Глава 24. Поминальщица

      Я долго думала, поделиться ли в моих воспоминаниях одной довольно щекотливой темой, точнее случаем, закономерно произошедшим со мной, так как бурная фантазия порой подсказывала мне такие решения и действия, что теперь я их вспоминаю либо с улыбкой, либо с некоторой долей запоздалого ужаса от своего поведения в ту пору.
    Короче говоря, у одной работницы отдела коммунального хозяйства умерла мать. Надо сказать, что женщина эта, а звали её Серафима, играла некоторую роль лично в моей жизни. Она с готовностью приходила по просьбе деда, на помощь, когда в детском саду был карантин, а меня не с кем было оставить, так же если я заболевала, то посидеть со мной опять приглашали Симочку, так её все называли. Была она человеком коммуникабельным, общительным, причём интересовалась буквально всеми новостями, которые происходили в селе. Часто небольшую улицу мы с ней переходили целый час, ведь надо было со всеми поболтать, и узнать все новости, при этом, чувствуя ответственность, она крепко держала меня за руку, так что я волей - неволей вынуждена была тоже знать все сплетни.
   И вот теперь, у Симочки умерла мать. Я случайно услышала, когда дедушка, возглавлявший в то время комунхоз, давал какие - то распоряжения по поводу помощи в похоронах. Время было летнее, делать было нечего. Я немного подумав решила, что не могу оставаться безучастной к горю и, наверное, пойду, сама не знала, зачем. Зайдя во двор, я по тропинке двинулась к дому с широко открытыми дверями в компании с какими-то согбенными, одетыми во всё чёрное старушками.
   Надо сказать, что до этого я не только не видела ни разу покойников, но и не участвовала в таком грустном мероприятии, и вот это случилось. Все входили, крестились, кланялись и вставали к стене и к печке. Воздух был настолько тяжёлый и удушливый, что я просто перестала дышать, трещали свечи, а по центру возвышался гроб, весь укрытый тюлем, и там кто-то лежал, из-за небольшого своего роста, я не рассмотрела. Зато видела много накиданной в изголовье ваты испачканной в чём-то неприятном, и вообще вся голова покойной была обложена ватой. Я не поняла для чего, и только решила подойти поближе, рассмотреть, как почувствовала, что в моё плечо впилась чья-то костлявая рука и старческий голос прошипел или прошамкал над головой: « А ты чаво тут делаишь, без платка и лоб не перекрестишь? Бяги отседава, без платка не приходи!»
   Я пулей выскочила в сени, во двор и на улицу. Там, отдышавшись и, придя в себя от увиденного, я самонадеянно подумала, что миссия моя не окончена и что не могу я оставить без участия своего Симочку в такое тяжёлое для неё время. Это конечно было лукавство, а движило мной любопытство и безделье, но в этом я себе никак не хотела признаться и гнала эту здравую мысль.
   Стремглав я бросилась бежать домой и пробежав мимо оторопевшей Маруси, которая отпрянула, боясь, что я её собью - кинулась рыться в поисках тёмно-синего, почти чёрного в мелкий белый горошек платка. Наконец я его нашла и, разумно сунув ноги в сандалии со стоптанными пятками, за которые неоднократно меня ругали, понеслась обратно. Остановилась я только у калитки, надела платок, завязав под подбородком и тогда уж, степенно, со скорбным выражением лица, и слегка склонённой головой, вошла во двор. Там меня ожидала суматоха, точнее тихое метание и шуршание, которое бывает перед выносом покойного, когда стараются всё делать быстро, не привлекая внимания окружающих находящихся в скорби.
   Когда процессия двинулась со двора и я, было, пристроилась следом, кто-то окликнул меня: «Девочка, на-ко, быстро разложи ложки!» А потом, меня посылали, то за стаканами, то расставить миски большие, в одни из них потом налили куриную наваристую лапшу, а в другие - окрошку из мучного кислого кваса. Были и малосольные огурцы с укропом, и разваристая картошка, и блины с мёдом и конечно кисель. Это теперь я знаю, что существуют ритуальные блюда, а тогда я поразилась, что сначала надо есть блин с мёдом, а потом суп. На столе появились бутылки с мутной самогонкой и приготовления были закончены. Тут бы мне и уйти, ведь я, по своему разумению, внесла свою лепту и даже имела такую уверенность, что меня за это похвалят, что я, вроде, представляю свою семью, ну куда там...
   Я, ребёнок, которого с детства запоили рыбьим жиром, замучили обязательными кормлениями, бледный и худой, вдруг так сильно захотела приобщиться к этому столу, что даже слюнки потекли. И я сказала себе, опять с долей лукавства, что я просто обязана помянуть и уйти не имею права.
   Тут стали подходить с кладбища, мыть руки и первыми посадили на длинные лавки за столы, которые накрыты были в углу двора под деревьями мужчин, копавших могилу и хоронивших старушку. Они довольно долго сидели за столом, выпивали, ели и разговаривали, но их никто не торопил. Потом поминать посадили соседок и родственников, те тоже не торопились, а между тем, время шло к вечеру, и мне пора было домой, и так попадёт, что целый день где-то бегала, но как же я могла уйти?
   И вот, наконец встали из-за стола последние, быстро наполнили посуду и пригласили кого-то с улицы зайти и Христа Ради помянуть и меня подтолкнули к столу. Каково же было моё удивление и ужас, когда в калитку вошли вереницей нищие. Всем известные, с церковной паперти Кузя, Параня и другие, слепые, грязные, в лохмотьях и не мытые. Они долго усаживались, толкаясь и ворча, пристраивая в углу свои палки и костыли, которых мы, дети, панически боялись. Я впервые так близко сидела рядом с ними и от этого, сердце моё уходило в пятки.
     Нищие перекрестились, что-то прогнусавили себе под нос и принялись есть, громко чавкая и прихлёбывая из одной, большой , общей миски. С бороды Кузи свисала лапша, а у старика, с открытыми, но не видящими глазами и обломанными чёрными ногтями на руках, вся грудь была усыпана крошками. Он пытался укусить малосольный огурец своим единственным зубом, но ему это не удавалось, зуб всё время соскальзывал и наконец, бросив пустое занятие, положив обмусоленный огурец на стол, он взялся за картошку. Параня, гроза всех местных ребят, с выбившимися из под грязного платка свалявшимися волосами, утробно пыхтя и причмокивая, налегала на блины, толстые дрожжевые, загребая ими густой мёд, и , к моему ужасу, облизывая не только грязные пальцы, а и все ладони. Я так и замерла с куском хлеба и деревянной ложкой в руках, как завороженная глядя на своих сотрапезников не в силах начать есть, но какая-то женщина, наклонившись, сказала: «Чего сидишь, ешь давай!» Что мне оставалось делать? Так гордыня была наказана, но это был ещё не конец моих приключений. Когда я, смирившись со своей участью, стала потихоньку, с краешку, зачерпывать лапшу, вдруг услышала сзади знакомый голос деда, и вся, вдавившись в лавку, скрючилась в надежде, что он меня не заметит. Кажется пронесло, не заметил!
   Дедушка вскоре ушёл, а я, успокоившись, беззаботно выпив кисельку, торжествуя в душе, что так славно всё  обошлось, что поучаствовала и помогла, двинулась домой.
   Вся семья садилась ужинать, мама велела мыть руки, ругая меня за то, что так долго гуляю, но мне-то кушать вовсе не хотелось, о чем я и сказала. Все опять огорчились, что у меня плохой аппетит и заставили все же сесть к столу. Дедушка поинтересовался, как прошёл мой день, чем занималась. Я слегка напряглась и сказала неопределённо, как можно безразличнее: «Да так!» И от меня отстали.
   И тут между взрослыми пошёл разговор о работе, о прошедшем дне. Я расслабилась и, лениво ковыряя жареную картошку, мечтала только о постели, как вдруг дедушка сказал: «А знаете, кого я сегодня встретил, когда зашёл к Симочке узнать, всё ли нормально прошло с похоронами?», и на вопросительный взгляд родителей продолжил: «Нашу внучку! Она сидела, как монашка, в платочке тёмном, это мы думаем, что кроме белой панамки она ничего не носит! И главное, хлебала лапшу из общей миски с нищими, а вы думаете, что у ребёнка нет аппетита, пичкаете её рыбьим жиром, уговариваете поесть». Далее была немая сцена. Голова моя, от стыда, клонилась всё ниже и ниже к столу, я готова была провалиться на месте, по спине пробежал холодок.
   Ругать меня не стали, но в последствии, мой папа, острый на язык, нет-нет, да и скажет шутливо: «Наша - поминальщица!».
   Лучше бы отругали.