Книга мертвого. Часть 1 Глава 7

    Летом я провалил экзамены в институт. Вроде бы готовился, да не так, как нужно. Груды методичек и брошюр по специальности оказались не нужны. Стало очевидным, что я налегал на дополнительную литературу и упустил главные, базовые знания. «Может быть, тебе удастся поступить в следующем году, если решишься на такой шаг», - посоветовали мне уже после первого экзамена. «Это полезный опыт для тебя», - добавила другая женщина из экзаменационной комиссии. Я воспринял слова как призыв к действию и пришел на следующие испытания, чтобы получить тот самый «опыт», хотя он не имел никакого практического значения.
 
    В следующем году, удастся ли мне? Сомнения пробивали брешь в ясном будущем. Сквозь появившуюся дыру бесшабашная энергия, до того незаметно улетучивавшаяся, стремительным потоком начала покидать меня. Как будто перевернули песочные часы, и вместо полного сосуда ускользали последние крупинки пустого. Хватит ли меня? Образовавшуюся пустоту постепенно стала заполнять другая сила, не трепещущая и не бьющая через край, но спокойная, с металлическим привкусом. Она была плотной и концентрированной, и от ее дыхания пространство вокруг меня расширялось. Именно она замедляла время, превращала ее в сгусток, и мне казалось иногда, что сквозь давление тишины я смогу дотронуться до воздуха, как до желе. Хаотичное движение песчинок, до сих пор разлетавшихся от меня в разные стороны приостановилось, и новая вяжущая энергия привязывала беглецов нитями к центру. Она замораживала их, превращая в прозрачный лед, и на солнце вещи стали играть всеми цветами радуги как чистый хрусталь. Необъяснимые перемены я начал чувствовать еще тогда, когда решил оставить институт, в котором не проучился и семестра. Теперь у меня было много свободного времени и неограниченное пространство.
   
    В эти дни, ближе к вечеру, я садился на трамвай и ехал несколько остановок в сторону дачного товарищества, находившегося на окраине города. Там располагался участок земли размером в три сотки, который пустовал когда-то и поэтому был самовольно захвачен нашей семьей. Небольшой клочок, огороженный столбами с колючей проволокой и маленьким дере-вянным сараем внутри – так выглядело летнее место отдыха и одновременно огород. Некогда его помогал возводить мамин знакомый, к тому времени не забывший дорогу в наш дом. По замыслу на занятой территории должна была расти картошка, а на оставшихся не у дел местах созревать овощи. Убогий участок рассматривался нами как серьезный помощник в семейной кухне. На деле все оказалось не так радужно. Земля была глинистой и бедной, основательно перепаханной экскаваторами, и железный щит за оградой предупреждал крупными буквами о наличии газовой трубы на глубине нескольких метров. Урожай получался скудным, вложенные усилия казались напрасными, и для меня дача становилась источником раздражения и недовольства. Спорить с мамой было бесполезно, ведь она считала ее важным подспорьем в выживании семьи и, чтобы избежать с ней ссоры, мне приходилось там работать. С каждым годом я все меньше вкладывал труда в бесполезное хозяйство. Вскапывание, прополка сорняков, согнувшись пополам, поливка - вот уже несколько лет подряд я обещал себе близко не подходить к проклятому месту, но все же приезжал, только по другой причине. Там было живописное место, которое хотелось назвать красивым, если смотреть на него с определенного ракурса.
 
    Я брал плеер и бежал на остановку, стремясь успеть к закату. Когда подходил час пик, добирался до участка. Садился на излюбленном месте возвышенности, спиной к дороге и трамвайным путям, а лицом к уходящему солнцу. Тогда ландшафт начинал плавно погружаться в сумерки, словно на него намазывали желто-сливочный крем. Передо мной медленно чернел пруд, вокруг талии затянув пояс из рельефных холмов. Эти карликовые горы отгородились широким полем от серого изгоя вдали, нового кладбища. Березовая роща, как ирокез на макушке, плотным строем деревьев прикрывала горизонт, спасая мои глаза от солнца, приносимого в жертву. Сакральный акт сопровождался трескотней и жужжанием, съедаемым надвигающейся тишиной. Земля, прикрываясь едва заметным паром свежей дымки, похожей на утренний туман, постепенно остывала, становясь мягкой и влажной. Словно губка, она вбирала в себя жесткий стук колес трамвая, галопом пробегавшего недалеко от ограды. В этот момент я доставал плеер. Наушники заглушали какофонию позади, отсекая рельсовый грохот и нескончаемый гул автомобилей.
 
   Включал музыку. Ее хтонические мотивы растекались по земле и поднимались в воздух, и тогда желтый цвет солнца сменялся красным, а березы на холме омывались жертвенной кровью, провожая бога в подземный мир. От страха деревья, прильнув друг к другу, чернели, надеясь на его скорое возвращение следующим утром. Светило вернется, так было всегда, но они как будто сомневались. Воздух наполнялся другим запахом, не красным с желтым, как у теплых рук, а иным, сине-сырым с холодно-фиолетовым.
 
   Вот и сейчас я нагнулся к почве, но перед тем, как откусить от остывающего пирога, в него упала слеза. Вкус земли, коричнево-терпкий, с черным привкусом, как у темноты, хорошо сочетался с воздушным темно-синим желе. Серебристо-соленая капля добавила пикантности. На небе появились маленькие точки звезд. Я лег и раскинул руки. Покров купола свисал на горизонте на землю, натягивая светящийся невод на края. Точки стали стремительно расти, приближая свод, который оставил огненные веснушки на лице. Выдох. Я  крест, распятый на звездном небе, где каждая звезда – ожог от гвоздя. Я  тело, в земле заточенное сферой, перьями лебедя почву творя.
 
    Вместе с новыми запахами и вкусами исчезли мнимые страхи, а с глубоким вдохом беспокойство, все чаще посещавшее меня в последнее время, показалось детским хныканьем. Я вспомнил себя маленьким, когда мирок можно было поместить в горошину, и мне хотелось реветь не только ради капризов, выбивая шантажом подарок от родителей, но в основном из-за боязни. Я плакал ночью в темноте, и днем, когда слышал пугающие звуки за входной дверью, и когда родители оставляли меня одного, отлучаясь по важным делам. Я взрослел и смелел. Поездка к родителям на работу в двух остановках от дома превращалась в великое путешествие, и тогда я чувствовал себя героем. Однажды случилось, что засмотрелся в окно и проехал мимо цели всего одну остановку. Я испугался, и слезы сами навернулись на глаза. Тогда все обошлось, неравнодушные люди, взяв меня за руку, отвели до границы знакомых мест.

   Будет ли мой мирок расширяться и дальше, или в нужный час застынет, достигнув своего предела, и сдуется? Тогда снова придет страх. Он, наверно, изменится, приспособится ко мне и начнет атаковать с другой стороны, еще не знакомой. Чтобы по-настоящему его понять, надо знать, чего боятся люди. Может быть, потерять все нажитое за жизнь, или есть нечто более важное? Я узнаю, когда появится сестра-близнец страха – боль. Это чувство куда-то пропало в последнее время, я ее не ощущал. Тем лучше. Я отказывался воспринимать боль, она уже не имела такого значения, как раньше, сжавшись до величины, которой можно было пренебречь.
 
   Как-то я шел из комнаты на кухню и машинально ударил по шторе, висевшей между залом и коридором. Обычно она издавала приятный мягкий звук, что нравилось мне. В этот раз я почувствовал еще и слабый укол, как будто меня укусил комар, а рука инстинктивно даже не одернулась. Я посмотрел на ладонь и с удивлением обнаружил, что в ней торчит английская булавка по самую шляпку. Капелька крови заползла в ее ушко, и получилось подобие глазированной горошины с начинкой. На солнце она смотрелась забавно, как странный артефакт из рубина. Старая традиция родителей оставлять мелкие вещи в неподходящих местах дала сбой. Я только цокнул языком и решил наглядно показать маме, к чему приводят плохие привычки. «Посмотри, нашлась булавка, которую ты так долго искала», - сказал я. Как и рассчитывал, мама ахнула и принялась спасать меня с помощью мази, примочки и в дополнение плевка слюны на ладонь. Потом она убрала булавки в ящик с галантереей, а на занавесках исчезли едва заметные морщины.
 
   Но ведь я почти не почувствовал боли. Наверно потому, что не ожидал ее. Разглядывая ладонь с застывшей железной головкой, я представил, что было бы, если меня предупредили об этом заранее. Если бы какой-нибудь садист медленно водил передо мной острым куском стали и аккуратно прицеливался к точке на плоти, словно выжидая время для удара молотком по гвоздю. Моя рука дрожала бы, а лицо покрылось испариной от страха получить порцию боли. Так может, ее нет совсем, или она поддается контролю, даже самая нестерпимая. Как человек, заживо горящий на костре. Он рвет и мечет, кричит во всю глотку, но все же находится в сознании, не отключается от болевого шока. Значит, он способен вынести мучения. Мысли, сами по себе вызывавшие ужас, все накатывали и накатывали, но становились безвредными и мельчали, когда я смотрел на звезды.
 
    Может быть, у меня выработался иммунитет к боли. Разве это плохо? Иногда люди специально играют на чувствах, пытаются вызвать жалость или получить выгоду, как тот же ребенок от родителей, устраивающий истерику на людях. Кто хочет быть обвинен в черствости? Такое уже было, год назад. Однажды я услышал крики под своими окнами, совсем рядом от палисадника. Открыв створку, я стал наблюдать. Потрепанный мужчина, явно выпивший, смотрел куда-то наверх и громко матерился. Этажа с третьего ему твердо ответили, что не пустят домой ни в коем случае. От безысходности он стал угрожать жене, обещая покончить с собой на глазах у всех. Она доходчиво объяснила, чтобы он больше не появлялся на пороге дома, что угрозы не помогут. Наверно, ссора происходила не в первый раз. Позади меня встала мама, послушала минуту разговор, а потом попросила закрыть окно. «Не надо, уйди, зачем ты смотришь на все это», - сказала она, ощущая неловкость. Мне же хотелось увидеть концовку мелодрамы. От яркого солнца я прищурил глаза как ленивая кошка, лежащая на подоконнике, и от болтовни несчастного семьянина чеширская улыбка появилась на моем лице. Легкий ветерок теребил волосы, приятно обдувая, и во мне, как в зрителе, вдруг проснулся спортивный интерес. Мужик с размаху ударил себя по лицу, потом еще сильнее приложился кулаком и повторил действия заново. Затем стал лихорадочно шарить по карманам, пытаясь что-то найти. Я высунулся из окна. После безуспешных поисков он поднял голову и встретил мой взгляд. В нем он мог увидеть только любопытство, которое приравнивалось к соучастию. Внезапно осенившая идея надоумила его подбежать к моему окну с просьбой:
 
 - Слушай, парень, у тебя что-нибудь острое есть?
 - А что нужно?
 - Ножик, например, или отвертка. Чем острее, тем лучше.
 - Ты это серьезно задумал, или шутишь?
 - Конечно, серьезно, какие тут могут быть игры, - почти прокричал он, и пена появилась в уголках его рта.
 - У меня есть только бритва, сойдет?
 - Давай, тащи.

   Я направился в туалет за инструментом, но злость постепенно росла во мне. Мужик захотел сделать шоу из самоубийства, шантажист чертов. Сейчас посмотрим, как он выкрутится. Передо мной на пути стояла мама, от волнения заламывая пальцы, сложенные на груди. 
 - Ты что делаешь, Рома, он же убьет себя.
 - Не убьет, он всего лишь паяц.
 - Как ты можешь пойти на это, разве тебе не жалко его. Стыдно ведь смотреть, - сказала она, и складки морщинок появились у нее между бровями.
 - Мне совсем не стыдно, а бритву я дам ему безопасную.

   Я нашел использованное лезвие, вставил в одноразовый станок и с едва заметной ухмылкой передал дебоширу. Мужчина взял бритву и побежал обратно на лобное место, чтобы жена могла видеть. «Смотри, смотри, что ты наделала, сука», - он полоснул себя по шее, потом по щеке, глядя все время в окно третьего этажа. Ручейки крови потекли по его лицу, каплями спадая на белую майку и образуя замысловатые узоры. Он посмотрел на бритву и только теперь заметил, что она безопасная. Потом поднес станок к сонной артерии и медленно, с усилием вдавил лезвие в кожу. Снова засочилась струйка крови, стекая с руки, откуда закапала на майку, накладывая второй слой узоров, очень похожий на следы от игры детей с кетчупом. Я сначала сдерживался, но подавить порывы смеха становились все труднее и, не выдержав, разразился на весь двор хохотом, который чуть не перерос в кашель. Сверху послышался звук закрывающегося окна. Мужчина внимательно вглядывался в мои глаза, все еще держа бритву в вытянутой руке. Он упорно пытался найти в них понимание но, потерпев неудачу, опустил голову и пошел за угол дома, выронив станок.
  - Так нельзя, нельзя с людьми, как ты можешь,- мама почти плакала.
  - Он сам виноват, герой, кричал спьяну что-то бредовое, и получил то, что заслужил, - ответил я, удивившись такой реакции мамы. Собственные действия казались мне естественными и правильными.
  - В кого ты превратился? Ты стал другим человеком после того, как вернулся из Ленинграда. Я тебя не узнаю. А раньше ты был таким добрым, отзывчивым…
  - Перестань, ма, не начинай лучше.
 
    Я поспешил на улицу спасать бритву, и разговор на этом закончился. Кажется, только маме было немного страшно или даже больно, а мне смешно. Кто-то из нас был не прав. Может, именно сейчас я пересек ту границу, за которой неминуемо последует взрыв, и вселенная стремительно свернется в черную дыру. Беспокойство уже вытесняло металлическую тишину, царившую доселе, и я опять почувствовал, что чего-то не хватает.
 
   Время подходило к точке. Прошла осень и зима, снег сошел, и стало заметно теплее. Зелень прорывалась из всех щелей, а вместе с ней иссякало терпение, пробуждая забытое волнение. Та сила, которая являлась мне подпоркой больше года, сжигала за собой мосты, а на ее место претендовало нечто смутное и пока малопонятное. Я оказался выжатым лимоном, и это перед грядущими экзаменами. Если у меня опять ничего не получится, то за себя не ручаюсь и могу сделать все, что угодно. Вот и мама заметила мое удручающее состояние, что в последнее время я ходил бледный и сам не свой. Я же ссылался на плохое настроение, из которого сделал оправдание.
 
    Зашла соседка, принесла свежеиспеченные пироги. Увидев меня, она стала улыбаться, называть миленьким, ненаглядным и хорошеньким. Ее так и тянуло потрепать меня за щеку, а я готов был взбеситься. Совсем недавно подставил бы две щеки, но не теперь. Я разозлился, произнес что-то грубое и ушел. Соседка засмеялась еще громче, почти до слез, получив достойную оплату за выпечку. Потом прошептала матери, что у меня все будет хорошо, что она уверена, чувствует так. Но мне от этого было не легче.
    
    Я не мог стоять на месте или сделать шаг назад. Только вперед, несмотря на то, что опора передо мной призрачна. Теперь я знал, что должен ее найти, пока незнакомую мне девушку, иначе зачем все это. В противном случае выбор оставался за бритвой в теплой ванне или крышей десятого этажа. Разве здесь может быть компромисс?