Целую. Саша роман часть 2

Крыса Фудзи появилась в доме случайно, почти случайно, дочь хотела мышку, слёзно просила, мышей не было, не завезли, была крыса, пароды пасюк, серая, с чёрными бусинками глаз, которые пронзали всё насквозь, мозг выворачивался наружу, как будто она смотрела внутрь тебя. Крыса – разведчик. Ни минуты покоя, всё время она что-то искала, разнюхивала, особенно любила проникнуть в рукав Вериного халата. «Норку нашла», - радовалась дочь. Она кипела энергией, и вся жизнь в доме стала крутиться вокруг неё. «Крысу кормили»? «Где крыса»? «Ты – крыса», - было совсем не обидно. «Крыса», - стало даже просто слово, утверждающее торжество жизни и радости. Иван часто брал её на диван, кормил с рук. Ей купили трёхэтажный коттедж с лесенками. Однажды Ваня не заметил её и надавил рукой на постель, Фудзи заверещала впервые в жизни. Кормили, как себя, не жалеючи, колбасы, сыры, сметана, масло. Крыс лопал. Стала плохо ходить, подволакивать задние лапы. Вера увидела, ночью плакала – беда. Вызвали ветеринара на дом. Приехала тётенька, взяла на руки  Фудзи, пальцами зацепила под передние лапки, крыс беспомощно завис. «Да ожирение у Вас, срочно менять питание, корм только, крысиный корм, то, что она ест в природе. Вес согнали за неделю, за две. Прогресса нет. Ходит едва-едва.  Свалилась, слала заваливаться на бок, но есть хотела всегда, глаза горели огнём. Другой врач, пошли к нему в зоомагазин, оказался весельчак, поставим витамин, будет бегать, снимок надо было всё же сделать, но надейтесь на лучшее. Через две недели Вера решила приняться за капитальное лечение, Иван был в отпуске, нашла ему адрес клиники с рентген-аппаратом. Записались на приём к доктору Незнанскому, хирург-невролог. Невролог прописал неврологию, поставил гормональный укол, прописал ещё семь. День ленились, спали, лекарство купили только на следующий день. Перед экзекуцией Фудзи исчезла. Никогда в жизни она не пряталась под диваном. Искали минут тридцать, всполошились, выудили. Вляпали укол. Через час начала икать, бегать, тыкаться в руки и пищать. Потом полчаса агонии. Иван дышал ей в рот, делал массаж сердца. Пульса нет. Всё, всё, всё, я сказал тебе, всё. Нееееееее-т. Вера держала в руках пушистый родной комочек и ей казалось, что сердце бьётся по-прежему, тихонько бьётся. Потом она начала плакать, да так что шерсть на носу у крысы промокла вся. Рыдали всей семьёй. «Мама, не плачь, мы купим новую». «Мала ты ещё». На могилку положили печенье. На следующий день дочка сказала: «Я ходила, мама, печенек там нет, зверушки Фудзи помянули».


Это страшно - сражаться со смертью и проиграть. Это невыносимо – видеть страдания любимого существа. До сих пор у Веры стояло в памяти – чёрные, любимые бусинки глаз выпучились и чуть не выскочили из глазниц. Вот ещё живое тельце, и вот уже неживое. А ты всё гладишь и гладишь его, ещё тёплое.
«Ты когда-нибудь видела, как плачут крысы»? «Наша никогда не плакала». «Я видел, как плакал наш белый лабораторный крыс в тот день, когда  Ваша Фудзияма померла.  Я раньше показывал ему её фотографию. Ты знаешь, по-моему, они были муж и жена». «Они же не виделись» «Не важно». «Почему ты не говорил раньше»? «А смысл? Крысят Вы разводить не хотели».
«Надо припереть врача к стенке. Давай сделаем эксгумацию». «Нет, я не могу». «Он должен ответить. И мы должны знать, что случилось». «Хорошо, только моим ничего не скажем».
Раскопали могилку, достали обувную коробку – гробик. Воздух вдруг закачался запахом розы, почти розы, но нежнее и легче. «Фудзияма мироточит». «Открой».  Она лежала в белой пелёнке не тронутая тленом, вся в масляных каплях мирры». «Давай ребёнка пугать не будем. Я отвезу её в лабораторию».
Дочка подросла и стала раптологом – редкая ветеринарная специальность, специалист по грызунам.

IY
              Лавочка на Чистых Прудах. Облака, опрокинутые в воду, зелень листвы, окаймлявшая их – будто он сам нарисовал эту картину и сейчас они лицезрели её, потягивая инкермановское «Каберне».
Реализм и фантазия в искусстве, он собственно говорил об этом и о Поле Сезанне. Или она снова спрашивала о Поле Сезанне. Вино медленно забраживало кровь.
Она читала Дюрренматта, медленно скользила перед сном по строчкам, впитывала мерную речь, смутно помнила фильм «Авария» с Гафтом, захотелось пересмотреть, опять финал книги, сбивающий с ног, сбивающий, даже когда лежишь в постели, провалилась в сон, а книга, уже прочитанная уже живёт своей жизнью в мозгу, или в подсознании уже, ковыряет дырочку в голове, крошат крошку извилины. «Авария». Почти правдоподобная история. Не хотелось бы аналогий, но они есть, есть, так любим мы иногда поиграть в прокурора и судью, небезобидные игрушки, особенно с такой развязкой.
Карты выпадали из рук. Прошло пять лет, а ничего не изменилось, она так и жила в этом дне, когда умерла её крыса. И свидание это, оно всё-таки случилось, но ничего не меняло. Между ними выпало Солнце – тепло, у неё в сердце – Смерть (смерть чувств к нему) – да так честнее, честнее, так лучше, в голове её – карта Силы,   в поступках – Луна (опять эта метафизичность и оккультность). У него в голове – Императрица (сильнейшая карта земной, плодородной любви), в сердце его – карта Правосудия, в поступках – Верховная Жрица (мудрость женского начала).
Влюбилась в Дюрренматта. Упиваюсь каждой строчкой. Наконец-то меня устраивает стиль, вдумчивый, неторопливый, обстоятельный, не то что я – бегу, бегу, бегу, выхватываю что-то кусками, штрихами пытаюсь набросать облик, тут нет, тут скурпулёзная точность, выверенность каждого жеста, каждого кивка головы. Швейцарец, одно слово, или характер, или такой швейцарский характер. Влюблена на всю жизнь.
Веру понесло в театр, молодёжный, самодеятельный. Давно заметила, что профессиональные театры замылили слово, замылили мысль, осталась декламация. Тут же она видела что-то живоё, остро сопереживала, будила себя. Название спектакля – «Эксперимент». Люди и ангелы, ангелы и люди, они всё время менялись местами, свет временами погасал, только лампочка одиноко горела красным цветом на сцене, да шум радиоточки нарушал темноту и тишину. В один из таких переходов ей стало плохо, апокалипсис в природе, нет ни актёров, ни зрителей, одна она и лампочка и шум репродуктора, Вера закрыла глаза и шептала про себя: «Саша, Саша, позовите Сашу». Но снова зажёгся свет, опять вышли актёры рассуждать о том, что эксперимент на Земле подходит к концу.
Уехал. Уснул. Заболел.
Взорвали почту, телеграф, транслятор.
Устал. Разлюбил. Забыл.
Кончились деньги. Потерял телефон, голову на рельсах.
Миленькая, тебе надо поспать, всё хорошо.
Это просто разлука.

«День я живу без Вас», - записал Александр. Буду вести дневник. Буду вырезать у себя на груди пятиконечные звёзды. Можно ли менее больно? Наверное, можно, но я не умею. «Ты была близко. Ты, Вы, я запутался, кажется, лично я говорю тебе Вы, а так расслабляюсь, ты была близко, что я говорил тебе, что-то о Поле Сезанне, или ты так хотела, или я так боялся, и выручал Поль Сезанн. Но теперь мне некому говорить, и ты целый день не пишешь, и я устаю, не знать, что с тобой, с кем ты говоришь, чем ты дышишь, я даже, наверное, переберусь в твой город, чтобы знать о тебе всё, каждый твой шаг, буду работать сторожем в техникуме напротив твоего дома, куплю подзорную трубу, ты не закрываешь на ночь шторы, я знаю. Не знаю только, во что превратиться моя жизнь. Так, не написала сегодня, напишешь завтра, так, покой, сон, работа, что там ещё, неплохо бы поесть, неплохо бы приготовить. Вот и ладушки, вот и отвлёкся».
Читаю «Правосудие», да Фридрих, да Дюрренматт. Успокаивает психику, и я засыпаю, не от скуки нет, просто в голове всё становится на свои места, всё гармонично раскладывается по полочкам, и я засыпаю, в спокойствии и равновесии. О, Фридрих! Сколько тебе лет? Или в каком году ты умер? О, Фридрих! Особенно поразили исторические зарисовки, история твоей страны в полстраничке текста, таких исторических изысков я ещё не встречала. О, Фридрих!
Другой Саша пришёл на Верин день рождения с коробкой. Девочки завизжали от восторга: «Крыса»! Крыса белая с серой головкой, серыми подпалинами и серыми пятнышками. «Это что Фудзина дочка»? «Только маме не говори, она разволнуется».
Ссора была злой и ненужной. Они оба не заметили, как она разгорелась. Ей показалось, что он стал небрежен в работах. Она с сожалением заметила ему этот уклон в примитивизм. Не доверяя ей, во всяком случае её познаниям в искусствоведении, хотя тут речь шла именно об её интуиции, не доверяя ей, он вдруг неожиданно выпал из того состояния внутренней комфортности, в котором прибывал.  Он не стал отвечать. Вера не восприняла всерьёз это молчание, сначала доверчиво писала ему, потом по-детски обзывалась, называя его злым и трусливым мальчиком, и топала ножкой. Он молчал, он уже не ждал, когда она перебесится, это всё настолько выбило его из колеи, что на нормальном мировосприятии и нормальной работе можно было поставить крест. Какая-то глупая девчонка отнимает у меня мой мир, краски, запах красок, я даже перестаю чувствовать запах красок, я не хочу боле ничего, я не хочу жить, я завещаю ей все картины и уйду из дома, просто в ночь, просто хромой и раздетый, я не умею любить, не хочу и не буду. Она уже просила прощения, говорила, что ей нравится последнее, что он написал, оставляя ему на откуп самому решать, что и как. Он психовал, уничтожал холсты и, вообще, не мог понять, что с ним происходит.
В ванной Вера уронила пинцет, стала искать под раковиной, нашла серьгу, ту самую, с голубым топазом, бросилась к шкатулке, точно – вторая, пять лет прошло, твой подарок. «Всё – только половина всего». Нашлась вторая половина.
«Вера, произошло недоразумение. Что касается Ваших высказываний о примитивизме, я всегда боялся определять свой стиль какими бы то ни было направлениями, потом Вы знаете, насколько хороша моя техника, я, конечно, просто искал. А привитивизм настолько сложное явление в живописи, и Вы, по-моему, достаточно примитивно его понимаете, и Вы об этом тоже догадываетесь. Не об этом речь. Что касается моего возрастного поведения, то все мы, как дети, особенно художники, думаю, и Вы тоже на критику реагируете неадекватно, тем более инет – это уже последнее пристанище, оно не от хорошей жизни, не мне Вам объяснять. Я, кажется, всё сказал, что хотел. Целовать Вас после этого письма мне кажется неуместным. Тем не менее, Ваш Александр».
Однажды он случайно порезал руку, решил, что это кстати и писал «Закат» своей кровью, пока не начал терять сознание.
Вера сгорела за месяц от рака лёгких.

V

              «Наверное, ты хотела страдать, раз разрешила себе полюбить и теперь плачешь после смерти. Почитай Дюрренматта для успокоения души и пройди на уколы. Да, голубушка, никакого рака у тебя нет, это так, любовь, и любовь взаимная, только Вы никогда не увидитесь, Вы теперь по разные стороны добра и зла, разное у Вас добро и зло. Да, голубушка, ему показали твою могилу, он принёс туда охапку роз, и не тревожь его, и не своди с ума»…
                С утра Вера прочитала в Живой Газете, что умер Борис Стругацкий, а она знала, что сегодня он так же варит себе кофе. Это был один из первых людей, кто внимательно и с большим интересом прочитал её произведения. Он будет жить. Но на сколько ему хватит кофе? О хлебе и молоке придётся забыть. Люди жестоки. Наверное, будут пышные похороны, он ведь кумир поколения, но вряд ли кто из близких друзей когда-нибудь занесёт ему продукты. Какие добрые слова он ей сказал, ей тысячу лет никто не говорил такие слова.
                Александр подозревал, что случилось что-то недоброе, но никакой точной информации у него не было. Он ступал ногами в пустоту и проваливался, и почему-то понимал, что его приближение к смерти соединяет его с Верой. Вера тоже чувствовала очень чутко, что он может переступить грань, которая соединяет его с миром. Они были очень близко и чрезвычайно далеко друг от друга.
                Позвонил Другой Саша и позвал Веру в театр на спектакль по Антону Павловичу «Злоумышленник». Вера собиралась с вечера, переволновалась, не заснула и никуда не пошла. Посмотрела по видео отрывок оттуда – эпизод про Йосю Джугашвили. На спектакль всё же выбрались, но в другой раз.

Злоумышленник

Явилась после спектакля и думаю теперь, кто более злоумышленник Антон Павлович или Александр Фёдорович, кто же более из них меня запутал? Даже у Чехова не всё ясно. – Ну, а для чего ты отвинчивал гайку?... – Мы из гаек грузила делаем. … - Не догляди сторож, так ведь поезд мог сойти с рельсов, людей бы убило!  - Надо судить по совести, не зря… Нюанс Чехова я ещё понять могу. Мужик тёмный, ему грузила нужны. Но, пардон, поезд, реально мог сойти с рельсов, может, гайка основополагающая. Как тут судить по совести? Александр Фёдорович бесстрашно берёт эту ситуацию и переносит в 30 годы, где все были виноваты за всё безвинно, тут разум решает однозначно и стереотипно в пользу обвиняемого. Ситуация повторяется на сцене в Ельцинскую эпоху, где следователь вообще получает взятку. Но при этом поезд ведь реально мог сойти с рельсов, людей бы убило!
  И всё же Чехов очень хорош в «Злоумышленнике»!
- Ты людей убил бы!
— Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было... Спаси и помилуй, царица небесная...
И в спектакле «Злоумышленники» это одна из самых убедительных сцен! Браво!
Думала, почему же катарсис всё же меня не настиг? Написала режиссёру письмо, открыто, в сети: «Уважаемый Александр Фёдорович! В финале следователя, ктоторый берём взятку за эту злополучную открученную гайку, мочить из пистолета не надо, его надо кинуть под поезд, который сошёл с рельсов, просто он падает, следователь, поезд идёт, может быть добавить шум катастрофы и сделать затемнение полностью. То есть отсутствие гайки всё же сработало. Башку  у зрителя снесёт точно, и душа очистится! Ваша покорная ученица».
Режиссёр подумал и сказал: «Нам ещё сто пятьдесят раз теперь предложат после просмотра этот финал, а спектакль можно похоронить». Я в своём репертуаре. Злоумышленник. С утра позвонил Александр Фёдорович и я узнала, что теперь спектакль «Злоумышленник» ставят полстаны сумасшедших блогеров,  и у него большие неприятности.

                Александр бросил всё, составил гороскоп Сталина, разобрал его по мелким косточкам и напечатал в «Комсомольской правде» на две страницы мелким шрифтом, сгрёб гонорар, он оказался приличным, и уехал в Германию.
                Там Саша взял псевдоним Hаnz nach Hause и стал подрабатывать психотерапевтом. Мужчинам ему было довольно представиться, они сразу бежали домой. С женщинами, особенно русскими, диалог длился недолго, примерно на такую тему: «Хой един»? «Ооооо»! «Нет, хой индивидуален».
                Саша перечитывала «Сказку о тройке», с некоторых пор она стала называть себя Сашей. В том, что Александр жив, она уверена уже не была. В дверь позвонили. Принесли заказное письмо, три гербовых печати с сургучом. Внутри три грамотных рецензии на последний роман. И подпись: С наилучшими пожеланиями Борис. «Голодает. Родственников у него нет. Родственники появляются только тогда, когда делят наследство. Он завещал свои рукописи и гонорары от изданных книг Союзу Писателей». Вера давно не плакала и плакать не стала.
                Письма приходили во сне. Александр писал их на бумаге. Вере они снились. «А я – негодяй - гоняю чай».
                Щастье, щастье…
                Вера вгрызалась в  историю искусства. Была у неё «Краткая история искусств» - искусство XX века. «Примитивы и примитивисты». Ей надо было понять, если бы она знала это, она пошутила бы так грубо? Искренность, наивная непосредственность , натуральность творчества, бунт  против сложившегося в искусстве правопорядка… «С простодушного примитива начинал Шагал». «Удивлённо-восторженный и растерянно-задумчивый одновременно»…

                «Он стар, он похож на своё одиночество,
                Ему говорить о погоде не хочется…
                Пиджак старомодный на лацканах вытерся,
                А Вы не из Витебска? Ах, Вы не из Витебска».
                Р. Рождественский,
                муз. Берковского

К Тебе

Я шла к Себе,
к себе, по крайней мере,
у моря на краю улыбку потеряв,
открыла дом, но запертые двери
молчат, слез нет, хоть ключ торчит в дверях.

А я хотела только прикоснуться
к подноготной,
не ведая стыда,
себя разъять, собой проснуться,
проплакаться и не ходить туда.

Там больно, больно хорошо от боли,
там песни юности орать до хрипоты,
губам немым невольно.
«Вы не из Витебска»? – не Ты.
Не Ты, не Ты, не знаешь,
ко дну души припаяны слова
мне как пароль, не опознаешь
иначе, близкий, как трава,
в которую не падать уже,
руки распахнув для неба,
себя скрутила туже,
ранец на плечо, язык под нёбо.
Учусь ходить
так, как шагал Шагал.

                Композиция, соединяющая разновременные и разнопространственные фрагменты… Как всё тонко. Она задела что-то тонкое.
                Они опять начали переписываться. Настроение у Веры менялось, как погода. Вчера она писала: «Вдыхаю Ваши картины», а сегодня посылала к чёрту.

Подите к чёрту, он – добрей меня,
Иначе буду буравить Вас глазами
И выжгу Вам клеймо «Вы – мой», ни дня
Разлуки не было меж нами.

Подите к чёрту, он не разберёт,
Кто прав, кто вечно виноватый,
Подите к чёрту, нынче Ваш черёд,
Не всё же мне нести, горбатой.

Подите к чёрту, я Вас не найду
Хотя бы полчаса, забудусь,
Надену шаль, с ума сойду,
Сочту за месть, сочту за грубость.

Подите к чёрту, хотя бы буду знать,
Где Вас искать живым иль мёртвым,
Подите к чёрту, нас ему венчать,
Пожалуйста, подите к чёрту.

Александр был безумно рад снова осязать её в пространстве, чувствовать её пульс.

Я – совсем ручной,
Меня можно брать голыми руками,
Даже пульпировать,
Я, как ручная кладь,
Меня можно переносить.
Я, как собака Павлова,
Сижу в темноте
И жду, когда ты вкрутишь лампочку.
А ты считаешь, что тигр в клетке
Поддаётся дрессуре,
А я, дикий зверь, открыл душу,
Я просто думал,
Что ты читала Экзюпери.
                Через два дня они уже смеялись и обсуждали окончание её романа:
- Когда же хепиенд «Все умерли»?
- Я думаю героиня должна умереть в четвёртый раз, надо её убить, главный герой убьёт её из ружья из ревности.
- Она же бессмертная, её пуля не берёт.
- Тогда серебряной, как в кино.
-  Точно, пусть герой курсы пройдёт в Ватикане  специальные против бесовщины, против диавола.
- Нет, так нельзя, читатели пишут отзывы, просят счастья для героев.
- Надо их тряхнуть, это не Голливуд сраный, хепиенд им подавай, хрен им хепиенд. В Ватикан, потом – пулю. Хепиенд… Такой компот нам не нужен. Народу советскому это не нужно. Героине – героя СССР посмертно, героя – в ГУЛАГ, как врага народа. Там должен воскреснуть Сталин и разобраться в ситуации. Герой – шпион иезуитов из Ватикана.
- Так и сделаю. Спокойной тебе ночи.
           «Если что-то я забуду, вряд ли звёзды примут нас»…



YI
                Сидели в маленьком кафе, в подвальчике. Пили красное вино из  роскошных бокалов на высокой ножке. Другой Саша долго молчал. «Ты должна стать моей женой, и ты будешь моей женой. И не надо спорить и ничего говорить не надо».
Сосо Джугашвили был мрачен. Долго раскуривал трубку, смотрел в окно кремлёвской квартиры долго и неотрывно. «Ми Вас расстреляем».
Утро Ватикана прохладой веяло с семи холмов. Солнце золотило купала соборов радостно и беззаботно. Александр направлялся в апостольскую библиотеку. Среди старинных манускриптов он нашёл то, что давно искал. «Экзорцизм» переводится с греческого как слово «клятва», от «экзосия», на латыни звучит как «адюре» (adjure), по- русски значит «приносящий присягу». Значит, не просто изгонять дьявола, а «привести духа или дьявола к присяге». Rituale Romanum (римские ритуалы) восходят к 1614 году. Менее формально действовали протестантские священники, они применяли молитвы, ругательства, электрошок, побои, голод, запахи благовонных субстанций, субстанции, имеющие отвратительный вкус. Эффективны были черемица, розовое масло и рута. Всегда использовали соль и вино.
Серебро – металл, которого боится диавол.
Александр молился в капелле Святого Петра у своей любимой статуи «Пьета» («Оплакивание Христа»). Богоматерь держит умершего Христа на руках. Микеланджело как будто чувствовал его изнутри, и Вера – и сестра его, и дочь, и мать. То ли она оплакивала его, то ли он её. Он стоял долго, уже начали выключать свет, люстры гасли неестественно медленно, и его никто не тревожил.
Пулю вылил из переплавленного бабушкиного обручального кольца. Он стрелял из окна техникума напротив. Стекло глухо треснуло. Пуля попала в центр груди. Серебро объяло сердце. «Значит, любит», - прошептала Вера.


                Только смерть меня излечит. Есть терпение – терпи, а кончится, ни у кого спрашивать не будешь.

Двум смертям не бывать,
Третьей не миновать,
Четвёртую не просить,
Пятой дать прикурить.
У шестой не ночевать,
Седьмую не воровать,
У восьмой гроб просить,
Девятую не заслужить.

Пореже выходи в тонкие миры, где ни слова не шепнуть, ни пошевелиться. И умей возвращаться обратно. Группа риска. Не одна ты такая. Участковый психиатр звонит, беспокоится, жива ли ты? Отчётность у неё. И Гофману мерещились жемчужные жабы. «Абсурд разрастается, как фатальный желтоцвет в чернозёме сердца, мозга и ощущений. И пусть там внизу глаголят о новых чудесах – мы хотим остаться в родном делириуме. Я хочу идти к безумию и его звёздам, к его белым лунным солнцам, его далёкому эху, его отрывистому лаю румяных собак. Цветущие острова окружают ледяное озеро. Там птицы гнездятся в перьях ветра,  и недвижная золотая жаба грызёт угол пространства, и клюв цапли широко раскрывается  в радостное ничто, и муха застывает в дрожащем солнечном луче. В мягком расширении сознания слышится слабое тик-так спокойной смерти сумасшедших. Я слышу его, слышу отчётливо». Е. Головин замечает: « Это не Рембо, это не Андре Бретон, это сравнительно традиционный Эмиль Верхарн». «…даже логически устойчивый автор поддаётся фасцинации безумия».

А Бедный Йорик почти не плакал,
Когда в его глазницах проросли цветы,
Всего лишь новая роль, новый спектакль,
Раз «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»
Покажут не скоро,
Он народное даст кино,
Пусть цветы иль грибы кинут споры,
Ему бедному все равно.
Смерть сквозь смерть проходить напрасно,
Завораживать добрый люд,
Бедный Йорик смог, я согласна
Многоточием бредить тут…


                «А Вы применяете крем от трупных пятен»? «Вера, не смешно. Поправь беретку, мы должны выглядеть прилично. Всё же она королева Англии». «Мы же к Зое шли». «Ой, Зоя у нас тоже королева Англии, она – директор издательства. Не просвечивай её и не задавай дурацких вопросов, типа с каким из директоров банков она спит. Ты и так всё прекрасно знаешь». «Я буду паинькой».

Заснула в шесть, проснулась в восемь,
Определить – утро, вечер?
Мы не гордые, мы спросим,
Лампочка перегорела - канделябры, свечи.
И этот заброшенный замок
И замок на сердце,
И надо бы выйти, воздух  - добрый лекарь,
Да, сигареты кончились, другое средство
Не заставит двигаться – хотите верьте.

               «Я буду защищать тебя всегда, своими картинами, своим именем, всем, что у меня есть и всем, чего у меня нет, своей жизнью, своей смертью, своим воскресением хотя бы только за то, что ты полюбила меня»…

YII

                ««Что делать с первым абзацем»? «Они хотели поиметь»… Сленг, грубейший причём. Пошла на поводу у публики, а свою публику потеряешь сразу, потеряешь с первого абзаца. А эту орду с «поиметь» тянуть за собою не надо, им это не надо, «советскому народу это не нужно».
               Пью вино, перечитываю «Сашу», завтра конкурс поэзии, и у меня бессоница на три дня, вобщем, вряд ли я выживу, приезжайте с передачкой, люблю яблоки "Апорт".
              Собиралась долго, индийское платье до пят, кофта в сетку цвета электрик, палантин, бежевые туфли-«шпильки».

Люби меня. Млечный путь
Остался. Моих следов
асфальт не заметит пусть
на проседи городов.
Если аккорд — вздох,
Звуком гортани пульс.
Если ты мой Бог,
В руки твои сорвусь.
Вечным именем будь
В перевоплощеньи кругов.
Люби меня. Млечный путь
Остался моих следов.

Она ехала и не знала, чем это кончится, а если она упадёт со сцены, голова закружится, и она упадёт, и куда её увезут. Так смешно было слушать жюри, которое заявило, что это поэтический конкурс чтецов, то бишь декламации, и это неуважение – не смотреть в честные глаза жюри. Ей было смешно, ей даже хотелось сказать, что за книжку она держалась. Но стихи её были великолепны, они дрожали в воздухе, парили, падали, взлетали, метались, в конце концов пробивали насмерть тех, кто ещё дышал. Когда она читала, всегда слышала биенье пульса публики, да, и гражданина на третьем ряду чувствовала, и слово несла, не могла уронить, то вдруг роняла неожиданно, как чашку, все вздрагивали, и она, так жалко чашку…
.

                Кризис жанра. Не хочу, не могу и не буду писать. Пока найду другое занятие, видимо будет не очень хорошо. Великое разочарование в собратьях по перу, во всяком случае в одногорожанах, если даже не в их творчестве я нахожу изъяны, то к человеческим качествам много претензий, не ко всем, конечно. Бабская зависть и мужское быдлячество - это доведёт кого хочешь. Категорически больше не хочу такого общения. "Ты лучше голодай, чем что попало ешь, Ты лучше будь один, чем вместе с кем попало". "Наши друзья спиваются", - это мне говорит поэтесска, б...., которая со всеми ними переспала, выжала их как лимоны, и теперь пляшет на их гробах. Не могу более это терпеть и видеть. Остались единицы людей, с кем мне не стыдно здороваться, и пусть они будут, и будет им счастье.


                Сейчас нужен покой, а я ерепенюсь. Нельзя никого тревожить, тем более незачем. Привези вина, своей тени. Где тут писать размашисто, когда меня хватает на один абзац, да и Вас читателей тоже, простите, фейсбучная азбука.
"Поэты пишут для поэтов", "Поэты пишут для себя", себя я перечитываю, когда забываю, когда призабываю, тогда,
интересно, надо же, я написала, поэтов люблю, любимых, боготворю, твержу их строки, что запали.

                Он опять её предал. Поэтессочка, б….., захомутала и его. Вера лежала присмерти четыре дня. За это время поэтессочка успела выбросить своих детей из окна, потерять тело, и присвоить Верины произведения и гонорары, Вера так напряжённо думала о ней, что фантом продолжал жить, Саша пристроил поэтессочку в психбольницу и носил ей яблочки.
                Детей у поэтессочки отобрали, пацаны закончили физфак и защитились у Другого Саши. Вера ему больше не рожала. Скончалась в возрасте 207 лет в  2177 году.

                Иногда Вера сокрушалась о своей смерти. Она думала о судьбе Александра и писала ему стихи.
               
 Голубая слеза топаза,
Сероглазый цирконий,
И гранат – любовная сказка,
Хранитель твоих церемоний,
А ещё я - вдова рубиновая
У вечности твоей на краю
Свою смерть через кол осиновый
В камышках утаю.

               О,Фридрих,Фридрих! Добил ты меня «Зимней войной в Тибете», пристрелил как птиичку. Сколько же ты прожил после написания этого романа? Или ты был настолько циничен, что горы трупов тебе нипочём? Но как ты это всё описал, сказка на ночь, это язык, это песня, жестоко, но сладко читать твою речь, и это жуткое осознание происходящего. «Человек – враг самому себе», я думала, только я себе враг, только я хочу победить саму себя.