Приехав в небольшой городок Красновятск, затерянный в сумрачных вятских лесах, Нина Андреевна Садовина долго не могла к нему привыкнуть. После морозного Архангельска, где она закончила училище искусств и где её опекали сразу несколько молоденьких ухажеров с добродушными физиономиями, районный городок произвел на неё впечатление удручающее. Местность, на которой он был расположен, была настолько холмистой, что непонятно было, какая тайная сила удерживает на этих крутых склонах старые купеческие дома. Меж домов на холмах толпились березы и тополя, тянулись ветхие заборы, кое-где прерываемые яркими пятнами рекламных щитов.
Городок-то был явно древний. В центре его возвышался старинный собор с проржавевшими куполами. Рядом с собором уходила в небо пожарная каланча, которая когда-то была колокольней. А чуть дальше виднелся нестройный рад приземистых каменных зданий, задрапированных по краям ажурными вершинами американских кленов.
Музыкальная школа, куда Нина устроилась на работу, располагалась в одном из старинных мещанских особняков, который выделялся среди остальных изобилием гипсовой лепнины по фасаду, чугунной оградой, отбрасывающей в погожий день весьма замысловатую тень и громоздкими воротами во двор в виде кирпичной арки. Возле здания школы был также широкий сквер, сплошь заросший густыми сиренями, в центре которого белел круг неработающего фонтана, отделанный изнутри синим мрамором.
Служебную квартиру Нина получила в самом центре городка, в бывшем общежитии реального училища, где обучался когда-то видный революционер Яков Ройзман, участвовавший в подготовке покушения на Александра второго. Отапливалось это общежитие дровами, имело скрипучий пол, высокие потолки и два тёплых туалета, расположенных в разных концах широкого коридора.
Комната Нины была на втором этаже, как раз на уровне густых вершин американских клёнов. Когда Нина в первый раз летним вечером открыла окно - она была приятно удивлена близостью резных желто-зелёных листьев. Накануне был дождь, и сейчас, омытые влагой, они издавали тонкий приторно-сладковатый аромат, так давно знакомый и такой родной, что у неё от странной (пришедшей откуда-то из детства) нежности закружилась голова. Она несколько раз глубоко вздохнула, опершись о холодный подоконник руками, и долго потом простояла так, наблюдая расплывчатое сияние закатных лучей и постепенно погружаясь в тихие летние сумерки, созерцая синеватую улицу, зелёный ларек и бетонный столб, слишком низко склонивший плешивую голову ночного фонаря.
Коллектив учителей в музыкальной школе Нину разочаровал. Тут были женщины в возрасте, которые выше всего ценили в окружающих трезвый расчет и хозяйственную жилку. Они без конца рассуждали о дачных проблемах, о каких-то новых парниках и теплицах, огурцах и помидорах; о том, как вздорожала на рынке свинина, и как непозволительно распустились дети после демократических реформ эпохи Чубайса и Ельцина.
Единственным человеком, с которым Нина могла сейчас поговорить по душам, стала соседка по этажу, одинокая женщина лет 35, Наталья Юрьевна Осокина, работающая не то экономистом, не то бухгалтером в одном из отделов планирования при районной администрации. Наталья расположила к себе широким румянцем во всю щеку и умением постоянно улыбаться даже тогда, когда говорит о серьёзных вещах. У Натальи были тёмно-русые, слегка вьющиеся волосы с золотистым отливом и такие же тёмные озорные глаза. Смуглая кожа и полные руки Натальи наводили на мысль о её прекрасном здоровье.
В общем, Нина вскоре заметила, что многие мужчины, глядя на Наталью, инстинктивно облизывают губы, как будто замечают что-то вкусненькое. И ещё Наталья всегда была чем-то взволнована, чем-нибудь приятно потрясена. Она знала все последние городские новости, все самые занимательные сплетни и умела изложить их так, что Нина порой не могла сдержать улыбки. Для своих тридцати пяти лет она прекрасно выглядела. Она ещё не утратила юной свежести и какой-то обворожительной, только её присущей, сельской простоты. Слушая её звонкий и уверенный голос, трудно было остаться равнодушным. А если она куда-нибудь приглашала, то ей просто невозможно было отказать, потому что там, где была она, всегда происходило всё самое интересное, всё достойное внимания, претендующее в далекой перспективе стать приятным воспоминанием.
Это с Натальей Нина в первый раз попала на дискотеку, где какой-то местный нахал поцеловал её в ухо и назвал француженкой. Это с ней Нина посетила выставку местного художника по фамилии Харлов, где увидела множество цветных натюрмортов и пейзажей, обрамленных бронзово-желтым багетом.
***
Потом Наталья пригласила Нину к своим родителям в деревню, где у Осокиных было некое подобие разорившейся дворянской усадьбы. Высокий кирпичный дом в глубине сада, хлевы, сараи, пасека на брегу небольшого пруда.
И дом, и сад Нине очень понравились. Но ещё большее впечатление произвел на неё четырнадцатилетний брат Натальи Осокиной - Саша, который очень походил на сестру и, в то же время, был совершенно другим. Такого, как он, Нина никогда раньше не встречала... Саша был, как сестра, русоволос и смугл, но его большие глаза под высокими и густыми бровями никогда не округлялись от удивления, веки встревожено не взлетали. Он очень редко улыбался, и со стороны мог показаться чересчур медлительным, даже меланхоличным. И всё-таки, взглянув на него в первый раз, Нина машинально провела языком по обсохшим губам, а в её голове как бы само собой родилось неожиданное восклицание: «Ах, какой вырастет из него мужчина! Какой мужчина!» И тут она впервые за последнее время поняла, что этот мальчишка каким-то странным образом заставил её смутиться... Такого она не ожидала...
Потом они с Натальей ходили купаться на далекую лесную речку и по дороге много говорили о живописи. О том, что ни одному художнику, каким бы талантливым он ни был, не под силу передать настроение летнего утра, где влажные промежутки между коренастых дубов залиты солнечным светом через край и где неподвижная трава от обилия росы кажется тёмно-синей. Наталья даже вспомнила для наглядности одну из картин Куинджи под названием «Березовая роща», где свет и тень особенно контрастны.
На реке Наталья разделась донага и долго плавала в зеленоватой воде саженками, пыхтя и отдуваясь, как настоящая деревенская баба. Нина же в своем некрасивом зелёном купальнике, худая и тонконогая, со страхом заходящая в зеленоватую воду, выглядела рядом с ней, как полевая былинка возле породистого подсолнуха. Посинев от холода, она вскоре вышла на берег и с явной завистью стала наблюдать за подругой, сощурив глаза и подперев острый подбородок тонким зигзагом руки... Потом её внимание привлекли белые бабочки, похожие на пушинки, которые то беспорядочно мельтешили над водой, то садились на плоские и упругие листья лилий. Постепенно она перевела взгляд себе под ноги. Невесомые водомерки скользили рядом с берегом между высоких, шелестящих от сухости пучков осоки, обрамляющих водоём со всех сторон. Мясистые кувшинки тянулись к поверхности воды, пряча в тугих бутонах желтый кадмий соцветий. Коричневатые мальки сновали под ногами среди витиеватых водорослей. Пятнистый щуренок замер под листом сабельника, поджидая добычу. И Нина поймала себя на мысли, что созерцание пышной летней природы для неё важнее, чем процесс купанья, чем сам отдых. Что, скользя вокруг жадным взглядом, она ощущает больше восторга, чем тогда, когда погружается в прохладную ласкающую воду или медленно идет по лесной тропе.
Глядя на выходящую из воды Наталью и наблюдая её стройное смуглое тело, Нина невольно вспомнила Сашу. Он будет вскоре таким же стройным и сильным. И снова она не смогла удержаться от внутреннего восклицания: «Ах, какой вырастет из него мужчина! Он так похож на сестру».
На обратном пути Наталья завела Нину в заросли колючего ежевичника. В них было сумрачно и душновато. Кроны чернотала накрыли молодых женщин густой крышей с редкими узорчатыми просветами. Кое-где ягоды ежевики были уже спелыми и выглядывали из курчавой листвы как неожиданный гостинец. Руки от них постепенно стали лиловыми, губы - тоже. Наталья стояла, утопая в зарослях ежевики до самых бедер. Иногда её непокрытую голову окатывали случайные солнечные лучи, и Нина замечала над этой головой пушек мелких, почти невидимых глазу кудряшек. На зелёном фоне лета этот нимб золотистых завитков был особенно мил. Глядя на Наталью в такие минуты, Нина испытывала к ней странную нежность. Хотелось подойти и поцеловать её в этот детский пушек, провести рукой по голове и заглянуть в глаза...
Но всё-таки дома после этой непривычной прогулки Нина почувствовала себя уставшей. Села в глубокое кресло возле окна и с наслаждением вытянула ноги.
Вечером после ужина, сонно беседуя с Натальей, Нина то и дело натыкалась глазами на Сашу. Видела, как он прошел на веранду, смущенно втянув голову в плечи, как вернулся обратно с какой-то книгой в руке, как беззвучно присел в мягкое кресло. Наталья в это время, как всегда восторженно, рассуждала о философской основе слова и образа. Уверяла, что в настоящей поэзии обязательно присутствует нечто мистическое. Иначе чем объяснить популярность стихов Мандельштама, в которых, кажется, никакого смысла нет - только музыка слов и пьянящая партитура звуков. Но, однако, они трогают за душу... Нина иногда кивала ей, соглашаясь, иногда смотрела с недоумением и возражала: «Ну, это в зависимости от того, как человек понимает природу символов. Какой смысл в них вкладывает» - и начинала весьма путано рассуждать об известных художественных образах, концентрирующих в себе некую аллегоричность человеческого бытия.
Однажды ход её мыслей нарушил Юрий Петрович, отец Натальи, спросивший Нину о её родителях. Где они сейчас и чем занимаются? Нина ответила, что они остались в Архангельске.
- У них там квартира, - продолжила она, - и дача за городом, и старенькая машина «Москвич» - за грибами ездить.
- А дети есть ещё, кроме вас?
- Кроме меня больше нет никого.
Естественно, потом Юрию Петровичу захотелось узнать, кто её родители по профессии и сколько за свою работу получают. И пока Нина рассказывала обо всем этом, Саша, подняв от книги глаза, внимательно смотрел на Нину. При этом его рот слегка приоткрылся, и в нём стало видно два больших белых зуба под пухлой верхней губой. И по тому, как он на неё смотрел, Нина поняла, что она для него большая серьёзная тётя, которая уже давно живет своей обольстительной взрослой жизнью.
Потом они с Натальей вышли в сад и стали удаляться от дома, легко ступая по утрамбованной песчаной дорожке к реке, и Нина, как бы между прочим, спросила:
- А ваш Саша, он в каком классе учится?
- В девятом, - машинально ответила Наталья. - Он ещё ребёнок совсем и стеснительный, как красна девица. Вероятно возраст такой.
- Интересный мальчик, - тоже как бы между делом заключила Нина. – Он так на меня посмотрел однажды, что у меня по коже мурашки прошлись.
- Он симпатичный, - уточнила Наталья, - больше ничего. К тому же скованный страшно. Надо бы почаще вытаскивать его из деревни в город, а то он совсем одичает.
- Да, конечно. Конечно... Ты пригласи его к себе. Пусть приедет, поживет в городе. Освоится...
- Мне некогда с ним заниматься, - вдруг отрезала Наталья. - Ты его не знаешь. Он очень капризный. Если ему что-нибудь не понравится – он может обидеться и таких гадостей наговорить, что...
- Ну, предоставь его мне.
- Тебе? А что. Это выход...
В конце сада за сиренями была коричневая от времени скамья. Это место стразу показалось Нине уютным, скрывающим от любопытных взглядов. К тому же спиной тут можно было опереться о стену ветхого сарая, с пологой крыши которого во время дождя шумно стекала вода, попадая в большую деревянную бочку. А в бочке, если приглядеться повнимательнее, изгибаясь крохотными тельцами, передвигались серые личинки комаров, живущих здесь оседлой жизнью. Сбоку от бочки росли громадные и шершавые лопухи, по форме напоминающие мать – мачеху, издающие по вечерам какой-то странный болотный запах. В этом таинственном месте хотелось говорить о чем-нибудь сокровенном. А так как подобные минуты случаются нечасто, то подруги на этот раз с ностальгией стали вспоминать свои студенческие годы…
В общем, в гостях у Натальи Нине понравилось. Только порой неловко было видеть, как её родители весь день хлопочут по хозяйству, не обращая внимания на откровенное безделье дочери и сына. Как Юрий Петрович ходит по двору в заношенном спортивном костюме то с вилами, то с ведрами в руках; как он громко хлопает в ладоши, загоняя на свое место пугливых черных овец, косит телятам траву, носит из колодца воду. Как Мария Николаевна наводит поило поросятам, потом доит корову и принимается готовить нехитрый ужин для всей семьи. Наблюдая за всем этим со стороны, Нина как-то очень отчетливо осознавала свое ничем неоправданное безделье, свою принадлежность к тому кругу людей, для которых обычный ритм жизни не связан с тяжелым трудом.
После ужина Саша куда-то исчез, и Нине сразу сделалось скучно. От нечего делать она попросила Наталью показать ей Петряевку. Наталья с энтузиазмом откликнулась на её просьбу, стала уверять, что летними вечерами их поселок удивительно красив, особенно в той его части, где речка Шурминка делит его на две части.
- Там в пойме реки растет громадный, мрачный осокорь, на котором когда-то повесился, высланный из Петербурга, революционер Лебедкин. Ты обязательно должна увидеть это необыкновенное дерево, - завершила свой рассказ Наталья, поправляя перед зеркалом волосы.
На прохладной улице Нине сделалось зябко. Ночной воздух оказался влажным, и хотя Нина старалась меньше говорить и больше двигаться - озноб не проходил. Наталья же в одном ситцевом платье и босоножках чувствовала себя вполне комфортно. Нина попыталась было настроить себя на особый жизненный ритм, который иногда её выручал, она даже попробовала пробежаться по короткой аллее возле пристани, подпрыгивая на одной ноге, но природное худосочие всё же взяло верх. Она пожалела, что не набросила поверх свитера куртку и не выпила перед началом путешествия чашечку чая.
В пойме Шурминки, куда её, наконец, привела Наталья, действительно, произрастали какие-то огромные и корявые деревья мрачной наружности. «Посмотри, - попросила Наталья, зайдя под сень одного из них и совершенно растворившись в его голубоватой тени, - сверху оно густое, как облако». Нине сравнение понравилось, она тоже посмотрела вверх. Но ничего, кроме серебристого сияния листвы, не заметила. «Нет, наверное, это было зимой, - вспомнила Наталья. - Да, да, зимой! Был белый снег и тёмные деревья. Тёмные деревья и синие тени... А сейчас всё немного размыто, как на плохой акварели». Наталья разочарованно вздохнула и быстро пошла прочь. Нина приостановилась и ещё раз посмотрела на странное дерево. Со стороны огромный осокорь вовсе не был похож на Голгофу русской революции.
- И больше никаких достопримечательностей в селе нет? - с легкой иронией поинтересовалась Нина.
- Нет... Только это дерево... Эти мрачные деревья.
- А как они тут оказались?
- Я точно не знаю, но говорят, их местный помещик посадил лет двести назад в память о рано погибшей дочери. Она была провинциальная актриса. Мечтала уехать в Москву, хорошо рисовала... Говорят, занималась благотворительностью. Пела…
- Ну и что?
- Даже имя новое себе придумала - Лия Озерова.
- Красивое имя.
- Но однажды в полую воду, весной, поехала на лодке покататься и не вернулась. Здесь у нас весной на воде запросто заблудиться можно. Река широко разливается, вода затопляет луга и лес.
- Её так и не нашли?
- Нет. Только после этого каждую весну молодые парни стали на воде пропадать. На рыбалку уедут и не вернутся... Уедут и не вернуться.
- Странная история.
- Романтичная... Потом старики стали говорить, что Лия Озерова молодых рыбаков забирает к себе. Они ставят пьесы на далеких островах средь реки и поют в ночном тумане еле слышными голосами. То смеются, то плачут... А пьяные рыбаки на реке подпевают им.
Обратно к дому шли вдоль речной поймы, раздвигая высоченный дудник с белесыми полукружьями соцветий. Наталья уверяла, что в детстве здесь была её любимая тропинка в школу, но сейчас она почему-то заросла кустами и стала кусаться крапивой. Лунный свет рассеянно струился меж гигантских деревьев, то и дело выхватывая из мрака то одинокую рябину, то куст низкорослой черёмухи, то серебристый колокол ивы. Пахло скошенным лугом и надоедливо пищали комары, норовя больно ущипнуть то в подбородок, то в шею. Какая-то птица скользнула по гипотенузе от лунного диска к реке и потерялась там, прошелестев на прощание торопливыми крыльями. И Нина поймала себя на мысли, что никогда не чувствовала себя такой беззащитной, такой маленькой, как сейчас, в тени этих громадных осокорей. Стала ступать осторожно, далеко отстала от Натальи и испугалась, что вот - вот потеряется в этой тропической заросли и на неё нападет какой-нибудь страшный зверь из семейства кошачьих. И хотя была почти уверена, что этого с ней не случится, всё же испуганно окликнула Наталью: «Подожди меня. Здесь тропку совсем не видно. Я боюсь».
Когда она, наконец, выбралась на дорогу, то облегченно вздохнула и, как ребенок, крепко уцепилась за локоть Натальи. Нет, она не думала ни о погибшем здесь революционере, ни о странной провинциальной актрисе. Ей просто стало холодно и одиноко в этом чужом для неё, огромном и мрачном мире.
В окнах дома Осокиных всё ещё горел свет. Проходя мимо этого дома по саду, Нина случайно увидела через окно Сашу. Он сидел в кожаном кресле и что-то читал, держа раскрытую книгу на коленях. Лицо у него при этом было спокойно и бледно, а глаза полуприкрыты отяжелевшими веками. Было видно, что он задремывает. «Какой милый!» - снова решила Нина и украдкой взглянула на Наталью. Наталья машинально повернула голову в её сторону и тут только заметила, как поёживается Нина, как нервно сжались и вытянулись в одну линию её тонкие синеватые губы.
- Сейчас я сварю тебе кофе, - пообещала она, - ты сразу согреешься. Таскаю тебя до полуночи, черт знает где, а тебе, наверное, давно уже спать хочется. Хороша подруга, нечего сказать…
***
В тихом омуте районного городка, куда Нина вернулась после выходных, ей снова сделалось одиноко, но одиноко как-то по-особенному, не так, как было раньше. Неожиданно пошел дождь и не переставал несколько дней кряду. За окном с утра до вечера однотонно шумела листва, охваченная хаотическим трепетаньем. Небо было молочно-белым, туманным, утратившим все признаки былой привлекательности. Ориентир собора сквозь дождь едва просматривался и выглядел сейчас, как выцветший от времени офорт. Зато резко обозначился тёмный перекресток под окном, да зеркально отсвечивала тёмная витрина магазина, отражающая редких прохожих.
Нина придумала было написать письмо родителям. Села к столу, ссутулилась над листом бумаги, ткнув концом ручки в рот, но так ничего и не написала. Её одолели печальные мысли, делиться которыми не хотелось ни с кем. Она заметила, что в последнее время ненастье и холод переносит с трудом. На скверную погоду у неё ясно выраженная психическая реакция в виде депрессии. Ей хочется спать, она легко раздражается и готова расплакаться из-за пустяковой обиды. Даже сны у неё в это время бесцветные и безрадостные, в которых повторяются одни и те же сюжеты на разный лад.
И когда к ней посреди этого безмолвия вдруг пришла Наталья с бисером мелких капель на густых ресницах, как всегда улыбающаяся и веселая, то это стало как неожиданное спасение. Так что в первый момент Нина удивленно захлопала глазами и не нашлась, что сказать.
- Ну, как ты тут? - с порога осведомилась подруга. - Скучаешь, небось? Замерзаешь, как всегда?
И не дожидаясь ответа, продолжила:
- А я решила от скуки по магазинам пробежаться. Тебя вот зашла пригласить... Пойдешь?
- Не знаю, - неуверенным тоном ответила Нина, - надо, наверное, сапоги одевать. Без сапог сыро.
- Ничего, проскочим, - заверила Наталья. - Я всё лето в туфлях щеголяю. Иногда носки промокают, правда, но это нестрашно. Не зима ведь.
Нина надела плащ, взяла в руки зонтик, упруго раскрывшийся над ней большим оранжевым грибом, как только они вышли на улицу. Подруги бойко зашагали к центру города с таким чувством, как будто там их ожидало какое-то приятное открытие.
Надо сказать, что первые путешествия по незнакомому городу для Нины были интересны. Она порой находила в маленьком городке даже некое очарование. Он был, как древняя книга, местами прекрасно иллюстрирован замысловатыми фасадами древних купеческих домов, арками мостов, пересечён яркими солнечными пятнами, разлинован узорными тенями. Современная архитектура в облике города почти не чувствовалась, и это было не просчетом, а, скорее, заслугой местного архитектора - маленького и очень худого человечка с плешивой головой и большими оттопыренными ушами.
Чем ближе девушки подходили к центру городка, тем чаще стала останавливаться Наталья, чтобы поговорить с незнакомыми для Нины людьми. Причем, Нина заметила, что любой разговор у Натальи приобретает какой-то шутливый оборот, со всеми она старается быть слегка нахальной и чуточку насмешливой. Поэтому многочисленные знакомые, желающие с ней заговорить, заранее заготавливают улыбку, когда замечают фигуру Натальи где-нибудь поблизости.
Но всё же однажды улыбка исчезла с её лица. И произошло это в тот самый момент, когда она заговорила с высоким мужчиной атлетического сложения, который подошел к ней вплотную, так, как подходят только близкие друзья, и после обычного в таком случае приветствия приятным баритоном осведомился:
- Ну, как жизнь, дорогая моя?
- Да нормально, - холодно ответила Наталья, скользнув по его лицу смущенным взглядом.
- Вспоминаешь обо мне иногда? Или забыла уже?
- Нахал! Как был нахалом, так и остался.
- А слыхала? - неожиданно сменил он тему, - говорят, Верка Филиппова второй раз замуж вышла.
Наталья отрицательно покачала головой.
- Дура!
- Кто? – не поняла Наталья.
- Верка, конечно, - улыбнулся незнакомец. - Как её Михаил любил, как перед ней унижался, а она выскочила за какого-то прощелыгу.
- А ты сам когда жениться надумаешь?
- Когда на пенсию выйду, - отшутился незнакомец.
- Ну, когда надумаешь - свисни.
- Неужели пошла бы?
- С удовольствием.
- Буду иметь ввиду, - проговорил он, расплываясь в улыбке и шутливо грозя ей пальцем. - Ну, смотри у меня Наталка - нахалка! Я твое предложение не забуду. Запишу.
Потом как-то неожиданно отпрянул назад, помахал ей рукой и зашагал прочь. Через несколько шагов оглянулся, снова погрозил ей пальцем и повторил с усмешкой: «Ну, Наталка, ну, нахалка!»
Когда он достаточно далеко отошел, Нина, наконец, осмелилась и спросила:
- Кто он такой?
- Да так, один хороший знакомый, - ответила Наталья деланно равнодушно. - Когда в институте заочно учился - приходил ко мне контрольные писать. Писатель хренов... Под сорок уже, а всё ещё молодится, всё ещё не женат.
- Местный Дон Жуан?
- Вроде того.
- У вас с ним что-нибудь было?
- Ничего серьёзного... Хотя, вполне возможно, что он считает иначе... Он же нахал. Ему кажется, что он на этом свете самая главная величина.
В молчании подруги миновали аптеку, обнесённую кирпичной оградой в виде фигурных башенок, потом ещё какое-то здание, утопающее в зарослях сирени, словно айсберг в морских волнах, и оказались между двух рядов приземистых деревянных домишек, сильно потемневших от времени... Возле одного из них почему-то толпился народ. Когда они подошли поближе, то увидели, что на крыше этого дома сидит мальчик лет 12 и блестящей на солнце ножовкой перепиливает конек дома, ту самую верхнюю его часть, которую местные жители называют почему-то охлупнем.
- Что это он делает? - удивленно спросила Нина у подруги. Наталья недоуменно развела руками: «Понятья не имею». Тогда Нина решила обратиться с тем же вопросом к горбатенькой тёмноликой старушке, стоящей поблизости, которая почему-то показалась ей наиболее компетентной в подобных делах. Старушка повернула к Нине бледное, какое-то немного испуганное лицо и пояснила:
- Колдунья умирает. Третий день мучается... Ни житья - ни смерти. Вот люди и решили охлупень на доме перепилить... Поверие такое есть: будто если дьявол душу не отпускает, а Бог на суд требует, то колдуны да ведьмы могут маяться без конца. А как непорочная душа охлупень на доме перепилит - так отпускает дьявол душу-то - не может удержать... После этого в доме сорок дней жить невозможно. Страшно... В такой дом часто молния ударяет. Да и горят эти дома неизвестно от чего…
- Надо же! - удивленно протянула Нина. А Наталья вдруг что-то вспомнила и спросила:
- Так это не Варвара ли - гадалка умирает?
- Она самая? - ответила старушка со вздохом и неожиданно продолжила: - Да нечего жаловаться-то... Пожила старушка, пожила. Девяносто пять годков ей исполнилось. Революция при ней была. Сталин умер, Брежнев, Андропов... Пожила. Чего ещё надо.
Старуха нервно пожевала сухими губами, потом неопределённо махнула рукой, как бы ставя точку в разговоре, и отвернулась от женщин, чтобы не пропустить тот момент, когда мальчик на крыше закончит работу. Заинтересованные этим таинством, подруги тоже остались стоять, задрав кверху головы.
Все ждали чуда. И оно произошло. Как только мальчик управился с коньком и стал медленно спускаться с крыши вниз, в доме раскрылась дверь, из темноты на крыльцо вышла сухонькая женщина в черном платье на худых плечах (должно быть дочь умирающей старухи) и, перекрестившись, сообщила: «Отошла, слава Богу!»
Настороженно ожидающая толпа после этого родила негромкий гул удовлетворения и постепенно стала редеть. Представление закончилось...
В это время Наталья повернула к Нине голову и многозначительно произнесла: «Вот и не верь после этого в народные приметы».
Потом какое-то время подруги шли молча, и Нина то и дело поднимала глаза вверх: смотрела - нет ли где ещё перепиленных «охлупней», ибо здешний городок уже казался ей подозрительным. И настрой на особый мистический лад вскоре проявился снова. Наталья принялась рассказывать ей разные странные истории из жизни городка, которые, надо признаться, были одна страшнее другой
От дома колдуньи подруги проследовали в центральный универмаг, где Нина от скуки присмотрела себе дешевенькое сиреневое платье с люрексом. Платье было не то из мокрого шелка, не то из какой-то разновидности трикотажа, ещё не вошедшего в моду и потому не имеющего звучного названия. Наталья была от платья без ума большей частью потому, что хотела угодить Нине, а ещё потому, что носить его можно было с поясом и без пояса, умело собирая в крупную складку и вольно распуская легким летящим облаком.
Путешествуя по городу с покупкой в руках, подруги дошли до реки. От реки повернули к городскому парку, где между гипсовых скульптур и стихийно возникших отхожих мест, гуляли сизые голуби, вальяжно покачивая точеными головками.
Дома Нина увлеклась примеркой платья. Просунула голову в мягкую окружность ворота, подняла кверху руки, встряхнула ими, и синеватая в солнечном свете, воздушная ткань скользнула мимо глаз ласкающим потоком. Нина шагнула ближе к зеркалу, повернулась к нему одним боком, потом другим. С удовольствием погладила себя по худым бедрам и не отходила от зеркала, пока не пресытилась созерцанием. Это была одна из тех минут, когда Нина сама себе нравилась, когда её удовлетворяла и фигура, и цвет лица, и даже худые руки. Когда жизнь приобретала какой-то новый смысл, основанный на простых и приятных мелочах, на которых, кстати говоря, основано счастье большинства современных людей... Она подумала даже, что было бы неплохо покупать подобные наряды каждый день…
Потом ей захотелось показаться в новом наряде Саше. Посмотреть, как он на это платье отреагирует. Ну, конечно, если присмотреться, даже в этом платье у неё не такая соблазнительная фигура, как у Натальи. Плечи кажутся излишне худыми и широкими. Бедра - узкими. Но зато как по – девичьи обольстительно обозначились груди, как изящно смотрятся согнутые в локтях руки. Это платье делает её другой, совсем другой. И, кажется, будто оно меняет не только внешний облик её, но и её душу. Душа становится более теплой, мягкой, ласковой, готовой прощать…
Когда платье было сброшено и аккуратно утоплено в душной темноте шифоньера, а следом за ним туда же упорхнул свернувшийся змейкой и пригревшийся на ярком подоконнике пояс, Нине сразу сделалось грустно, как будто она только что рассталась с хорошим другом. И ещё было немного стыдно за свою неожиданную любовь к сиреневому платью, как тогда, когда Наталья поцеловала её в щеку после вечеринки у какого-то престарелого бухгалтера, который писал плохие стихи, но в пьяном виде всё порывался представить себя поэтом. Тот поцелуй был случайным, как некий посторонний порыв. После него было немного стыдно, но вовсе не отвратительно. Потому что с Натальей Нина всегда чувствовала себя уютно, а если она садилась рядом, то и тепло. Причем, тепло как-то по-особенному. Обворожительно, что ли... К тому же, с Натальей можно было поговорить обо всем. Она знала наизусть несколько стихотворений Пастернака и Бродского, всю занимательную биографию Шерон Стоун и философию Фридриха Ницше... Но, когда её рука, совсем случайно, касалась бедра Нины или её колена, а голова тоже как бы случайно приближалась настолько близко, что щекой можно было ощутить копну её волос, то по всему телу Нины пробегал ток отчуждения. Она интуитивно начинала обороняться от слишком близких отношений с Натальей. Чувствуя в ней скрытую угрозу. Но отказаться от безобидных поцелуев всё же не смогла. Они слишком приятно кружили ей голову.
Нина никогда не обманывала себя. Наталья ей нравилась. Особенно её лукавые глаза, её красивые ласковые руки... И в то же время, Нина боялась, что естественная духовная близость между ними со временем приобретет черты увлечённости, черты некой любовной игры, а потом с ней невозможно будет сладить. В конце концов, они не смогут жить друг без друга. Это будет трудно скрыть... Вот тогда-то и наступит разочарование.
***
В девятом классе Саша Осокин неожиданно влюбился в девочку из одиннадцатого класса Светлану Маслову. Произошло это, как водится, весной в самом начале марта, когда с железной крыши старинного купеческого особняка, в котором располагалась школа, после обеда стала крениться и сползать на бок отсыревшая снежная пряжа.
Любовь к Светлане заранее была обречена на томительную скрытность чувств. Во-первых, потому что эта девочка была на 2 года старше Саши, а ещё потому, что она писала короткие чувственные рассказы, которые изредка печатались в областной газете «Вятские ведомости». Светлана была высока, худа и немного высокомерна, как бывают высокомерны люди неожиданно ставшие знаменитыми. Нельзя сказать, что в ней была какая-то особенная, чисто женская прелесть, но что-то такое - манящее в этой девочке, несомненно, присутствовало или, лучше сказать, угадывалось, ощущалось. Причем, это было что-то неуловимое, что-то внутреннее, иногда проявляющееся только в её больших, немного пугливых глазах... Глаза у Светланы были пленительно-зеленоватого цвета. В народе такие глаза обычно называют русалочьими. Они становились удивительно выразительными, когда она с задумчивым видом смотрела в окно, при этом её ресницы слегка подрагивали, а кончик носа едва заметно бледнел.
Постепенно Светлана стала для Саши идеалом юной женщины. Когда Светлана вдруг среди шумной перемены замирала в странной позе, вытянув шею и высоко задрав тонкий подбородок, - то Саша предполагал, что она, должно быть, только что нашла удачную метафору, которую нужно запомнить, чтобы как можно точнее и образнее запечатлеть в сознании этот непредсказуемый мир, и это предположение почему-то возвышало её в его глазах. Он лишний раз убеждался, что она человек особенный.
Вскоре её рассказы были напечатаны в каком-то Московском журнале, и по школе пробежал осторожный слух, что теперь она непременно уедет куда-нибудь, потому что стала настоящей писательницей... Но она почему-то никуда не уехала. Не стала. Точно так же, как прежде, ходила каждый день в школу в своем длинном черном пальто, черных брюках и черном свитере. Точно так же, как раньше, курила в холодном коридоре возле раздевалки, увлечённо беседуя о чем-то с флегматичным учителем физкультуры Павлом Федоровичем Печенкиным, который считал себя социал-демократом, но бороду носил точно такую же, как у Феликса Дзержинского.
Про неё говорили, что в Москве у Светы есть очень влиятельный знакомый писатель и что она (если захочет) в любое время может изменить свою судьбу. И Саша порой не знал, что в этой девочке ему больше нравится: её неброская женская красота или тайный ореол будущей знаменитости, некий, реально не существующий, фантастический образ.
Пожалуй, женское начало для Саши было сейчас неглавным. Он стремился пока что не к осуществлению мечты, а, скорее, к обыкновенному обожанию. Ему нравилось фантазировать, украшать любимый образ розовым фоном славы или помещать в оправу самых разных талантов. И только иногда он тщетно пытался представить Светлану обыкновенной женщиной, хотя даже мысленно раздеть её не решался. Что-то ему мешало…
***
Совершенно другое чувство пробудила в нём Нина - новая знакомая сестры Натальи, которая однажды приехала к ним на выходные и ничем особенным не поразила, разве что удивительной для её лет скромностью и худобой. Он хорошо запомнил тот, весь пронизанный солнцем день, тёмную бахрому неподвижных листьев смородины за окном и тонкий силуэт незнакомой женщины на веранде, слегка заштрихованный тюлевой занавеской.
В этот день у него отчего-то разболелась голова, резкие голоса родителей стали раздражать, а голос этой женщины успокоил и ознаменовал скорое выздоровление.
В Нине Саша сразу же нашел все те качества, которых не было в сестре, но которые, по его представлению, должны были присутствовать во всякой хорошенькой женщине. Во-первых, она была совершенно лишена характерной для сестры манерности. Она не сыпала дурацкими каламбурами и не смеялась над ними сама, не пересказывала чужие, всем знакомые остроты и не стояла, как истукан, в ожидании ответной реакции. Она боялась показаться излишне щепетильной и не допускала вольностей в одежде. Она старалась быть предупредительной и от этого её глаза выражали много такого, что можно подметить только в глазах у детей, которые пытаются утвердиться во взрослом мире. Во-вторых, она казалась непривычно хрупкой для своих лет. В ней было что-то от девочки - подростка, что-то чистое и свежее, о чем каждый мужчина мечтает в юности, представляя себя рядом с любимой женщиной.
Но когда подруга сестры через два дня уехала обратно в город, Саша тут же забыл о ней. И больше не вспоминал всю неделю.
А когда она вдруг появилась вновь, то даже не обрадовался. Ему просто захотелось узнать, о чем эти молодые женщины так увлеченно беседуют, когда остаются одни. Вот и всё.
***
Однажды ему удалось подслушать их разговор. Он случайно остановился возле двери в залу. Она была ярко освещена. Искрящийся мелкими пылинками, луч света косо падал из полуоткрытой двери в тёмный коридор. Сестра сидела на подоконнике, смотрела куда-то в сад и говорила:
- Ох уж эти родители! Сегодня выходной, а они опять в работе. Сами себе покоя не дают. Для чего это нужно?
- И у меня такие же, - призналась Нина.
- И заметь, - с иронией продолжила сестра, - они от этого не устают. Не видят в этом ничего странного. Это их жизнь. - Она немного помолчала, а потом продолжила: - Но мы, вероятно, будем другими.
- Почему? - не поняла подругу Нина.
- У нас иной менталитет, - пояснила Наталья. - Мы не работники. Мы созерцатели... Не всем создавать и строить, садить деревья и собирать плоды, - кому-то надо и воспользоваться этими самыми плодами.
Саша ждал, что же ответит Нина. Но она, кажется, и не собиралась ничего отвечать. Молчание продлилось томительно долго. Потом там что-то скрипнуло, и Нина своим спокойным голосом возразила:
- Я не знаю как насчет созерцательности, но вот нормально трудиться нас, точно, не научили. Хотя ещё, кажется, Руссо заметил, что потребность в знаниях возникает только в процессе освоения мира. То есть, когда человек занимается настоящим делом.
Саша никак не ожидал, что эти красивые молодые женщины, оставшись наедине, могут говорить о таких скучных и серьёзных вещах. Ему казалось, что женский ум устроен как-то иначе. Что он более тонкий, более гибкий, более чувствительный и изворотливый. Удивило и то, что Нина с Натальей явно искали общую тему и с трудом находили её.
Когда они через какое-то время ушли на улицу, в зале после них ещё долго витал запах духов - смесь цветущего ландыша и чего-то древесного, наплывающего из влажной низины. И этот запах говорил о них больше, чем любой их разговор. Солнечные пятна на полу в сочетании с этим запахом рождали в душе у Саши странное умиление. Ему захотелось нагнуться и притронуться рукой к тому месту на старом диване, где только что сидела Нина. Но он не сделал этого. Это показалось ему проявлением слабости, чем-то лишним, пробуждающим стыд.
Потом Саша подошел к окну и стал искать подруг глазами на пятнистой тропинке между кустов смородины. Нашел в конце сада возле калитки. Наталья на ходу что-то рассказывала Нине, та, улыбаясь, смотрела в сторону и одновременно старалась увернуться от высокой малины, размахнувшей свои зубчатые метелки выше её головы. Сзади за ними продвигался рыжий пес Марсик, подняв кверху и свернув калачиком свой пышный, блестящий на солнце, хвост.
Потом Нина с Натальей приходили на обед. После обеда долго сидели на веранде и снова о чем-то беседовали, удобно расположившись в глубоких креслах. А ближе к вечеру опять исчезли куда-то. И это исчезновение почему-то показалось Саше странным. Скорее всего, потому, что за пять минут до этого Наталья что-то сказала Нине на ухо, и Саша заметил, как Нина смутилась. Потом Наталья тронула Нину за руку, оглянулась на дверь, откинула со склоненной Нининой головы непокорную русую прядь и поцеловала её в матовый гладкий лоб.
***
Через год в свои 15 лет Саша всерьёз увлекся стихами. Это произошло после очередного разочарования, после неожиданной, какой-то нелепой влюблённости, которая на этот раз закончилась для него длительной отрезвляющей тоской.
Всё началось с того, что однажды зимой после коротких, но всегда таких долгожданных новогодних праздников, от которых по детской привычке Саша ждал чего-то необыкновенного, в класс, где он занимался, пришла новенькая учительница биологии Анна Вагнер. Её отец был, кажется, из поволжских немцев и до перестроечных времен спокойно работал лесничим в каком-то северном леспромхозе, недалеко от Верхнекамска. Когда же леспромхозы один за другим стали разоряться и разваливаться, он вынужден был бросить всё и выехать с севера в центральную Россию, где у него к тому времени не было уже ни родственников, ни друзей. Благо, что в местном лесхозе должность главного лесничего занимал Владимир Рудольфович Шульц, его старый знакомый, который и предложил ему на первое время должность лесника. Это сейчас было очень кстати…
Дочь лесничего, Анна, в провинциальной школе, что называется, произвела фурор. Таких белокурых красавиц тут давно не видели, да ещё с такими выразительными голубыми глазами. Все мальчики в сельской школе тут же были очарованы её фигурой, её подвижной веселостью и никогда не угасающим блеском в глазах. Попал под её обаяние и Саша. Но это была не любовь, а какое-то странное изнуряющее томление, которое копилось в нем и не находило выхода.
Измученный этим томлением, он попробовал было найти себя в спорте, потом увлекся резьбой по дереву, но ничего, честно говоря, его так не увлекло, как занятие живописью. В это время он рисовал только женщин. И все эти женщины были обнаженными. Обнаженные женщины постепенно заполнили все его альбомы, все тетради, все самые заветные уголки его души. И когда Саша, наконец, понял, что это уже не увлеченность, а нечто другое, похожее на порочную страсть, - он искренне испугался. В нем, наконец, проснулось ощущение греха. Он осознал, как это скверно. Думать только о женщинах, мечтать о них, рисовать их, овладевать ими мысленно, теребя при этом вздыбленную левую штанину.
Однажды в этот момент он увидел себя со стороны (через зеркало, висящее в темном коридоре) и содрогнулся от моментального отвращения к самому себе. Красное и худое лицо, глаза полные похоти, алый рот. Всё вызывало отвращение. Всё было грехом... Да, он иногда допускал мысль, что в какой-то момент своей жизни может быть скверным и гадким, но не до такой же степени. Не так долго... Он должен этому противостоять. Он сможет. Вот только найдет для этого противостояния реальную опору, поставит перед собой цель, увлечётся чем-нибудь значительным.
А между тем по школе уже прошел слух, что Анна Вагнер благосклонно приняла ухаживания Димки Шалагина – долговязого парня из 10 класса. Кое-кто даже утверждал, что видел, как они целовались, стоя за широкой дверью в раздевалку, там, где заканчивается длинный полумрачный коридор, соединяющий столовую с физзалом. Димка был высок, строен, но вовсе не красив и даже не умен. У него были какие-то упрямо прямые русые волосы, белесые редкие брови и карие глаза. Глядя на него, Саша не мог понять, чем такой человек мог заинтересовать породистую немку? Тем, что выиграл на районной олимпиаде какой-то лыжный забег? Или тем, что может кому угодно рожу набить? Но все эти подвиги Саша считал недостойными внимания, тем боле для такой женщины, как Анна... Он, откровенно говоря, не мог понять, почему всё так несправедливо, так неправильно в его жизни складывается? Ведь по всем данным, по трезвой логике рядом с Анной должен быть он, Саша. Он привлекательнее Димки, умнее, воспитаннее. Рядом с ним Анна Вагнер выглядела бы просто чудесно. Но реальная жизнь почему-то вовсе не стремится к естественной гармонии, даже присутствие здравого смысла в ней обнаруживается с трудом. Всё или почти всё в ней происходит вопреки здравому смыслу и даже вопреки обстоятельствам. В реальной жизни человек очень редко во время получает то, к чему стремится. Во всяком случае, стремление чувствуется всюду, а ощущение обретенного счастья случается так же редко, как чудо. И в этом Саша узрел некое противоречие, присущее всему живому. Противоречие, которое приучает к страданию и находит способы это страдание оправдать.
Однажды, в особенно томительную минуту отчаянья, Саша не выдержал - расплакался. Он лежал на кровати вниз лицом, плакал и проклинал себя за безволие, за ту унизительную мерзость, в которой погряз, за неспособность преодолеть стеснение и скованность в нужный момент... И тут вдруг его осенила неожиданная и в то же время вполне закономерная мысль. Он понял, что все его терзания оттого, что он по-настоящему не верит в Бога, не боится его, не любит всей душой, считает религию чем-то второстепенным. В этом главная причина его неуверенности в себе. И несчастен он потому, что не знает толком, в чем это самое счастье заключается. Внутреннее это чувство или оно проявляется как-то внешне, личное оно или связанное с какими-то важными событиями, с какими-то особыми обстоятельствами? То есть как бы от него не зависящее. Не зависящее даже от того, как к нему относится Анна Вагнер и все другие девочки…Потому что они все приносили ему только страдание.
***
…Позднее в их классе появилась ещё одна красивая девочка, Евдокия Сабельникова, которая сидела рядом с ним на уроках ботаники и почти никогда в его сторону не смотрела. Всегда была к нему в профиль. У Евдокии были прекрасные светло-русые волосы с золотистым отливом. В солнечные дни, когда на них падал случайный луч света, - голова Евдокии начинала светиться, а в её больших синих глазах появлялась печаль. В такие дни Саше казалось, будто Евдокия к нему неравнодушна, из-за этого она избегает смотреть ему прямо в глаза, отворачивается и бледнеет.
Евдокия и Саша никогда не танцевали друг с другом на школьных вечерах, никогда никому не говорили о своих чувствах, но некое родство душ между ними, кажется, существовало. Это было нечто неосознанное, нечто спрятанное очень глубоко, чем можно было пренебречь в определённый момент, но что потом всё равно прорастало на прежнем месте с новой силой. Это была тяга пока что не оформленная словами. Тяга, в основе которой древний инстинкт, стремление к совершенству и красоте...
В Евдокии Саше нравилось всё. Её руки с длинными тонкими пальцами, почти всегда лежащие вместе, прикрывающие друг друга, сберегающие внутреннее тепло между ладонями. Её фигура, пока что излишне тонкая, но уже не лишенная изящества – некой устремлённости к будущей чисто женской привлекательности. Её оттянутый зад, когда каждая ягодица при ходьбе играет свою роль, свою соблазнительную партию, а голова и плечи только расставляют акценты, дополняют образ.
Кроме того, Евдокия всегда хорошо училась и шла к намеченной цели с завидным упорством. От Евдокии всегда пахло утренней свежестью. Было ясно, что после школы она попадет в престижный институт, а потом - на хорошую работу. И всё у неё во взрослой жизни сложится легко и просто, как у всех (или почти у всех) красивых женщин.
Пока что красота для Саши была некой незаслуженной данностью, которая не только восхищает, но и играет какую-то важную особую роль. Красота тела, красота мысли, красота любовной фантазии.
***
Очередной приезд Нины в Петряевку пришелся на середину лета. Саша с Натальей в тот день помогали родителям на сенокосе. После трудного дня Саша почувствовал себя разбитым, тогда как Нина на правах гостьи в сенокосе не участвующая, к вечеру оживилась и ходила за сонной Натальей по пятам, подробно рассказывая ей о том, как чудесно она провела этот день на песчаном пляже возле реки, что за это время увидела и что прочитала. Нина на этот раз привезла с собой из города несколько книг, и среди них роман Марселя Пруста «По направлению к Свану». Эту книгу она постоянно носила при себе, то зажав её под мышкой, то забыв в левой руке и используя вместо заложки розоватый и тонкий указательный пальчик. Так что в любой момент, упав на девичьи колени, книга могла раскрыться как бы сама по себе, но в нужном месте.
Измотанный жарой и усталостью в эти дни, Саша рано ложился спать и потом сквозь сон всегда слышал чьи-то тихие разговоры, похожие на шелест листвы, доносящийся не то из сада через открытое окно, не то из соседней комнаты.
И только однажды он почему-то проснулся средь ночи. В комнате было тихо, прохладно и темно. Он приподнялся на локте, осмотрелся, прислушался. За окном шумел ветер. Саша встал с кровати и, слегка пошатываясь, пошел к окну. Взялся за синеватые в ночи, холодные створки, чтобы закрыть их, потянул на себя, они протяжно скрипнули. И в это время он заметил в чулане, где спала Нина, едва уловимый свет. «Читает что-нибудь», - равнодушно решил он и направился обратно к теплой кровати. Сел на неё, скрестил руки на груди и неожиданно решил, что этот свет для чтенья не годится. Он слишком слаб. Должно быть, заботливая сестра принесла туда и повесила на стену голубой ночник в виде цветка. Но для чего? Чтобы Нина не боялась темноты... В это время по синему фону занавески в чулане прошлась голубая тень, за ней – другая... Саша сжался от недоумения, лег в кровать и закрыл поскорее глаза. Для чего он проснулся? Кто его разбудил в этой непроглядной ветреной ночи? Нет, нет, он не должен думать ни о чем плохом. Он не будет. Это нехорошо. Ему надо спать...
На следующий день Саша стал внимательнее прислушиваться к разговорам сестры и Нины, стараясь выудить из них хотя бы что-нибудь, что касается странного ночного события. И ему показалось, что сестра на этот раз излишне внимательно опекает свою подругу, смотрит на неё с какой-то тайной искренностью, а та всякий раз смущенно опускает глаза, когда начинает понимать, что это продолжается слишком долго. И разговор у них на этот раз явно не клеился. Они говорили глазами и жестами, мимолетными вздохами и улыбками. И, что самое странное, они, кажется, отлично друг друга понимали.
***
При очередной встрече с Сашей в конце марта Нина увидела, как сильно тот изменился, как вытянулся, как похудел. Зато шире стали его плечи, оживились глаза. Они сейчас выражали столько чувств сразу, что можно было растеряться. Это был уже не медлительный и меланхоличный мальчик с тёмными глазами, а испытавший первые разочарования юноша. И это делало его ещё более привлекательным. Нина заметила, как стремительно и мимолетно он стал краснеть из–за одного случайного слова, сказанного не к месту или не тем тоном... Потом Наталья показала ей несколько Сашиных рисунков, написанных маслом, прочитала несколько стихотворений, которые нашла в его школьной тетради, и Нине показалось, что всё это не лишено таланта. Ей стало понятно, что Саша давно уже ищет себя, пробует свои возможности в разных жанрах и не может окончательно определиться.
Она стала внимательнее присматриваться к нему, прислушиваться к тому, что он говорит, и однажды поймала себя на мысли, что хотела бы иметь именно такого мужа. Раньше она не задумывалась над этим серьёзно, но сейчас вдруг забеспокоилась. Когда брат и сестра были вместе, и их союзу ничего не мешало, она чувствовала себя спокойнее. Она могла выбирать. Что-то - сейчас, что-то - потом. Но тут вдруг оказалось, что этого потом может не случиться. Да, она на семь лет старше Саши, она опытнее, умнее. Но разве в этом есть какое-то преимущество, когда дело касается любви? Скорее всего - совсем наоборот. Поэтому сейчас главное - не терять времени понапрасну. Подружиться с ним, заставить его полюбить себя и, если удастся, воспитать из него идеального мужа. Причем, сделать это нужно так скрытно и так ненавязчиво, чтобы он сам ничего не понял до поры до времени, ни о чем не догадался
***
Когда в начале июля Саша сообщил родителям, что хочет стать участником крестного хода, посвященного канонизации царской семьи, безвинно замученной большевиками, они не удивились этому решенью, но и не обрадовались. Это было логическим продолжением той страсти, которая им владела в последнее время. Это было стремление, как можно скорее и круче изменить свою жизнь.
Случилось так, что в один из дней, когда тема крестного хода возникла снова, рядом с Сашей оказалась Нина. Она заинтересованно расспросила у Саши о цели этого мероприятия, о его основных этапах и, выслушав его путаное объяснение, неожиданно вызвалась пойти вместе с ним. Поддержать его в этом трудном путешествии, которое для неё тоже может оказаться интересным.
Этим поступком Нины была озадачена даже её подруга Наталья. Она сделала удивленные глаза и спросила:
- Для чего это тебе?
- Для очищения души, - ответила Нина с едва заметной улыбкой.
- Но они должны пройти пешком больше ста верст. Тебе такое не выдержать, - снова попробовала возразить Наталья.
- Я должна это сделать. А в случае чего мне Саша поможет... Так ведь, Саша?
Он смущенно кивнул, соглашаясь, хотя предложение Нины даже для него оказалось неожиданным. На какое-то время ему показалось, что она шутит. Что она вот-вот рассмеётся и признается, что её слова не надо воспринимать всерьёз.
- Чудаки! - вырвалось у Натальи. - Неужели вы не понимаете, что это путешествие окончательно сведет его с ума. После него он точно уйдет в монастырь. Там старушки его обработают... Им только этого и нужно.
Наталья хотела было сказать, что Саша не такой великий грешник, чтобы искать искупления, что он сейчас просто очарован таинством веры, возможностью устроить свою жизнь как-то иначе. Но потом поняла, что этому лучше не противиться. Что, действительно, лучше не оставлять его одного. Тогда всё будет хорошо. Но ничего не сказала. Увидела, с какой благодарностью посмотрела на неё Нина и опустила глаза... Ей было не понятно, откуда в Нине это благородство? Что оно означает?
***
К первому в своей жизни настоящему путешествию, имеющему некое отношение к религии и церкви, Нина начала готовиться заблаговременно. Но готовилась она к нему не как к таинству, способному каким-то образом повлиять на её душевное состояние, на всю её будущую жизнь, а, скорее, как к длительному и увлекательному походу... Она с энтузиазмом стала посещать различные магазины, надеясь найти для себя подходящий плащ, который должен быть с капюшоном. Примеряла на свою изящную ногу грубые литые сапоги с прямыми и высокими голенищами. Подбирала тёмные очки в недорогой, непритязательной оправе, разглядывала спортивные брюки, джинсовые куртки, шерстяные кофты и свитера... Приобрела на местном базаре солидный рюкзак болотного цвета с эластичными и прочными лямками, китайский термос с симпатичным дракончиком на боку. И, честно говоря, эта подготовительная стадия к путешествию увлекла её больше, чем всё остальное. Ей нравилось стоять перед зеркалом и примерять на себя непривычную походную упряжь. Расправлять вместительный капюшон и прятать в нём непокорные волосы, укорачивать лямки рюкзака, вставлять в сапоги мягкие стельки.
Наталья, глядя на неё, удивленно качало головой: «Как тебя это захватило, даже странно. Как захватило». Нина загадочно улыбалась в ответ.
-Это только начало.
***
Крестный ход, как обычно, начался от Троицкой церкви - единственного действующего храма в районном городке, который чудом сохранился в тридцатые годы. Построенный из красного кирпича и украшенный пятью куполами, он и сейчас производил впечатление величественное.
На этот раз количество паломников было непривычно большим. Мужчины с непокрытыми головами и женщины в белых платках заполнили все прилегающие к церкви улицы и переулки. Множество автобусов и легковых машин скопилось на набережной, куда всё прибывал и прибывал, возбужденный христианским единением, народ.
И когда вся процессия, сопровождаемая церковным пением и хоругвями, двинулась за город, истекая широкой рекой через мост в заречные луга, горожане из окон своих домов могли наблюдать необычные, просветлённые лица мужчин и женщин, отрешённых от суетных забот этого грешного мира. Многие лица паломников были как-то по-особенному бледны, у многих на глазах блестели слезы. Таким образом восторг и раскаянье людское прорывались наружу.
Первые километры пути Нина с Сашей были так взволнованны происходящим, что совсем не говорили. Всё казалось им знаменательным, значительным, полным скрытого смысла. В какой-то момент, охваченная общим энтузиазмом, Нина забыла, для чего она тут. Лицо её побледнело, губы вытянулись в одну полоску и посинели. Слегка прикрытые тяжелыми веками глаза казались не то удивленными, не то испуганными. Она никогда в жизни не испытывала ничего подобного, потому что сейчас это была не ОНА, а, скорее, ничего не значащая песчинка в людском водовороте.
Саша, вероятно, чувствовал то же самое, но как-то по-другому. Он шёл с непокрытой головой под нещадно палящим солнцем и всё смотрел по сторонам, поверх людских голов, как будто старался что-то понять в происходящем, определить для себя его значение. И не понимал. В его душе был праздник, во всем теле какое-то непривычное волнение, от которого мурашки идут по спине, а в голове становится пусто. Там не было ни одной сколько-нибудь значительной мысли, только беспричинная гордость и энтузиазм. Он чувствовал, что со всеми вместе сейчас может горы свернуть, совершить что-то такое, о чем будут писать историки... Всё скверное и некрасивое он оставлял за спиной. Сейчас, уже очень скоро, он будет другим. И Нина будет другой. И весь мир станет новым. Чище, светлее, возвышеннее...
И вдруг сзади себя Саша услыхал до обидного знакомый разговор. Говорили две старушки с трудом передвигающие ноги.
- Суставы болят, - пожаловалась одна из них, та, что была немного постарше. - Утром нагнусь у печки, и распрямиться не могу.
- Это - соли, - тут же определила причину болезни другая. - Остеохондроз называется.
- Вот и пошла вместе с народом. Омоюсь в святой воде. Может, легче станет.
- А ты мочу попей, - посоветовала та, что была помоложе. - У меня дочь пила. Говорит, помогает. Утром, натощак, полстакана и ночью в три часа - стакан… Потом лимонный сок с оливковым маслом - тоже хорошо. Он камни из печени выводит и так - чистит организм.
- Надо попробовать.
- А чего пробовать-то. Об этом сейчас в каждой газете пишут. Значит, правда. Пей...
Когда вышли за город, разговоров стало больше. Голоса людей постепенно слились в одно непрерывное гуденье и окончательно заглушили церковное пение, так явственно различимое ещё несколько минут назад.
Какой-то мужчина, идущий впереди них с седой непокрытой головой, наконец, не выдержал - одел шляпу с широкими отвисшими полями, и только сейчас Саша заметил на его худом плече увесистый этюдник. Должно быть - художник. Значит, по пути крестного хода встречаются хорошие места. Вероятно, где-нибудь паломникам придется остановиться на отдых или заночевать. Вот тут-то и расправит бородатый художник свою алюминиевую треногу. Будет долго всматриваться в лица людей, а потом попросит кого-нибудь, чье лицо покажется ему наиболее одухотворённым, попозировать ему... А, может быть, просто выйдет на берег незнакомой лесной речки и замрет восхищенно над вечным простором, временно позабыв про краски и кисти. Рядом с художником шла женщина в сером халате и длинной, иногда выглядывающей из-под него полотняной сорочке. Она ступала по холодной лесной грязи босыми ногами и беспрестанно что-то шептала. У неё было лицо великомученицы, под глазами - синие круги и тонкие, бледные губы. Она показалась Саше слишком прямой и слишком строгой, сосредоточенной на каком-то своем внутреннем переживании. Даже со стороны было видно, что она в этой многоликой толпе чувствует себя одинокой. Её живот остро и высоко выдавался вперед. Было видно, что она беременна... На одном из привалов кто-то сказал, что она только что ушла от мужа. Он горький пропойца. Нигде не работает, пьет и колотит её, как Сидорову козу. Саша присмотрелся к беременной женщине повнимательнее и нашел в её лице что-то иконописное, библейское, что-то от ликов святых. На женщину с такими глазами он никогда не смог бы поднять руки. Это святотатство.
Когда на полевой дороге процессия вытянулась во всю свою длину, Саша заинтересованно оглянулся. Людской поток показался ему бесконечным. И это снова каким-то образом вдохновило его. Значит, он не заблуждается, значит, множество людей думают так же, как он. Они тоже верят в чудо спасения, они надеются, что смогут начать новую жизнь. И он усердно стал читать «Отче наш», ту единственную молитву, которую знал с детства.
***
До первого привала они добрались только к вечеру. Ночью спали под открытым небом на берегу реки. Справа - тёмная, протяжно гудящая громада леса. Слева - душистая пойма, испещрённая в ночи белыми мазками цветущего лабазника. Саша в эту ночь долго не мог заснуть. Лежал, смотрел в исчерна-синее небо с редкими искрами звезд и слушал, как шумит в сосновом лесу заблудившийся в чаще ветер. Днем этого шума прочему-то не было слышно, а сейчас он вдруг привлек внимание. Обозначился, прояснился. Под этот шум почему-то думалось о вечности, о неизбежной и пугающей смерти, об одинокой человеческой душе, случайно оставленной наедине с великим простором небесным. Уже не первый раз Саша думал о подобных вещах. Иногда в такие минуты его охватывало отчаянье, иногда - восторг, а чаще он просто отводил глаза в сторону от звездного неба и старался забыться. Так было легче. Вот и сейчас он повернул лицо к Нине, увидел её серебрящиеся в лунном свете волосы и облегчённо вздохнул. Она тоже вздохнула и повернула к нему лицо. Спросила после короткой паузы:
- Ты не спишь?
- Нет, - тихо проговорил он.
- Мне тоже не спится…
Она сказала что-то ещё о ночном холоде и сырости, но резкий порыв ветра подхватил дрожащую в темноте листву и заглушил голос Нины.
- А? Что? - переспросил он.
- Я никогда не спала под открытым небом.
- Я тоже, - признался он.
- Земля холодная и сырая. От неё, пожалуй, можно простудиться... А тебе, наверное, всё это нравится?
- Не знаю…Хорошо ещё, что здесь комаров нет... Ветром относит. А то бы совсем не уснуть…
Саша хотел поговорить с Ниной о чем-нибудь важном, о сокровенном, но начать такой разговор почему-то не решался. Ему казалось, что сейчас он будет лишним.
Но неожиданно Нина сама заговорила с ним об этом.
- Ты, действительно, хочешь начать новую жизнь? - спросила она из темноты.
- Да, - ответил он.
- Но я не совсем понимаю, для чего тебе это нужно?
- А для чего люди пишут стихи и сочиняют музыку? - ответил он вопросом на вопрос.
- И всё же? - снова спросила Нина.
- Я хочу стать другим. Совсем другим. И мне в этой новой жизни нужен ясный ориентир. То, к чему можно двигаться, на что можно опереться в трудную минуту.
- И ты решил, что это Бог?
- Да. Я решил, что это Бог.
- Тебе нужна вера, как нравственный закон? Как нечто, к чему можно идти до конца дней своих...
- Да.
- А ты не предполагал, что…, к примеру, верной опорой в жизни может
стать любимая женщина.
- Женщина? - в задумчивости повторил Саша.
- Да, женщина - будущая мать, жена, любимая. Как хочешь, так и называй. Она может стать верной опорой, и другом, и, в некотором смысле, даже идеалом. Она постарается тебя понять и простить. А это уже не мало.
- Я... никогда об этом не думал, - чистосердечно признался Саша.
- А ты когда-нибудь любил? – снова спросила Нина.
- Мне не хотелось бы об этом говорить.
- Это потому, что ты ещё не знаешь, что такое настоящая любовь, - произнесла Нина уверенно.
- Может быть.
- Но тебе... нравился кто-нибудь? Вспомни... Чаще всего это тот, кто заставляет тебя страдать.
- Я не хочу об этом говорить, - прошептал Саша и отвернулся от Нины. Она обняла его за плечо, повернула к себе и, проведя теплой ладонью по волосам, продолжила:
- В твоем возрасте любовь воспринимается как страдание. Я знаю. Я знаю... Со мной тоже случалось такое... Но поверь - это не так! Настоящая, зрелая женщина любит иначе. Для настоящей женщины ты станешь божеством, если она тебя по-настоящему полюбит. Это только из-за неопытности девочки строят из себя равнодушных и холодных принцесс. На самом деле - женщины другие. Они умнее и чувственнее, чем ты сейчас представляешь... Поверь. Они точно так же, как ты, страдают от одиночества и непонимания. Они мечтают о счастье.
Она на какое-то время умолкала, а потом вдруг спросила:
- Скажи, кто заставляет тебя страдать? Как её зовут?
Нина была почти уверена, что он назовет её имя. Но Саша, ни на секунду не задумавшись, выпалил:
- Анна Вагнер.
Нина удивленно замерла.
- Она немка? – после недолгой паузы переспросила Нина.
- Наверное.
- И она тебя не замечает?
- Совершенно.
- Милый мой, послушай меня, - заторопилась она с объяснением. - Твои ровесницы понятия не имеют о настоящей любви... И то, что кажется тебе любовью это не любовь вовсе... Это заблуждение. Настоящая любовь окрыляет. Она сама по себе - полет. Понимаешь... Когда ты не желаешь, но летишь.
- Я не хочу..., - твёрдо сказал Саша, как бы подводя черту под этот затянувшийся разговор. – Я не умею летать.
- Глупенький…
Нина удрученно умолкла. Она хотела очень многое ему сказать, но боялась показаться навязчивой. Во всяком случае, сейчас, когда Саша только-только начал к ней привыкать, когда научился без волнения беседовать с ней. Ведь впереди было ещё так много времени. Так много, что они обо всем успеют поговорить. И она расскажет ему всё - руками, глазами, вздохами, умением расставить акценты. Молчанием своим расскажет, взмахом ресниц, мимолетным скольжением руки вдоль тела.
***
Весь следующий день они шли лесом. Только изредка на их пути попадались небольшие яркие поляны, заросшие цветущей малиной и иван-чаем. То и дело они обходили небольшие лужицы, отражающие лазурное небо, нагибались под сводами тонких лип, обессилено склонивших зелёные вершины до самой земли. Большая шляпа художника, идущего рядом с ними, в лесу несколько раз срывалась с его головы и сейчас была в больших бурых подтеках, чем-то напоминающих не законченную акварель. Художник иногда искоса поглядывал на Нину, и Саше всё время казалось, что скоро он с ней заговорит. И хотя никакой антипатии Саша к художнику не испытывал, это тайное подглядывание было ему неприятно... Две разговорчивые старушки, бесконечно толкующие о болезнях, куда-то исчезли, колоритная беременная женщина тоже скрылась из вида. Вместо них рядом шли какие-то бессловесные труженицы, которым все тяготы путешествия, видимо, были нипочем. От долгой ходьбы у них только ярче горел румянец на щеках да выступали на лбу мелкие капельки пота.
К полудню резкий северный ветер сменился на тихий западный, сухой жар стал парным, а небо - белесым. В это время за спиной у Саши кто-то уверенным голосом сказал, что к вечеру непременно будет дождь. «Ветер подул с гнилого угла, и птицы умолкли». Саша прислушался. Птиц, действительно, было не слышно, только где-то далеко-далеко куковала кукушка...
После обеда сделалось душно. Из близкой болотистой низины пахнуло сладковатым запахом багульника. Там громко заголосили жабы, а в придорожной траве застрекотали кузнечики. Потом на лесной опушке кто-то нашел поспевающую землянику, и вся процессия на несколько минут разбрелась по лесу в поисках ягод. Люди присели на корточки, согнулись в высокой траве и исчезли из вида, растворились в густом зелёном мареве леса. Лес на какое-то время поглотил всю процессию. Но для такого большого количества людей ягод не хватило. Постепенно люди стали выходить на дорогу и с новыми силами собираться в путь.
Шли долго. Саша за это время успел несколько раз перебросить свою спортивную сумку с левого плеча на правое и наоборот; поправлял растянувшиеся лямки рюкзака на плечах у Нины, устало вздыхал и вовсе не задумывался над тем, почему Нина отправилась вместе с ним в это нелегкое путешествие, что толкнуло её на этот необычный для хрупкой женщины шаг?
К вечеру, всё ещё кажущаяся бесконечной, процессия вышла к небольшому селу. В селе было сумрачно, тихо и как-то по-особенному печально, хотя оно и казалось живописным от белой, величественно тлеющей свечи церковной звонницы на бугре, в самом центре села. Река огибала село за огородами и бесследно исчезала в серебристых зарослях ивняка. На противоположном берегу багрово просвечивал сосняк. От него на воду ложилась густая, как грозовая туча, мутная тень. Пахло скошенным лугом и прелой землей...
Вечером Саша ждал продолжения вчерашнего разговора. Хотел сам расспросить у Нины: любила ли она когда-нибудь и кого, но не решился. Она же подозрительно скоро заснула, а, может быть, просто сделала вид, что спит. Он сел рядом с ней на свежее сено и долго-долго смотрел на её усталое лицо взглядом начинающего художника, изучающего красивую натуру. Спящая, Нина казалась ему более доступной, более наивной, чем была на самом деле. У неё был узкий правильный нос, тёмные и тонкие брови, большие глаза и неяркие, невыразительные губы. Лоб при матовом, слегка синеватом ночном полусвете казался по-детски чистым, приятно округлым, ресницы - густыми, но не длинными. И ещё Саша заметил у Нины над верхней губой едва заметный пушок и небольшую родинку на щеке под левым глазом. Если честно признаться, в облике Нины не было ничего особенного. И всё же, после этого взгляда в душе у Саши поселилась какая-то тихая нежность к ней. Как это ни странно, но Нина сейчас, при всей своей мудрости и интеллигентности, всё-таки показалась ему такой же юной и неопытной, как он сам... И в то же время она была чище и возвышеннее всех остальных женщин. Она была другая.
***
Где-то в середине ночи Саша неожиданно проснулся от странного нарастающего шума. Испуганно открыл глаза и ничего вокруг себя не увидел, как будто всё кругом кто-то занавесил тёмным покрывалом. Из этой пугающей, странно шипящей темноты, Нина взяла его за руку. Рука была неуверенная, но тёплая, с тонкими доверчивыми пальчиками, которые слегка дрожали.
- Кажется, будет дождь, - сказала она из темноты, желая согреть и успокоить его. - Слышишь, Саша? Надо пойти куда-нибудь... Под какой-нибудь навес, под крышу.
Он без особой надежды посмотрел вокруг и неожиданно заметил какой-то огонек в непроглядной ночи справа. Встал, подождал, когда поднимется она, и потянул, повел её к этому, едва мерцающему огоньку. Она осторожно последовала за ним. Ноги у Саши заплетались в высокой траве, натыкались на что-то твердое, куда-то проваливались. Саша боялся, что не удержит равновесия и упадет. Внезапно перед самым носом у него возник забор. Саша резко остановился, не зная, в какую сторону двигаться, и в это время Нина сначала оперлась о Сашу руками, а потом обняла его сзади за талию. Это объятие длилось всего несколько секунд, но для Саши оно имело огромное значение. Он вдруг почувствовал себя взрослым мужчиной, за спиной которого хотя и опытная, но всё же слабая женщина.
Ощупью он двинулся вдоль забора налево. Там были слышны голоса. Нина последовала за ним. В это время она, оступившись, слишком сильно оперлась о его руку, потом резко качнулась в сторону. Он едва её удержал. Где-то за их спинами небо ярко вспыхнуло. Лес встал на дыбы, приблизился, вознесся и снова рухнул в кромешную тьму. Глухо и раскатисто прогремел гром. Потом ещё раз, ещё. Постепенно раскаты грома стали сплошным, неутихающим гулом. И непонятно было: приближаются они или гаснут, удаляясь. При ярких вспышках молний Саша увидел за забором несколько деревянных домишек, неровной линией протянувшихся к матерому сосняку, зигзаг какого-то забора, кусты, сарайчики, и сразу двинулся туда, надеясь успеть до дождя под спасительную кровлю. Увидел, как из крайнего дома вышел невысокий мужчина с фонарям в руке, прошел мимо них, обдав запахом густого табачного дыма и что-то бормоча. Потом этот человек открыл скрипучую дверь в сарай, громко кашлянул и проговорил: «На сене не курить». Поднял фонарь кверху, внимательно посмотрел в лицо Нины и направился дальше, как будто собирался устроить на ночлег всех участников крестного хода. Потом ещё долго было слышно из тьмы, как размеренно бухают на его ногах огромные болотные сапоги. «Шатаются тут. По ночам людям спать не дают. И каждый год так. Прямо, наказание какое-то», - ворчал в темноте неизвестный женский голос. Должно быть, это на крыльцо вышла сонная жена лесника. «И чего шатаются, сами не знают».
Под крышей сенного сарая была кромешная тьма. Определить, что происходит рядом, можно было только по звуку или на ощупь. Так по характерному вздоху Саша определил, что Нина присела где-то рядом с ним на кучу свежего сена. Он слегка отодвинулся от неё, от того места, где она должна была быть, вытянулся на сене, закинул руки за голову и только теперь ощутил приятную усталость во всем теле. По легкому дыханью справа, определил, что голова Нины где-то там. Осторожно протянул туда руку и сразу наткнулся на что-то тёплое. На секунду его рука замерла у неё на запястье, и в это время Нина, словно пуховым платком накрыла её своей маленькой, легкой ладошкой. Саша замер от неожиданной нежности к этой таинственной женщине. А Нина между тем приблизила его руку к своей щеке. Щека оказалась непривычно горячей, взволнованно – пышущей, бархатистой. Саша от странного прилива нежности напрягся всем телом и задышал учащенно. Но Нина не выпускала его пленённую ладонь. То нежно поглаживала её, то подносила к лицу. Такого немыслимого наслаждения Саша ещё никогда не испытывал. Кажется, все его чувства сейчас были сосредоточены там - на его ладони: в пальцах, в запястье, в ямочке между большим и указательным пальцем. Там был весь жар его молодого тела и жажда любви, и истома изнеможения, рождающего это нелепое напряжение. Безвыходное счастье обласканной руки было настолько велико, что он едва сдерживал, прорывающийся откуда-то изнутри стон. Неизвестно, что ещё могло бы с ним произойти, если бы сильный порыв ветра с размаху не ударил в ветхую дверь сарая. От сильного порыва дверь распахнулась, и в это время во всю ширину неба полыхнуло так ярко и так ослепительно, как будто там загорелся и рассыпался яркий праздничный фейерверк. На долю секунды возникли из мрака сумрачные сосновые вершины, копны каких-то кустов под ними, пирамида жердей, прислоненных к забору и густые заросли крапивы возле дощаного туалета с покатой крышей. Саша внутренне сжался в ожидании громового раската, но его почему-то не последовало, после чего зачаточный испуг куда-то исчез... «Это знак, это какое-то предзнаменование», - подумал он в растерянности.
Когда Саша вновь обрел способность думать, он решил, что должен как-то ответить на искренний порыв Нины, на это её откровение без слов, сопровождаемое вспышкой яркого света. Он несмело протянул свою руку к Нине и не нашел её в ночи. Любовь его ослепила. На прежнем месте Нины не было. И справа от него тоже не было. И слева... Она исчезла. Но Саша не успел испугаться, потому что явственно слышал её дыхание. Это дыхание, кажется, было все ближе. Он подумал, что она медленно приближается к нему из темноты. Скорее всего, хочет его поцеловать. Он растерянно повернул к ней лицо, испугался, что не сможет ответить на её поцелуй так, как нужно. Замер в странном оцепенении. И в это время при очередном всплеске огня увидел, что она неподвижно лежит справа от него, свернувшись калачиком, скорчившись от страха, и даже не смотрит в его сторону. Потом за широкой спиной сарая что-то гулко и шумно упало на мокрую землю. Сарай вздрогнул всем телом и протяжно простонал в ответ. А по крыше его ещё долго что-то скатывалось, шурша и шелестя твердыми боками.
- Должно быть, дерево ветром повалило, - сказал мужской голос из темноты.
- От такой непогоды всего можно ожидать, - ответил ему другой тем же грубоватым тоном. - Сейчас все дороги развезет, а идти ещё далеко...
***
Утром Саша то и дело посматривал на Нину с таким видом, как будто хотел задать ей очень важный вопрос, но никак не решался. Его глаза умоляли о помощи, о снисхождении, но Нина на этот раз не сжалилась над ним. Наоборот, она сделала вид, как будто ничего не произошло.
Она, как обычно по утрам, сходила на речку умылась и почистила зубы. Пришла румяная и свежая, с веселым огоньком в глазах и милыми мокрыми завитками на лбу.
- Там, в ручье, такая вода холодная, - сказала она, присаживаясь к костру и обдавая его каким-то только ей присущим свежим женским запахом, - и лягушки в нем живут. Идешь вдоль берега, а они прыгают в воду одна за другой.
- Чай скоро вскипит, - невпопад ответил Саша.
Нина снисходительно и загадочно улыбнулась ему.
- Вчера был дождь, а утро такое ясное, просто прелесть! - снова сказала Нина.
- И художник наш снова рисует.
- Где?
- Да вон стоит.
Нина повернула голову в ту сторону, куда показывал Саша, и в просвет между деревьями увидела высокую фигуру художника в серой шляпе, скрестившего руки на груди и задумчиво смотрящего на блестящий от свежих масляных красок холст.
- Я всегда завидовала поэтам и художникам.
- Почему?
- Они живут с вдохновением.
- Свободно?
- И свободно и вольно, но всегда какой-то своей особенной, интересной жизнью. Не такой, как у всех остальных людей.
- А я в детстве тоже рисовал.
- Я знаю.
- Откуда? – удивился Саша.
- У тебя душа восторженная, - ответила Нина...
Когда снова двинулись в путь, Саша стал искать повод, чтобы поговорить с Ниной о прошлой ночи. Он хотел рассказать ей о тех чувствах, которые эта ночь в нем пробудила. Он уже заметил, что в дороге, не спотыкаясь о прямой взгляд собеседника, он начинает легко излагать свои мысли. Ему почему-то очень хотелось получить подтверждение своему вчерашнему чувству, своей догадке. Ведь если он Нине нравится, то это может всё изменить. И пусть она старше, пусть умнее и лучше его - в любви это не играет большой роли. Они вполне могут быть счастливы, тем более что у них уже есть одна общая болезнь - скромность.
Когда от лесного кордона отошли километров на пять и приблизились к широким полям с изумрудной каймой небольших перелесков, расположенных по склонам оврагов, Саша тронул Нину за руку и с несвойственной ему решительностью спросил:
- Объясни мне, пожалуйста, что вчера произошло? Я...очень прошу.
- Ничего, - с загадочно улыбкой ответила Нина.
- Но...
- Ничего.
Ему очень хотелось рассказать ей, как он до этого был одинок, как подавлен, но сейчас, когда она наотрез отказалась от искренности, это всё было ни к чему. Вполне возможно вчерашнее ночное происшествие - это всего лишь некий порыв, милая случайность, рожденная внезапным испугом на фоне грозы. Так сказать – нелепая искра чувственности. Возможно, сейчас Нина уже жалеет о происшедшем, вспоминает обо всем этом, как о глупости, не достойной внимания.
Перед обедом она пожаловалась Саше, что очень устала, что плохо спала этой ночью, и если бы была такая возможность, то сегодня же вернулась бы обратно домой. Сказала, что завидует той женщине, которая идет впереди них, ступая босыми ногами по колкой опавшей хвое, и при этом вовсю распевает псалмы. И долговязому художнику тоже завидует, и изможденным старушкам с тёмными ликами. У них есть цель. Они верят в великую силу святых чудотворных икон. А она ни во что не верит. Она и хотела бы поверить, но у неё не получается... После этих слов Саше сделалось больно и плохо, но почему-то хотелось, чтобы стало ещё больнее. Ему было жаль себя, жаль Нину, но сдаваться он не желал. Сейчас ему хотелось совершить что-то такое, после чего Нина просто вынуждена будет пожалеть его или посочувствовать. Он был уверен, что она всё ещё не говорит ему всей правды.
- Ты сейчас в том возрасте, - вдруг начала она, - когда кажется, будто ты в центре вселенной. Тебе хочется, чтобы было так... Но при этом никто не видит в тебе хорошего. Все замечают только твои недостатки. Ведь так?
Она с улыбкой посмотрела на него. Саша смущенно промолчал.
- Тебе хочется любви и славы, знаний и талантов. Причем немедленно. Или в ближайшем будущем. Ты не намерен долго ждать. Тебе кажется, что ты такой один, и поэтому ты должен жить как-то иначе, не так, как другие. Ярче, интереснее. А тебя принуждают терпеть и надеяться на какое-то немыслимо далекое будущее...
Саша с испугом посмотрел на Нину. Сейчас она, действительно, была права. Только непонятно: мудрость это или умение, каким-то образом читать его мысли.
- Случайный знак внимания, - продолжила Нина, - кажется тебе знаменательным. Ты готов фантазировать, ждать большего. И при этом забываешь о самом главном.
- О чем я забываю?
- О своем ответном шаге.
Она снова как-то странно улыбнулась, а потом посмотрела на него снисходительно, немного помолчала и продолжила:
- Вот, например, художники сейчас порой сжигают свои картины сразу после выставки и называют это странным словом «перфоранс». Да ещё уверяют, что в этом есть какая-то особая эстетическая прелесть. Так вот, для умной женщины любовь - это тоже искусство. Это своего рода «перфоранс»… И поэтому…
Она хотела сказать что-то ещё, но в этот момент случайно взглянула на Сашу и удивилась тому, как он побледнел. В больших глазах его стояли слезы непонимания и обиды... Поэтому она закончила фразу вовсе не так, как хотела.
-Но любая женщина очень переживает, когда теряет настоящую любовь. Если всё, что было, вдруг исчезнет.
Этот день стал для Саши самым томительным днем путешествия. Мутное небо с самого утра казалось тусклым и неподвижным, дорога глянцевой от бесконечных луж, лес - сизым от избытка влаги в парном воздухе. Какое-то белесое марево скрывало даль, и раздражала назойливая однотонность бесконечного ельника по обеим сторонам дороги, его сырая махристая мрачность.
Поэтому, когда путники вышли к широкому лесному озеру, Саша вздохнул облегченно. Стало просторно глазам. Тёмно – синий край неба над озером выгнулся дугой и, блеснув серебристым исподом редеющих облаков, вспыхнул на несколько минут золотистым фоном яркого летнего вечера. Старушки спустились к воде и, разгоняя водомерок, стали зачерпывать её коричневыми ладошками, умываться и пить одновременно. Все разом остановились, расправляя плечи и освобождаясь от поклажи, все стали говорить друг другу приятное, присаживались отдохнуть. Нине тоже захотелось сказать Саше что-нибудь ободряющее.
- Возможно, ты и прав, - начала она, усевшись на берегу реки средь густой, мягкой травы. - Вот в таком единении с природой, в такой естественной простоте есть, наверное, своя прелесть. Мне кажется, монахи так и живут. Грибы собирают, ягоды сушат, ходят по лесу гулять. А вечером читают древние книги в кожаных переплетах. У каждого своя тёплая и сухая келья, своя восковая свеча, свой образок на стене. В этом есть даже некая романтика. Я бы хотела пожить так недели две где-нибудь на Соловках. Только чтобы меня никто не тревожил. Никто мной не помыкал.
- Но в монастырской жизни свой порядок, свой уклад, - добродушно поправил её Саша.
- Вот это и скверно, - завершила свою мысль Нина.
Саша хотел было ей возразить, но не смог понять, к чему она клонит и поэтому промолчал.
Потом его внимание привлекли две молодые женщины, которые готовились к купанию, деловито сбрасывая с себя пыльную одежду и радостно повизгивая. Женщины были стройные, бледные и непривычно худые. Они купались в длинных белых сорочках. Осторожно и медленно заходили в прозрачную воду, размашисто крестились и быстро погружались в воду с головой. Выныривали, шумно отдувались и плавали вдоль берега крупными саженками... Наблюдая за ними, Саша думал о будущей ночи, о том, что этой ночью Нина, возможно, снова станет другой. И даже если не заговорит с ним о любви, то он постарается сделать так, чтобы его ласковые руки сами рассказали ей обо всем.
***
Эту ночь пришлось провести в небольшом городке Белореченске, на первом этаже заброшенного барского дома, возле которого в безжизненном свете матового фонаря сыпался нудный, мелкий дождь.
Спали прямо на полу, постелив на него тёплую одежду. Справа серебрилось от мелких капель широкое окно, слева возвышалась белая стена в синеватом плетении теней. Пахло влагой и старыми печными кирпичами.
Нина в полутьме долго ворочалась и вздыхала. Свет из окна золотил её волосы, отражался в усталых глазах, придавал всему её облику странной таинственности. Саша тайком наблюдал за ней. Ему почему-то очень хотелось заговорить с Ниной на какую-нибудь ничего не значащую тему, чтобы потом плавно перевести разговор в нужное русло, но он не знал, с чего начать эту беседу. Попеременно его переполняли то досадная злость на себя, то скоропалительная нежность к Нине. Он чувствовал, как его угнетает немота. И дождь за окном всё никак не кончался. С широкой железной крыши по дырявому желобу в железную бочку шумно стекала темная вода, и этот журчащий звук напоминал ему то далекий шепот, то жалобное пенье церковного хора, то песню незнакомой птицы. Наконец Саша решился пошевелить рукой. На секунду ему показалось, что его рука онемела. «И пальцы, должно быть, холодные», - подумал он. Торопливо согрел руку, запустив её под опушку брюк, словно щуку в омут, достал тёплую, немного парную, и направил по диагонали от тела к телу, от мечты к реальности. Уловил, как Нина вздрогнула, когда его пальцы горячим крабом оплели её запястье. Она ждала от него ответного шага. Ну вот - дождалась. Он сделал этот шаг, сейчас её очередь... И на этот раз она как будто поняла его желание, потому что накрыла своей ладонью его ладонь. Повернула к нему лицо и что-то прошептала. Он толком не расслышал, но догадался. Она сказала: «Милый!»
***
Следующий день был томительнее и душнее всех предшествующих. Солнце нещадно палило с самого утра, ветра почти не чувствовалось, из мрачной низины возле дороги пахло болотом.
Художник на привале нарисовал дерево, поломанное во время грозы, которое каким-то чудом держалось на обугленной сердцевине и нависало над дорогой пугающей аркой. Беременная босоногая женщина на этот раз была рядом с художником. Она сидела на сухом пне и, подперев бледный подбородок острым кулачком, заинтересованно смотрела на будущую картину. Потом рядом с ней остановился молодой человек в пятнистой униформе. Он стоял и курил, размышляя о чем-то своем. А когда процессия двинулась дальше - неожиданно с ней разговорился. И дальше они шли уже вместе. Саша видел, как в одном опасном месте, при переправе через быструю лесную речку, бывший солдат взял беременную женщину на руки и перенес на другую сторону. Она после этого впервые смущенно улыбнулась ему. Если бы Нина была беременной, Саша, пожалуй, поступил бы точно так же.
Потом, в одном из встречных сёл, местные жители организовали для участников крестного хода торжественную встречу с приветственными речами, блинами, и русским квасом. Сопровождающие крестный ход священники рассказали собравшимся о цели этого непривычного мероприятия. Потом все уселись за длинные деревянные столы трапезничать и моментально съели всё припасенное местными жителями подчистую, не разбирая ни постного, ни молосного.
Саша с Ниной на этот раз довольствовались только квасом да белым хлебом, который успели купить в каком-то мрачном сельповском магазине, где выбор продуктов ограничивался скромными потребностями местных жителей.
После обеда снова долго шли под палящими лучами солнца. Лес кончился. По обеим сторонам дороги потянулись заросшие сорняками поля, какие-то чахлые перелески да останки пустых деревень. От духоты и сухого полдневного жара у Саши разболелась голова, в ногах появилась слабость, на спине выступил пот, и совершенно исчезли куда-то те обрывочные мысли, которыми он жил в последнее время. Сейчас у него было только одно желание - присесть куда-нибудь в тень и передохнуть. И, что самое странное, Нина в это время, кажется, совсем не чувствовала усталости. Она то и дело ободряюще поглядывала на Сашу и требовала: «Не раскисай. До привала уже совсем немного пути. Держись». И он держался. Шел рядом с ней, тяжело вздыхая и стараясь не смотреть по сторонам. Потом стал шепотом читать единственную молитву, которую знал «Отче наш». А Нина после каждого прочтения тихо повторяла «Святый Боже».
К вечеру боль в голове немного утихла, а когда жара сменилась вечерней прохладой - прошла совершенно.
По плану до темноты путники должны были дойти до захудалой лесной деревушки, Максанки, но по какой-то причине сделать этого не смогли, поэтому на ночлег им пришлось устраиваться прямо в лесу, возле небольшой, заросшей кипреем поляны.
На этот раз Саша с Ниной решили построить себе некое подобие шалаша. Взялись за дело с желанием и через час с небольшим уже сидели в крохотной избушке из жердей и веток, переплетённых между собой длинными космами зелёной травы вперемежку с молодыми побегами ивы. В своем лесном убежище они были совершенно одни. И это одиночество было сейчас очень кстати. Саша намеревался поговорить с Ниной если не о самом главном, то об очень существенном для него, и ему показалось, что её блестящие в темноте глаза как раз к такому разговору предрасполагают. Ничего не опасаясь, он протянул ей руку. Она взяла её, сжала в своей, потом прижалась к запястью щекой. У него от сладких предчувствий сильно забилось сердце, а в голове при этом стало пусто, как в зимнем лесу. Потом он ощутил на своей щеке её дыханье, и сам потянулся к ней всем телом. Она обняла его за шею, прижала к груди, потом оторвала и стала жадно целовать в лоб, в нос, в щеки, в закрытые веки с приятно – колкими ресницами, в горячие от волнения губы. Зашептала с придыханием:
- Я дура, Саша! Ты не представляешь, какая я дура! Влюбилась в мальчишку... Скажи, скажи мне скорее, я... хотя бы нравлюсь тебе чуть-чуть? А? Нравлюсь?
- Очень, - искренне признался Саша.
- Всё равно дура! Ты ведь ещё не знаешь, до чего я додумалась, - шептала она, не отпуская его руки. - Я вознамерилась... воспитать из тебя идеального мужа. Представь! Странно, да?
- Ну, так воспитай. Я не буду противиться.
- Но сейчас всё изменилось.
- Что именно?
- Всё... Как я могу воспитывать тебя, когда сама уже ничего не понимаю. Я не знаю, кто я и, что я значу для тебя... Наверное, я просто глупая баба, которой нравятся юные мальчики.
- Но я уже не мальчик…
- Тебе так кажется... И я тоже хороша. Я не смогла выдержать до конца путешествия, хотя перед началом давала себе слово, что постараюсь всё перетерпеть…
- Я тоже.
- Но это путешествие оказалось бесконечным. Каждый день то дождь, то ветер, то палящее солнце... Только ты, пожалуйста, не говори ничего сестре. И родителям тоже не говори. Мне перед ними неудобно. Пусть это будет нашей тайной, во всяком случае, некоторое время... Ты согласен?
- Да, - с готовностью ответил Саша.
- Вот и хорошо. Вот и хорошо.
Она замолчала на какое-то время, а потом продолжила уже совсем о другом.
- Твоя сестра - просто прелесть. Она всегда такая живая, такая веселая, милая... Но иногда её привязанность ко мне меня утомляет. Внешне вы очень похожи, но по складу души совершенно разные... Ты совсем другой. Особенный.
- Я знаю.
- Ты спокойнее. Я заметила. А у Натальи слишком много энергии, она порой плещется у неё через край... Ей, наверное, нужно было родиться мужчиной. Хотя иногда мне кажется, что это притворство - вся её веселость... Не знаю. Во всяком случае, она умеет быть беззаботной. Легко избегает серьёзности, и у неё удивительный цвет волос. А глаза цыганские…
- Ты плохо знаешь мою сестру, - вдруг грубо сказал Саша.
- Почему?
- Потому что она может быть безжалостной.
- Я заметила. Но...
Она подвинула своё тонкое, разгоряченное тело поближе к Саше и, вытянув ноги, продолжила:
- Со мной никогда не случалось такого...
- Чего именно?
- Понимаешь. Мне почему-то очень хочется стать членом вашей семьи, чтобы и Наталья, и ты всегда были рядом.
- А причем здесь сестра? - не понял Саша.
- Я к ней привыкла, - с детской открытостью пояснила Нина.
- А я от неё устал, - честно признался Саша. - От её вопросов, от её снисходительного тона. От всего устал.
- Нет, нет. Она хорошая. Только ей не хватает любви. Ей не хватает настоящего мужчины, перед котором ей захочется сделаться слабой и беззащитной.
В это время с улицы донесся нарастающий, но пока ещё мягкий и слабый шум ветра. Постепенно порывы его усилились, разрослись, стали чаще и продолжительнее. Где-то далеко на западе небо широко осветилось и снова померкло.
- Ты хочешь спать? - спросил Саша.
- Нет, - ответила Нина.
- Тогда расскажи мне о себе. О своих родителях. Я всё хочу о тебе знать.
- Всё?
- Всё, - повторил Саша.
И Нина, удобно разместившись на еловых ветках, начала рассказ. Из этого рассказа следовало, что родители Нины долго странствовали по свету в поисках лучшей жизни и осели, наконец, в небольшом городке Ермолаевске, недалеко от Архангельска. Мать её работала преподавателем русского языка и литературы, а отец устроился инженером на местный судоремонтный завод. Жили, можно сказать, счастливо. Но однажды все переменилось.
- С моей мамой в молодости произошла одна довольно странная история, - начала Нина издалека. Сначала она тяжело заболела, а когда выздоровела, то влюбилась в одного известного когда-то музыканта, можно сказать, светского льва, у которого были ухоженные усы и красивая бородка клинышком... А папа её как ревновал... Не описать. До этого он был в Чернобыле. Там что-то с ним стряслось. Он облысел, стал рыхлый, усталый, раздражительный. Спал отдельно от мамы. Говорил, что он сейчас никому не нужен... Да ещё мама какой-то своей подружке призналась, что сейчас, когда она с этим музыкантом - она чувствует себя так, как будто до этого вовсе замужем не была. Это признание папу до глубины души оскорбило. Он запил, опустился совсем, но от мамы всё-таки не ушел, только замкнулся в себе... Потом этот чертов музыкант маме серёжки подарил, а мне - часики. Я ещё совсем глупенькой была, ничего не понимала, радовалась.
- Они и сейчас вместе живут? - заинтересованно переспросил Саша.
- Кто?
- Ну, твоя мама с отцом.
- Нет, - кратко ответила Нина.
- А музыкант?
- Музыкант через год исчез, в мае. Уехал куда-то на гастроли и не вернулся.
- И они уже не встречались больше никогда?
- Нет, наверное. Хотя, честно говоря, я ничего не знаю о нём. Это теперь мамина личная жизнь стала меня интересовать. А тогда. - Нина сделала рукой неопределённый жест. - Тогда моя мама казалась мне старой. Хотя ей было сорок пять всего. И папе пятьдесят.
- И как он?
- Папа?
- Да.
- Он тоже... нашел себе подругу.
- Но ведь ты говорила...
- Да... Но, между тем, у папы появилась любовница. В прошлом она была, что называется, гулящей женщиной, а в зрелые годы вдруг стала экстрасенсом. В те годы это было модно. Эта женщина жила с нами рядом в одном доме. У неё была личная машина иностранной марки. И что самое странное, она была вовсе не уродина. Скорее наоборот. Но для меня тогда что-то было в ней такое – отталкивающее, отвратительное: какой-то нездоровый румянец на щеках, черные, маслянистые глаза, худые тонкие руки. Мне казалось, что мой папа попал к ней в сети. Что она его околдовала.
- Она была похожа на цыганку?
- Нет. Волосы были у неё светло-русые. И, скорее всего, первый раз папа пришел к ней просто подлечиться. А потом что-то произошло. С ней папа вновь почувствовал себя полноценным мужчиной.
- Странно.
- А мама ждала своего скрипача. Папа приходил иногда. Иногда жил у той женщины. И, разумеется, они меня очень любили оба. Видимо взаимная неприязнь рождала голод по настоящему, доброму чувству. Лаская меня, они отдыхали от своих обид. Избавлялись от накопленной неприязни. Расслаблялись на время... Потом мама подала заявление на развод. Они разъехались и поняли, что одиночество - это скверна штука. Папа стал приходить к нам ни с того ни с сего, сидел на кухне и жаловался на свою беспросветную тоску, на свое вселенское одиночество. Просил маму, чтобы она его не прогоняла. Говорил, что был неправ... Он постарел, похудел, осунулся. Стал выпивать. С работы его уволили и больше никуда не принимали. Пособие по безработице не платили. Наверное, иногда ему было нечего есть...
После этих слов Нина вдруг умолкла, а потом начала очень тонко всхлипывать. Саша обнял её за плечи и прижал к себе. Неумело поцеловал куда-то в лоб и попросил: «Не надо больше ничего рассказывать. Не нужно ни о чем вспоминать. Всё хорошо». Она зашмыгала носом, вытащила откуда-то носовой платок, промокнула невидящие слезы и протяжно вздохнула, освобождаясь от ненужного груза воспоминаний.
***
На следующий день они проснулись очень рано и сразу же заговорили о любви. Лежали, тесно прижавшись тёплыми телами, в пахучей хвойной постели и говорили друг другу самые нежные, самые желанные слова. И во время этого странного диалога у Саши от счастья кружилась голова. У него было такое ощущение, будто он парит высоко в небе, а навстречу ему веет тёплый южный ветер и радостный оранжевый свет слепит глаза. Все вокруг свежо, молодо и томится избытком силы, переполняется половодьем чувств…
Потом Саша собрался и ушел к реке за водой, а Нина выбралась из шалаша на улицу, села на сухую, облупившуюся валежину и задумалась о странностях любви. Почему-то любовь в её представлении, как хороший пейзаж, включала в себя несколько стихий одновременно. И было неважно, что главное в ней, а что второстепенно. Мужское и женское начала в этой любви замысловато переплетались, рождая нечто новое, загадочное. Это было необычное чувство и в то же время чувство реальное. Такое же реальное, как синеватый узор трепещущей тени от ивового куста у неё на руке, как щебет птиц в сумрачной чаще, как запах цветущего лабазника, наплывающий из низины.
Когда Саша вернулся с реки, Нина попросила его присесть рядом с ней и вновь заговорила о своих чувствах. Он удивленными глазами смотрел на неё.
- Я сама не знаю, для чего тебе это говорю. Не знаю, какое это имеет значение, но мне хочется, чтобы ты знал. Я тебя очень люблю, и буду любить сейчас только тебя.
- Я понимаю, - ответил Саша.
- И приезжай, пожалуйста, ко мне почаще. Я очень хочу тебя видеть... Каждый день...
- Каждый день не получится. Но как только я закончу школу, как только стану человеком самостоятельным - мы обязательно поженимся. И тогда всегда будем вместе.
***
На следующее утро с ближайшей железнодорожной станции Саша с Ниной выехали обратно в город. Погода была по-летнему прекрасной. Сухой золотистый свет лежал на всём. Ветер едва чувствовался. За окном электрички проплывали бесконечные зелёные поля, ветхие домишки, редкие прозрачные перелески с пирамидами тёмно-зелёного ельника. Потом мелькнул затерявшийся в чаще мосток, с деревянной версией арки по низу; кирпичная глыба склада, за ним - откос песчаного карьера с синеватыми крапинками можжевельника; перспектива уходящих к горизонту столбов вдоль шоссейной дороги; перекресток; человек в оранжевой куртке с флажком в руке, управляющий чем-то невидимым, но важным. Приятное покачивание стало усыплять, и рассеянный взгляд уже не успевал на чем-либо задержаться: скакал по вершинам деревьев вдоль насыпи, тонул в редких просветах между ними; спотыкался о бетонные опоры столбов, беспрестанно проносящиеся перед окнами...
И когда уже подъехали к старому вокзалу из красного кирпича, с крышей, похожей на корону без дорогих камней, Нина вдруг сказала: «А всё-таки жаль, что мы не прошли этот путь до конца. Должно быть, сейчас паломники уже достигли цели. Заходят в воду, поют и молятся. И всё им кажется значительным, торжественным. И те две старушки, которые шли рядом с нами, наверное, плачут от счастья…»
Саша посмотрел на Нину с пониманием, качнул головой, соглашаясь с ней, и ничего не сказал в ответ. Отвернулся и стал смотреть в вагонное окно, чувствуя себя в чем-то виноватым.
В последнее время он ничего не может довести до конца, хотя жизнь и кажется ему большим приятным путешествием. Но почему-то ни одно его намерение не способно осуществиться. Все его планы непременно разбиваются о неожиданное половодье чувств. А все его мысли почему-то намертво связаны с милыми сердцу женщинами, которых он почти не знает, но которых между тем он за что-то начинает боготворить, ставить выше себя, в которых влюбляется с первого взгляда. Причем, это происходит как бы независимо от его воли. Случайно. Он не хочет, но у него получается. Настоящая это любовь или нет, он не знает. Ему ясно только одно. Это чувство приносит ему страдание. Это чувство делает его несчастным..., но и счастливым одновременно, хотя как такое может быть - ему не понятно... Вот и сейчас, он, кажется, счастлив, он ни о чем плохом даже думать не хочет. Плохого нет. Но ему уже начинает казаться, что он делает что-то не так, как нужно. И Нина каким-то образом чувствует это. Знает. Она очень хорошо разбирается в людях, а он пока что не может разобраться даже в самом себе…
***
Странная, больше похожая на сон, началась после этого путешествия жизнь у Саши. Каждый день сейчас он просыпался с чувством неожиданно разбогатевшего человека, с надеждой на близкое и такое долгожданное счастье, с испугом: как бы не потерять в один миг всё, что обрел. Даже Анна Вагнер, до этого раздражавшая его своей, как ему казалось, незаслуженной красотой, совершенно перестала его интересовать. Её идеальный силуэт в окне школы за мутным стеклом не вызывал сейчас даже вариации томления. Отравленный настоящей любовью, Саша уже не обращал на Анну внимания, он стал сильнее её чар.
Только мать и отец, казалось, оставались такими же, как раньше. Они точно так же шумно передвигались по дому, озабоченно говорили о частых дождях в канун сенокоса. И Саше иногда казалось, что в этом ритме жизни они забывают о старости, которая ждет их впереди, о душе, обо всем, что внутри. И ему начинало казаться, что настоящей, духовной жизни у них нет. Они всё решили для себя раз и навсегда, таким образом положив конец всякого рода сомнениям...У Саши же всё в жизни только начинается, и сейчас у него есть уверенность, что он не сделает ни одного опрометчивого шага, ибо вместе с новой любовью он, наконец, обрел уверенность в себе и кое-какие, пока ещё призрачные, ориентиры. Сейчас у него в душе есть Бог, есть любовь, и есть что-то ещё, смутно ощущаемое, которому пока он не нашел названия...
При расставании они с Ниной договорились, что будут писать друг другу каждый день. Будут звонить и думать друг о друге, вспоминать хорошее...
Но сделать это оказалось непросто. Над первым письмом Саша просидел полдня. Ему непременно хотелось написать что-то такое, над чем Нина надолго задумается, что обрадует её или удивит. Он томительно долго, с каким-то непривычным приятным волнением смотрел в окно на шершавые листья малины, которые незаметно вкрались в сиреневый куст, потом - на далекий горизонт, утопающий в ворохе взлохмаченных облаков, и никак не мог придумать первую фразу будущего письма. Ему хотелось написать что-то необычное, а в голове, как назло, вертелось только одно: «Здравствуй, Нина»! И даже безобидное слово «милая» казалось ему лишним в этой начальной фразе. Он понимал, что это слишком сухо, даже официально, но ничего не мог с собой поделать... Тогда он оставил место для первой строки, мысленно написав её, и ниже продолжил: «В этом письме я решил поведать тебе то, чего ты меньше всего ожидаешь узнать от меня. Я решил рассказать тебе о своих грехах и заблуждениях. Я решил исповедоваться перед тобой, чтобы в будущем не чувствовать себя виноватым…» Далее Саша подробно рассказал Нине, как он был одинок, как много раз безвыходно влюблялся, но любовь, не смотря ни на что, приносила ему только страдание. В какой-то момент ему даже показалось, что так будет всегда, ибо он грешен и не может победить свой грех, не в силах от него отказаться... Письмо было уже наполовину закончено, когда ему показалось, что оно не может обрадовать. Он написал совсем не то, что хотел. Письмо нужно переписать или выбросить. Саша отложил его в сторону и мельком посмотрел в окно. Там ничего не изменилось, только прежнего восторга в душе уже почему-то не было.
***
При следующей встрече в городе Нина сказала Саше, что он очень возмужал, что ему очень идут эти черные, хотя ещё и реденькие усы.
- А я уже не юная нимфа, - кокетливо завершила она поток своих комплиментов, - и мной никто не восхищается.
- Зато я всю жизнь буду восхищаться тобой, - поторопился заверить её Саша.
- Ой! - отмахнулась она с улыбкой. - Это всё несерьёзно.
- Почему? – удивился он.
- Ты повзрослеешь и поймешь.
- Я ничего не хочу понимать. Я люблю тебя. Это правда.
- Не будем об этом... Вон твоя сестра идет.
Саша посмотрел направо. По коридору к ним, действительно, приближалась Наталья.
- Я не хочу, чтобы она о чем-нибудь догадалась. И не смотри на меня так, я тебя очень прошу.
На этот раз сестра очень холодно приняла Сашу. Приготовила на завтрак ненавистную манную кашу и насмешливо, как бы свысока, смотрела на него, пока он ел. Куда-то исчезла её всегдашняя веселая болтливость, в глазах появилась странная подозрительность и, несвойственный для неё, холодок. Раньше она никогда не интересовалась у него о цели приезда, а сейчас почему-то спросила, зачем он пожаловал. Саша намеренно протянул с ответом, и Нина в это время как-то очень быстро, скрывая странную неловкость, опустила глаза.
- Тебе пора уже за учебу браться, а не по гостям ездить, - укорила сестра. - Скоро выпускные экзамены.
- Ну и что? - привычно огрызнулся брат.
- Ты куда собираешься поступать? – строго спросила Наталья.
- Я не знаю пока.
- Ну вот! Вот видишь!
- А сама-то ты только-только заочный институт закончила.
- Я без троек училась. А ты?
- Ну и что... Вот пристала, - всё ещё в некоторой растерянности ответил брат, недоуменно поглядывая то на Нину, то на Наталью.
Даже погулять по городу с Ниной Саше в этот раз не удалось. Наталья по праву старшей сестры поручила ему вначале расколоть дрова, которые плотной кучей, пахнущей смолистым лесным теплом, лежали во дворе на темном асфальте.
Колоть дрова Саше было не в тягость. Работая колуном, он думал, что после обеда обязательно освободится и найдет несколько минут, чтобы побыть с Ниной наедине... Но и после обеда сестра ни на минуту не оставляла его без присмотра. Она опять постаралась найти для него занятие. Вначале направила его в другой конец города к какому-то известному во всей округе печнику со странной фамилией Большедворский, потом - в прачечную, в магазин за хлебом и колбасой; на почту за какими-то бланками, нужными Наталье для работы…
Так незаметно миновала суббота, а в воскресение утром к Наталье пришёл печник. И Саше полдня пришлось месить в ржавом корыте холодную, мерзкую глину, таскать на второй этаж шершавые тяжеленные кирпичи, которые так и норовили выскользнуть у него из рук. Хорошо ещё, что перед самым обедом печник попросил у Натальи немного денег на пиво и сигареты, ушел до ближайшей торговой точки и больше не вернулся.
Зато как приятно после этого стало Саше сидеть, отдыхая, возле окна в старом кресле, кожаная одежда которого кое-где огрубела от времени и потрескалась, как хорошо было вытянуть на ковер усталые ноги. Сидя так, Саша попросил у сестры чашечку крепкого кофе. Выпил его, бесцельно глядя в окно и погружаясь в тихую музыку из настенного репродуктора, зевнул, сцепил руки на груди и как-то незаметно для себя, уснул.
Проснулся в сумерки, когда во всем доме было уже непривычно тихо, грустно и тепло. На мгновение ему показалось, что всё в доме замерло в ожидании какого-то первого звука, который должен соединить эту неясную тишину с привычной обыденностью. Этой тишине не хватало обыкновенного скрипа двери, а может быть, пустынных шагов в коридоре, обычно завершающихся нажатием кнопки звонка или поворотом ключа в замочной скважине... В вечернем доме почему-то ничего не происходило, и Саша решил, что настало время поговорить с Ниной. Что это тишина неслучайная. Это тайный знак.
Он на цыпочках вышел в коридор, бесшумно достиг двери в комнату Нины и нерешительно постучал в неё. Ему никто не ответил. Он постучал ещё раз. Тишина не нарушилась. Ни звука шагов, ни голоса, ни шороха платья. Тогда он нерешительно потянул дверь на себя. Она негромко щелкнула и раскрылась в полумрак коридора. И сразу же он услыхал звук журчащей воды. Осторожно ступил в коридор, машинально повернул голову направо и увидел ярко освещенную ванную комнату. В ней спиной к нему стояла Нина, вся голая, запрокинувшая голову навстречу теплым струям и грациозно поправляющая мокрые волосы, норовившие соскользнуть ей на грудь. Обнаженная, она показалась Саше вовсе не хрупкой, а скорее довольно плотной женщиной, с тугим животом и острыми грудями. Только бедра у неё были не такими широкими, как у Натальи, и при искусственном свете казались излишне бледными... Она сделала неловкую попытку протереть глаза. Потом блестящей от влаги рукой потянулась к вентилю крана, видимо, намереваясь его выключить. В это время Саша испуганно отступил от двери и задом выпятился в коридор.
После этого, как по команде, дом ожил и зашевелился. Захлопали тут и там двери, заговорили люди. Какая-то старушка, кряхтя и покашливая, прошла мимо Саши к выходу, неся в коричневой, сухой руке капроновое ведро с мусором. Лицо у неё было грустное и сосредоточенное, от платья пахло нафталином.
Саша вернулся в комнату Натальи и снова сел в кресло. Потом закинул руки за голову, мечтательно и таинственно улыбнулся. Нина его любит и у неё красивое, белое, крепкое тело. Должно быть сейчас вся она, такая прохладная, влажная, успокоенная сидит и пьет чай на кухне. Смотрит в окно и думает о нём. А он... А он никак не может решиться сделать первый шаг. Подойти к её двери и постучать...
Когда же он, наконец, решился на это, Нина встретила его удивленно и , как ему показалось, настороженно.
- Тебя никто не видел? – прошептала она.
- Нет, - ответил он.
- А сестра?
- Её нет дома... И почему мы должны бояться её, не понимаю?
- Она не хочет, чтобы наши отношения заходили слишком далеко. Ей почему-то кажется, что я дурно на тебя влияю. Что ты будешь из-за меня страдать, хуже учиться, и всё такое…
В новом сиреневом платье, румяная и, как бы святящаяся изнутри, после душа, Нина выглядела сейчас соблазнительно бодро и свежо. Она то и дело весело прохаживалась по комнате, с удовольствием заглядывая в высокое зеркало на стене, и всякий раз при этом исправляла что-либо в своем облике. То поправляла непокорный воротничок, то придавала пышности помпонам на рукавах, то как-то лукаво посматривала на Сашу.
- Я только сейчас поняла, - призналась она, в миг посерьёзнев, - что самым лучшим вариантом для нас было бы - уехать отсюда.
- Пожалуй, - тут же согласился Саша.
- В этом городе, как в деревне, все друг друга знают. И к музыке тут отношение особенное: не как к искусству, а как к будущей хлебной профессии. Здесь научиться играть на фортепиано - значит иметь возможность в будущем заработать себе на хлеб. Даже странно как-то. Никто не учится, к примеру, корзины плести или сети вязать. Все хотят быть журналистами или, на худой конец, музыкантами…
Когда она закончила говорить и неожиданно села на диван рядом с Сашей, он как-то сразу растерялся. Вот только что, минуту назад, она несла чепуху, и он, внимательно глядя на неё, спокойно думал о своем. Но только – только она успокоилась, остановилась, и Саша тут же насторожился. Весь его организм заработал в режиме напряженного ожидания. Что дальше? Как ему вести себя рядом с ней? Что делать?
Вот она положила свою невесомую руку ему на колено, вот посмотрела с улыбкой в глаза, слегка наклонив вперед и приблизив к его лицу свою, тонко пахнущую духами, голову. Её плечо при этом коснулось его плеча, передав Саше волнующее женское тепло, и он внезапно почувствовал, как бесстыдно и мучительно влюблен в неё, как он хочет обладать ею прямо сейчас на этом древнем, неуклюжем диване. Духовное и телесное сейчас в Саше было едино, но телесное почему-то с каждой минутой становилось всё сильнее, всё больше и всё настойчивее выходило из-под его власти, из-под власти его воли. Он не хотел, чтобы было так, но так происходило. Он почувствовал странное оцепенение во всем теле, потом мелкую нервную дрожь, исходящую откуда-то со спины, с узкого промежутка между лопаток. Было такое чувство, будто он вот-вот потеряет сознание. Но в этом полуобморочном состоянии он своими похолодевшими губами всё же нацелился на её губы, закрыл глаза и слегка качнулся в том направлении, которое выбрал. В этот миг она удивленно охнула, обвила его за шею тёплыми, ласковыми, успокаивающими руками и наградила первым продолжительным поцелуем.
- Милый мой! - вырвалось у неё вместе с радостным всхлипом. - Хорошенький мой! Как же я люблю тебя. Если б ты знал.
В это время всё его тело наполнилось тем напряжением, которое раньше зарождалось в нём только во время сладких сновидений.
- Подыши мне в ухо, - неожиданно попросила она, прижимаясь к нему всем своим разгоряченным телом...
До этого исполняющий все её прихоти, Саша неожиданно замер, а через какое-то время растерянно прошептал:
- Я боюсь.
- Чего? - спросила она, на секунду оторвавшись от его губ и приоткрывая мутные глаза.
- Я не знаю, - искренне признался Саша.
- Ничего, - успокоила его она. - Ничего. Только поцелуй меня ещё раз...
Все следующие дни, находясь дома, Саша подолгу не поднимался с постели. Лежал и думал о Нине. Впервые мысли о женщине были ему приятны, они не приносили ему ни боли, ни разочарования, как раньше, и казались вполне логичными. Впервые, вспоминая о Нине после расставания с ней, он ни о чем не жалел, не вздыхал огорченно и обиженно. Ему было приятно и легко...
Дня через три он получил от Нины первое письмо. Машинально спрятал его в одном из ящиков письменного стола и вышел в сад, чтобы успокоиться. Внутреннее напряжение у него было таким большим, что он боялся вот так вот сразу распечатать его. Ведь в этом письме Нина должна была написать ему самое главное... Он это чувствует. Он это знает.
Немного успокоившись, Саша быстро вернулся назад, выдвинул ящик письменного стола, пахнущий старым столярным клеем, лихорадочно взбил в нём бумаги и сейчас же ловко выудил из них нужный листок. Спрятал его в нагрудном кармане рубахи и с предвкушением счастливого открытия вышел на веранду. Там нашел укромное местечко за дверью, где его никто не мог увидеть, передвинул туда стул и с нарастающим волнением развернул конверт.
«Милый, Сашенька! - писала Нина. - Ты даже не представляешь, как я соскучилась по тебе. Каждый день после занятий в школе я не знаю, куда себя деть. Да тут ещё денег нам второй месяц не платят, приходится экономить на всем. А я не люблю ограничивать себя ни в чем, не желаю знать запретов. Такая у меня натура… Прошу учесть это обстоятельство на будущее. Я знаю сама, что это мои недостатки, но ничего с собой поделать не могу.
Твоя сестра по-прежнему опекает меня, не позволяет хандрить, успокаивает. За это я ей очень благодарна. Если бы я не встретилась с ней в этом сонном городе, я бы уже давно уехала отсюда или повесилась на фонарном столбе. Ничего кроме искренней любви к ней и к тебе, меня здесь не держит. Поэтому ты, пожалуйста, не сердись на неё. Я очень тебя прошу.
Я часто вспоминаю последний вечер, проведённый с тобой. Ты правильно сделал, что пришёл. Сама бы я никогда не решилась... Ты тогда спросил, что дальше? Сейчас я отвечу тебе. Дальше - ОЖИДАНЬЕ. Это самое приятное и самое соблазнительное в любви чувство. Чувство, делающее нас людьми. Чувство, дающее простор для фантазии. Это чувство позволяет нам творить, дорисовывать, украшать любимый образ так, как мы сами пожелаем. Поэтому мы должны научиться ждать. День, месяц, год, - сколько потребуется. Это вовсе не значит, что нужно забыть обо всем, просто надо осознать, что есть грань, переходить которую пока что не следует, чтобы до времени не разочароваться, чтобы не пресытиться.
Итак, перестань хандрить, мой милый. У нашей любви есть будущее, и оно такое большое, что не охватишь взглядом… Но я не хочу видеть рядом с собой ленивого неуча. Поэтому ты должен быть лучше и умнее всех, чтобы я могла тобой гордиться. Ты должен быть красивым и сильным. Чтобы достичь намеченной цели, нельзя ничего оставлять на потом. Ведь любовь – это не только большое счастье, но и большая ответственность. Учти это и будь умницей.
Целую тебя, твоя Нина».
Закончив читать письмо, Саша откинулся на спинку стула, отрешенно расслабился и закрыл глаза. Как хорошо! Даже сквозь веки чувствуется солнце. Теплые лучи ласкают руки, греют колено, приятно касаются голени. Едва уловимый ветер шуршит листьями клена за окном. И такая во всем этом бесцельность, беззаботность, что хочется просидеть вот так, всю жизнь, ощущая себя в фокусе счастья. И чтобы всегда рядом была мохнатая зелень елей, сонные лоснящиеся травы, доверительный шепот листвы.
Но из глубины сада неожиданно донеслось глухое постукивание - вольная интерпретация чьих-то шагов. Саша открыл глаза, аккуратно сложил и спрятал в нагрудном кармане письмо Нины и стал смотреть в конец сада, откуда вскоре появился его отец с корзиной белья, а за ним - мама с небольшим медным тазиком в руках. Оба запыхавшиеся, потные, привычно глядящие себе под ноги, и оба в этот момент настолько далекие ему, что даже досадно… Почему-то Саше очень захотелось, чтобы они прошли мимо, не заметив его, чтобы блаженное состояние приятного внутреннего волнения продлилось ещё на несколько минут, на несколько секунд. Это было особенно важно потому, что впервые за последнее время Саша был в ладу со своей душой. Он ощущал себя независимым и сильным, и ему не нужно было ни в чем раскаиваться. Все угрызения совести сейчас были в прошлом. В прошлом были обиды и разочарования. Сейчас в его жизни начиналось что-то совершенно новое, что-то большое. И ему очень хотелось, чтобы так было всегда.
***
Довольно скоро Нина стала замечать, что в последнее время жизнь у неё течёт как бы без руля и ветрил. С каждым днём она всё больше привязывалась к Саше и одновременно, в силу каких-то обстоятельств, стремилась держать его на расстоянии. Она хотела быть с ним поласковее, попроще и в то же время томила его своей показной холодностью, мучила напускным равнодушием, то отдаляя его от себя, то приближая. А он делал вид, что ничего не замечает.
В последний раз, правда, он вел себя слишком по-детски. Ей это не понравилось. «Быть может, его лучше не тревожить?» - подумала она тогда. Но что-то в ней уже протестовало против этого решения. Оно казалось ей несправедливым, неправильным.
Точно так же было когда-то в Архангельске, когда одна из сокурсниц пригласила Нину в странную и загадочную компанию «нудистов». Тогда Нина тоже очень долго отказывалась, густо краснела, отмахивалась смущенно. Потом всю ночь не спала, сладко сжимала колени, а на следующий день утром уже была на их тайном лежбище - небольшом, уютном пляже, отгороженном от любопытных взглядов негустой березовой рощицей. Там её внимание привлекло исключительное разнообразие мускулистых мужских тел, их бесцельно брошенная на песок горячая, голая сила, заставляющая её прищуривать глаза. Ей было тогда как-то очень томительно и страшно. Мужские тела её притягивали, манили, тревожили, и, одновременно, пугали. Не раскрепощали, нет, а скорее сковывали своей завораживающей красотой. Она поймала себя на мысли, что ничего не хочет от этих мужчин. Просто жаждет насмотреться на них, удовлетворить свое любопытство - вот и всё. Яркие краски сухого летнего дня, холодная вода и ажурная, шелестящая зелень на этот раз действовали на неё как-то иначе, чем раньше. Наконец она поняла – эти краски её не успокаивали. Они не жили сейчас суверенно, а составляли некий безликий фон её растревоженного любопытства.
Дело в том, что в её жизни уже были мужчины. Один из них даже пробудил в ней ревность. Она была от него без ума какое-то время, но тогда в этом была доля преклонения перед его умом, перед его силой и хорошими манерами, перед талантом рассказчика, наконец. Образ мужчины тогда составлялся из множества достоинств, и только это множество предполагало наличие ответного чувства.
С Сашей всё было по-другому. Он манил её, как некий светлый образ, как детская мечта, как примерный, милый сердцу ученик может манить опытного учителя. Он привлекал не достоинствами, а недостатками, которые хотелось исправить, какой-то милой угловатостью, неумением сделать правильный вывод. То есть в Саше было много того, что Нина уже давно утратила и о чем украдкой вздыхала.
В Сашиных глазах она видела безотчетное обожание. Обожание ни за что-то, а ни с того ни с сего. И это ей больше всего льстило. Это больше всего нравилось.
Когда они встретились ещё раз, а это произошло примерно через две недели после масленицы, Нина не смогла не воспользоваться длительным отсутствием Натальи, которую вдруг вызвали на работу. Слишком велик был соблазн. Ей тогда показалось, что раз уж всё так удачно складывается у них с Сашей, то она должна преподать ему самый главный урок. Урок настоящей любви.
***
Весь тот день с самого утра был какой-то особенный. Помнится, она проснулась рано и долго лежала на кровати с открытыми глазами, закинув руки за голову. Было ощущение особой томительно-приятной минуты, когда ни о чем не хочется думать - только наслаждаться бесцельно текущим временем, расслабленно созерцая и слушая всё, что происходит вокруг, и ни во что не вникая. Сквозь тюлевую дымку облаков за окном синело небо. С крыши изредка капала вода, мелькая мелким серебром мимо оконной рамы.
Где-то около девяти к Нине, шурша платьем, вошла Наталья, обдала знакомым запахом духов, сказала, что её срочно вызывают в налоговую службу, - скорее всего из-за московской комиссии, которая приехала разобраться со злостными неплательщиками в государственную казну.
- Наверное, на все выходные запрут, - посетовала она, опершись руками о широкий подоконник, и выглядывая на улицу, да ещё оштрафуют, чтобы другим было неповадно. Сейчас так заведено... Наши реформаторы всё производство остановили своими дурацкими реформами, а теперь среди нас виноватых ищут. Дурь - одним словом... Но с Москвой не поспоришь, ничего не поделаешь. Там всегда правы.
Нина сочувственно посмотрела на Наталью, многозначительно кивнула ей, соглашаясь, потом улыбнулась чему-то своему. Сказала:
- Не знаю, чем тебя утешить.
- Никаких утешений не нужно. Мне и так всё ясно…
Наталья отвернулась от окна, какое-то время постояла в задумчивой позе, жалобно вздохнула и ушла от Нины с расстроенным видом. Её бойкие шаги постепенно смолкли в коридоре.
После её ухода снова было несколько минут сонного весеннего спокойствия, нарушаемого только редким стуком капель за окном да мерным тиканьем настенных часов. Потом от яркого солнца вспыхнули белые подоконники, и всю комнату заполнил неистовый свет, одарив тёплыми бликами всё лаковое и стеклянное. В потоке солнечных лучей обозначились живые невесомые пылинки, а на окне между рамами неожиданно ожила и заворочалась (должно быть прошлогодняя) сухая как мумия муха...
В десятом часу дверь в комнату Нины снова нерешительно отворилась и за ней возникла Людмила Филипповна - опытный педагог - хореограф - женщина уже не молодая, но и не старая, имеющая всегда немного испуганный вид. Она поздоровалась, оправдалась, что заглянула только на минутку – другую, и стала сбивчиво рассказывать что-то о деньгах, которые на счет музыкальной школы уже поступили и не сегодня - завтра их непременно будут выдавать… Нина догадалась, что Людмила Филипповна собирается попросить у неё взаймы, и решила, что не даст. Будет на этот раз непреклонной. Людмила Филипповна вкратце повторила историю о том, как её едва не обманули в родной бухгалтерии, не начислив вовремя стажевые и как она с этим делом жестко и быстро разобралась; поглядела на Нину с некоторым замешательством и, чтобы совсем не растерять смелость, быстро спросила:
- Одолжи, Нинуля, до понедельника тридцаточку. Как только деньги получу - сразу верну... Ко мне мой благоверный пожаловал. Ты его знаешь. Гол как сокол…
И Нина вспомнила худого и морщинистого мужичка лет сорока пяти, сутуло поджидающего Людмилу после занятий, и всегда при этом слегка пьяного.
- А я одна - одинешенька - ему рада... Выбирать-то мне не из чего…
Ярко горящие в это утро щеки Людмилы Филипповны красноречиво свидетельствовали о том, что и сама она не прочь развеять тоску испытанным способом, и хотя Нина никогда не видела её через меру пьяной - чувство брезгливости к ней возникало у Нины неоднократно. Нине казалось унизительным то положение, в которое Людмила сама себя поставила, и которое не находила нужным скрывать.
Нина встала с постели, дошла до книжного шкафа, верхняя полка которого служила чем-то вроде серванта и, пошарив рукой в одной из хрустальных ваз, достала деньги. Людмила Филипповна каким-то немыслимым образом тут же оказалась рядом, нависла над её ладонью с хищным взором и стала уверять, что если Нина не пожалеет десятку сверх того, что позарез необходимо - то деньги она постарается вернуть завтра же, в крайнем случае - послезавтра. Перезаймет, но вернет. Это потому, что людей, которые всегда её выручают, она никогда не подводит. Она умеет быть благодарной. Она всем пожертвует, если нужно ради хорошего человека.
Стоя рядом с Людмилой, Нина вдруг ощутила, как сильно пахнет от неё перегаром, какая она испитая и пресытившаяся чем-то чисто мужским, как всё, что она делает, её недостойно.
Когда деньги оказались в руках у Людмилы, она радостно забормотала:
- Вот уж, Нина, никогда тебя не забуду. Благодарна буду тебе всегда. Ты единственная, можно сказать, меня, как следует, понимаешь. Доверяешь мне… А я, можно сказать, всю ночь сегодня не спала.
Нина решила было, что это каким-то образом связано с деньгами и поэтому переспросила:
- А что так?
- Ну, сама знаешь, - лукаво ответила Людмила, - мужчина в доме... Мы, холостячки, к таким вещам непривычные. Хочется всё успеть...
И при этом подмигнула Нине как-то уж очень нахально, так, что ей сделалось неловко...
После ухода Людмилы Филипповны, Нина ещё долго чувствовала в душе не утихающее раздражение. В сущности, Людмила была неплохим педагогом, добрым, общительным человеком, дети любили её, но в своих отношениях с мужчинами она совершенно теряла лицо. И это было как-то слишком унизительно, неоправданно, необъяснимо. Любой мужчина, сумевший её обольстить или приласкать, почему-то тут же превращался для неё в божество - в самодовольного и своевольного хозяина, которому она беспрекословно подчинялась. Она пила с ним водку и пиво, обсуждала какие-то далекие ей проблемы, потом куда-то исчезала дня на 2 – 3 и снова возвращалась ещё более худой и подавленной. Сопровождала своего избранника всюду, где могла, и вся трепетала, если вдруг он проявлял к ней внимание. Ластилась к нему, смотрела обожающими глазами. Стараясь непременно его поддержать, влезала в чисто мужской разговор. Как должное принимала его наставления и одергивания да ещё и униженно извинялась при этом.
Нина дала себе слово, что никогда не опустится до такой низости, никогда не будет так безотчетно зависеть от мужчины. Скорее постарается сделать наоборот, так, чтобы он ей подчинялся. Для этого нужно не так уж много. Надо остаться в его глазах гордой, возвышенной и желанной. Ведь, в сущности, всё зависит от первого шага, с которого и начинается сближение, с первого проявления воли...
Когда же в половине второго в её комнате вдруг появился Саша с рассеянно милым лицом, тонкий, чувствительный, гибкий; когда он, войдя в комнату, смущенно поздоровался с Ниной и бесшумно сел на диван, по-детски сложив на колени худые руки с красноватыми холками, и заговорил о какой-то лесной речке, которая вышла из берегов и затопила дорогу как раз перед самым городом, она в миг потеряла всю свою осторожность...
Уже через несколько минут его руки жадно обнимали её, не находя запретов, и она говорила себе, что это только сейчас, это только сегодня, потому что ей стало грустно и одиноко, а завтра всё будет по-другому. Завтра всё будет иначе. Завтра она будет держать свои чувства на замке. И когда Саша с какой-то неистовой, лихорадочной быстротой стал освобождать её тело от ненужных одежд - она всё ещё была уверена, что сможет остановить его в самый последний момент, когда насладится его милым трепетанием, сможет не потерять равновесия на грани между тем, что можно, а что нельзя...
Но опомнилась только, когда ей стало холодно и пусто...
Скрюченный, как бы чем-то испуганный, Саша сидел рядом и как-то странно сопел носом, не в силах унять волнение. Глаза у него при этом были удивительно грустные и пустые, лицо красно. Её разъятое, бледное тело уже не восторгало его, даже не манило, не притягивало... Она поспешила прикрыть его одеялом и при этом как-то неловко, даже испуганно на Сашу посмотрела.
Несколько минут после этого прошло в томительном молчании. Ни он, ни она не знали, о чем сейчас говорить. Какая-то звенящая пустота была во всем. Потерявшийся было стыд, неожиданно появился вновь и проявился с утроенной силой. Сашина угловатость стала болезненным изъяном. Её медлительность - настораживающей…
С крыши скатилась поломанная ветка и с тяжелым вздохом упала на сырую мостовую. После этого падения долго и монотонно гудели провода под окном, громко каркала перепуганная ворона. А после того, как всё стихло, неожиданно возникло чувство, что совершилось что-то непоправимое, ненужное, без чего вполне можно было обойтись.
Нина увидела, как Саша спешно стал одеваться, поочерёдно задирая вверх руки, как он старается не смотреть на неё, и подумала о том, какой он весь худой, недозрелый, испуганный.
- Всё будет хорошо, - сказала она успокаивающе. - Всё будет хорошо…
Но вдруг в это время Саша резко повернул к ней лицо, и она увидела в его глазах слезы.
- Что с тобой? - спросила она тревожно.
- Я не знаю, - ответил он.
Находясь в деревне, Саша каждый день под вечер выходил к реке и долго стоял там на пустынном берегу, вглядываясь вдаль.
За рекой он видел изобилие зелени, по которой прокатывались тугие волны ветра, смешивая глянцевитый блеск листьев с их серебряной изнанкой. Наблюдал за медленным скольжением белых комочков тополиного пуха по тёмной глади воды и совершенно забывал о Нине. Временами ему хотелось стать таким же невесомым, как этот пух, чтобы путешествовать по ветру без видимой цели.
Расставаясь, Саша с Ниной договорились, что будут писать друг другу как можно чаще. И сейчас каждый день Саша с надеждой и страхом ждал от Нины письма. Следил из окна за почтовым ящиком, надеясь не упустить тот момент, когда по улице пройдет почтальон, на несколько секунд задержится у калитки, звякнет железной крышкой почтового ящика и растворится в густой зелени разросшихся вдоль забора кустов одичавшей вишни.
Сладость чтения писем возникала внезапно, когда Саша находил возможность уединиться. Почти в каждом письме Нины он находил что-нибудь очень интимное: некую изюминку, которую можно было долго переваривать в обильном соке юношеской фантазии. Каждое письмо имело свой особый запах, цвет чернил, содержало следы хорошего настроения или неожиданной печали. В письмах Нина была мудрее, чем в жизни, и выражала свои мысли по-женски правильно и тонко. Каждая её мысль там подавалась в красочной оправе доказательств и производила впечатление полной законченности, завершенности и поэтому казалась Саше откровением.
Например, из этих писем Саша понял, что Нина не питает большого желания как можно скорее стать его женой. Хотя она и не отказывается от этого. Просто, по её мнению, это лучше сделать когда-нибудь потом, когда он твердо встанет на ноги. И всё же заканчивая читать очередное послание, Саша всякий раз испытывал легкое разочарование. Ему казалось, что в письмах Нины нет чего-то главного. Нет настоящего любовного откровения, которое потрясает и заставляет смотреть на мир другими глазами. Нет успокаивающей искренности, о которой в обычном разговоре говорят глаза. Нет ласки, о которой сказали бы её руки. Нет теплоты.
После чтения Нининых писем Саша сразу же порывался сесть за стол и написать ответ, но всякий раз останавливал себя, предполагая, что в этом случае он будет через меру откровенен и сентиментален. Он успел заметить, что первое впечатление от Нининых писем часто бывает обманчивым. Лучше дать чувству устояться, успокоиться, тогда в мыслях прибавится ясности. Тем более что каждое письмо ему хочется сделать главным, как бы итоговым, последним.
«Милая Нина, - начал он решительно, когда успокоился, - ты пишешь, что была бы рада увидеть меня вновь, но боишься причинить мне боль, что слишком частые встречи могут повредить моему здоровью и учебе... Боюсь, что это не так. Мне кажется, ты охладела ко мне, - продолжил он с упреком. - Я никогда не был счастлив в любви. Любовь всегда приносила мне только страдания, и это обострило мои чувства. Но сейчас..."
После слова «сейчас» он неожиданно задумался и долго не мог закончить начатую фразу. Стал смотреть в окно на оживляемую южным ветром узорчатую вершину клена, на салатного цвета зелень, соседствующую с мясистой и влажной зарослью крапивы, и совершенно забыл о сути начатой мысли.
Потом увидел в саду мать, пропалывающую морковные гряды, и почему-то подумал, что Нина, пожалуй, никогда не согласилась бы стоять вот так под палящим солнцем на четвереньках, отмахиваясь от комаров грязными руками. Это не для неё. И после этого засомневался, что между ним и Ниной может быть что-то общее, что-то постоянное, настоящее. Она другая... И в то же время, ему очень хотелось быть с ней рядом именно потому, что она другая. Хотелось быть рядом с ней незаслуженно, вопреки всему.
Где-то в саду пела невидимая птица, тонко позванивало стекло в оконной раме, по которому косо ударяла сухая и когтистая ветвь розы. «Надо дописать письмо», - приказал сам себе Саша. Взглянул на лист бумаги, взял ручку, но не нашел в душе ничего, кроме волнения и страха. Ещё раз прочитал написанное, запнулся о слово «сейчас» и неожиданно продолжил уверенной рукой. «Но сейчас я на всё смотрю трезво. И мне кажется, что скоро, очень скоро, мы, наконец, будем вместе».
Дальше надо было чем-то подтвердить эту мысль, но Саша снова надолго задумался. А чем собственно можно подтвердить? Ничего доказывающего этот вывод как-то не находилось. Ему хотелось, чтобы было так - вот и всё. Сейчас он многое хотел заполучить как бы ни с того ни с сего, и ему казалось, что любовь этому только способствует.
С переменным успехом он занимался письмом до вечера, а потом - с раннего утра до обеда следующего дня. И хотя размеры письма всё увеличивались, число страниц росло - ясности в нем не прибавлялось.
Наконец письмо было закончено, утоплено в белом конверте и самолично доставлено на почту. Там оно украсилось тремя марками, двумя жирными штемпелями и затерялось среди других. А Саша с облегченным сердцем направился домой - ждать от Нины ответа. И чем длиннее, чем томительнее было это ожидание, тем упорнее Саша мечтал об очередной встрече с Ниной…
Иногда во сне эти мечты становились реальностью, и тогда по утрам он просыпался счастливым, переполненным внутренней силой. Вставал с кровати, шел к зеркалу. С боку смотрел на себя и улыбался. Пожалуй, красив. Очень молод и очень красив. Вот только красота у него какая-то женственная, перенасыщенная нежностью и усы несерьёзные - мальчишеские: каждый волос отдельно…
Когда пришла, наконец, долгожданная суббота - он, задыхаясь от волнения, поспешил на автобусную остановку в центр села - не шел, а летел, увлекая за собой белесую пыль с затвердевшей от сухости тропинки, ощущая приступ удивительной легкости во всем теле.
В автобусе на этот раз не было ни толкотни, ни давки. Из окна приятно обдувало свежестью. Там проплывали пухлые холмы зелени, желтоватые поля пшеницы, ромашковые склоны, заросшие осокой низины.
На его счастье Нина оказалась дома. Она радостно встретила его, обняла и как бы по инерции расцеловала, хотя вид имела при этом несколько усталый, даже можно сказать, растерянный. Веки у неё казались припухшими, губы сухими и бледными. Руки лежали на груди большим несимметричным зигзагом.
- Кофе будешь? - сухо спросила она, когда Саша суматошно поделился с ней первыми сельскими новостями.
- Угу, - деловито ответил он и ловко запрыгнул на подоконник, по-детски свесив с него худые ноги в красных носках, озорно и соблазнительно посматривая на Нину.
«Нахал», - успела подумать она, подходя к газовой плите.
Саша расслабленно навалился спиной на оконную раму. Почувствовал, как косые солнечные лучи теплыми ладошками прикоснулись к его лопаткам, и блаженно прикрыл глаза.
После выпитого кофе Нина долго рассказывала ему о концерте какого-то известного пианиста, гастролирующего по провинции и исполняющего великие произведения Рахманинова. Сравнивала Рахманинова с Паганини. Говорила об их непредсказуемости и алогичности, об их стремлении к сложности - к вершине музыкального Олимпа - почти космическому хаосу.
Саша всё это время сидел в каком-то странном оцепенении и жадно, с нескрываемым вожделением, смотрел на неё. Потом спросил невпопад:
- А Наталья где?
- Загорать отправилась, - лаконично ответила Нина, изобразив на своем лице некое подобие улыбки.
- Это хорошо, - обрадовался Саша. - Я нарочно никому не говорил, что приеду.
- Отчего же? - удивилась Нина.
- Хотел застать тебя одну.
Она с пониманием улыбнулась, поддавшись обаянию его детской открытости. Он подошел сзади, нерешительно обнял её, потом так же нерешительно стал целовать, наслаждаясь запахом её духов. Вначале она покорно отдалась ему, потом попробовала отстраниться: он показался ей тяжелым и излишне навязчивым, упрямо требующим ласки. Сейчас она была к этому не готова. Ей хотелось иного… Ей хотелось поскорее насладиться беспредметным разговором с ним, его наивностью, не смелостью - стеснением.
В это время Саша резко уронил свою голову ей на грудь и взволнованно засопел. Щеки у него стали красными, глаза решительно заблестели, губы вздрагивали, а над крупной переносицей выступили крохотные капельки пота, придающие лбу воспаленный вид.
Нина еще раз попробовала освободиться от Сашиных объятий, но не смогла этого сделать. Сашины руки неожиданно стали сильными, какими-то неподвижными, почти каменными. Веки мелко-мелко задрожали, ноздри округлились и расширились. Но самое неприятное всё же было то, что он ничего не говорил, только сопел и сжимал её в своих объятиях… Сейчас она испуганно смотрела на него и не могла понять, за что она его так любит. Можно ли его любить? И в то же время она, действительно, любила его. Даже вот такого мучителя - не умеющего сдержать себя: то ли через меру взволнованного, то ли злого... И все же... она готова была простить ему всё.
Примерно то же самое происходило с ней в детстве, когда её за что-нибудь наказывали. Ей было больно, она громко плакала и одновременно понимала - так нужно, она это заслужила. Боль пройдет, утихнет обида, и она снова будет любить своих родителей так же, как любила прежде. Ведь это она сама виновата во всем.
Она чувствовала свою вину и на этот раз. Чувствовала всем телом, всем своим нутром. В этом чувстве было что-то грязное и пленительное одновременно... А когда Саша сделал всё, к чему так стремился, после чего нервно и смущенно поглядывая на Нину, стал одеваться, она отчетливо осознала, что этому пора положить конец. Впервые у Нины появилось ощущение, что она переступила через важную невидимую черту.
***
Не зная куда себя деть, испытывая приступ неожиданной депрессии, появившийся как-то неожиданно, Саша бесцельно бродил по селу уже второй вечер кряду. Чистый воздух и молодая зелень на этот раз не успокаивали его. Душа ждала какой-то неожиданности, некой развязки. Но её-то как раз и не было. Были сонные курицы, белые на тёмном фоне; пыльная придорожная полынь и облака, скользящие по небу без ветра, как бы по инерции, и растворяющееся где-то у горизонта в тюлевой дымке.
Начались ветреные, мрачные и холодные дни, когда по вечерам непременно зарождался дождь и, следуя природной партитуре, периодично то усиливался, то затихал, сгущая потемки. Из-за этого желтый свет люстры в Сашиной комнате с мутными, как леденцы подвесками, казался по-домашнему уютным, но холодным.
Ритуал посещения реки перед началом сумерек, который можно было назвать путешествием в миниатюре, неожиданно оборвался. Нахохлившиеся вороны стали навевать мысль о скором конце лета, и поэтому ряд незыблемо зелёных елей за огородом выглядел как что-то ирреальное нездешнее.
Саша с ужасом ждал новых писем от Нины и боялся, что в одном их них она напишет о своем разочаровании в любви. Ничего не скажет ему прямо, только намекнет, но и этого намека уже будет достаточно, чтобы сойти с ума.
Взросление чувств
© Copyright: Валерий Вяткин, 2013
Свидетельство о публикации №213050601350
Свидетельство о публикации №213050601350
Рецензии