требуют последней клеткой отрекаться,
остаться черной меткою в судьбе,
забыться сном, а утром просыпаться от инсульта
и консультировать, как снова себя убить.
Любовь — недуг, где каждый под расстрелом,
что только приближается к тебе,
где мы попеременно ждем
предательских последних слов
на вроде до свиданья и возвращенья книг,
Любовь — прощанье со свободой,
где зависимость — каприз, не более,
Любовь — не море, океан,
где мы тонем
с тобой,
где речи нет о шлюпках,
где круг спасательный —
Твой долгий поцелуй.

«Да, кстати, почему у нас сердце врезают в микрохирургии, а не в кардиологии, засранцы». «Всё равно вырезают, и всё равно без анестезии». «Я и говорю, засранцы».
«Да, кстати, кто тебе рассказал про случай с проституткой»? «Другой Саша». «Понятно, а то что-то не клеится, мне хватает богемных девок». «Я тоже богемная девка»? «Я, конечно, не хотел тебе говорить, но так и есть, но я не хотел тебе говорить. Я хотел тебе это сказать потом, когда бы ты перебралась ко мне в Москву и переспала с каким-нибудь писакой, конечно, по большой любви».

                Колыбельная для кошки

Кошка читала на ночь. В юности Курта Воннегута  она испугалась и разразилась рифмой-поговоркой: «Курт Воннегут очень крут». Он на днях очень выразительно прогнусавил ей цитату про «прогъэсс» и «гарнидуры» из «Сирен Титана». Она долго и заразительно смеялась. Кошка забралась под одеяло, взяла увесистый томик и сразу запнулась на фразе: «две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад…» Она затаила дыхание. И читала запойно, как пьяница, глотала и глотала страницу за страницей, чтобы запьянеть этим до конца. «Бог создал глину, Богу стало скучно». Кошка выдохнула на последней странице повести. Боконон хохотал у нее в раскаленном мозгу. Она знала о влиянии ситуации парадокса на человеческую психику. Но такое состояние абсурда, неподдающееся никаким определениям, испытывала впервые в жизни. Было ощущение нахождения в полной пустоте, где низ и верх потерян и совершенно не за что держаться. Час она сидела в полном оцепенении и ничего не могла понять. Не может того быть, что люди уже пятьдесят лет читают это, ЭТО НАПИСАНО УЖЕ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ, а все все равно катится в тар-тарары. Мужчины-дети так же умирают на войне. И все также, вспоминая об этом, мы снимаем одежду, выкрашиваемся в синий цвет, встаем на четвереньки и хрюкаем как свиньи. Кошка так и не заснула в эту ночь. Она курила до утра сигарету за сигаретой, а Боконон зверски хохотал, открывая оледеневшие губы. Воннегута она снова стала бояться, бояться и жалеть. Бояться за всемогущество и жалеть за бессилие и ничтожность. Сказать людям все и ничего не добиться, ничего не смочь. ОНИ ВСЕ РАВНО НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛИ. Роман о конце света она решила не писать. На ночь кошка больше не читала.

Луна Сатурна

Воннегут опять взял за глотку. Душил меня любя, при недостатке воздуха случались приступы доброты к миру, которые не от сердца, не от души, а из нутра откуда-то. Это когда Боз остался на Меркурии с такими нелепыми, милыми, полюбившими его гармониумами. Это когда Дядёк писал сам себе письма и прятал, чтобы воссоздать потом в памяти то, что ему стёрли. Это когда Сэло разобрал себя на запчасти и раскидал их по берегу .йййййййййййййййййййййййййййййййййййййййййййййййййй. Последнюю фразу написала крыса Фудзи, тоже в «Сиренах Титана» понимает, пробовала на зуб.

«Зачем ты обидела меня и себя? «Богемные девки». «Вера Холодная, или ещё там кто-нибудь»… Ты с ума сошла. Должно быть уважение хотя бы к себе. Я понимаю, что ты всех баб ненавидишь. Не нужна тебе конкуренция, так её и нет, ты одна такая. Вера Холодная, или ещё там кто-нибудь. Будь. Я – вечный твой поклонник. Целую. Саша».
Вера просматривала почту: «Как квалифицированный литературовед (не шутка) хочу заявить - эксперименты с экстрадицией и интерполированием - вещи замечательные, но очень рискованные.
Я не говорю о количестве возможных покупателей рукописей :), я говорю, что и количество бесплатных слушателей может вдруг резко сократиться...
Фацит: ближе к народу нельзяль, девушка? Чтобы даже такие дебилы как...
В общем, чтобы всем было понятно, чтобы обо всех, о вечном, о великом, об общем, не только о специфических свойствах собственных специфических рецепторов при специфическом же на них воздействии»? Как на такое реагировать? Об общем, о вечном, о великом. Вероятно, реагировать надо, как Набоков, который писал о частном. И этот частный случай пестовал, разворачивал во всех ракурсах, любовался им и смаковал. Опять письмо, теперь от одесских бандитов: «У Вас мания величия», это пошляк и извращенец мне пишет, у которого не только уважения к  женщине нет, нет и понятия об этом. А ещё щеголяет бумагой с печатями, что он князь. Смешно всё, но осадок, осадок на душе.
В эмоции необутой,
раздетой, разъятой, раздутой,
разум скукожился мой,
я буду теперь немой, не твой,
я буду фагот, гобой.
Хочу вернуться
в платоновское припоминание,
в Достоевского препинание,
туда, откуда мы все  -
в гоголевскую шинель.
  Настроение дурацкое, как будто бы мне написали такой стишок:
Мадам, Вы потеряли зонтик, ещё перчатки и манто,
И цвет помады на закате не соответствует пальто,
Заметим без предубеждений, на Вас нет правого чулка,
И тени затемняют томно все преимущества виска.
Мадам, Вы потеряли зонтик, ещё перчатки и манто,
Мадам, Вы очень одиноки и перепутали авто.
Не настолько я одинока, и стишок этот в младенческом возрасте писала, и всё одно гадко, гадко, гадко всё.
Купила диффенбахию, страшно ядовитое растение, буду такой же ядовитой и красивой. Хотя я и так достаточно ядовита и красива.
Потеряла серёжку с голубым топазом, заветные серёжки, упала, или в постели, нигде нет. Горе. «Всё встанет на свои места». Всё возвращается и всё вернется. Надобно простить всех, много злости на людей накопилось за сегодня, всех простить, тут то им, людишкам, и прилетит, знаю я это, нет, эй, гады, гоните серьгу. «Всё встанет на свои места». Любимая песня о Боге. Вставила в уши изумрудики, так легче.
  «Сырьё для философского камня – живые люди», - доченька цитирует мультики. Она права, нечисто всё здесь.
Александр опять задружил с Комиссалжевской, Шатобриан победил. А Александр снова плакал от познаний девицы во французской и немецкой лингвистике. Веру взрывало, падали чашки и сахарницы. Дело шло к скоропалительной свадьбе. Вера уронила их машину в пропасть, когда они ехали из церкви, после венчания. Вернее, пропасти никакой не было, она просто сделала провал, машина ухнулась вниз, и асфальт снова схлопнулся над ней.
Вера тоже ощутила провал, перестали приходить письма, они приходили с ежедневной утренней церемониальностью. Что случилось? Ты уронила машину в пропасть. И что теперь делать?
Александр не дышал два дня. Он точно знал, что не дышал. Он лежал у себя, некому было даже вызвать врача. И надо ли? Всё уже поздно. В голове был только колокольный звон, колокольный звон был, а дыхания не было.

Не надо воскрешать, губить не надо.
Губы сухи, где ты, где ты,
Где терем твой и где отрада,
Я к паперти несу цветы.
Где ты, как нищий, ждёшь спасенья,
Я не подам, я не подам,
В канун великих воскресений
Я разрешу себе обман.
Я слово дам: «Не слова больше»,
И буду стоек или стоик,
И пятница тринадцатое – день хороший,
Не надо воскрешать, губить не стоит.

«Это Саша Блок, если бы не сбила ритм в последних двух строчках. Саша Блок – это наше фсё. Что ты читала? Кого»? «Абэ, Абэ». «Это не Абэ. Это декадент какой-то». «Пусть будет Северянин, он – гений. «Ананасы в шампанском»». «Он пижон». «Говорят, Блока не было, были четыре поэта под его псевдонимом. Легенда». «Это не может быть правдой. Белый бы его выдал или Ходасевич, они знали друг друга, как облупленные». «Может быть, это они и были». «Нет».
«В.А. Теляковский, занимавший в тот момент пост директора императорских театров, также упомянул в дневнике разговор с Мейерхольдом, «которого просил пригласить ко мне Блока, - так как предполагаю его призвать в  Театрально-Литературный комитет. О Блоке очень хорошо отзываются и Мережковский и Котляревский»»
«Мёртвому безразлично, кремируют его или погребут», - Иван читал «Чужое лицо», книгу взял ночью у жены под подушкой, включил настольную лампу и погрузился в сон японской прозы. Это действительно был сон, сон–прозрение одновременно, погружение в другое бытиё и одновременно открытие себя, была в этом какая-то невозможная эротика, божественный акт совокупления. Книгу к утру надо было положить обратно под подушку, но он не торопился, проникал в слова и впитывал их. Сегодня ему исполнилось тридцать семь, возраст роковой пушкинской дуэли. Он взял карандаш и на бумажной четвертушке нацарапал:
Моя жена — Луна.
Я ей молился — Богу,
Она не хочет снизойти,
Я ей послал коня,
Я ей послал дорогу,
Я пожелал ей доброго пути.
Она не снизошла, тогда я стал Сатурном,
Но всё равно  Меркурий ей милей,
Тогда я понял, что сражаться — это дурно.
Она со мной — нет этого верней.
«На бумажной четвертушке» - это Ланцберг Владимир Исаакович. По мне был ещё живой. Оказывается, умер в 2005 году. Раньше узнавала о смерти бардов у Другого Саши, теперь вот больше по интернету. Ланцберг умер 29 сентября в Нюрнберге. «Для кого ночные бденья – дар испорченной крови, Пожалуй, да, как говорится, мимо денег, Чекань свою монету, не мучайся, живи», - по памяти так. И Луферов умер.
Вера гладила рубашку Ивана, она никогда не гладила ему рубашек, даже юбки ей он гладил сам. Посидели скромно, на даче, Иван сделал великолепные шашлыки, выпили вина. Вера обожала свёкра и свекровь, за то, что они пели, особенно ей нравились песни из  фильма «Человек-амфибия». Пели душевно. На день рождения Вера подарила супругу подписку на «Науку и жизнь», журнал старинный, но очень дорогой её сердцу, из их с Иваном детства.
Покурила немного – и стань глупышкой,
Если домик- норка, то в норке – мышка.
Сочиняй немного – не больше строчки,
А все дольше, милая, гладь сорочки.
Что умному – горе, остальным – праздник,
Лучше муж – хулиган,
                чем муж – проказник.
Покури немного, дым горек – сладок,
И купи хотя бы один подарок.
Сочиняй немного – не дольше века,
И люби хотя бы одного человека.
Вера выгребала пивные бутылки из-под раковины, складывала их в мешки, снова выгребала, складывала, не плакала, но очень зло выгребала и складывала. Ничего не поправить, не поправить, не поправить.
Ищу серьгу. Ты говоришь: «Всё – только половина всего». Кажется, смиряюсь.
Архип Куинджи. Тайны биографии. Начало (Текст - Виталий Манин)


«Загадки биографии Куинджи начинаются с даты его рождения. В архивах хранятся сразу три его паспорта, и какой же из них наиболее подлинный, не ясно до сих пор. В одном из них рождение отмечено 1841 годом, во втором — 1842-м, а в третьем — 1843-м. Наиболее вероятная дата рождения - 1842 год. К такому выводу склоняют документы, в разное время выданные Куинджи управой города Мариуполя, в котором он родился, Советом Академии художеств и другими учреждениями. Предки Куинджи проживали в предгорной части Крыма в районе Бахчисарая и занимались хлебопашеством. Греческая христианская община, окруженная поселениями татар, постоянно испытывала на себе их давление. Греки не были отуречены, но многие усвоили татарский язык и приняли турецкие фамилии. Куинджи по-турецки «золотых дел мастер». Очевидно, кто-то в родне Куинджи был ювелиром. В метрике он значился под фамилией Еменджи, что означает «трудовой человек». Понятие «трудовой человек» не расходится с профессией отца Архипа Ивановича - Ивана Христофоровича, сапожника, занимавшегося к тому же хлебопашеством».
Она звала его Весёлый Куинджи. Он и работал так, весело и живо, создавая пейзажи, нет, не природы, не родной Москвы, а её, Вериной, светлой души. «Солдаты сидят в окопах, пули летят мимо», - такой дзеновской молитвой, строчкой из старинной песни, Вера спасалась от тревоги за него, от разлуки вечной и нескончаемой.
Я изучала дзен,
Я терла тряпкой шкаф
До невозможного сверканья,
Я изучала дзен, и каждый шаг
Мой был навстречу трудного исканья.
Я изучала дзен в твоих словах,
В твоих слезах, в раскатах смеха,
Я изучала дзен-буддизм и страх,
Когда ты далеко уехал.
Я изучала дзен, совсем забыв,
Что надо просто мыть посуду,
И борщ варю я, книжечку закрыв,
И больше изучать я дзен не буду.




II


Её близкий друг из прокуратуры довёл дело до суда. Вера требовала у издательства «Эксмо» 3 млн. руб. за моральный ущерб. Суд постановил выплатить 100 тыс. руб. Но тут же на Веру в суд подала полячка с фамилией без буквы «р», тоже за моральный ущерб, Вера процитировала в произведении именно её подлинные высказывания. Вера деньги отдала. Тогда полячка без буквы «р» сразу бросилась в объятья к Александру, который сидел даже без хлеба. Вера обратилась уже в суд небесный и отобрала у неё право на собственность квартиры. Полячка без буквы «р» опять кинулась к Александру, он взял у неё 20руб. на хлеб и выставил за дверь.
Вера бесилась, утром ссорилась с МТS, требовала деньги за несанкционированное подключение гудка. Потом припомнила, что банкомат в сбербанке не выдал сдачу 20 руб, т.е. опять таки МТS там не приняли оплату за телефон, она решила выиграть суд на сумму 500 тыс. долларов, обвинив тех и других в сговоре и мошенничестве, а это было очевидно и наглядно.
Вера опять мучила «Священную книгу Тота» (Великие Арканы Таро), основы учения о космической энергии. Это карта Силы не давала ей покоя.
Взрывной волной
Оторвало голову.
Какое счастье,
Можно не думать.
Не искать себе место под солнцем,
Социальную нишу, реку для водопоя.
Не искать собеседников,
Не напрягаться  ответить в точку.
Хотя индеец знает, что мозг это ещё не всё.
Надо дать лицензию эскулапам,
Как эффективно лечить мигрень,
Биографический кризис и кризис жанра,
Маниакальный бред
И депрессивный психоз.
Надо всего лишь засунуть пациента
В эпицентр взрыва,
Только так, чтобы  ему аккуратно оторвало голову,
А сам он остался цел.
Теория большого взрыва осуществлялась на практике. Верину фотографию опубликовали в журнале «Юность», большую (форматом  A4) и цветную, там, где она похожа на отца. Люди плакали. Фотография в профиль, лоб наморщен, на глазах – слёзы. Её  новеллы напечатали все литературные журналы страны. Вера начала «надуваться», «разбухать» и «гнуть пальцы». Она даже оттопыривала мизинец, когда держала чашку, что никогда за ней не наблюдалось. Видимо, она собрала в себе столько энергии, своей и, конечно, чужой, которая хлынула к ней от всеобщего ажиотажа и внимания, справиться с которой просто не могла. Её разрывало изнутри, казалось ещё несколько секунд – и она разлетится на кусочки. Предчувствие смерти было неимоверное.
1 января 1913 года Блок пишет в дневнике: «Разговоры о комитете (…) оставлены пока до следующего раза».
Вера бросилась опять к картам, как к спасению. Расклад удручил. Между ними лежала Императрица, снова Императрица, у него в голове – карта Смерти: то есть он решил, и решил головой прекратить с ней отношения, но в его сердце был Мир – последняя замыкающая Высшая карта Старших Арканов, в поступках – Отшельник. У неё в голове – карта Суда, в сердце – Дьявол, в поступках – Башня. Вера действительно металась в хаосе беспорядочных действий, она не могла успокоиться и сосредоточиться.

Пять правил любви испепелённой души

Правило первое. Испепелённая душа всегда делает поправку на то, что другая душа может находиться в таком же агрегатном состоянии. Она настолько бережна, насколько это возможно.
Правило второе. Испепелённая душа не ведает уродства тела, касаясь шероховатой кожи, она испытывает особые приступы нежности, морщины целует с неизъяснимой любовью.
Правило третье. Поцелуи её горьких обветренных губ нероскошны, редко когда  на них сладость помады или пирожных, оттого она любит целоваться с виноградом во рту.
Правило четвёртое. Испепелённая душа молчать и терпеть не умеет. Она не умеет просить и требовать. Она забирает своё (зорче её нет, она не ошибается). Она не будет драться в кровь, в пепел. Она знает, что принадлежит ей по праву.
Правило пятое. С ней надёжно, просто и легко. Можно говорить о боли и о сомнениях, ей можно доверять, она не дёрнется, не хлопнет дверью, не устроит истерику. Она всё знает и не будет смеяться — в ней память костра. Ей сдаются без боя.

«Сами девки знаетё, чем заманываетё, сулитё, не даетё, всё обманываетё»! – Иван опять переборщил с пивом и голосил песни. Вера так и эдак пыталась утихомирить его. Тогда он зло покурил и начал мурлыкать уже тихо и жалостливо.
Сообщение в газете «День» от 24 августа 1913 года: «Поэт А.А. Блок отказался от предложения дирекции Императорских театров занять место пятого члена в  Театрально-литературном комитете СПб».

Теперь я знаю улицы Москвы,
Ты передал оттенки переулков,
Я жду, когда мы перейдём на Вы,
Среди других подобных звуков.

Только в газете «Речь» от 3 мая 1917 года было напечатано: «Театрально-литературный комитет преобразован в Литературную комиссию, которая будет состоять при художественно-репертуарном комитете Александринского театра. Лит. комиссия будет рассматривать новые пьесы и докладывать об их достоинствах и недостатках репертуарному комитету. Вопрос о постановке той или иной пьесы будет зависеть от решения комитета. В состав литературной комиссии входят три литератора из числа  шести кандидатов, рекомендуемых уполномоченными Гос. Театров и избираемых труппой Александринского театра. На ближайшее время членами литературной комиссии избраны П.Н. Сакулин, П.О. Морозов и Александр Блок».

Расскажи мне о Поле Сезанне,
чтобы мне не читать о нём
в пошлом «Story»,
где Михаил Кузьмин –
лишь франт из вертепа,
и ни одной цитаты.
«Похожа ли моя любовь
На первую или последнюю»…

Глупо критиковать, когда альтернативы нет, но вкус, вкус, вкус… По мне бы не знать ничего об «обыкновенных судьбах необыкновенных людей», чем с привкусом скандала, и мОлодёжь жалко, узнать о каком-нибудь великом художнике и запомнить лишь его отрезанное ухо, ведь на этом сделан акцент, это самое яркое пятно, это сенсационность. Жалко и горько. Расскажи мне о Поле Сезанне, поведай мне о Ван Гоге… Ведать, веды… Позволь мне проникнуть в созвучие красок, постигнуть непревзойдённость мазка и палитры, позволь мне услышать музыку знаков и настроений. Без тебя мне трудно.
Нашла «Милого друга» Мопассана за шкафом, когда-то брала у Алексея в сапожной мастерской. Книга пахла клеем или кожей, или чем-то непонятно приятным и простым. В своё время она считала, что «Милый друг» - вершина эротики, была удивлена беглыми поцелуями героев, всё, как в советских фильмах случалось за кадром. Роман показался очень простым, возможно для своего времени он был шедевром, но сегодня для неё стал просто беллетристикой. Потом сегодняшний день делал из дельца Жоржа Дюруа героя, сумевшего всех под себя подмять, жонглирующий женщинами, как факир – настоящий кумир поколения. Боюсь, современный читатель и не заметил бы иронии автора – «милый друг». Надо книгу вернуть, задумала Вера и заодно зашить унты.
Унты Вера отремонтировать не успела, их подшили позже, и в какой-то другой мастерской. Эти смешные лохматые овечьи унтики ещё долго носила её дочь, когда подросла. День был обычный. Судили глупую группу «Пуси Райт», глупо судили, инет сошёл с ума, все кричали об этом, она обсуждать эту тему не хотела и осталась в одиночестве; потом в этот день хоронили давнего знакомого, она лет десять его не видела, на похоронах не была, узнала к вечеру, Женьку похоронили в закрытом гробу, долго лежал, никто не знал, выбивали двери; потом это была очередная годовщина встречи с Александром, день рождения её дяди, она хорошо запомнила. Это был обычный день. Что она конкретно намешала в кофе так точно и не узнали, вернее, точно потом узнали химическую формулу коктейля. А чего там только не было – нейролептики, крысиный яд, ацетон, сок диффенбахии и кофе с сахаром. Это она, наверное, по-философски, забывшись, добавила сахар.


      III

«Ну, это же неправда, она же не умерла», - Саша тряс следователя за плечи. «Выпейте воды. Вам показать копию свидетельства о смерти»? «Но записку какую-то она должна была оставить»? «Это я у Вас хотел спросить»? «О чём она писала в последние дни»? «Всё было спокойно, просила рассказать о Поле Сезанне». «Я нашёл последние записи в дневнике. Вот посмотрите. Видимо расклады карт. Два столбика между ними по одной карте». «Я знаю, покажите».

Императрица                Правосудие
Повешенный                Император                Маг
Смерть                Верховная жрица


«Всё правильно, сверху вниз – в голове, в сердце, в поступках, слева мои карты, справа её. Я, действительно, думал только о ней, о нашей будущей жизни, в сердце – Повешенный – жертвенность, в поступках – Смерть – я и, правда, решил ничего не предпринимать, совершенно ничего, любить молча. И что она это знала»?
«Есть ещё один расклад:

Повешенный                Император
Императрица                Правосудие                Воздержание
Маг                Дьявол


Что Вы скажите на это»? «Чего она металась? Как тут можно было упрекать? В сердце – безграничная любовь, в голове – жертвенность (Повешенный), опыт, мастерство – в поступках. Но у неё сложно: в голове – Император – защита территории, претензии на собственность. В поступках – Дьявол. Может быть, это снова ревность»? «На собственность Вы сказали? Может быть деньги? Может быть, у неё были материальные претензии»? «Нет, я думаю, речь идёт непосредственно о моей жизни. Здесь между нами – Правосудие. Но я не мог судить её, она судила меня и заставила судить себя, вернее, осудила». Колода лежала на столе. Александр разложил карты по написанному раскладу и впивался взглядом в их очертания, оскалился Дьявол, алым одеянием блистала Императрица, неподвижные весы за спиной и меч в руках у дамы в зелёном – Правосудие. Кто смеялся над ним и совершил этот суд?

Боль – сладчайший глоток сердца,
Средство от постоянства привычек.
Нечем, удержать себя нечем.
Некуда отпустить себя, незачем.
                «Нет». – Не начинай исповедь.
                «Да».   – Не пропадай пропадом.
                Боль сердце найдет исподволь
                И сохранит себя изыском.
Боль, и погребен заживо,
Выживу, явлюсь сызнова.
И ничего страшного,
Что бы еще не вышло там.
                Да. - Не начинай исповедь,
                Нет. – Не пропадай пропадом,
                Боль сердце найдет исподволь
                и СОХРАНИТ ТЕБЯ.
Последнее время Саша перестал писать картины, их теперь некому было видеть, вдыхать. Он начал писать мелодии и петь Верины незамысловатые песни, хотя он-то слышал, он понимал их затаённые смыслы, их загадочную грусть, он влюблялся в эти простые слова, а после концертов ревел в гримёрке, размазывая кулаком слёзы по щекам.

Брак Квазимодо

Посметь к ней прикоснуться только к бездыханной,
В её объятиях истлеть,
А Вы мне говорите рана,
А Вы мне говорите плеть.
И в красоте души могучей
Истошный дикий плач и стон.
А я твердил, что я измучен,
Отвержен Вами, разорён.
Другой Саша не пришёл на похороны, не хотел он лобызаться с её друзьями, выражать соболезнования родственникам, ещё он не хотел хоронить её в закрытом гробу, он хотел увидеть её мёртвой, это всё, пожалуй, что он хотел последнее время.

Бей по-больному,
я могу устоять.
Бей по-больному,
Мне ловчей умирать.
Пей мою вроду,
если нечего пить,
пеняй на погоду,
если надо юлить.
Бей по-больному,
если некуда бить,
Бей по-больному ,
если весело жить.
Бей, мне уроду
Все равно пропадать,
Пей мою воду,
все равно проливать.
Ешь мою печень,
все равно воронью.
Где наша встреча,
Только в раю.
Бей по-больному
И стучи в барабан,
Бей по-больному
И скандируй Коран.
Бей по-больному,
Мне ловчей умирать,
Бей, и я в кому,
Только насъ рать.
Алексей повесился через неделю, тогда все узнали, что зовут его действительно Саша.
26 мая  1921 года умирающий Блок пишет Корнею Чуковскому: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда ещё: жар не прекращается и всё всегда болит. (…) Итак, «здравствуем и посейчас» сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, матушка-Русь, как чушка – своего поросёнка».

Мы ушли, мы улетели,
Потому что вы нас проглядели,
Потому что Вы нас проморгали,
Не закрыли окно.

Мы хлебнули немытого неба,
Мы за облаком кинулись следом,
И нашли путеводную нить,
Но всегда оборвать – не пришить.

Не просите непрожитых судеб,
Не ищите некупленных судей,
Сохраните перо для Пьеро.
Затворите окно.

11 февраля 1921 года, в годовщину смерти Пушкина, по приглашению Дома Литераторов Александр Блок выступает  там с речью «О назначении поэта»: «Поэт сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они прибывают, во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму, в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир…»
Перед смертью аккуратнейший и педантичный Блок, сын гармонии, во время припадка разбивает кочергой маску Аполлона: «А я хотел посмотреть, на сколько кусов распадётся эта грязная рожа».
«Молчите, проклятые книги!
 Я вас не писал никогда» («Друзьям», 24 июля 1908 года)

Нас уже нет.
Так нелепо,
Что нас уже нет.
Что-то могли
И чего-то хотели,
Длили дни,
Торопили недели,
Ждали счастливый конец…
Но нас уже нет.
Если еще возвращенье возможно,
Может ещё всё по-хорошему –
Храмом живой надежде
Песня твоя.
Только слова отдай кому-то другому.
Музыка сердца звучит
Лишь для меня,
И пусть говорят,
Что нас уже нет. Это Вера написала в двадцать. В год смерти с Блоком они были ровесниками – сорокалетними.
«Ты знаешь, это не ты умерла, а я, нет, вернее умерла твоя героиня, но она живёт где-то в других произведениях, улыбается кому-то, ходит по грибы. Это не она умерла, а я, это меня ты убила, как литературного героя, я перестал тебе быть интересен. Что я там размазываю слёзы кулаком в полном бессилии! Сделай что-нибудь. Всё верни, ты - гений, ты – поэт, ты всё сможешь, поверни реки вспять, воскреси героев. Я никогда не был так счастлив, как на страницах твоего романа. И я хочу там жить. Может быть, я хочу знать, как ты ко мне относишься, еженочно, ежечасно».
Вера отнесла унты в ремонт и отдала Мопассана. Посмеялись: «Ты очень красиво умирал от любви ко мне». «Я так и знал».
Другому Саше она подарила ковбойский подарок – кухонный нож. Так и сказала: «От ковбоя – ковбою». «Ты классно писала из гроба».

 В гробе поздно наводить порядок,
Там не до этого в гробу,
Там сделают всё опрятно,
Сигарет положат, я наскребу
спичек, последней плоти
Подарю никотин и дым.
Буду плакать –
К поминкам полы намывать живым.

«Ты порядок то навела»? «Ну, это последняя мечта самурая, и она ещё не исполнилась».