***

Они никогда не узнают о том, что я их нарисовала.
Он никогда не узнает о моих чувствах. (с)

В который раз подхожу к мольберту, добавляю завершающие штрихи, которые не делают особой погоды. Картина уже дорисована. Она похожа на чёрно-белую фотографию, на которой запечатлены двое спящих людей. Двое любящих людей. Но стоит мне только повернуть голову и посмотреть сквозь прозрачную преграду на комнату, один в один схожую с той, что на полотне, кровать, точь-в-точь такую же, как на рисунке, людей, лежащих на ней, и волшебство теряется. Я прихожу в эту комнату вот уже пять лет. Точнее, я прихожу к большому высокому зеркалу в массивной оправе, стоящему у дальней стены. Оно, это зеркало, представляет собой окно в другой мир, который существует наравне с моим, хотя порой и смахивает на отрывки киноленты. Немое кино, потому что я не слышу голоса изображенных на его поверхности людей и не могу докричаться до них. Я сторонний наблюдатель, который всё видит, но не может повлиять на ход событий. Иначе, если бы я была богом, я бы сделала всё по-другому.
14 лет. Я впервые нахожу это место. Оно находится почти в центре города, но дома и улицы вокруг него опустевшие, серые, с облупленными стенами и пустыми окнами. Над этой частью города нет экрана, защищающего его от кислотных дождей и палящего солнца. Здесь нет деревьев, нет птиц, нет даже крыс и тараканов. Всё умерло. Находиться детям здесь строго запрещено, но кто, будучи подростком, не нарушает законов? Я с друзьями играю во что-то наподобие пряток, только водят у нас всегда «ищейки» - так мы называем роботов, отвечающих за то, чтобы в запрещенном городе не было лишних. Мы рассредоточиваемся по кварталам и пытаемся от них скрыться. Не было ни одного раза, когда бы нам это удалось, но благодаря значимым должностям родителей, нам это всегда сходит с рук.
Убегая от одного из роботов с жутким жёлтым глазом, я обнаруживаю почти целое крыльцо и ступени у одного из заброшенных домов. Я уверена в том, что сегодня мне повезет и дверь окажется открытой – так и происходит. Взбегаю наверх и поднимаюсь по пролётам всё выше и выше. «Ищейка» остаётся ждать внизу, всё равно здесь только один выход, и деваться мне уже некуда. Я останавливаюсь на девятом этаже и перевожу дух. Вокруг голые стены с обшарпанной зелёной краской. Открываю деревянную дверь и оказываюсь на площадке у лифтов. Ни один из них, разумеется, уже не работает. Прохожу дальше и вижу тёмные проёмы, ведущие в квартиры. С большинства уже сняты железные двери, внутри – разруха напополам с пустотой: всё самое ценное и необходимое уже вынесено, всё остальное лежит на своих местах, как при хозяевах. Ощущение такое, словно нахожусь в склепе. Затхлый воздух и почти нереальная тишина завершают созданный в моём воображении образ. Заглядываю в каждую квартиру на этаже, дохожу до самой крайней и вижу, что та почему-то закрыта. Тяну за ручку, открываю дверь и прохожу внутрь. Темно. Окна есть только на самых дальних от входа стенах, но они не спасают положение, потому что на улице почти всегда темно, и единственное, что приносит хоть каплю света в эти места – диск луны, навсегда закрепившийся на небе. Я иду в самую большую комнату. Она почти совсем голая: никаких картин или фотографий, из мебели только стул, маленький журнальный столик и большое зеркало у стены. На всём толстый слой пыли, и я чихаю, вдохнув слишком глубоко. Подхожу к зеркалу и стираю рукавом кофты грязь, но не вижу ничего, кроме тёмной поверхности. Продолжаю тереть дальше, очищая всё большую и большую площадь, и, наконец, вижу собственное лицо. Улыбаюсь, радуясь своей маленькой победе, но отражение не отвечает мне тем же. Я хмурю брови, но вновь никакой реакции. Потом отражение отворачивается от меня и уходит куда-то вглубь. Я снимаю с себя кофту и с особым старанием чищу всю поверхность зеркала. Получается не так уж хорошо: остаются разводы, а до верха я не достаю, даже взобравшись на стул. Примерно через четверть часа оглядываю результаты своей деятельности. Сквозь стекло, вставленное в раму вместо зеркала, я вижу комнату, на стенах которой расклеены розовато-сиреневые обои и плакаты с неизвестными мне лицами. Кровать аккуратно застелена, письменный стол стоит у стены напротив окна, а саму комнату освещает яркий свет, гораздо мягче и приятней, чем тот искусственный, которым освещается основной Город. Через минуту в поле моего зрения вновь появляется девочка, которую я первоначально приняла за своё отражение. Она подходит к стеклу и начинает расчёсывать перед ним волосы. Я смеюсь, пародируя её движения, думая, что она видит меня так же, как я её, но девочка не реагирует на мои кривляния. Собрав волосы в хвост, она снова выходит из комнаты, а я замечаю за окном тёмно-синего робота-няньку, который заглядывает в каждую квартиру, выискивая меня. Значит, меня ищет мать. Пора уходить. Но уже в тот день я решаю вернуться к этому зеркалу.
15 лет. Уже год я прихожу почти каждый день в заброшенное здание, наблюдаю через зеркало за девочкой по ту сторону. Иногда в её комнату заходят мать или отец, но это бывает почти так же редко, как я вижу своих. Обычно их визиты проходят в темноте, когда девочка уже спит или хочет, чтобы её родители так думали. Тогда она гасит ночник и накрывается с головой одеялом. Иногда я вижу, как она пишет что-то в тетрадке, которую прячет под матрасом. Примерно раз в месяц на неё находят приступы хандры, она срывает со стен плакаты, плачет, глядя в окно, или танцует, как неудержимая, и прыгает по кровати. Порой мне очень хочется поговорить с ней, потому что она кажется мне одинокой и потерянной, но как я ни кричу, как ни стучу по стеклу, отделяющему меня от её комнаты, она ничего не слышит. Впрочем, я тоже не слышу звуков её мира, и порой меня это печалит. Например, мне интересно услышать голос девочки, послушать её музыку, и иногда я представляю, что она мне отвечает, и тогда я рассказываю ей о своём мире. Я не говорю никому о том, что прихожу сюда. Мне кажется, что это не только моя тайна, и так как я не могу получить согласие девочки, то я молчу.
16 лет. Я сижу на полу напротив зеркала и уже более двух часов жду возвращения девушки. За её окном уже давно ночь, но она всё не возвращается. Я поглядываю на часы на запястье, следя за временем. Восемь часов – комендантский час, после которого все обязаны вернуться в свои дома и не покидать их до следующего утра. Правительство называет это вынужденной мерой, направленной на экономию ресурсов. Мои друзья полагают, что от нас многое скрывают, а в разговорах родителей я часто подмечаю слова «недовольство» и «революция». Но меня пока это не особо интересует. Больше всего мне хочется снова увидеть того парня, чьё фото девушка прячет под подушкой и с которым сейчас у неё свидание. Но я не могу её дождаться: на часах без пятнадцати восемь, а мне еще нужно успеть добежать до своего дома. Я встаю и покидаю заброшенную квартиру до завтра.
На следующее утро я узнаю, что Валентин, один из моих товарищей, не вернулся вчера домой. На его поиски отправляют всех «ищеек», спустя два часа подключают дополнительных роботов. Людям младше восемнадцати лет запрещают выходить из дома без особой необходимости, чтобы не сбивать роботов со следа. К вечеру тело Валентина находят у крыльца того дома, в котором стоит зеркало. Родители объясняют, что мой друг незаконным образом проник на запретную территорию после комендантского часа, пошел дождь, от которого тот не успел скрыться ни под куполом основного города, ни под одной из крыш. Несчастный случай, говорят они. И я чувствую в себе странное смешение горести по погибшему другу, довольства от того, что моя тайна так и не была раскрыта, и страха от понимания того, что на его месте в любое другое время могла оказаться я.
В этот вечер я впервые долго рисую по памяти комнату незнакомки, её всегда аккуратно застеленную кровать, тетрадь-дневник на подушке, окно с широким подоконником, письменный стол с ровными стопками книг и тетрадей. Я пытаюсь передать свет, который наполняет всё пространство, но у меня не получается. Потом я переворачиваю листок и на обратной стороне вырисовываю лицо парня, увиденного в её комнате. Этот процесс захватывает меня больше, чем рисование мебели, и я прекращаю его, только когда гаснет электричество в потушенном на ночь городе. Всё засыпает, а я даю себе обещание сходить завтра к зеркалу, чтобы добавить к рисунку недостающие детали.
17 лет. Мой Город потрясает волна жестоких указов и жёстких законов. Источники энергии иссякают. Её остатков едва хватает на очистку воды, поддержание защитного экрана и выработку электричества. Правительство грозится ввести лимиты на всё, что в той или иной мере задействует эти ресурсы. Мои мать с отцом почти не появляются дома: они учёные, которые работают над проектом по поиску альтернативных источников энергии. Я всё реже хожу в запретные кварталы, хоть за ними уже и не следят: комендантский час переносится едва ли не каждый день, а оказаться снаружи – значит, обречь себя на верную смерть, потому что дождь идёт каждую ночь.
Сегодня мы с друзьями собираемся в моём доме. Прошлой ночью Правительство пошло на крайний шаг, отодвинув границы экрана на пятьдесят метров в сторону центра. Несколько сотен ни в чём не повинных людей погибло. С тех, что теперь оказались крайними, будут взимать ежедневную плату за то, чтобы над их головами ночью «случайно» не погас защитный экран. Люди разделяются на два лагеря: борющихся за честность и за жизнь. Мы относим себя к первым. Со следующего утра за нами начнут следить, но мы пока этого еще не знаем.
Я раздумываю над тем, чтобы перенести зеркало в другое место. Для этого нужен, как минимум, еще один человек, а лучше – два, чтобы наверняка его не разбить. Пока я думаю об этом, просчитывая возможные варианты моих помощников, я протираю зеркало влажной и сухой тряпками: вся «химия» под запретом с того момента, как над Городом воздвигли защитный экран. И тут я внезапно обнаруживаю перед собой чужие глаза. Они золотисто-карего цвета, а не такие блёкло-голубые, как мои или той девушки из зазеркалья. Мне кажется, что они вобрали в себя весь дневной свет, когда-либо освещавший ту комнату. И он словно бы проникает в меня, наполняя теплом и неизведанным до той поры чувством. Молодой человек по ту сторону подносит сжатую в кулак руку к стеклу, словно собираясь разбить его одним ударом, сжимает губы, выдавая отчаяние и злость, а потом отходит, и я наблюдаю за его ссорой с девушкой. Они кричат друг на друга, и хотя я не слышу их слов, понимаю по жестам и мимике, что она в чём-то его обвиняет, а он оправдывается. Она доводит себя до состояния истерики, кидается в него вещами, от которых он ловко уворачивается, но когда она в порыве гнева разбивает их совместную фотографию, он не выдерживает и уходит, захлопнув за собой дверь. Я провожу дрожащими пальцами по стеклу и чувствую на губах солёный вкус слёз. Никогда еще я не ненавидела эту преграду так, как сегодня. Внутри поселяется страх, что он больше не вернется, а значит, и я никогда больше не увижу его. Стою и наблюдаю за тем, как плачет девушка на кровати, как ходит по комнате, поднимает вещи. Сажусь на пол и жду его возвращения. За временем не слежу и остаюсь в запретном квартале до утра. В ту ночь мне удаётся выжить, а он возвращается под утро.
18 лет. В который раз подхожу к мольберту, добавляю завершающие штрихи, которые не делают особой погоды. Картина уже дорисована. Она похожа на чёрно-белую фотографию, на которой запечатлены двое спящих людей. Двое любящих людей. Но стоит мне только повернуть голову и посмотреть сквозь прозрачную преграду на комнату, один в один схожую с той, что на полотне, кровать, точь-в-точь такую же, как на рисунке, людей, лежащих на ней, и волшебство теряется. Я прихожу в эту комнату вот уже пять лет. Точнее, я прихожу к большому высокому зеркалу в массивной оправе, стоящему у дальней стены. Оно, это зеркало, представляет собой окно в другой мир, который существует наравне с моим, хотя порой и смахивает на отрывки киноленты. Немое кино, потому что я не слышу голоса изображенных на его поверхности людей и не могу докричаться до них. Я сторонний наблюдатель, который всё видит, но не может повлиять на ход событий. Иначе, если бы я была богом, я бы сделала всё по-другому.
Мы с друзьями в течение года устроили несколько мятежей и митингов против суровых законов и беспредела Правительства в отношении горожан. Сейчас воду выдают дозировано на каждую семью в зависимости от количества членов и статуса. Электричество есть только у самого привилегированного сословия – тех, кто работает на Правительство. Своих родителей я не вижу вот уже полгода, и я не пользуюсь электроэнергией. Собрания мы проводим за чертой Города, потому как всё, что находится в пределах его стен, жёстко контролируется Правительством. В этот раз мы тоже настроены решительно и собираемся идти до конца, до установления равных прав на воду, электроэнергию, защиту – на жизнь. Идут последние приготовления, а после комендантского часа мы выступаем.
Я смотрю на него, сидящего на краешке кровати. Его голова печально опущена на руки, взгляд блуждает по комнате, задерживается на окне, в которое просачивается лунный свет, останавливается на белоснежном платье, висящем на вешалке на ручке шкафа, опускается вниз на пальцы, на одном из которых блестит золотое кольцо. Я знаю, он давно сомневается в своём выборе. Но ему не хватает смелости сказать ей об этом, а ей – чуткости, чтобы понять его без слов. Он встаёт и подходит к зеркалу, всматривается в него так, словно видит меня за стеклянной преградой. Но я знаю, что на самом деле он рассматривает её отражение. Он прислоняется лбом к стеклу, и мне хочется прикоснуться к нему. Я подношу руку и чувствую лишь холодную гладкую поверхность. В то же мгновение он отстраняется, хмурится, потом быстрым движением снимает кольцо с пальца и кладёт его на подоконник. Забирает одежду с их общего стула и выходит из комнаты.
Я не успеваю попрощаться: появляется один из бастующих и объявляет, что пора. И я ухожу вслед за ним.